Флобер Гюстав. Бувар и Пекюше

   За последние полгода другие деревья той же аллеи приобрели сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями и креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это и расхвалил друга.
   Сославшись на то, что он забыл лопату, Бувар увлёк Пекюше в лабиринт; на самом деле он воспользовался отсутствием приятеля, чтобы соорудить нечто невиданное.
   Калитка, выходившая в поле, была покрыта слоем гипса, а в него вмазаны в строгом порядке пятьсот трубок, изображавших абд-эль-кадеров, негров, обнажённых женщин, лошадиные копыта и черепа.
   — Понимаешь моё нетерпение?
   — Ещё бы!
   От избытка чувств они обнялись.
   Как всем художникам, им недоставало восторгов публики, и Бувар задумал дать званый обед.
   — Берегись! — сказал Пекюше. — Не то пристрастишься принимать гостей, а это бездонная бочка!
   Все же было решено устроить обед.
   С тех пор, как Бувар и Пекюше поселились в этих краях, они жили очень уединённо. Желая с ними познакомиться, все соседи приняли приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного по делам в Париж. Вместо него явился управляющий г‑н Гюрель.
   Трактирщику Бельжамбу, бывшему когда-то шеф-поваром в Лизье, было поручено приготовить различные блюда. Он же рекомендовал друзьям официанта. Жермена взяла себе в помощницы птичницу. Обещала также прийти Марианна, служанка г‑жи Борден. С четырёх часов пополудни ворота поместья были растворены настежь, и оба хозяина с нетерпением ожидали гостей.
   Первым пришёл Гюрель, но он замешкался под сенью буков, чтобы надеть сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а минуту спустя г‑н Фуро в бархатном жилете. Доктор вёл под руку жену, которая ступала с трудом, прячась от солнца под зонтиком. За супругами колыхалась волна розовых лент — это был чепчик г‑жи Борден, одетой в пышное шёлковое платье с отливом. Золотая цепочка от часов красовалась у неё на груди; на руках в чёрных митенках сверкали кольца. Наконец пожаловал нотариус Мареско в панаме и с моноклем в глазу, — официальная должность не мешала ему быть светским человеком.
   Пол в гостиной был так хорошо натёрт, что стал скользким, как каток. Восемь утрехтских кресел стояли вдоль стены; на круглом столе посреди комнаты возвышался погребец с ликёрами, а над камином висел портрет Бувара-отца. Из-за неудачного освещения рот у него казался кривым, глаза косили, плесень, появившаяся на скулах, походила на бакенбарды. Гости нашли, что сын похож на отца, а г‑жа Борден добавила, поглядывая на Бувара, что его отец был, как видно, красавец мужчина.
   Ждали целый час; потом Пекюше объявил, что можно перейти в столовую.
   Белые коленкоровые занавески с красной каймой были задёрнуты, как и в гостиной; золотистые лучи солнца падали на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых служил барометр.
   Бувар посадил обеих дам рядом с собой; Пекюше сел между мэром и кюре; обед начался с устриц; увы, они пахли тиной! Огорчённый Бувар рассыпался в извинениях; Пекюше выбежал на кухню, чтобы отругать Бельжамба.
   За первой переменой блюд, состоявшей из камбалы, слоёного мясного пирога и голубей с грибами, гости обсуждали способы приготовления сидра.
   Затем разговор зашёл о кушаниях удобоваримых и неудобоваримых. Разумеется, попросили высказаться доктора. Он судил обо всём весьма скептически, как человек, познавший глубины науки, но совершенно не терпел возражений.
   К мясному филе было подано бургундское. Вино оказалось мутным. Бувар сослался на неудачно выбранную бутылку, велел откупорить три других, столь же мутных, затем налил гостям Сен-Жюльена, явно не перебродившего. Гости приумолкли. Улыбка не сходила с лица Гюреля. Официант громко топал по плиточному полу.
   Госпожа Вокорбей, угрюмая на вид толстушка (к тому же на последнем месяце беременности), за весь вечер не раскрыла рта. Не зная, как занять соседку, Бувар заговорил о театре.
   — Жена никогда не бывает в театре, — заметил доктор.
   В бытность свою в Париже г‑н Мареско ходил только к итальянцам.
   — Ну, а я, — проговорил Бувар, — я частенько ходил в партер Водевиля смотреть фарсы.
   Фуро спросил у г‑жи Борден, любит ли она шутки.
   — Смотря по тому, какие, — ответила она.
