Филиппов Михаил. Осажденный Севастополь

   - Вы как сюда попали, Лелечка? - спросила генеральша Минден.
   Леля сказала первое, что ей пришло на ум, будто она приехала с знакомой дамой, которой теперь не может нигде найти.
   Луиза Карловна удивилась, как не стыдно этой даме так оставить молоденькую девушку, и предложила Леле ехать с собою.
   На обратном пути Леля все время капризничала так, что даже ангельски терпеливая Луиза Карловна вышла из себя, сказала: "Асп, теш НеЬег Оо11 (ах, Боже мой)!" - и прикрикнула на Лелю, прибавив, что, будь у нее такие дочери, она бы сумела отучить их от капризов. Но уже показалась Килен-бал-ка, Леля чуть не на ходу выскочила из дрожек и, даже не поблагодарив генеральшу, побежала домой. Рыдания душили ее. Она была почти уверена, что граф убит или, по крайней мере, ранен, хотя ничего не говорила об этом, да она ни у кого и не осмелилась спросить.
   В то время как севастопольские патриотки угощали офицеров, в квартире Корнилова происходил военный совет. Все флагманы и капитаны последовали его приглашению, хотя некоторые из них и ворчали, что Корнилов слишком много думает о себе и забывает даже, что Нахимов старше его. Нахимов явился одним из первых. Все были в парадных мундирах, со шляпами в руках. Общее настроение было серьезное и торжественное. Сам Корнилов был далеко не в бодром настроении духа.
   Вчерашний краткий разговор с Меншиковым, когда они ехали рядом, не выходил у него из ума. Корнилов чувствовал, что при всей его энергии в этом вопросе ему едва ли удастся взять верх над князем. Он знал, что и между настоящими моряками, не такими, как адмирал Меншиков, найдется немало людей робких и сомневающихся, которые отвергнут его собственный план, быть может слишком отважный, но зато достойный ученика незабвенного Лазарева.
   - Господа, - сказал Корнилов, открывая заседание, взволнованным голосом. - Я созвал вас с целью решить общими силами, как нам спасти Севастополь и нашу собственную честь. Армия наша потерпела значительный урон и отступает к Севастополю, дать новое сражение невозможно. Но главная опасность не в этом, а в том, что путь к Севастополю теперь открыт неприятелю. Вы, конечно, сами знаете, что неприятель легко может занять южные Бельбекские высоты, распространиться к Инкерману и к Голландии{76}, где еще не кончена постройка оборонительной башни, и действовать с высот по кораблям эскадры Павла Степановича.
   Нахимов кашлянул при этих словах, но не возражал.
   - Думаю, - продолжал Корнилов, - что тогда флот наш волей-неволей будет вынужден оставить настоящую позицию. С переменой позиции неприятельскому флоту облегчится доступ на рейд. Если в то же время союзная армия успеет овладеть северными укреплениями, то никакое геройское сопротивление наше не спасет Черноморского флота от гибели и позорного плена!
   Корнилов тяжело перевел дух и выпил залпом стакан воды. Все молчали, понуря головы.
   - Но у нас есть еще одно средство, - сказал Корнилов, выпрямившись, и лицо его приняло выражение еще более строгое, чем обыкновенно. - Я предлагаю, господа, выйти в море и атаковать неприятельский флот, столпившийся у Лукулла. При счастии мы можем разметать неприятельскую армаду и тем лишить союзную армию продовольствия и оставить ее в жалком положении. При неудаче мы избежим позорного плена. Если абордаж не одолеет, мы взорвем сцепившиеся с нами неприятельские корабли на воздух. Спасая честь русского флага, мы грудью защитим и родной свой порт. Оставшись даже победителем, союзный флот будет обессилен гибелью многих своих кораблей и не дерзнет атаковать город, а без содействия флота союзной армии не справиться с городом.
   По-прежнему все молчали. Корнилов обвел глазами всех присутствовавших.
   - Вы согласны с моим мнением, Павел Степанович? - спросил Корнилов упавшим голосом. Нахимов поднялся с места.
   - В рейд мы их не пустим-с, - сказал он, - а придут ли они к нам на Северную, этого мы еще не знаем-с... Действий на суше я, признаться, не понимаю и не могу судить-с. Выйти же в море с парусным флотом против этих проклятых "самоваров" не всегда удобно-с.
