– Ламбэр знал порядок, – совсем тихо проговорил Лекок.
   Тяжелые веки старика опустились.
   – Про этот порядок уже не раз рассказывали судьям. Они не хотят верить и думают, что кодекс есть только у них. Впрочем, если этот молодой человек станет нам мешать, мы вспомним, что однажды он уже был покойником.
   Это было произнесено совершенно бесстрастным тоном.
   – Кого встревожит его исчезновение? – пожал плечами полковник. – Андре Мэйнотт погиб в Диве; все газеты об этом писали.
   – Есть разница между убийством и несчастным случаем, неправда ли, хозяин? Если никто не станет совать нос в это дело, то считайте, что Мэйнотт заснул – и не проснулся. Я беру это на себя.
   Полковник твердыми шагами заходил по комнате.
   – Шварц скроен из того материала, из которого делают крупных финансистов, – высказал он вслух свою мысль. – Теперь он мне родственник. Ничто не должно ему мешать.
   Потом, неожиданно остановившись перед господином Лекоком, старик добавил:
   – Где этот Мэйнотт?
   – У меня.
   – Спит, ты сказал?
   – Нет. В обмороке.
   – По какому случаю?
   В двух словах господин Лекок описал сцену, свидетелем которой он стал в храме Сен-Рош. Полковник взял со стула просторную шелковую душегрейку и протянул ее Лекоку, который помог хозяину вдеть руки в рукава.
   – Ничто не должно мешать Шварцу, – повторил старик. – Я больше рассчитываю на тех, кого могу запугать, чем на тех, кто работает со мной на равных. Шварц будет крупным финансистом. Я придержу его для моего последнего дела.
   Господин Лекок, который стоял позади полковника, исполняя роль лакея, молча улыбнулся.
   – Значит, вы намечаете еще одно дело? – проговорил он.
   – А разве я это сказал? – раздраженно возразил Главный. – Пошли-ка посмотрим на твоего мертвеца.
   Когда они направились к двери, на лестничной площадке раздался негромкий шум. Господин Лекок открыл дверь; за ней никого не было. В вестибюле лакей, похожий на бывшего монаха, подал своему хозяину широкополую шляпу и надел ему на ноги деревянные башмаки. Во дворе кучер поливал водой колеса модного экипажа. Слышно было, как в конюшне били копытами лошади.
   Полковник и Лекок пошли пешком. Старика должны были защитить от возможной непогоды не только деревянные башмаки, но и зонтик. Спустя минуту после того, как хозяин и гость покинули дом, вихрь промчался через двор и вылетел на улицу.
   – Мадемуазель Фаншетта! – закричал привратник.
   – Я несу деду козырек, – ответила девочка. И шумный, смеющийся вихрь бросился вдогонку за полковником, потрясая зеленым шелковым козырьком.
   Но у поворота на улицу Терезы вихрь остановился.
   Вне всякого сомнения, козырек, зонтик и деревянные башмаки достойно украшают старость. Полковника в квартале знали. Все лавочники почтительно здоровались с ним.
   Мадемуазель Фаншетта с серьезным видом следовала на некотором расстоянии за стариком и его спутником.
   На вопросительные взгляды лавочников она скромно отвечала:
   – Я несу дедов козырек.
   Комната господина Лекока была в том же состоянии, что и раньше; ключ он брал с собой. Прошел уже час с тех пор, как Андре Мэйнотт лишился сознания; но распростертый на кровати, он по-прежнему не шевелился. Склонившись над его рукой, полковник нащупал пульс.
   – Крепкий парень! – проговорил он. – В тот день, когда я подсунул ему боевую рукавицу вместе с кучей старых железяк, он мне сказал: «Две недели потружусь и заработаю тысячу экю…» Вот дьявол!
   Он отпустил руку Андре, которая безжизненно упала, и с улыбкой взрослого ребенка заявил:
   – Да, дело с боевой рукавицей – это высокий класс!.. Долго готовили… и ловко сработали, а, Приятель?