   Мэр явно заигрывал с вдовой. Она шутливо его поддразнивала. Затем сообщила гостям рецепт приготовления корнишонов. Впрочем, хозяйственные способности г‑жи Борден были общеизвестны, да и ферма её славилась образцовым порядком.
   — Не хотите ли продать свою ферму? — спросил Фуро у Бувара.
   — Ей-богу, сам ещё не знаю…
   — Как, даже Экайского участка не продадите? — подхватил нотариус. — Этот участок вам подошёл бы как нельзя лучше, госпожа Борден.
   — Да, но господин Бувар слишком дорого запросит, — жеманно ответила вдова.
   — Быть может, его удалось бы уговорить?
   — Я и пытаться не буду!
   — Полно, а что если вы его поцелуете?
   — Давайте всё же попробуем, — предложил Бувар и облобызал её в обе щеки под аплодисменты собравшихся.
   Почти тотчас же было откупорено шампанское; хлопанье пробок удвоило веселье. Тут Пекюше сделал знак слуге, занавески раздвинулись, и гости увидели сад.
   Это было нечто ужасающее, особенно на закате солнца. Утёс торчал наподобие бугра, загромождая лужайку, этрусская гробница придавила грядки шпината, венецианский мост радугой взлетал над фасолью, а хижина казалась издали чёрным пятном, ибо друзья для вящей поэтичности спалили её соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей и кресел тянулись вплоть до сражённой молнией липы, занимавшей пространство от аллеи до увитой зеленью беседки, где, точно фонарики, висели помидоры. Кое-где мелькали жёлтые круги подсолнухов. Красная китайская пагода казалась маяком, возвышавшимся на пригорке. Озарённые солнцем клювы павлинов ярко вспыхивали, а за калиткой, с которой сбили, наконец, закрывавшие её доски, расстилалась голая равнина.
   Изумление гостей доставило истинное наслаждение Бувару и Пекюше.
   Госпожа Борден пришла в восторг от павлинов, но гробница вызвала недоумение посетителей, так же как обгоревшая хижина и развалины стены. Затем все гости прошли один за другим по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше целое утро лили в него воду, но она просочилась между плохо пригнанными камнями, и дно было покрыто илом.
   Гуляя по саду, гости позволяли себе критические замечания: «На вашем месте я сделал бы иначе». — «Зелёный горошек запоздал». — «По правде сказать, здесь у вас похоже на свалку». — «Если будете так подрезать деревья, то никогда не получите плодов».
   Бувар объявил, что ему наплевать на плоды.
   В буковой аллее он проговорил многозначительно:
   — Мы побеспокоили одну особу. Надо попросить у неё извинения!
   Шутка успеха не имела. Все знали гипсовую даму давным-давно.
   Покружив по лабиринту, компания вышла к калитке с трубками. Гости изумлённо переглянулись, Бувар наблюдал за выражением лиц и, горя нетерпением узнать мнение соседей, спросил:
   — Как вам это нравится?
   Госпожа Борден расхохоталась. Остальные последовали её примеру. Кюре кудахтал, Гюрель кашлял, доктор вытирал слёзы, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро — человек донельзя беззастенчивый — выломал одного Абд-эль-Кадера и положил себе в карман «на память».
   При выходе из аллеи Бувар решил удивить посетителей и крикнул во всё горло:
   — Сударыня! К вашим услугам!
   Тишина! Эхо молчало — должно быть, потому, что при перестройке риги с неё сняли высокую крышу с коньком.
   Кофе был подан на пригорке: мужчины собрались было сыграть в шары, но тут все заметили, что из калитки на них глазеет какой-то человек.
   Прохожий был худ, чёрен от загара, с тёмной щетинистой бородой; на нём были красные рваные штаны и синяя блуза.
   — Налейте мне стакан вина, — проговорил он хрипло.
   Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он работал прежде столяром в Шавиньоле.
   — Ступайте с богом, Горжю, — сказал г‑н Фуро. — Просить милостыню воспрещается.
   — Милостыню?! — вскричал человек вне себя. — Я семь лет воевал в Африке. Только что вышел из госпиталя. А работы нет. Что ж мне, грабить, что ли? Пропадите вы все пропадом!
   Гнев мужчины сразу улёгся, и, подбоченясь, он смотрел на сытых буржуа, горько усмехаясь. Тяготы войны, абсент, лихорадка, нищенское, жалкое существование — всё это читалось в его мутном взоре. Бледные губы дрожали, обнажая дёсны. С высокого багряного неба на него лился кровавый свет, и от того, что он упрямо стоял на месте, всем стало не по себе.
