Страница:
— Не знаю, — сказал он, и Алек Сэндер ушел, а он повернул обратно к дому, и сначала ему показалось, что это дядя вышел из парадной двери и идет сюда, быстро огибая дом, — не потому, что он думал, будто дядя мог заподозрить и догадаться, что он затеял, нет, этого он не думал, дядя слишком безоговорочно и решительно отринул не только его предположения, но исключил даже и возможность их, — а просто потому, что он сейчас никого не мог вспомнить, кто бы это мог быть, кроме него, и даже когда он увидел, что это женщина, он решил, что это мама; даже после того, как он должен был бы узнать шляпу, и до того самого момента, когда мисс Хэбершем окликнула его по имени, он был уверен, что это мама, и первым его побуждением было юркнуть бесшумно и быстро за угол гаража, откуда можно незаметно пробраться к забору, перелезть через него и прямо попасть в конюшню и выехать через калитку на выгон, даже и не огибая дома, и наплевать на фонарь, но он опоздал, она окликнула: «Чарльз!» — таким напряженным, настойчивым шепотом и тут же быстро подошла, остановилась и, глядя прямо на него, сказала тем же напряженным быстрым шепотом:
— Что он тебе сказал?
И теперь он понял, что мелькнуло у него на миг в голове, когда он узнал ее там, в конторе у дяди, и тут же исчезло: старушка Молли, жена Лукаса, была дочерью одной из рабынь старого доктора Хэбершема, деда мисс Хэбершем, они были однолетки с мисс Хэбершем, между ними было всего несколько дней разницы, и они вместе сосали грудь Моллиной матери и росли почти неразлучно, как сестры, как близнецы: спали в одной комнате — белая девочка на кроватке, черная на койке рядом, в ногах кровати, и так почти до тех пор, пока Молли с Лукасом не поженились и мисс Хэбершем в негритянской церкви крестила первого ребенка Молли.
— Он сказал, что это не его пистолет был, — сказал он.
— Значит, не он это сделал, — сказала она все так же быстро, и теперь в голосе ее слышалась не просто настойчивость, а что-то еще.
— Не знаю, — сказал он.
— Глупости, — отрезала она. — Если это был не его пистолет…
— Я не знаю, — сказал он.
— Ты должен знать. Ты видел его, говорил с ним.
— Не знаю, — сказал он. Он сказал это тихо, спокойно, с каким-то недоверчивым удивлением, как будто он только сейчас по-настоящему понял, что он такое обещал, что затеял. — Я просто не знаю. До сих пор не знаю. Я вот собираюсь туда… — Он не договорил, голос его прервался. Был даже какой-то миг, когда он вспомнил, что лучше было бы, если бы он мог вернуть свои слова обратно, эту последнюю недоговоренную фразу. Хотя сейчас уже, наверно, поздно, она уже сама закончила ее и вот сейчас поднимет крик, начнет протестовать, ахать, и на ее голос сбежится весь дом. Но в ту же секунду он бросил об этом думать.
— Конечно, — сказала она быстро спокойным шепотом; и на какую-то долю секунды у него мелькнуло, что она просто не поняла его, но и это он в ту же секунду отбросил, и они стояли друг против друга почти неразличимые в темноте в этом быстром, захлебывающемся шепоте; и тут он услышал свой собственный голос, такой же приглушенный и быстрый, и оба они были похожи не то что на заговорщиков, а на людей, которые бесповоротно решились вдвоем на какой-то шаг и совсем не уверены, под силу ли он им; а все-таки они не отступят. — Мы даже не знаем, что это не его пистолет. Он просто сказал, что не его.
— Да.
— Он не сказал, чей это, и не сказал, стрелял он или нет. Он даже не сказал тебе, что он из него не стрелял. Просто сказал, что это не его пистолет.
— Да.
— А твой дядя, вот тогда у себя в кабинете, ответил тебе, что то же самое и он бы на его месте сказал, и это все, что он мог сказать. — На это он ничего не ответил. Да ведь она и не спрашивала. К тому же она не дала ему ответить. — Хорошо, — сказала она. — Так что же теперь? Надо узнать, действительно ли это был не его пистолет, узнать, что он хотел этим сказать. Поехать туда и что?
Он ответил ей так же грубо, как он ответил Алеку Сэндеру, коротко и ясно:
— Посмотреть на него. — И даже не успел дать себе времени подумать, что вот сейчас-то уж она, конечно, ахнет. — Поехать туда, выкопать его, привезти в город, чтобы кто-то, кто разбирается в пулях и следах пуль, осмотрел его.
— Да, — сказала мисс Хэбершем. — Конечно. Разумеется, он не мог сказать твоему дяде. Он негр, а твой дядя мужчина. — Вот теперь и мисс Хэбершем повторяет и говорит то же самое, и он подумал, что на самом деле это вовсе не бедность, не скудность словаря, а так оно получается прежде всего потому, что умышленное, насильственное уничтожение, стирание с лица земли человеческой жизни само по себе так просто и окончательно, что разговоры, возникающие вокруг этого, которые замыкают, обособляют и сохраняют это в летописи человеческой, должны быть неизбежно просты, несложны и даже почти однообразно повторяться, а во-вторых, потому, что в более широком, так сказать обобщенном, смысле то, что по-своему повторила мисс Хэбершем, — это сущая правда, даже никакой не факт, и, чтобы выразить это, не требуется никакого многоглаголья, ни оригинальности, потому что правда — это всеобщее, она должна быть всеобщей, чтобы быть правдой, и не так уж ее много надо, чтобы уцелело нечто такое небольшое, как земной шар, и чтобы всякий мог узнать правду; надо только остановиться, помолчать, выждать. — Лукас знал, что на это может пойти мальчик или вот такая старуха, как я, кому не важно, есть ли там доказательства, правдоподобно ли это. Мужчины, такие, как твой дядя и мистер Хэмптон, им ведь уж так давно приходится быть мужчинами, им так давно некогда. Так что же? — сказала она. — Привезти его в город, чтобы кто-нибудь сведущий мог посмотреть на отверстие, оставленное пулей. А вдруг они посмотрят и установят, что это пистолет Лукаса? — На это он ничего не ответил, и она, не дожидаясь, сказала, уже поворачиваясь: — Нам понадобятся кирка и заступ. Фонарик у меня есть в пикапе.