   - Значит, вы не согласны? - резко спросил Корнилов.
   - Не я, Владимир Алексеевич, а наш климат не согласен-с. Судите сами: если флот наш будет застигнут штилем частью в море, частью еще в бухте, мы попадем в самое жалкое положение. Вот что я вам отвечу-с.
   Нахимов снова сел на хсвое место. Встал капитан 1 ранга Зорин{77}.
   - Владимир Алексеевич предлагает меру, весьма льстящую нашему самолюбию, - сказал он. - Я предложу меру, которую многие из вас сочтут жестокою и даже постыдною. - Помолчав с минуту, он продолжал: - Флот наш, очевидно, не может бороться с неприятельским; пускай же он сослужит последнюю службу. Вопрос теперь не о флоте, а о спасении Севастополя. Вы должны сделать для неприятельского флота вступление в рейд невозможным. Для этого единственное средство: затопить фарватер.
   - Я знаю, что вы скажете, капитан, - запальчиво перебил Корнилов. - Эту самую меру мне уже приказал привести в исполнение князь Меншиков, вы ему давно советовали поступить так, но я этого не допущу!
   - Постойте, постойте, Владимир Алексеевич, позвольте договорить до конца, - раздались голоса.
   - Не знаю, что приказал светлейший, - продолжал Зорин, - и, клянусь честью моряка, я с ним никогда не говорил об этом. Это мое личное мнение. Дело идет теперь не только о том, чтобы принести на алтарь отечества нашу жизнь. Нет, жертва должна быть выше. Надлежит поступиться нашим самолюбием, смять все, к чему стремились наши нравственные силы... Надо, господа, пожертвовать не собою, а нашим славным флотом...
   Голос Зорина оборвался, и он с трудом выговорил:
   - Надо затопить... не все, а старейшие по службе корабли... Затопить на фарватере... Людей с них и с других кораблей обратить на подкрепление гарнизону... Грудью нашей защитим родной город!..
   Моряки еще ниже опустили головы. У многих навернулись слезы. Вдруг громкий говор сменил безмолвие...
   "Невозможно"... "Придется затопить"... "Вы отрекаетесь от звания моряка"... Несколько минут нельзя было ничего разобрать в хаосе звуков. Наконец Корнилов напряг силы и перекричал всех:
   - Вижу, что большинство против меня! Но я не допущу этого! Готовьтесь все к выходу в море; будет дан сигнал, что кому делать!
   С этими словами он распустил совет.
   XXXI
   Когда Корнилов остался один в своем кабинете, выражение решимости и энергии быстро сменилось на его лице выражением болезненной усталости. В изнеможении он бросился на диван и прилег на вышитую подушку, когда-то подаренную ему женой. С этой подушкой он не расставался и на корабле.
   "Боже, как я рад, что вовремя отправил всех, дорогих моему сердцу, в Николаев! - подумал Корнилов, взглянув на висевшие на стене портреты жены и детей. - Сколько теперь семейств желали бы не быть в этом каменном мешке! Даст Бог, мы защитим Севастополь. Войско наше потеряло много, но нигде не заметно уныния. Если бы мы нанесли удар вражескому флоту, все еще можно бы поправить..."
   Но вскоре эти мысли сменились другими, более мрачными.
   "Ужасное дело война, - размышлял он, вспоминая сцены, которые видел близ Алмы. - Но будет еще хуже, если Меншиков заупрямится... Тогда я не ручаюсь за участь Севастополя. Наше дело - гибнуть, мы на то и воины. Но чем виноваты несчастные мирные жители, все эти женщины, дети?! Нет, пусть все будут против меня, а я выйду с флотом на врага; это единственное средство предупредить осаду города... Может быть, с стратегической точки зрения тут и есть промах, но так честнее".
   Ему живо представилось, что было бы. если бы здесь оставалась его собственная семья, как дрожал бы он при мысли, что грозный неприятель начнет бросать снаряды в то мирное жилище, где могла бы быть колыбелька его новорожденной дочери.
   "А ведь много есть семейств, у которых здесь такие же малютки! Хорошо, если успеют выбраться вовремя. Неужели же мы, моряки, затопим наши корабли и запремся в городе, вместо того чтобы идти навстречу врагу, хотя бы в полной уверенности, что погибнем?"