   Чтобы положить этому конец, Бувар протянул ему недопитую бутылку. Бродяга жадно выпил вино и пошёл прочь по овсяному полю, размахивая руками.
   Поступок Бувара вызвал всеобщее осуждение. Такие поблажки только поощряют простонародье к беспорядкам. Но Бувар, раздражённый тем, что гости не оценили его сада, принял сторону народа, и все заговорили разом.
   Фуро восхвалял правительство, Гюрель признавал на свете только одно — земельную собственность. Аббат Жефруа сетовал на равнодушие к религии. Пекюше обрушился на налоги. Г‑жа Борден восклицала время от времени: «Ненавижу Республику».
   Доктор превозносил прогресс:
   — Поверьте, сударь, нам необходимы реформы.
   — Вполне возможно, — ответил Фуро, — но все эти идеи вредят делам.
   — Плевать мне на дела! — воскликнул Пекюше.
   — По крайней мере, дайте дорогу способным людям, — заметил Вокорбей.
   Бувару это требование показалось чрезмерным.
   — Вы так считаете? — переспросил доктор. — В таком случае грош вам цена. До свиданья! Желаю, чтобы настал потоп, а не то вам никогда не удастся поплавать на лодке в вашем бассейне.
   — Разрешите и мне откланяться, — сказал г‑н Фуро и, указав на свой карман, где лежала трубка с Абд-эль-Кадером, добавил: — Если мне понадобится ещё одна, я к вам наведаюсь.
   Перед уходом кюре робко заметил Пекюше, что находит непристойным это подобие гробницы посреди огорода. Гюрель, прощаясь, отвесил низкий поклон всем присутствующим. Г‑н Мареско исчез тотчас же после десерта.
   Госпожа Борден снова вдалась в подробности заготовки корнишонов, пообещала рецепт для приготовления пьяных слив и три раза прогулялась по большой аллее, но, проходя мимо поваленной липы, зацепилась за ствол подолом, и друзья услышали, как она прошептала:
   — Боже мой, что за дурацкое дерево!
   До полуночи оба амфитриона изливали своё негодование под сенью беседки.
   Правда, обед не особенно удался, но гости набросились на угощение с такой жадностью, словно три дня ничего не ели, — значит, не так уж оно было плохо. А злосчастная критика сада была вызвана не чем иным, как чёрной завистью. Всё более горячась, друзья восклицали:
   — Вот как! В бассейне мало воды! Погодите, будут там и рыбы и даже лебеди.
   — Они едва удостоили взглядом пагоду!
   — Только тупицы могут утверждать, будто руины — это свалка!
   — Подумаешь, гробница непристойна! Почему непристойна? Разве люди не имеют права строить всё, что угодно, на своей земле? Я даже завещаю, чтобы меня здесь похоронили.
   — Не смей так говорить! — взмолился Пекюше.
   Затем друзья стали перемывать косточки гостям.
   — По-моему, врач любит пускать пыль в глаза!
   — А ты заметил усмешку г‑на Мареско перед портретом?
   — Какой невежа этот мэр! Если ты обедаешь в чужом доме, чёрт возьми, надо с уважением относиться к его достопримечательностям.
   — А что ты скажешь о госпоже Борден? — спросил Бувар.
   — Типичная интриганка! Не стоит и говорить о ней.
   Друзьям опротивело общество, и они решили ни с кем не встречаться, жить ещё более уединенно и только для себя.
   Они проводили целые дни в погребе, счищая винный камень с бутылок, наново покрыли лаком мебель, натёрли пол в доме; по вечерам, глядя на горящие в камине дрова, они рассуждали о наилучшей системе отопления.
   Бувар и Пекюше попытались ради экономии сами коптить окорока и кипятить бельё. Жермена, которой они только мешали, пожимала плечами. Когда настала пора для варки варенья, служанка раскричалась, прогнала их, и они обосновались в пекарне.
   Это помещение служило раньше прачечной; под ворохом хвороста там стоял большой чан, выложенный кирпичом, который вполне подошёл для их честолюбивых замыслов самим заготовлять консервы.
   Они наполнили четырнадцать банок помидорами и зелёным горошком; крышки замазали негашёной известью с примесью сыра, обвязали полосками холста и погрузили банки в кипяток. Но вода испарялась, пришлось подливать в неё холодной; от разницы температур банки лопнули. Уцелели только три.