— Нам? — сказал он.
Она остановилась и сказала почти терпеливо:
— Это пятнадцать миль отсюда…
— Десять, — сказал он.
— Могила глубиной шесть футов. Сейчас уже больше восьми, а времени у тебя, может, только до двенадцати, чтобы поспеть вернуться в город… — и что-то еще, но что, он даже и не слышал. Все это он и сам говорил Лукасу каких-нибудь четверть часа тому назад, но он только сейчас понял, что он такое говорил. Только после того, как он услышал это из чужих уст, он понял не чудовищность того, что он задумал, но просто несворотимую, громоздкую, немыслимую физическую необозримость того, что ему предстояло; он сказал спокойно, с каким-то безнадежно непреодолимым изумлением:
— Мы этого не сможем сделать.
— Нет, — сказала мисс Хэбершем. — Так как же?
— Что вы сказали, мэм?
— Я говорю, что у тебя даже нет машины.
— Мы собирались ехать на лошади.
Теперь она переспросила:
— Мы?
— Я и Алек Сэндер.
— Значит, нас будет трое, — сказала она. — Неси скорей кирку и заступ. Как бы они там не стали удивляться в доме, почему я до сих пор не запустила мотор. — И она опять повернулась.
— Да, мэм, — сказал он. — Поезжайте вдоль забора к воротам на выгон. Мы вас там встретим.
Он тоже не стал мешкать. Перелезая через забор, он услышал, как отъезжает пикап; и вот уже перед глазами у него белое пятно на лбу Хайбоя в черном зеве конюшни; Алек Сэндер уже затянул подпругу и закреплял ремень, когда он подошел. Он отстегнул путы с кольца узды, потом вспомнил и снова пристегнул их, отцепил другой конец с кольца на стене, перекинул вместе с поводьями на шею Хайбоя, вывел его из конюшни и вскочил на него.
— Вот, — сказал Алек Сэндер, подавая ему кирку и заступ, но Хайбой уже заплясал на месте, прежде даже чем увидел их, как он всегда делал даже при виде обыкновенного прута, и он сильно дернул поводья и осадил его, а Алек Сэндер крикнул:
— А ну, стой смирно! — и, громко шлепнув Хайбоя по крупу, протянул ему заступ и кирку, а он, придерживая их на луке седла, старался осадить Хайбоя и в то же время высвободить ногу из стремени, чтобы Алек Сэндер мог поставить свою, и, только Алек Сэндер успел перекинуть ногу, Хайбой рванул с места и чуть ли не понес сразу, но он осадил его одной рукой — заступ и кирка подпрыгивали у него на седле — и повернул прямо через выгон к воротам.
— Давай мне сюда эти проклятые заступ с киркой, — сказал Алек Сэндер. — Ты захватил фонарь?
— А тебе-то что? — сказал он. Алек Сэндер, нагнувшись, протянул мимо его локтя свободную руку и взял заступ с киркой, и опять на секунду Хайбой мог увидеть их, но на этот раз обе руки у него были свободны и он мог и придержать и осадить его. — Ты же никуда не едешь, так зачем тебе фонарь? Ты ведь только что сказал мне.
Они уже были почти у ворот. Он уже мог различить черное пятно пикапа, стоявшего за оградой на смутно белевшей дороге, то есть ему казалось, что он может, потому что он знал, что он там. Но Алек Сэндер действительно увидел его: у него была способность видеть в темноте, почти как у животных. Алек Сэндер держал заступ и кирку, и у него не было свободной руки, и все-таки он вдруг опять выкинул вперед руку и, схватившись за поводья впереди его рук, дернул Хайбоя так, что конь чуть ли не сел на задние ноги, и сказал свистящим шепотом:
— Что это?
— Пикап мисс Юнис Хэбершем, — сказал он. — Она едет с нами. Да отпусти же его, черт тебя возьми, — стараясь вырвать поводья у Алека Сэндера, который тут же и отпустил их со словами:
— Она их возьмет в машину. — И не то чтобы сбросил заступ и кирку наземь, а швырнул их, так что они с грохотом ударились о ворота, и мигом соскользнул сам, и как раз вовремя, потому что Хайбой, рванувшись, стал на дыбы и опустился только тогда, когда он хлестнул его ремнем между ушей.
— Открой ворота, — сказал он.
— На что нам лошадь, — сказал Алек Сэндер. — Расседлай и привяжи ее здесь. Мы ее отведем, когда вернемся.
То же самое говорила сейчас по ту сторону ворот и мисс Хэбершем, в то время как Алек Сэндер запихивал в багажник пикапа заступ и кирку, а Хайбой все еще пятился и бил копытами, точно он ждал, что Алек Сэндер вот-вот запустит в него киркой, а голос мисс Хэбершем доносился из темной глубины пикапа.
— Хорошая лошадь, видно. А что ж, она и галопом идет?
— Да, мэм, — сказал он. — Нет, я возьму лошадь, — сказал он. — Хотя самый ближний дом в миле от часовни, а все-таки кто-нибудь может услышать машину. Мы оставим пикап внизу у холма, как только переедем рукав. — И тут же добавил, отвечая на то, что он даже не дал ей спросить: — Нам понадобится лошадь, чтобы довезти его до машины.