   – Никто бы не смог сделать лучше, – убежденно ответил господин Лекок.
   Затем, взяв, в свою очередь, руку Андре, он спросил:
   – Вы думаете, выкарабкается?
   – Самостоятельно – нет, – холодно произнес полковник.
   Наступило молчание.
   – Сколько вы даете ему времени? – задал еще один вопрос господин Лекок.
   Старик вынул массивные часы – видимо, эпохи Людовика XVI.
   – Сегодня утром ко мне приходил доктор, – медленно проговорил он. – Этот милейший человек заявил, что для излечения моей астмы требуется время! Покинув меня, он отправился в почтовой карете в Фонтенбло, куда его вызвал господин Вилель… Ты пойдешь к доктору домой, скажешь, что твоему другу необходим врач; пошумишь, устроишь скандал, дождешься его возвращения и примчишься с ним сюда во весь опор…
   – Будет слишком поздно! – проговорил несколько сникший Лекок.
   – Увы, да! – тихо ответил полковник. – Пошли!
   – Но, – заметил господин Лекок, – нужно будет засвидетельствовать смерть.
   – Но ведь ты приведешь доктора…
   – А официальная регистрация? Полковник довольно улыбнулся.
   – И что вы будете делать, когда я вас покину, мои бедные дети? – воскликнул он. – Ведь вы удивительно несообразительны! Вот ты уже и захныкал, а, Тулонец? Успокойся; я снова все беру на себя: это будет мое последнее дело.
   Так решилась судьба Андре Мэйнотта. Старик и молодой человек отошли от кровати; полковник опирался на руку господина Лекока – но тот вдруг остановился и, побледнев, спросил:
   – Вы слышите?
   В передней с грохотом упал стул.
   Тяжелые веки полковника задрожали; в его холодных глазах сверкнули искры, и он громко, с явным состраданием произнес:
   – За доктором, мой мальчик, и немедля! Даст Бог, не опоздаем!
   Эти слова были предназначены для тех, кто подслушивал в коридоре. Господин Лекок, очень взволнованный, спросил:
   – Кто там?
   Ответом ему стал взрыв смеха, того самого громкого, заливистого смеха, который мы уже слышали на лестнице дома на улице Терезы. Лекок нахмурил брови; полковник попятился с раскрытым ртом.
   В один голос они воскликнули:
   – Фаншетта!
   Дверь в переднюю внезапно распахнулась. На пороге появилась девочка с глазами, полными отваги и любопытства, с высоко поднятой непокорной головой. Ее взгляд пробежал по комнате.
   – Мой добрый дедушка, – произнесла она насмешливо-нежно и вместе с тем дерзко-шаловливо, – я принесла тебе козырек.
   Потом, вбежав в комнату, она добавила:
   – Я никогда не видела мертвецов… Скажи, ты мне покажешь покойника, мой добрый дедушка?

XVII
ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ПОЛКОВНИКА

   Полковник относился к людям, которые ничему не удивляются. Он всегда презирал опасность, кроме разве что тех случаев, когда оказывался на поле брани. В компании головорезов, готовых на все, он по праву считался самым решительным… Хладнокровие полковника сделало его главой таинственного клана, который жил преступлениями – и жил отлично.
   Но на земле нет совершенства! Этот завоеватель, чье темное могущество одержало верх над полицией той эпохи, этот суверен, этот святейший папа каторжников, этот полубог, сильный как сам по себе, так и мощью жуткой ассоциации, воплощением которой он являлся, становился слабым, как дитя, перед мадемуазель Фаншеттой, десятилетней девочкой – своей двоюродной племянницей.
   Повернувшись к господину Лекоку, бледному от страха и гнева, старик победоносно улыбнулся:
   – Как тебе это нравится, Приятель? – проговорил он. – Вот чертенок! Как она сюда пробралась? Найдешь ли другую такую в Париже?