   Тогда они раздобыли старые коробки из-под сардин, напихали туда телятины, опустили коробки в кастрюлю с водой и поставили на огонь. От этой процедуры коробки раздулись, как шары. Неважно! При охлаждении они сплющатся. Продолжая свои опыты, Бувар и Пекюше заложили в другие коробки яйца, цикорий, куски омара, рыбу по-матросски, порцию супа и были горды тем, что, по примеру Аппера, «остановили круговорот времён года»; такие открытия, по словам Пекюше, важнее подвигов завоевателей.
   Они усовершенствовали маринады г‑жи Борден, прибавив в них перца, а пьяные сливы получились у них гораздо вкуснее, чем у неё. Настаивая малину и полынь, они приготовили превосходные наливки. Из мёда и дягиля попытались делать малагу и даже задумали производство шампанского. Бутылки шабли, разбавленного суслом, вскоре взорвались. Тогда Бувар и Пекюше перестали сомневаться в успехе.
   Изыскания продолжались: друзья дошли до того, что стали подозревать вредные примеси во всех покупаемых продуктах.
   Они придирались к булочнику из-за цвета хлеба. Восстановили против себя бакалейщика, обвинив его в фальсификации шоколада. Съездили в Фалез за пастой из грудной ягоды и на глазах у аптекаря разбавили её водой. Паста приобрела вид свиной кожи, что указывало на присутствие желатина.
   После этого успеха Бувар и Пекюше возгордились. Купили оборудование у обанкротившегося винокура, и вскоре у них появились сита, бочки, воронки, шумовки, весы, не считая кадки и перегонного куба, для которого понадобилась особая печка.
   Разузнав, как очищают сахар, они изучили различные способы его варки. Им не терпелось увидеть в действии перегонный куб, и они занялись приготовлением ликёров высшего сорта, начав с анисовки. Но в жидкости почти всегда плавали какие-то комочки и что-то прилипало ко дну; иной раз случались ошибки в дозировке. Повсюду блестели медные лохани, колбы вытягивали свои длинные носы, котелки висели на стенах. Иногда один из друзей сортировал на столе травы, а другой колдовал над кадкой; они что-то размешивали и тут же пробовали полученный состав.
   Бувар, мокрый от пота, работал в одной рубашке и штанах с короткими подтяжками; но по своей беспечности он либо забывал вставить решётку в перегонный куб, либо разводил слишком сильный огонь.
   Пекюше производил шёпотом какие-то расчеты, неподвижно сидя в своей длинной блузе, похожей на детский передник с рукавами; оба друга почитали себя серьёзными учёными, занятыми полезным делом.
   Под конец они изобрели ликёр, которому, по их мнению, было суждено затмить все остальные. Они положат в него кариандр, как в кюммель, вишнёвую водку, как в мараскин, иссоп, как в шартрез, прибавят мускуса, как в веспетро, и calamus aromaticus, как в крамбамбуль, красный же цвет придадут ему санталом. Но под каким названием пустить в продажу новый ликёр? Требовалось название легко запоминающееся и вместе с тем оригинальное. После долгих размышлений они решили окрестить его «буварином».
   Поздней осенью на трёх консервных банках появились пятна. Помидоры и зелёный горошек испортились. Вероятно, это зависело от укупорки. Вопрос укупорки не давал им покоя. Но для того, чтобы испробовать новые способы, не хватало денег. Ферма их разоряла.
   К ним не раз являлись арендаторы, но Бувар и слышать не хотел о сдаче земли в аренду. По его указанию, старший работник вёл хозяйство с такой нелепой бережливостью, что урожайность падала и дела шли из рук вон плохо. Однажды, когда друзья беседовали о своём затруднительном положении, в лабораторию вошёл дядюшка Гуи в сопровождении супруги, которая робко пряталась за его спиной.
   Благодаря обильным удобрениям земля Бувара стала плодороднее — вот почему дядя Гуи пожелал снова заарендовать ферму. И тут же принялся хулить её. Несмотря на все старания, говорил он, ферма вряд ли принесёт доход; словом, если он и хочет взять её, то лишь из привязанности к месту, из уважения к таким хорошим господам. Бувар и Пекюше холодно выпроводили его. Он вернулся в тот же вечер.
   Тем временем Пекюше урезонил Бувара, и тот уже готов был сдаться. Гуи попросил снизить арендную плату и, призывая бога в свидетели, стал вопить о своих трудах и мучениях и превозносить свои заслуги. Когда же ему предложили назвать цену, он замолчал, насупившись, а его жена, сидевшая у двери с большой корзиной на коленях, опять начала жаловаться, кудахтая, как недорезанная курица.