   Глаза Корнилова заблистали, он вскочил и позвал денщика.
   - Сейчас же отправить эти письма, - сказал он, указывая на груду писем на столе. - Вот это письмо отправь отдельно, это барыне, в Николаев. Я сейчас еду на корабль.
   - Обедать прикажете дома, Владимир Алексеевич? Корнилов не любил, когда его называли превосходительством.
   - Нет, на корабле. Скорее давай одеваться. Ты же сам отправишься сейчас же на Куликово поле{78}. Там отыщи на бивуаках офицеров Владимирского полка. Спросишь там полкового адъютанта Горбунова, ты не забудешь фамилию?
   - Никак нет, не забуду, адъютанта Горбунова, Владимирского полка.
   - Так вот, ему передай это письмо.
   В письме своем Корнилов официально приглашал всех уцелевших офицеров и нижних чинов Владимирского полка отобедать на корабле "Великий князь Константин". Из беглых расспросов и из рассказов офицеров, участвовавших в бою морских батальонов, Корнилов уже успел составить себе понятие о действиях различных полков, несмотря на то что в Севастополе носились на этот счет самые противоречивые слухи.
   Часа два спустя два офицера Владимирского полка, адъютант Горбунов и Розин, шли по направлению к Екатерининской пристани. Горбунов был с непокрытой головой, Розин - в каске.
   - Однако, брат Наум Александрович, эдак у тебя сделается солнечный удар. Зайди, купи каску... Впрочем, сказать правду, и в каске не лучше. Дьявольская жара! Но все же купи.
   - Поверишь, во всем Севастополе нет. Не понимаю, почему нашему полку не разрешены до сих пор фуражки. Черт знает что такое!
   - Эти каски и в бою нам не много помогли: штуцерные пули отлично их пробивают, а между тем с этакой тяжестью на голове и подумать ни о чем не захочется.
   - Что ж ты, так и будешь с непокрытой головой?
   - Так и буду. Что делать, а 1а иегге сотте а 1а иегге (на войне по-военному). Потерял во время дела - и баста. Самая законная причина.
   Они проходили мимо небольшого домика. Какая-то старуха в белом чепце, с виду мещанка или бедная чиновница, стоявшая у ворот, поглядела на офицеров, потрясла головой и подошла к ним.
   - А вы что это, господин офицер, без каски ходите? Потеряли, что ли? спросила она.
   - Видите, потерял, - сказал Горбунов. - А вам-то что за дело, тетенька?
   - А то дело, голубчик мой, что уж не Владимирского ли ты полка? Говорят у нас, что будто вы там спины показали французам. Стыдись, батюшка, без каски-то ходить! Я седьмой десяток живу и такого срама не видела! Ты не хочешь ли надеть мой чепец, батюшка?
   - Пошла вон, старая хрычовка! - в бешенстве прикрикнул на нее Горбунов. - Сначала узнала бы
   толком, а потом и говори! Спины показали! Какой подлец эти слухи распускает!
   - Да охота тебе обращать внимание на сумасшедшую старуху, пускай ее лается... Идем, Горбунов, душенька, плюнь ты на эту глупость... До известной степени эта старуха мне даже нравится.
   - Стоило бы ее проучить... Конечно, тут главная вина не ее, а скотов вроде нашего Мелентьева... Говорят, слухом земля полнится. Один негодяй скажет, сто дураков повторяют! Если он в самом деле попадет в полковые командиры, клянусь тебе, я переведусь в другой полк!
   Горбунов долго еще не мог успокоиться.
   - А мне вот что, брат, досадно немного, - сказал Розин. - Получил я, в числе других, приглашение сегодня на обед от одной очень пикантной дамочки, а теперь, делать нечего, не пришлось воспользоваться. Неловко, когда сам Корнилов нас приглашает.
   - Понятно, неловко. У твоей дамочки останется для тебя обед до другого раза. Успеешь еще поволочиться. Меня также пригласила одна очень интересная особа, ну, да Бог с нею, теперь не до того... Я вместо себя послал знакомого Тарутинского полка подпрапорщика Иванова 2-го, знаешь, того, что пишет стихи. Думаю, она не успела запомнить моего лица, сойдет Иванов за меня! А если выйдет цш рго ^ио (путаница) (Горбунов выговаривал эти слова не на латинский, а на французский манер - ки про ко), так наплевать! Пускай Иванов выворачивается как знает, ну хоть оду пусть сочинит в честь ее прелестных глазок.