— Ха, — сказал Алек Сэндер. Это был не смех. Да никто и не думал, что он смеется. — Как ты думаешь, эта лошадь повезет то, что ты выкопаешь, когда она даже не хочет везти то, чем ты будешь копать? — Но он уже и сам это подумал, вспомнив, как дедушка рассказывал ему про прежнее время, когда в Йокнапатофском округе, в двенадцати милях от Джефферсона, охотились на ланей, и медведей, и диких индеек, и про охотников — майора де Спейна, дедушкиного двоюродного брата, и старого генерала Компсона, и двоюродного прадеда Кэрозерса Эдмондса, и дядюшку Айка Маккаслина, которому сейчас девяносто лет, и Буна Хоггенбека, у матери которого была мать индианка, и негра Сэма Фазерса, чей отец был вождем индейского племени, и старого одноглазого охотничьего мула Алису, не боявшегося даже медвежьего духа, и он подумал, что если на самом деле человек — это совокупность всех качеств, заложенных в его предках, то очень жаль, что его предки, пустившие в нем ростки тайного гробовора деревенских кладбищ, не позаботились снабдить его потомком этого бесстрашного одноглазого мула, чтобы возить его мертвую кладь.
— Не знаю, — сказал он.
— Может быть, он еще научится к тому времени, как нам ехать обратно, — сказала мисс Хэбершем. — Алек Сэндер может вести машину?
— Да, мэм, — сказал Алек Сэндер.
Хайбой все еще был неспокоен; если его сейчас придержать, то он просто будет горячиться без толку, а так как ночь была прохладная, он первую милю пустил его во весь опор и ехал, не теряя из виду задних огней пикапа. Затем он сбавил ход — огни стали удаляться, слабеть и вскоре исчезли за поворотом. Тогда он пустил Хайбоя тем шаркающим аллюром, полурысью-полушагом, который на бегах не удовлетворил бы ни одного судью, хотя и пожирал расстояние; ехать надо было девять миль, и он с каким-то угрюмым изумлением подумал, что наконец-то у него есть время подумать, только теперь уже поздно думать, никто из них троих сейчас и не смеет думать, и если им хоть что-то удалось сегодня, так это отбросить раз навсегда, оставить позади всякие размышления, рассуждения, рассмотрения; только пять миль отъехать от города, и он переедет (а мисс Хэбершем с Алеком Сэндером в машине уже переехали) невидимую землемерную черту — границу Четвертого участка, знаменитого, почти легендарного; и уж что-что, но, конечно, думать сейчас не решится никто из них, зная, как заехавшему сюда чужому человеку ничего не стоит попасть впросак и восстановить против себя Четвертый участок сразу двумя вещами, потому что Четвертый участок уже заранее восставал чуть ли не против всего, на что осмеливались приезжие из города (и если уж на то пошло, то и из любой части округа); и вот им-то — шестнадцатилетнему белому юнцу, и негру, подростку одних с ним лет, и белой старой женщине, семидесятилетней деве, — и выпало на долю из всего того, что можно придумать, изобрести, выбрать и совершить, сразу два самых страшных дела, за которые Четвертый участок потребует жесточайшей расплаты: вскрыть могилу одного из их родичей, чтобы спасти от возмездия негра-убийцу.
Но хоть по крайней мере у них будет какое-то предупреждение (не задумываясь, кому какой толк от этого предупреждения, когда те, кого следовало предупредить, уже сейчас в шести или семи милях от тюрьмы и удаляются от нее так быстро, как он только решается пустить лошадь), потому что если Четвертый участок собирается туда сегодня ночью, то скоро они будут попадаться ему навстречу (или он им) — старые, облепленные грязью машины, пустые грузовики для перевозки леса и скота, верховые на лошадях и мулах. Однако пока что он никого не встретил, с тех пор как выехал из города: пустая дорога, белея, тянулась впереди и позади него, неосвещенные дома и хижины ютились, припав к земле, или смутно громоздились по сторонам, темные поля простирались далеко в темноту, пронизанную запахом вспаханной земли, и время от времени густой аромат цветущих садов наплывал на дорогу, и он проезжал сквозь него, словно сквозь нависшие клубы дыма, так что, может статься, все для них складывается даже лучше, чем он мог надеяться, и, прежде чем он успел себя остановить, он подумал: «Может быть, мы и сможем, может нам все-таки удастся», — прежде чем он успел вспомнить, схватить, задушить, потушить эту мысль, не потому, что он не мог на самом деле поверить что им может удаться, и не потому, что ты не смеешь до конца доверить целиком даже и самому себе заветную надежду или желание, да еще когда оно вот так висит на волоске — этим ты сам же и обречешь его, — но потому, что высказать его словами хотя бы самому себе — это все равно что чиркнуть спичкой, которая не разгонит мрака, а только осветит его ужас — слабая вспышка сверкнет и обнажит на секунду необратимое, непримиримое зияние пустынной дороги и темных пустынных полей.