   Наконец арендная плата была установлена в сумме трёх тысяч франков в год, на треть ниже, чем раньше.
   Не сходя с места, дядюшка Гуи предложил купить весь инвентарь, и торг возобновился.
   Оценка инвентаря продолжалась две недели. Под конец Бувар до смерти устал. Он уступил всё за такую смехотворную цену, что Гуи вытаращил глаза, но тут же крикнул «согласен», и они ударили по рукам.
   После этого хозяева пригласили арендатора закусить чем бог послал; Пекюше расщедрился и откупорил бутылку своей малаги в надежде услышать похвалы.
   Однако земледелец поморщился.
   — Смахивает на лакричный сироп, — заявил он.
   А его жена попросила рюмку водки, «чтобы запить эту кислятину».
   Но у Бувара и Пекюше были более серьёзные заботы! Все составные элементы «буварина» были, наконец, собраны.
   Они заложили их в перегонный куб, добавили спирту, зажгли огонь и стали ждать. Тем временем Пекюше, удручённый неудачей с малагой, вынул из шкафа жестяные коробки, вскрыл первую, затем вторую, третью. Он с яростью отшвырнул их и позвал Бувара.
   Бувар закрыл кран змеевика и наклонился над консервами. Разочарование было полным. Куски телятины напоминали варёные подмётки. Омар превратился в вязкую жижу. Рыбу по-матросски нельзя было узнать. Суп покрылся плесенью. Невыносимая вонь распространилась по лаборатории.
   Тут раздался грохот, подобный взрыву бомбы; перегонный куб разлетелся на множество кусков, которые отскочили до самого потолка, ломая котелки, сплющивая шумовки, разбивая стаканы; уголь расшвыряло, печь обвалилась, и на следующий день Жермена нашла один шпатель во дворе.
   Прибор взорвался от давления пара, а главное потому, что перегонный куб был скреплен со шлёмом болтами.
   Пекюше тут же присел на корточки перед чаном. Бувар рухнул на табурет. Минут десять они не шевелились и, бледные от ужаса, глядели на осколки. Когда к ним вернулся дар речи, они стали спрашивать друг друга, в чём же причина стольких неудач, особенно последней. Они ничего не понимали, кроме того, что чуть было не погибли.
   — Наверное, всё дело в том, что мы не знаем химии, — сказал в заключение Пекюше.

3

   Для изучения химии они раздобыли учебник Реньо и узнали прежде всего, что «простые вещества могут оказаться сложными».
   Вещества делятся на металлоиды и металлы, но эта классификация «не является чем-то абсолютным». То же можно сказать о кислотах и об их основаниях, ибо «одно и то же вещество бывает при одних условиях кислотой, а при других — основанием».
   Это замечание показалось им нелепым. Кратные отношения смутили Пекюше.
   — Допустим, что молекула вещества А соединяется с несколькими частицами вещества В; значит, эта молекула должна разделиться на такое же количество частиц; но тогда она перестанет быть чем-то цельным, иначе говоря, первоначальной молекулой. Словом, я совсем запутался.
   — Я тоже, — признался Бувар.
   Они обратились к более лёгкому автору, а именно — к Жирардену и почерпнули из его труда множество сведений. Оказывается, десять литров воздуха весят сто граммов, свинец не входит в состав карандашей, алмаз есть не что иное, как углерод.
   Больше всего их поразило открытие, что земля не элемент.
   Они узнали кое-что о паяльной трубке, о золоте, серебре, о кипячении белья и лужении кастрюль; после этого Бувар и Пекюше храбро углубились в органическую химию.
   Какое чудо, что и живые существа и минералы состоят из одних и тех же веществ! Однако им почему-то показалось унизительным, что в их теле содержится фосфор, как в спичках, альбумин, как в яичных белках, а водород, как в отражательных фонарях.
   После красок и жиров Бувар и Пекюше перешли к брожению.
   Брожение привело их к кислотам, и они стали в тупик перед законом валентности, попытались разобраться в нём при помощи атомной теории и окончательно запутались.
   По мнению Бувара, без опытов и приборов вообще трудно что-либо усвоить.
   Но приборы стоили дорого, а они и без того истратили много денег.
   По всей вероятности, просветить их мог доктор Вокорбей.
   Друзья явились к нему на приём.
   — Слушаю вас, господа. На что жалуетесь?