   - А кто эта прелестная особа?
   - Одна преинтересная вдовушка, мадам... мадам... Черт, забыл фамилию. Да! Жебровская. А тебе завидно? Хочешь, поезжай!
   - Куда, к черту! Времени нет! И неловко! Я ведь ее в глаза не видел.
   - А глаза, брат, черные, бархатные... Только здесь, на юге, бывают такие глаза. Посмотрит, так даже поглупеешь на минуту.
   - Ну, перестань расписывать!
   Разговаривая таким образом, они сошли на пристань, где уже собралась группа солдат и офицеров их полка.
   - Зверковский, ты откуда взялся? - радостно сказал Розин, увидев того самого рядового первой гренадерской роты, которого на его глазах английский гвардеец ошеломил ударом приклада по голове. - Неужели ты остался жив!
   - Точно так, ваше благородие, - сказал Зверковский, улыбаясь во всю ширину своего рта.
   - Так ты и в плен не попался?
   - Какое, ваше благородие! Меня он подобрал и свез к себе, значит, в лагерь, только я убег.
   - Молодчина! Как же это ты умудрился? Рассказывай.
   Зверковский рассказал, что ночью, освеженный холодом и росой, он очнулся, смотрит - кругом горят костры.
   - Что за притча, думаю, рази наши еще здесь? Иду, шатаюсь как пьяный, вдруг слышу, кричат не по-нашему, а что-то мудреное. "О! о! рушан, рушан!" и хвать меня под ручки. Делать нечего, иду, куда ведут. Посадили нас всех в палатку и приставили часовых.
   - Как, разве и другие были? - спросил Горбунов.
   - Были, ваше благородие, человек пять или шесть раненых. Сидим мы, скучно нам стало, не видать уж нам матушки-Расеи, думаем мы себе. Только вдруг подходит часовой и тычет нам бутылку, а сам что-то головой и руками показывает. Понюхал я - в бутылке как быдто водка. Понимаю! Дают, значит, нам водки, а чтобы мы начальству ихнему молчок... Ладно, думаю, голубчики. Хватил маненько и товарищам дал, отдаю назад. Водка у них послабее будет нашей. Подождали мы, чтобы они перепились как свиньи, ну, говорю, ребята, теперь за мной! Кто на ногах может стоять, иди за мной, я дорогу знаю! Прошли сквозь цепь, у них там все были пьяны, а уж дальше-то мы шли не оглядываясь... Так и пришли... Ну, ребята, садись, за нами приехали.
   Солдаты весело садились в шлюпки, матросы с прибаутками везли их к кораблю, который стоял недалеко от берега.
   Горбунов и Розин также ехали в шлюпке с молоденьким мичманом, который с любопытством расспрашивал о сражении.
   Корнилов дал знать, чтобы его не ждали, так как у него явилось много неотложных дел. Роль хозяина выпала на долю капитана корабля и флотских офицеров, которые угощали офицеров Владимирского полка, в то время как матросы угощали солдат.
   Офицеры Владимирского полка - все больше молодежь, старшие были или переранены, или перебиты - за обедом больше молчали, краснели и конфузились. Они по слухам знали, что черноморские офицеры превосходят армейцев образованием и развитием, и, боясь перед ними ударить в грязь лицом, скромничали и отделывались односложными ответами. Исключение составлял полковник Мелентьев, который кричал громче всех, размахивал руками и рассказывал о своих невероятных подвигах.
   - И ведь канальи эти англичане! - говорил Мелентьев, залпом осушая стакан крепкого хереса, припрятанного капитаном корабля для торжественных случаев. - Народ рослый, здоровый, упитанный бифштексами, и бокс знают в совершенстве. Представьте, этаких молодцов трое или четверо наваливаются на меня. Ну да и я не из слабосильных. Дал одному коленом в грудь, другого хватил в висок прикладом, а третьего ухлопал фельдфебель Вахрамеев - только его, беднягу, в ту же минуту сразило гранатой. Я как-то уцелел, вижу, наше знамя уже в руках англичан. Бросаюсь вперед, кричу: "За мной, ребята! Умрем, не отдадим своего знамени!"
   - Так, значит, правда, что наши знамена были в их руках? - спросил капитан.