Потому что — ну вот уже почти и доехал; Алек Сэндер и мисс Хэбершем, наверно, уже полчаса как там, и он на секунду подумал, догадался ли Алек Сэндер поставить пикап так, чтобы его не было видно с дороги, и тут же одернул себя — ну конечно, Алек Сэндер это сделал, и не в Алеке Сэндере он усомнился, а в самом себе, если он хоть на секунду мог усомниться в Алеке Сэндере, — ведь с тех пор, как он выехал из города, он не видел ни одного негра, тогда как в это время, в воскресный майский вечер, дорога ну просто сплошь унизана ими: мужчины, женщины, молоденькие девушки, даже иной раз старики и старухи и даже дети — пока еще не очень поздно, — но большей частью мужчины, молодые парни, которые всю неделю с утра понедельника вгрызались в расступающуюся землю плугом, взрезая и выворачивая пласт, шагая за выбивающимися из сил, надрывающимися мулами, а потом в субботу к полудню, вымывшись и побрившись, надевали чистые праздничные рубашки и брюки и до поздней ночи разгуливали по пыльным дорогам, и весь день в воскресенье, и чуть ли не всю ночь напролет так и не переставали гулять, пока только и оставалось время попасть домой переодеться в рабочий комбинезон и грубые башмаки, поймать, запрячь мулов и после сорока восьми часов на ногах — разве что повезло и прилег ненадолго с женщиной — снова, едва рассветет — в поле, вгрызаться лемехом плуга в новую борозду; но не сейчас, не сегодня вечером, когда и в городе, если не считать Парали и Алека Сэндера, он за целые сутки не видел ни одного негра; но к этому он был готов, они вели себя именно так, как и следовало ожидать; и негры, и белые одинаково считали, что так они и должны вести себя в такое время; они были все тут, они никуда не сбежали, вы просто не видели их — чувствуя, ощущая их постоянное присутствие, их близость, — черные мужчины, женщины, дети жили в ожидании в своих наглухо закрытых домишках, не пресмыкаясь, не съеживаясь, не притаившись, не в гневе и даже не в страхе, просто пережидая, выдерживая, ибо их оружие, с которым белому не потягаться и — если бы он только понимал это — и не совладать: терпение; просто убраться с глаз, убраться с дороги; но не здесь — здесь нет этого ощущения смежного с тобой множества, чернокожего человеческого присутствия, выжидающего и невидимого; этот край был пустыней и свидетелем, эта безлюдная дорога — подтверждением того (пройдет еще некоторое время, прежде чем он поймет, как далеко он зашел: мальчик из провинциальной глуши Миссисипи, который еще сегодня на заходе солнца, казалось, — да он и сам так считал, если хоть сколько-нибудь об этом думал, — был несмышленым младенцем, спеленатым в давних традициях своего родного края, или даже просто безмозглым плодом, вырывающимся из чрева — если бы он только знал, что такое родовые потуги, — слепым, бесчувственным и даже еще не очнувшимся в легкой безболезненной судороге появления на свет), что весь он сейчас повернулся умышленно, словно единой спиной всего темнокожего народа, на котором зиждилась самая экономика этого края, не в раздражении, не в гневе и даже не в огорчении, но в едином, необратимом, непреклонном отречении — не к расовому унижению, а к человеческому сраму.
Вот он уже и здесь; Хайбой подтянулся и даже после девяти миль прибавил немного шаг, почуяв воду, и теперь он уже мог разглядеть, различить мост или хотя бы более светлый проем в темноте, там, где дорога пересекала непроницаемую мглу ивняка, сбегающего с обеих сторон к рукаву реки, и тут Алек Сэндер выступил из-за перил моста; Хайбой фыркнул на него, а тогда и он его узнал, не удивившись, не вспомнив даже, как он когда-то подумал, сообразит ли Алек Сэндер спрятать пикап, не вспомнив даже и того, что он в этом и не сомневался; не останавливаясь, осадил Хайбоя, чтобы шагом переехать мост, затем, ослабив поводья, позволил ему свернуть с дороги за мостом и спуститься осторожно, рывками, не сгибая передних ног, к воде, не видимой еще секунду, но вот уже и он увидел сверкнувшую гладь, в которой отражалось небо; но тут Хайбой остановился и снова зафыркал, потом вдруг стал на дыбы, отпрянул и чуть не выбросил его из седла.
— Это он зыбучий песок чует, — сказал Алек Сэндер. — Пусть обождет, дома напьется. Я бы тоже хотел чего-нибудь другого, а не того, что сейчас.
Но он направил Хайбоя чуть-чуть подальше по берегу, где можно было спуститься к воде, и опять Хайбой только фыркнул и шарахнулся в сторону, так что он тут же повернул обратно на дорогу и вытащил ногу из стремени для Алека Сэндера; Хайбой уже шел рысью, когда Алек Сэндер закинул ногу.
— Здесь, — сказал Алек Сэндер, но он уже повернул Хайбоя с шоссе на узкую грунтовую дорогу, круто заворачивавшую к черной гряде холмов и чуть ли не сразу начинавшую медленно ползти вверх, но прежде даже, чем они начали подниматься, на них дохнуло сильным, стойким сосновым духом, который напирал на них, не подгоняемый ветром, плотный, крепкий, почти как рука, — двигаясь ему навстречу, вы осязали его всем телом, словно входили в воду. Подъем становился круче, и лошадь, несмотря на двойную ношу, пыталась взять его галопом, как она обычно делала на подъеме, и она уже было пустилась вскачь, но он круто осадил ее, но и потом ему пришлось удерживать ее, намотав на руку поводья; она шла порывистым, тряским, неровным шагом, пока первый уступ холма не перешел в плато, и тут Алек Сэндер снова сказал: — Здесь, — и мисс Хэбершем, с заступом и киркой, выступила из темноты сбоку.
Алек Сэндер соскользнул вниз, и Хайбой остановился. Он тоже соскочил.
— Ты не слезай, — сказала мисс Хэбершем. — Кирка с лопатой у меня и фонарь тоже.
— Еще полмили осталось, и все в гору, — сказал он. — Это не дамское седло, но, может быть, вы сможете сесть боком. Где пикап? — спросил он Алека Сэндера.
— Вон там, за кустами, — сказал Алек Сэндер. — Мы ведь не выставляться приехали. Уж, во всяком случае, не я.
— Нет-нет, — сказала мисс Хэбершем. — Я могу дойти.
— Мы сэкономим время, — сказал он. — Сейчас, верно, больше десяти. Он смирный. Это тогда просто потому, что Алек швырнул заступ с киркой.
— Ну конечно, — сказала мисс Хэбершем, Она протянула Алеку Сэндеру кирку и заступ и подошла к лошади.
— Мне жаль, что это не… — сказал он.