   Господин Лекок пожал плечами. Фаншетта, стоя перед ними, переводила взгляд с одного на другого. Ее большие дерзкие глаза блестели на бледном лице.
   – Отойди! – бросила она Лекоку. – Я хочу видеть мертвеца.
   – Это невозможно… – начал было Лекок.
   Маленькая Фаншетта решительно выпрямилась, что вызвало гордую улыбку деда.
   – Вот чертенок! – повторил он.
   – Отойди! – снова приказала мадемуазель Фаншетта. Поскольку Лекок не торопился подчиниться, глаза девочки загорелись и она заявила дрожащим от гнева голосом:
   – Дед хозяин, а ты – ты только слуга, Приятель. Отойди!
   Одновременно она отстранила его королевским жестом и двинулась вперед. Лекок хотел ее задержать, но полковник, всплеснув руками, с наивным восхищением, свойственным всем дедушкам и бабушкам, воскликнул:
   – И до чего же она нас доведет, а? Чертенок!
   Девочка уже разглядывала Мэйнотта. Можно было подумать, что его вид пробудил в ней какие-то воспоминания. Она смотрела на него долго и молча, не выказывая внешне ничего, кроме удивления.
   – Странно! – проговорила она наконец. – Он очень похож на спящего…
   – Ну, ты довольна, Фаншетта? – спросил полковник.
   – Нет! Объясни мне: значит, он не спит?
   – Да нет, дорогая, спит, – отозвался старик, невольно понизив голос, – только он никогда больше не проснется.
   – Ой! – воскликнула девочка. – Больше никогда…
   Ее головка поникла. Лоб и глаза свидетельствовали об усиленной, не по возрасту, работе мысли, но говорила она совсем по-детски.
   Оба очевидца этой сцены невольно следили по лицу девочки за сменой ее переживаний.
   – Он совсем молодой, – продолжала она. – И, по-моему, очень красивый.
   В этих словах не было, никакой чувственности. Фаншетта просто высказала свое мнение. И тем не менее выражение ее лица изменилось, а взгляд смягчился и стал мечтательным.
   – Да-да, – кивнул полковник, – бедный парень был довольно красив.
   Девочка повернулась было к деду, но тут же вновь перевела взгляд на беднягу Андре.
   – Уйдем! – настаивал господин Лекок.
   – Нет! – возразила Фаншетта. – Я думала, что смерть не такая.
   – Как она рассуждает! В ее-то годы! – восхитился дед.
   В его черных волосах мелькают белые, – с удивлением; заметила девочка. – Разве у молодых людей бывают белые волосы?
   – Когда они много страдали… – начал полковник.
   – Вот как! – вскричала Фаншетта, гневно вскинув голову. – Значит, ему причинили много страданий?
   – Довольно, мое сокровище, довольно! – сказал старик повелительным тоном. – Ты уже достаточно насмотрелась.
   – Нет! – решительно возразила Фаншетта. – Я слышала, что от страданий умирают.
   – Тебе-то что до этого? – попытался ввернуть господин Лекок, неважное настроение которого стало совсем скверным.
   Огромные глаза девочки остановились на нем.
   – Это ты заставил его страдать! – произнесла она очень тихо, со странным оттенком угрозы в голосе.
   Слова Фаншетты привели полковника в замешательство. Она перевела свой взгляд на мертвеца.
   – Напрасно я сюда пришла, – проговорила девочка дрожащим голосом. – Никогда в жизни мне не было так грустно.
   – Вот почему тебе нужно отсюда уйти, – хором воскликнули мужчины.
   – Нет… я не хочу уходить… что-то меня удерживает… Ты совершенно уверен, дедушка, что его нельзя разбудить?
   – Что за фантазия! – вскричал господин Лекок. Старик же ответил более спокойно:
   – Совершенно уверен, моя девочка.
   Фаншетта вздохнула.
   – А если попробовать? – подумала она вслух. – Если сделать ему больно… очень больно?!
   – Камню нельзя причинить боль, – усмехнулся господин Лекок.