   Молодые офицеры Владимирского полка краснели до ушей, но из ложного стыда и чинопочитания не возражали полковнику, который под влиянием выпитого вина все более разгорячался.
   - Еще бы! - кричал он. - Если бы не я, эти подлецы взяли бы их. Но я ринулся во главе одной роты и ударил в штыки. Англичане повалились, как мухи, и оставили в наших руках две гаубицы. Потом, когда мы отступили, пришлось их бросить. А жаль, гаубицы славные!
   - Виноват, полковник, - сказал Горбунов, покраснев до корней волос, английских пушек там не было, это были наши собственные пушки.
   - Прошу не возражать, - строго сказал Мелентьев, - вы не могли этого знать, так как были с другой стороны эполемента и, стало быть, ничего не видели.
   - Я был подле вас, полковник, - сказал другой офицер, - и также никаких английских пушек не видел.
   - Стало быть, вы не умеете отличать английских орудий от русских, сказал Мелентьев. - Да что с вами спорить! Вы мальчик, а я, слава Богу, не первый год служу.
   Капитан корабля, желая прекратить этот спор, предложил тост в честь храброго Владимирского полка, который был покрыт громким "ура". В свою очередь один из владимирцев предложил тост за доблестных офицеров корабля "Константин" и за весь Черноморский флот.
   В то же время матросы угощали солдат.
   - Ты, братик, ешь, чего ворон считаешь, - говорил старый матрос солдату, который загляделся на незнакомую ему обстановку. - Каша, брат, скусная, по-скусней будет вашей армейской. У вас, окромя дубовой каши{79}, ничего, поди, не дают?
   - И того, братик, не бывает... Одни как есть сухари, - сказал солдат. Перед сражением я и водки не пил. А вот московцы, братик ты мой, так не емши цельный день были. Беда!
   - А што, небось англичанин вам ребра пощупал!
   - Какое! - сказал солдат, махнув рукой. - Ён все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад.
   - То-то, брат! Англичанин и на море матрос - первый сорт! Не хуже нашего брата будет, - прибавил матрос с самодовольством.
   - А што, дяденька, вы пойдете бить англичанина? - спросил солдат.
   - Чаво не идти. Прикажут - пойдем. Дадут, значит, сигнал: кораблям идти на неприятеля! Куда велят, хошь на Лондын пойдем. Нам, брат, эти дела известны.
   - А он вас, дяденька, начнет жарить с бонбов. У него, поди, и в Лондыне есть солдаты.
   - А мы его. У нас, ты думаешь, маркелы{80} хуже аглицких? Велят идти пойдем. Мы, брат, тоже присягали.
   Солдаты с видимым уважением посматривали на матросов, видя в них полную решимость идти на неприятеля.
   - Матроса, брат, пушкой не испугаешь, - решил один из солдат. - Они до этих дел привычны, у них кажинный день из пушек учение идет. Они, поди, и спят на пушках.
   XXXII
   Князь Меншиков в тот день осматривал местность, задумывая оставить Севастополь и отступить к Бахчисараю.
   Еще до рассвета Меншиков, сделав карандашные отметки на карте, которую он долго и внимательно рассматривал, позвал к себе дремавшего близ его палатки Панаева.
   - Аркадий Александрович!
   - Я, ваша светлость!
   - Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкиоя на Мекензиев хутор и в Бахчисарай?
   - Нет, ваша светлость, я знаю только малую ее часть, но могу представить вам сведущего человека.
   Панаев привел из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона Георгия Панаги.
   Панаги долго объяснял князю. Меншиков чертил карандашом, делал заметки. Он решал свое знаменитое фланговое движение. Панаев дремал, растянувшись на мешках, выгруженных из подвод.
   Едва рассвело, князь спросил лошадь, велел Панаеву привести в порядок обоз, Стеценко отправил к Корнилову, а сам поехал к Инкерманскому мосту по дороге, загруженной войсками-, тянувшимися на Северную сторону Севастополя. Панаев, сделав распоряжения, поскакал за князем и встретился с ним на Северной близ домика, находившегося у батареи номер четвертый. Князь слез с коня. Вид его был истомленный и измученный, но спокойный, и обычная саркастическая улыбка не сходила с лица его.
   - Наши экипажи сейчас будут здесь, - сказал Панаев.