— Ха, — усмехнулась она и, взяв у него из рук поводья, прежде даже, чем он успел подставить ей руку для ноги, она сунула ее в стремя и ловко и легко — не хуже, чем он сам или Алек Сэндер, — уселась верхом, так что он только успел отвернуться, чувствуя на себе ее взгляд в темноте, когда поворачивал голову. — Ха, — снова усмехнулась она. — Мне семьдесят лет. А юбка моя — что о ней сейчас беспокоиться, у нас с вами дела поважнее, — и сама повернула Хайбоя на дорогу, и он только успел схватить его под уздцы, как Алек Сэндер сказал:
— Шшш! — Они остановились, застыв в медленно струившемся на них невидимом потоке стойкого соснового духа. — На муле кто-то сверху едет, — сказал Алек Сэндер.
Он сразу начал поворачивать лошадь. — Я ничего не слышу, — сказала мисс Хэбершем. — Ты уверен?
— Да, мэм, — ответил он, повернув Хайбоя прочь с дороги. — Алек Сэндер не ошибется. — И, стоя у самой головы Хайбоя среди деревьев и поросли, приложив другую руку к ноздрям лошади на случай, если бы ей вздумалось заржать, когда другая будет проходить мимо, он тоже услышал на дороге мула или коня, явно приближающегося сверху. Животное, по всей вероятности, было не подковано; по правде сказать, единственный звук, который он на самом деле слышал, было поскрипывание стременных ремней, и он удивился, как Алек Сэндер услышал это (ни секунды не сомневаясь, что он слышал) еще за две с лишним минуты до того, как животное приблизилось к ним. Затем он увидел его или, вернее, то место, где оно прошло мимо них, — какой-то комок, движение более темного тела, чем тень на бледной грязи дороги, скользящего вниз по склону, мягкий мерный шорох и скрип ремня, затихающие вдали и — стихшие. Но они подождали еще минуту.
— Что это он такое вез поперек седла, прямо перед собой? — спросил Алек Сэндер.
— Я даже не мог разглядеть, сидел там человек или нет, — сказал он.
— Я ничего не видела, — сказала мисс Хэбершем. Он вывел лошадь обратно на дорогу. — А что, если… — сказала она.
— Алек Сэндер услышит, — сказал он.
И вот опять Хайбой сильным и быстрым шагом стремится одолеть крутизну, он с киркой в руке, ухватившись за стременной ремень под тощей и жесткой икрой мисс Хэбершем с одной стороны, а Алек Сэндер с заступом — с другой, подымаются очень быстро, чуть ли не бегом сквозь крепкий, живой, пьянящий, сильный сосновый дух, который вытворяет что-то такое с легкими и с дыханием (так он представлял себе — он никогда не пробовал. А мог бы — глоток из чаши святых даров не в счет, потому что это был не просто глоток, а кислый, освященный, едкий — бессмертная кровь господня, ее не пробуют, она идет не вниз, к желудку, а вверх и вовне, во Всеведение между добром и злом, выбором, отречением и приятием на веки вечные, — за обедом в День благодарения и на рождество, — но никогда не хотел), как вино с желудком. Они теперь были очень высоко, холмистый край, открываясь, проваливался куда-то, невидимый в темноте, но вас уже переполняло ощущение высоты и простора; днем он мог видеть, как увал за увалом, густо поросшие сосной, уходят на восток и на север, точно настоящие горы в Каролине, а до нее еще в Шотландии, откуда вышли его предки (он-то ее еще не видел); у него немножко перехватывало дыхание, и он не только слышал, но и чувствовал частые жесткие хрипы, вырывавшиеся из легких Хайбоя, когда он порывался взбежать и на эту кручу с всадницей на спине, да еще волоча двоих; мисс Хэбершем сдерживала и осаживала его, пока они не поднялись на самый гребень, и Алек Сэндер еще раз сказал: «Здесь», а мисс Хэбершем повернула лошадь с дороги, потому что, пока они не свернули, ничего не было видно, и только теперь он различил вырубку, не потому, что это была вырубка, а потому, что в скудно сочившемся звездном свете торчала, слегка покосившись набок, там, где осела земля, узкая плита мраморного надгробья. А часовню (облезлую, некрашеную, деревянную, ну, чуть побольше каморки) почти и совсем не было видно, когда он повел Хайбоя кругом, чтобы укрыть его за ней, и, привязав его к молодому деревцу, отстегнул путы с кольца узды и вернулся обратно, туда, где его дожидались мисс Хэбершем и Алек Сэндер.
— Что он тебе сказал?
И теперь он понял, что мелькнуло у него на миг в голове, когда он узнал ее там, в конторе у дяди, и тут же исчезло: старушка Молли, жена Лукаса, была дочерью одной из рабынь старого доктора Хэбершема, деда мисс Хэбершем, они были однолетки с мисс Хэбершем, между ними было всего несколько дней разницы, и они вместе сосали грудь Моллиной матери и росли почти неразлучно, как сестры, как близнецы: спали в одной комнате — белая девочка на кроватке, черная на койке рядом, в ногах кровати, и так почти до тех пор, пока Молли с Лукасом не поженились и мисс Хэбершем в негритянской церкви крестила первого ребенка Молли.
— Он сказал, что это не его пистолет был, — сказал он.
— Значит, не он это сделал, — сказала она все так же быстро, и теперь в голосе ее слышалась не просто настойчивость, а что-то еще.
— Не знаю, — сказал он.
— Глупости, — отрезала она. — Если это был не его пистолет…
— Я не знаю, — сказал он.
— Ты должен знать. Ты видел его, говорил с ним.
— Не знаю, — сказал он. Он сказал это тихо, спокойно, с каким-то недоверчивым удивлением, как будто он только сейчас по-настоящему понял, что он такое обещал, что затеял. — Я просто не знаю. До сих пор не знаю. Я вот собираюсь туда… — Он не договорил, голос его прервался. Был даже какой-то миг, когда он вспомнил, что лучше было бы, если бы он мог вернуть свои слова обратно, эту последнюю недоговоренную фразу. Хотя сейчас уже, наверно, поздно, она уже сама закончила ее и вот сейчас поднимет крик, начнет протестовать, ахать, и на ее голос сбежится весь дом. Но в ту же секунду он бросил об этом думать.