   Девочка укоризненно взглянула на него и спросила, обращаясь к старику:
   – Это правда, что мертвецы – такие же, как камни?
   – Абсолютно такие же, – кивнул полковник.
   Фаншетта схватила руку Андре. От прикосновения к его коже дрожь пробежала по ее телу. Однако она прошептала:
   – Нет, не такие! Камни твердые и холодные.
   Лицо девочки слегка просветлело. Она два или три раза приподняла руку Андре; в третий раз рука Андре выскользнула и упала как мертвая. Фаншетта отступила на несколько шагов. Лекок прошептал на ухо полковнику:
   – А если он придет в себя?..
   Полковник был человеком жестким и безжалостным. В преступном мире, где он царствовал, сантименты не в чести. Каждый жулик стоит ровно столько, сколько заслуживает, и однажды мы точно узнаем, какова настоящая цена Чернеца, этого бандита, скрывающегося под маской добропорядочного буржуа.
   Но на что бы полковник ни был способен, ему оказалось не под силу увести маленькую Фаншетту против ее воли. Нужно было пойти на хитрость.
   Как только девочка отошла от кровати, господин Лекок и полковник схватили ее со словами:
   – Вот что значит прикасаться к мертвецам!
   И они повлекли Фаншетту к двери. Она не сопротивлялась и ничего не говорила. Длинные ресницы прятали ее неуверенный взгляд. Никто бы никогда не догадался, какие мысли бродили в этой головке, которая могла раньше думать лишь о шалостях и капризах. В двух шагах от порога девочка вдруг остановилась и резко отбросила руку господина Лекока.
   – Ты! – вскричала малышка. – Ненавижу тебя!
   И, бросившись на шею полковнику, проговорила:
   – Добрый мой дедушка, милый мой дедушка, я уверена: если его ударить, он проснется!
   – Дорогая глупышка! – пролепетал старик, растроганный нежностью Фаншетты.
   Но она не воспользовалась его волнением, а ведь за один ее поцелуй старик способен был совершить самый сумасбродный поступок.
   Девочка выпрямилась, став выше ростом и вновь обретя свой упрямо-непослушный вид.
   – Я хочу попробовать! – заявила она.
   Лекок и полковник одновременно попытались ее задержать, но Фаншетта выскользнула из их рук, как угорь. Когда они настигли ее у кровати, она уже успела осуществить свой замысел. Изо всех сил она дважды ударила мертвеца по лицу своей маленькой ручкой.
   Полковник успел как раз вовремя, чтобы подхватить Фаншетту, которая в изнеможении рухнула ему на руки.
   На бледной щеке Андре Мэйнотта в двух местах проступили синеватые отпечатки пяти маленьких пальчиков Фаншетты.
   Большие глаза девочки с сожалением смотрели на эти пятна. Ее лицо внезапно вспыхнуло – и сразу же страшно побледнело. Из глаз ручьем хлынули слезы, рыдания сдавили грудь…
   – Я ранила его! Ты видишь? – закричала девочка прерывающимся голосом. – Ты видишь, что я его ранила?
   Мужчины изумленно молчали. Господин Лекок сжал руку полковника. Едва заметная конвульсия только что пробежала по губам Андре Мэйнотта.
   Нужно было срочно ускорить развязку. Господин Лекок подхватил Фаншетту на руки и бросился к двери. Она инстинктивно попыталась сопротивляться, но волнение лишило ее сил. Господин Лекок бормотал:
   – Ты напрасно меня ненавидишь, девочка, я не хочу, чтобы ты заболела!
   Полковник одобрительно кивнул своей почтенной седой головой. Все было правдоподобно, и ничто в этом отеческом насилии не могло вызвать у Фаншетты подозрений. Господин Лекок уже подошел к порогу, когда почувствовал, что она вздрогнула. Он решил было, что все обойдется, как вдруг обе руки ребенка с недетской силой вцепились в косяк двери.