   - Надо побриться и переодеться, - сказал князь. - Поговорю также с Тотлебеном. Артиллерию пусть ставит на пароходы, надо все переправить на ту сторону. Для меня - катер.
   - Обоз я отправил, ваша светлость, кругом, на Инкерманский мост по Саперной дороге. Тотлебен уже здесь.
   - Хорошо. Следи, братец, сам за установкой орудий на пароходы. Не знаю, исполнил ли Корнилов мои приказания. Я отправил к нему Стеценко с приказанием обратить все средства флота и порта на перевозку войск с Северной стороны на Южную, но Корнилов упрям. Он уверяет, что неприятель непременно атакует Северную сторону и что здесь надо сосредоточить главные силы. Боюсь, что он намеренно перепутал все мои приказания.
   Князь вошел в дом, где давно уже ждал его Тотлебен.
   Панаев поехал смотреть на установку орудий. Несмотря на свое желание вмешиваться во все и говорить начальническим тоном, теперь он должен был сдерживаться, так как артиллеристы и моряки не любили, чтобы в их дела вмешивались. Получив два-три резких ответа, Панаев удовольствовался скромной ролью зрителя.
   Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.
   - Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина? - спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.
   - Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.
   - Да, Хлапонина молодец бабенка, - сказал один старый артиллерист. - Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?
   - Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!
   - Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий - по две лошади, для ящиков - по одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить - невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия - не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, говорит, верховых лошадей я позволю в орудия запрягать. Делать нечего. Хлапонин говорит канониру Егорову: "Будем тащить, брат!" Егоров от себя другим говорит: умрем, братцы, а орудия не отдадим. Тащут, ну, натурально, ни с места. По счастью, прибыл фельдфебель, не знаю какого полка, с тремя лошадьми - орудия спасли. Егорову дадут Георгия.
   - Смотрите, господа, это что за лошадь бредет сюда к переправе? спросил один из офицеров.
   Действительно, все обратили внимание на артиллерийскую лошадь с оторванною челюстью. Лошадь притащилась к переправе.
   - Я знаю эту лошадь, - вмешался Панаев, - она из батареи Хлапонина. Я ее давно заметил. Она от самой Алмы шла за нами, помахивая головой.
   Панаев, как страстный любитель лошадей, имел на них удивительную память.
   Лошадь с обезображенной и окровавленной мордой медленно шла, неся на себе казенную сбрую.
   - Смотри, братцы, - сказали увидевшие ее солдаты, - сама лошадь пришла, казенные вещи несет в сдачу!
   - У, бедный, бедный, - пожалел раненую лошадь другой солдатик и потрепал ее по шее.
   Сбрую сняли, лошадь погладили, пожалели. Она отошла на бугор, постояла, ткнулась головою в землю, перевернулась и вдруг, грохнувшись, испустила дух. Солдатики вздохнули, а Панаева даже прошибла слеза.
   XXXIII
   Князь Меншиков угрюмо и молча выслушал доклад Тотлебена и, не сказав ему ни слова о своих дальнейших намерениях, велел подать себе вельбот{81}, переправился на Южную сторону и, пройдя великолепный портик Графской пристани, отправился далее, по площади, мимо дворца. На площади его ожидал казак верхом, державший в поводу другую лошадь, и Меншиков в сопровождении казака поехал шагом по Екатерининской улице. По дороге он встретил командира парохода "Громоносец", который, пообедав в ресторане, спешил на свой пароход. Капитан этот был в вицмундире и в шляпе.
   - Откуда в таком параде? - спросил Меншиков.
   - С военного совета, ваша светлость.
   - Кто это у вас здесь собирает военные советы, даже не потрудившись меня о том уведомить?
   - Совещание было у Владимира Алексеевича, - уклончиво ответил капитан. - Одни говорили, что надо выйти с кораблями навстречу врагу, другие, и в том числе я, утверждали, что надо затопить фарватер.
   - Последнее лучше, - отрывисто сказал Меншиков. - Я уже приказал Корнилову поступить именно таким образом и удивляюсь, что он после этого все же нашел необходимым созвать совет. Весьма рад, что и среди вас, господа, нашлись люди, считающие мое распоряжение справедливым. Знаю, что меня ваши моряки недолюбливают, ну да что делать! Насильно мил не будешь.
   - Помилуйте, ваша светлость! - сказал капитан.