— Конечно, — сказала она быстро спокойным шепотом; и на какую-то долю секунды у него мелькнуло, что она просто не поняла его, но и это он в ту же секунду отбросил, и они стояли друг против друга почти неразличимые в темноте в этом быстром, захлебывающемся шепоте; и тут он услышал свой собственный голос, такой же приглушенный и быстрый, и оба они были похожи не то что на заговорщиков, а на людей, которые бесповоротно решились вдвоем на какой-то шаг и совсем не уверены, под силу ли он им; а все-таки они не отступят. — Мы даже не знаем, что это не его пистолет. Он просто сказал, что не его.
— Да.
— Он не сказал, чей это, и не сказал, стрелял он или нет. Он даже не сказал тебе, что он из него не стрелял. Просто сказал, что это не его пистолет.
— Да.
— А твой дядя, вот тогда у себя в кабинете, ответил тебе, что то же самое и он бы на его месте сказал, и это все, что он мог сказать. — На это он ничего не ответил. Да ведь она и не спрашивала. К тому же она не дала ему ответить. — Хорошо, — сказала она. — Так что же теперь? Надо узнать, действительно ли это был не его пистолет, узнать, что он хотел этим сказать. Поехать туда и что?
Он ответил ей так же грубо, как он ответил Алеку Сэндеру, коротко и ясно:
— Посмотреть на него. — И даже не успел дать себе времени подумать, что вот сейчас-то уж она, конечно, ахнет. — Поехать туда, выкопать его, привезти в город, чтобы кто-то, кто разбирается в пулях и следах пуль, осмотрел его.
— Да, — сказала мисс Хэбершем. — Конечно. Разумеется, он не мог сказать твоему дяде. Он негр, а твой дядя мужчина. — Вот теперь и мисс Хэбершем повторяет и говорит то же самое, и он подумал, что на самом деле это вовсе не бедность, не скудность словаря, а так оно получается прежде всего потому, что умышленное, насильственное уничтожение, стирание с лица земли человеческой жизни само по себе так просто и окончательно, что разговоры, возникающие вокруг этого, которые замыкают, обособляют и сохраняют это в летописи человеческой, должны быть неизбежно просты, несложны и даже почти однообразно повторяться, а во-вторых, потому, что в более широком, так сказать обобщенном, смысле то, что по-своему повторила мисс Хэбершем, — это сущая правда, даже никакой не факт, и, чтобы выразить это, не требуется никакого многоглаголья, ни оригинальности, потому что правда — это всеобщее, она должна быть всеобщей, чтобы быть правдой, и не так уж ее много надо, чтобы уцелело нечто такое небольшое, как земной шар, и чтобы всякий мог узнать правду; надо только остановиться, помолчать, выждать. — Лукас знал, что на это может пойти мальчик или вот такая старуха, как я, кому не важно, есть ли там доказательства, правдоподобно ли это. Мужчины, такие, как твой дядя и мистер Хэмптон, им ведь уж так давно приходится быть мужчинами, им так давно некогда. Так что же? — сказала она. — Привезти его в город, чтобы кто-нибудь сведущий мог посмотреть на отверстие, оставленное пулей. А вдруг они посмотрят и установят, что это пистолет Лукаса? — На это он ничего не ответил, и она, не дожидаясь, сказала, уже поворачиваясь: — Нам понадобятся кирка и заступ. Фонарик у меня есть в пикапе.
— Нам? — сказал он.
Она остановилась и сказала почти терпеливо:
— Это пятнадцать миль отсюда…
— Десять, — сказал он.
— Могила глубиной шесть футов. Сейчас уже больше восьми, а времени у тебя, может, только до двенадцати, чтобы поспеть вернуться в город… — и что-то еще, но что, он даже и не слышал. Все это он и сам говорил Лукасу каких-нибудь четверть часа тому назад, но он только сейчас понял, что он такое говорил. Только после того, как он услышал это из чужих уст, он понял не чудовищность того, что он задумал, но просто несворотимую, громоздкую, немыслимую физическую необозримость того, что ему предстояло; он сказал спокойно, с каким-то безнадежно непреодолимым изумлением:
— Мы этого не сможем сделать.
— Нет, — сказала мисс Хэбершем. — Так как же?
— Что вы сказали, мэм?
— Я говорю, что у тебя даже нет машины.
— Мы собирались ехать на лошади.
Теперь она переспросила:
— Мы?
— Я и Алек Сэндер.
— Значит, нас будет трое, — сказала она. — Неси скорей кирку и заступ. Как бы они там не стали удивляться в доме, почему я до сих пор не запустила мотор. — И она опять повернулась.
— Да, мэм, — сказал он. — Поезжайте вдоль забора к воротам на выгон. Мы вас там встретим.
Он тоже не стал мешкать. Перелезая через забор, он услышал, как отъезжает пикап; и вот уже перед глазами у него белое пятно на лбу Хайбоя в черном зеве конюшни; Алек Сэндер уже затянул подпругу и закреплял ремень, когда он подошел. Он отстегнул путы с кольца узды, потом вспомнил и снова пристегнул их, отцепил другой конец с кольца на стене, перекинул вместе с поводьями на шею Хайбоя, вывел его из конюшни и вскочил на него.
— Вот, — сказал Алек Сэндер, подавая ему кирку и заступ, но Хайбой уже заплясал на месте, прежде даже чем увидел их, как он всегда делал даже при виде обыкновенного прута, и он сильно дернул поводья и осадил его, а Алек Сэндер крикнул:
— А ну, стой смирно! — и, громко шлепнув Хайбоя по крупу, протянул ему заступ и кирку, а он, придерживая их на луке седла, старался осадить Хайбоя и в то же время высвободить ногу из стремени, чтобы Алек Сэндер мог поставить свою, и, только Алек Сэндер успел перекинуть ногу, Хайбой рванул с места и чуть ли не понес сразу, но он осадил его одной рукой — заступ и кирка подпрыгивали у него на седле — и повернул прямо через выгон к воротам.