   – Он зашевелился! – закричала она, обезумев от радости. – Он не мертв! Я знала, что обязательно верну его к жизни!
   Господин Лекок обернулся. Он довольно грубо опустил Фаншетту на пол и скрестил руки на груди, глядя на полковника.
   – Ну вот! Хорошенькое дельце! – процедил он.
   Андре метался по кровати. Два отпечатка детской ладони резко контрастировали теперь с бледностью его лица, которое, впрочем, слегка порозовело. Полковник одарил господина Ле-кока пронзительным взглядом, который стоил многих слов; затем, придав своей послушной физиономии выражение глубокого удовлетворения, он воскликнул:
   – Доктора, Приятель, и немедленно! Одна нога здесь, другая там! На детей порой снисходит благодать! Наша маленькая Фаншетта сотворила чудо!
   Девочка смеялась и плакала.
   – Он заговорит? – спросила она.
   Затем в радостном волнении она повторила:
   – Я была уверена! Я была уверена!
   И вдруг Фаншетта стремительно убежала.
   – Догони ее! – приказал полковник.
   – Да пошла она к черту! – выругался Лекок. – Чем все это кончится?
   Андре Мэйнотт попытался открыть глаза. Полковник приложил палец к губам и приблизился к кровати.
   Если бы веки Андре могли в этот миг приподняться, он увидел бы у своего изголовья святого апостола. Но старик напрасно ломал комедию: Андре еще не пришел в себя.
   – Приятель, – произнес полковник холодным повелительным тоном, оценив состояние больного, – вам здесь больше незачем оставаться. Дело принимает серьезный оборот, и значит, я займусь всем сам. Да, это будет мое последнее дело! Я понял, я пришел к выводу, Приятель, что этот малый, возможно, нам когда-нибудь пригодится. Если у господина Шварца заведется слишком много миллионов и он станет слишком самостоятельным…
   – Он заговорил? – громко спросила Фаншетта, влетев в комнату; от быстрого бега девочка вся раскраснелась.
   Полковник стоял у кровати в позе человека, оказывающего помощь больному. Фаншетта бросилась ему на шею.
   – Я послала за доктором, – сказала она, – за любым доктором. И распорядилась насчет коляски.
   – Ну что за ребенок! – пропел старик.
   – А зачем коляска? – удивился господин Лекок.
   – Затем, что он мой! – решительно ответила Фаншетта. – Затем, что без меня он по-прежнему был бы мертвым, затем, что я его очень люблю… Люблю так же сильно, как ненавижу тебя, слышишь, Приятель?.. Он переедет к нам, правда, дедушка? И я сделаю все, чтобы ему не было скучно.
   Полковник таял от восхищения:
   – Во всем мире не найдется второго такого ребенка!
   – Что ж, все к лучшему! – ухмыльнулся господин Лекок. Андре Мэйнотта перевезли в дом на улице Терезы, его лечил знаменитый доктор, который врачевал господина Вилеля. Фаншетта три дня ухаживала за больным, как взрослая. На эти три дня она забыла об играх и ни разу не обругала Приятеля-Тулонца. Лишь к вечеру третьих суток Андре Мэйнотт обрел дар речи. Он избежал угрожавшей ему смертельной опасности. У его изголовья сидел старик с суровым лицом библейского патриарха. О колени старика опиралась удивительно красивая девочка с копной густых волос, бледным лицом и огромными глазами. Андре хотел что-то сказать, но его губы прикрыла маленькая детская ручка и нежный голосок произнес:
   – Пока нет!
   Пришел доктор. Он направлялся в Тюильри и был при всех своих наградах. Андре решил, что ему снится сон.
   Он действительно лежал в полубреду, ибо осознание случившегося несчастья так и не вернулось к нему. Прошлое было скрыто за плотной завесой.
   На следующее утро Андре заплакал. Пришлось увести Фаншетту, потому что она рыдала громче, чем он. Старик с лицом патриарха сказал просто и ласково:
   – Сын мой, здесь вы у добрых людей. Прошло трое суток с тех пор, как вы потеряли сознание, находясь в церкви Сен-Рош. Мы сделали для вас все, что могли.