   Пекюше ответил, что они совершенно здоровы, и изложил цель своего визита:
   — Нам хотелось бы понять прежде всего атомную теорию.
   Врач сильно покраснел и осудил их намерение изучать химию.
   — Я не отрицаю значения этой науки, поверьте! Но в наше время её суют куда надо и куда не надо! Химия оказывает пагубное влияние на медицину.
   Вид окружающих предметов подтверждал слова доктора.
   На камине валялись пластыри и бинты. Ящик с хирургическими инструментами занимал середину письменного стола, в углу стоял таз с зондами, а у стены находилась модель человека с обнажёнными мускулами.
   Пекюше расхвалил модель.
   — Правда, что анатомия — увлекательное занятие?
   Господин Вокорбей рассказал, какое удовольствие он испытывал в студенческие годы при вскрытии трупов; Бувар спросил его, какая разница между внутренним строением мужчины и женщины.
   Желая удовлетворить любопытство гостей, врач вынул из библиотеки анатомический атлас.
   — Возьмите атлас с собой! Дома вы рассмотрите его на досуге!
   Скелет поразил Бувара и Пекюше. Они никак не ожидали, что у человека так сильно выступает челюсть, такие глубокие глазницы и длинные руки. Пояснительного текста не было, и они опять отправились к г‑ну Вокорбею; из руководства Александра Лота они узнали, на какие части делится скелет, и поразились тому факту, что, состоя из позвонков, спинной хребет в шестнадцать раз крепче, чем если бы, по воле творца, он был сплошным. Почему именно в шестнадцать?
   Запястные мускулы вывели из терпения Бувара, а Пекюше, упорно изучавший строение черепа, пал духом перед клинообразной костью, хотя она и похожа на «турецкое седло».
   Суставы были скрыты под столькими связками, что друзья сразу же принялись за мускулы.
   Но найти, где они прикрепляются, было нелегко, и, дойдя до позвоночных отростков, Бувар и Пекюше окончательно разуверились в анатомии.
   — Не взяться ли нам снова за химию? Ведь недаром же мы устроили лабораторию! — предложил Пекюше.
   Бувар отказался; он припомнил, что в качестве учебных пособий для жарких стран применяются искусственные трупы.
   Барберу ответил на его запрос, что за десять франков в месяц можно выписать одну из моделей г‑на Озу; неделю спустя посыльный из Фалеза поставил продолговатый ящик у их калитки.
   Сильно волнуясь, друзья принесли ящик в пекарню. И когда были отбиты доски, снята солома и развернута папиросная бумага, их глазам предстал манекен человека.
   Он был кирпичного цвета, без волос, без кожи и испещрён множеством синих, красных и белых прожилок; манекен нисколько не походил на труп, скорее — на игрушку, довольно безобразную, чистенькую, пахнувшую лаком.
   Они сняли грудную клетку и увидели лёгкие, напоминавшие две губки, сердце вроде большого яйца, диафрагму, почки и целую связку кишок.
   — За работу! — воскликнул Пекюше.
   Друзья провели в трудах целый день до позднего вечера.
   Они облеклись в халаты, как студенты в анатомическом театре, и при свете трёх свечей разнимали и складывали картонные части, как вдруг кто-то забарабанил кулаком в дверь:
   — Отворите!
   Это был г‑н Фуро в сопровождении сельского стражника.
   Шутки ради хозяева Жермены показали ей «покойничка». Она тут же побежала с этой новостью к бакалейщику, и в поселке разнёсся слух, что Бувар и Пекюше прячут у себя в доме настоящего мертвеца. Молва дошла до Фуро, и он пришёл, чтобы лично удостовериться, соответствует ли она истине; зеваки столпились во дворе.
   Когда явился Фуро, манекен лежал на боку, мускулы на его лице были сняты, отчего глаз непомерно выпятился и производил жуткое впечатление.
   — Что вам угодно? — спросил Пекюше.
   — Ничего, ровным счётом ничего, — пробормотал мэр и, взяв со стола одну из картонных частей, спросил: — Что это?
   — Ланитная мышца, — ответил Бувар.
   Фуро молчал, криво усмехаясь; втайне он завидовал друзьям, занятия которых были выше его понимания.
   Оба анатома притворились, будто продолжают свои исследования. Люди, соскучившись во дворе, вошли, толкаясь, в пекарню, и стол задрожал.
   — Ну это уже чересчур! — воскликнул Пекюше. — Избавьте нас от зрителей!
   Стражник выпроводил любопытных.
   — Превосходно, — заметил Бувар, — нам не нужны посторонние.