— Давай мне сюда эти проклятые заступ с киркой, — сказал Алек Сэндер. — Ты захватил фонарь?
— А тебе-то что? — сказал он. Алек Сэндер, нагнувшись, протянул мимо его локтя свободную руку и взял заступ с киркой, и опять на секунду Хайбой мог увидеть их, но на этот раз обе руки у него были свободны и он мог и придержать и осадить его. — Ты же никуда не едешь, так зачем тебе фонарь? Ты ведь только что сказал мне.
Они уже были почти у ворот. Он уже мог различить черное пятно пикапа, стоявшего за оградой на смутно белевшей дороге, то есть ему казалось, что он может, потому что он знал, что он там. Но Алек Сэндер действительно увидел его: у него была способность видеть в темноте, почти как у животных. Алек Сэндер держал заступ и кирку, и у него не было свободной руки, и все-таки он вдруг опять выкинул вперед руку и, схватившись за поводья впереди его рук, дернул Хайбоя так, что конь чуть ли не сел на задние ноги, и сказал свистящим шепотом:
— Что это?
— Пикап мисс Юнис Хэбершем, — сказал он. — Она едет с нами. Да отпусти же его, черт тебя возьми, — стараясь вырвать поводья у Алека Сэндера, который тут же и отпустил их со словами:
— Она их возьмет в машину. — И не то чтобы сбросил заступ и кирку наземь, а швырнул их, так что они с грохотом ударились о ворота, и мигом соскользнул сам, и как раз вовремя, потому что Хайбой, рванувшись, стал на дыбы и опустился только тогда, когда он хлестнул его ремнем между ушей.
— Открой ворота, — сказал он.
— На что нам лошадь, — сказал Алек Сэндер. — Расседлай и привяжи ее здесь. Мы ее отведем, когда вернемся.
То же самое говорила сейчас по ту сторону ворот и мисс Хэбершем, в то время как Алек Сэндер запихивал в багажник пикапа заступ и кирку, а Хайбой все еще пятился и бил копытами, точно он ждал, что Алек Сэндер вот-вот запустит в него киркой, а голос мисс Хэбершем доносился из темной глубины пикапа.
— Хорошая лошадь, видно. А что ж, она и галопом идет?
— Да, мэм, — сказал он. — Нет, я возьму лошадь, — сказал он. — Хотя самый ближний дом в миле от часовни, а все-таки кто-нибудь может услышать машину. Мы оставим пикап внизу у холма, как только переедем рукав. — И тут же добавил, отвечая на то, что он даже не дал ей спросить: — Нам понадобится лошадь, чтобы довезти его до машины.
— Ха, — сказал Алек Сэндер. Это был не смех. Да никто и не думал, что он смеется. — Как ты думаешь, эта лошадь повезет то, что ты выкопаешь, когда она даже не хочет везти то, чем ты будешь копать? — Но он уже и сам это подумал, вспомнив, как дедушка рассказывал ему про прежнее время, когда в Йокнапатофском округе, в двенадцати милях от Джефферсона, охотились на ланей, и медведей, и диких индеек, и про охотников — майора де Спейна, дедушкиного двоюродного брата, и старого генерала Компсона, и двоюродного прадеда Кэрозерса Эдмондса, и дядюшку Айка Маккаслина, которому сейчас девяносто лет, и Буна Хоггенбека, у матери которого была мать индианка, и негра Сэма Фазерса, чей отец был вождем индейского племени, и старого одноглазого охотничьего мула Алису, не боявшегося даже медвежьего духа, и он подумал, что если на самом деле человек — это совокупность всех качеств, заложенных в его предках, то очень жаль, что его предки, пустившие в нем ростки тайного гробовора деревенских кладбищ, не позаботились снабдить его потомком этого бесстрашного одноглазого мула, чтобы возить его мертвую кладь.
— Не знаю, — сказал он.
— Может быть, он еще научится к тому времени, как нам ехать обратно, — сказала мисс Хэбершем. — Алек Сэндер может вести машину?
— Да, мэм, — сказал Алек Сэндер.
Хайбой все еще был неспокоен; если его сейчас придержать, то он просто будет горячиться без толку, а так как ночь была прохладная, он первую милю пустил его во весь опор и ехал, не теряя из виду задних огней пикапа. Затем он сбавил ход — огни стали удаляться, слабеть и вскоре исчезли за поворотом. Тогда он пустил Хайбоя тем шаркающим аллюром, полурысью-полушагом, который на бегах не удовлетворил бы ни одного судью, хотя и пожирал расстояние; ехать надо было девять миль, и он с каким-то угрюмым изумлением подумал, что наконец-то у него есть время подумать, только теперь уже поздно думать, никто из них троих сейчас и не смеет думать, и если им хоть что-то удалось сегодня, так это отбросить раз навсегда, оставить позади всякие размышления, рассуждения, рассмотрения; только пять миль отъехать от города, и он переедет (а мисс Хэбершем с Алеком Сэндером в машине уже переехали) невидимую землемерную черту — границу Четвертого участка, знаменитого, почти легендарного; и уж что-что, но, конечно, думать сейчас не решится никто из них, зная, как заехавшему сюда чужому человеку ничего не стоит попасть впросак и восстановить против себя Четвертый участок сразу двумя вещами, потому что Четвертый участок уже заранее восставал чуть ли не против всего, на что осмеливались приезжие из города (и если уж на то пошло, то и из любой части округа); и вот им-то — шестнадцатилетнему белому юнцу, и негру, подростку одних с ним лет, и белой старой женщине, семидесятилетней деве, — и выпало на долю из всего того, что можно придумать, изобрести, выбрать и совершить, сразу два самых страшных дела, за которые Четвертый участок потребует жесточайшей расплаты: вскрыть могилу одного из их родичей, чтобы спасти от возмездия негра-убийцу.