   Понадобилось две недели, чтобы Андре смог встать с постели. К хозяину дома он питал чувство признательности, смешанное с глубоким уважением, а веселость Фаншетты вызывала у него порой улыбку. С Фаншеттой они вели вдвоем долгие разговоры; казалось, их связывают какие-то общие воспоминания, но Фаншетта, несмотря на свой возраст, умела хранить тайны. На протяжении всего пребывания в доме на улице Терезы Андре ни разу не видел господина Лекока. Между тем последний регулярно появлялся утром и вечером, однако полковник всегда принимал его в своем кабинете.
   Нередко мысли Андре путались, поскольку его голова и сердце перенесли тяжелый удар. В эти часы смутная жажда отмщения порождала в его мозгу странные фантазии. Можно было, например, подумать, будто он пытается понять, что кроется за спокойствием, которым дышало благородное лицо почтенного старца.
   Наконец пришло время прощаться, и Андре сказал хозяину дома:
   – Я благодарю вас за щедрое и бескорыстное гостеприимство. Вы даже не поинтересовались, кто я такой.
   – Я это знал, – произнес полковник с доброй улыбкой.
   Андре опустил глаза.
   Полковник тихо продолжал:
   – Ваша жена не виновата; ее обманули.
   – Кто вам это сказал?
   – Она сама. Я ее друг и родственник. Я сам содействовал свадьбе… Вас считали погибшим… и в этих обстоятельствах такой выход был, вероятно, лучшим для нее…
   – Все правильно, – вздохнул Андре. – Так лучше…
   Полковник протянул ему руку.
   – Послушайте меня, старого человек, господин Мэйнотт, – промолвил он. – Судьба была к вам жестока; над вами висит дамоклов меч судебного приговора, но жизнь и честь госпожи Шварц – в ваших руках.
   – Госпожи Шварц! – со стоном повторил Андре.
   – Теперь она носит это имя. И только оно спасает ее от наказания, которое грозит вам обоим.
   – А тот человек… Господин Шварц знает об этом?.. – очень тихо спросил Андре, с трудом выговаривая слова.
   – Нет, – ответил старик. – И никогда не должен узнать.
   – А она… ей что-нибудь известно… обо мне?.. Полковник с симпатией и состраданием произнес:
   – Нет… К чему? Что случилось, то случилось.
   – Она счастлива?.. – пролепетал Андре, пытаясь сдержать слезы.
   Да, – торжественно ответил старик.
   Вечером Андре стал собирать свои вещи. Фаншетта обвила руками его шею и воскликнула:
   – Добрый мой друг, хочешь, я уйду с тобой?
   Так как он, улыбнувшись, ласково отстранил ее от себя, она добавила:
   – Я буду богатой, очень богатой – и красивой, когда вырасту. Не женись ни на ком, я выйду за тебя замуж, и мы отомстим твоим врагам.
   Ее большие глаза, мокрые от слез, блестели. В девять часов вечера тайком от нее Андре выскользнул из дома. Старик дал молодому человеку взаймы немного денег. И теперь господин Лекок и полковник, спрятавшись за шторами кабинета, смотрели, как Андре проходил через двор.
   – Нельзя было расстраивать ребенка, – сказал полковник, – Но будь спокоен, я беру все на себя: это будет мое последнее дело.
   Андре купил кинжал и пришел на площадь Лувуа, где жили новобрачные. Он разузнал все заранее. В то время площадь Лувуа была загромождена строительными материалами, предназначенными для возведения покаянного памятника герцогу Веррийскому. Андре ощутил слабость в ногах; он присел на камень напротив дома Ж.-Б. Шварца.
   И стал ждать. Он не думал об убийстве – и все же купил кинжал, движимый инстинктом мести. Выходя из дома на улице Терезы, Андре намеревался сесть в вечерний дилижанс, отправлявшийся в Кан, но теперь забыл об этом. Он ждал. Глухая сильная боль терзала его сердце. Он знал, где жили Шварцы. Его глаза были прикованы к темным окнам третьего этажа. Шварцы! Это было общее имя мужчины и женщины. Прежде говорили: Мэйнотты…
   Погода стояла теплая. Около полуночи мужчина и женщина обогнули угол улицы Ришелье. Оба были молоды и элегантны, хотя элегантность обычно не ходит по Парижу ночью пешком.
   У Андре защемило сердце. Он сжал рукоятку кинжала. Говорила молодая женщина. Андре выпустил кинжал, чтобы сцепить дрожащие руки. Он попытался встать, но тело его окаменело.
   Пара прошла, не заметив Андре. Жюли разговаривала так же, как и в тот вечер, когда они шли по площади Акаций – тоже вдвоем, она и Андре, счастливые супруги. Это был тот же нежный, проникновенный голос, который произносил, возможно, те же слова.
   Ворота распахнулись, затем захлопнулись. Андре был один. Он упал на колени, рыча от гнева и боли: «Жюли! Жюли!»
   И словно в ответ на этот яростный крик, который с хрипом вырвался из его груди, окна третьего этажа осветились. На занавесках возникла изящная тень; женщина отбросила шляпку, и длинные вьющиеся волосы рассыпались по прекрасным плечам.
   Потом появилась другая тень, и на нескромном муслине занавесок обрисовались силуэты мужа и жены, слившихся в долгом поцелуе.
   Андре готов был разорвать себе грудь.
   Когда свет погас, он застонал, и в этом стоне снова прозвучало имя Жюли.
   Какое-то мгновение он надеялся, что умрет.
   Он упал на землю лицом вниз и долго лежал неподвижно. Утром сердобольный прохожий тронул его ногой, чтобы разбудить, и удалился, повторяя сакраментальную фразу:
   – Пропойца! Вот до чего доводит пьянство!
   Андре покинул площадь Лувуа, не оборачиваясь, чтобы не видеть проклятого дома. Поначалу молодой человек шел нетвердой походкой, но потом зашагал уверенно, и никто бы уже не принял его за пьянчужку. Он направился на улицу Сент-Оноре; двери храма Сен-Рош распахнулись, и Андре первым переступил его порог.
   В соборе, как и месяц тому назад, он пошел к приделу пресвятой Богородицы; по пути он узнал то место, откуда смотрел тогда на новобрачных; он вздрогнул, но не стал задерживаться.
   Андре остановился только там, где разговаривал с Богом. Обратив взгляд на распятие, молодой человек сказал про себя:
   – Люди обвинили меня в преступлении, которого я не совершал; Бог сразил меня в тот момент, когда я присягал заповеди всепрощения. Все остатки своих сердечных чувств я отдаю ребенку, лишившемуся матери, но все сохранившиеся силы будут отданы мести! Я больше ни на что не надеюсь, я больше ничему не верю. Благодаря мне мой сын станет богатым; благодаря мне виновник моего несчастья будет наказан. Я клянусь в этом.
   Вечером Андре уехал из Парижа. Через день в сумерках некий человек проник в дом кормилицы Мадлен и похитил ребенка Жюли Мэйнотт.
   К концу той же недели Андре пересек пролив и прибыл в Лондон – город по преимуществу свободный. Молодой человек был уверен, что сможет там спокойно жить.
   Андре верил, что в Лондоне честный труженик способен сколотить себе состояние. Чтобы осуществить то, что отныне стало целью его жизни, нужны были деньги. И Андре начал работать. Не покладая рук. К концу месяца он добился выгодного места в лучшей мастерской Стренда. Все шло хорошо. Однажды, когда он переходил улицу, ему показалось, будто в проезжавшем экипаже за закрытой шторкой мелькнули почтенные седины полковника и большие искрящиеся глаза мадемуазель Фаншетты.