Но хоть по крайней мере у них будет какое-то предупреждение (не задумываясь, кому какой толк от этого предупреждения, когда те, кого следовало предупредить, уже сейчас в шести или семи милях от тюрьмы и удаляются от нее так быстро, как он только решается пустить лошадь), потому что если Четвертый участок собирается туда сегодня ночью, то скоро они будут попадаться ему навстречу (или он им) — старые, облепленные грязью машины, пустые грузовики для перевозки леса и скота, верховые на лошадях и мулах. Однако пока что он никого не встретил, с тех пор как выехал из города: пустая дорога, белея, тянулась впереди и позади него, неосвещенные дома и хижины ютились, припав к земле, или смутно громоздились по сторонам, темные поля простирались далеко в темноту, пронизанную запахом вспаханной земли, и время от времени густой аромат цветущих садов наплывал на дорогу, и он проезжал сквозь него, словно сквозь нависшие клубы дыма, так что, может статься, все для них складывается даже лучше, чем он мог надеяться, и, прежде чем он успел себя остановить, он подумал: «Может быть, мы и сможем, может нам все-таки удастся», — прежде чем он успел вспомнить, схватить, задушить, потушить эту мысль, не потому, что он не мог на самом деле поверить что им может удаться, и не потому, что ты не смеешь до конца доверить целиком даже и самому себе заветную надежду или желание, да еще когда оно вот так висит на волоске — этим ты сам же и обречешь его, — но потому, что высказать его словами хотя бы самому себе — это все равно что чиркнуть спичкой, которая не разгонит мрака, а только осветит его ужас — слабая вспышка сверкнет и обнажит на секунду необратимое, непримиримое зияние пустынной дороги и темных пустынных полей.
Потому что — ну вот уже почти и доехал; Алек Сэндер и мисс Хэбершем, наверно, уже полчаса как там, и он на секунду подумал, догадался ли Алек Сэндер поставить пикап так, чтобы его не было видно с дороги, и тут же одернул себя — ну конечно, Алек Сэндер это сделал, и не в Алеке Сэндере он усомнился, а в самом себе, если он хоть на секунду мог усомниться в Алеке Сэндере, — ведь с тех пор, как он выехал из города, он не видел ни одного негра, тогда как в это время, в воскресный майский вечер, дорога ну просто сплошь унизана ими: мужчины, женщины, молоденькие девушки, даже иной раз старики и старухи и даже дети — пока еще не очень поздно, — но большей частью мужчины, молодые парни, которые всю неделю с утра понедельника вгрызались в расступающуюся землю плугом, взрезая и выворачивая пласт, шагая за выбивающимися из сил, надрывающимися мулами, а потом в субботу к полудню, вымывшись и побрившись, надевали чистые праздничные рубашки и брюки и до поздней ночи разгуливали по пыльным дорогам, и весь день в воскресенье, и чуть ли не всю ночь напролет так и не переставали гулять, пока только и оставалось время попасть домой переодеться в рабочий комбинезон и грубые башмаки, поймать, запрячь мулов и после сорока восьми часов на ногах — разве что повезло и прилег ненадолго с женщиной — снова, едва рассветет — в поле, вгрызаться лемехом плуга в новую борозду; но не сейчас, не сегодня вечером, когда и в городе, если не считать Парали и Алека Сэндера, он за целые сутки не видел ни одного негра; но к этому он был готов, они вели себя именно так, как и следовало ожидать; и негры, и белые одинаково считали, что так они и должны вести себя в такое время; они были все тут, они никуда не сбежали, вы просто не видели их — чувствуя, ощущая их постоянное присутствие, их близость, — черные мужчины, женщины, дети жили в ожидании в своих наглухо закрытых домишках, не пресмыкаясь, не съеживаясь, не притаившись, не в гневе и даже не в страхе, просто пережидая, выдерживая, ибо их оружие, с которым белому не потягаться и — если бы он только понимал это — и не совладать: терпение; просто убраться с глаз, убраться с дороги; но не здесь — здесь нет этого ощущения смежного с тобой множества, чернокожего человеческого присутствия, выжидающего и невидимого; этот край был пустыней и свидетелем, эта безлюдная дорога — подтверждением того (пройдет еще некоторое время, прежде чем он поймет, как далеко он зашел: мальчик из провинциальной глуши Миссисипи, который еще сегодня на заходе солнца, казалось, — да он и сам так считал, если хоть сколько-нибудь об этом думал, — был несмышленым младенцем, спеленатым в давних традициях своего родного края, или даже просто безмозглым плодом, вырывающимся из чрева — если бы он только знал, что такое родовые потуги, — слепым, бесчувственным и даже еще не очнувшимся в легкой безболезненной судороге появления на свет), что весь он сейчас повернулся умышленно, словно единой спиной всего темнокожего народа, на котором зиждилась самая экономика этого края, не в раздражении, не в гневе и даже не в огорчении, но в едином, необратимом, непреклонном отречении — не к расовому унижению, а к человеческому сраму.
Вот он уже и здесь; Хайбой подтянулся и даже после девяти миль прибавил немного шаг, почуяв воду, и теперь он уже мог разглядеть, различить мост или хотя бы более светлый проем в темноте, там, где дорога пересекала непроницаемую мглу ивняка, сбегающего с обеих сторон к рукаву реки, и тут Алек Сэндер выступил из-за перил моста; Хайбой фыркнул на него, а тогда и он его узнал, не удивившись, не вспомнив даже, как он когда-то подумал, сообразит ли Алек Сэндер спрятать пикап, не вспомнив даже и того, что он в этом и не сомневался; не останавливаясь, осадил Хайбоя, чтобы шагом переехать мост, затем, ослабив поводья, позволил ему свернуть с дороги за мостом и спуститься осторожно, рывками, не сгибая передних ног, к воде, не видимой еще секунду, но вот уже и он увидел сверкнувшую гладь, в которой отражалось небо; но тут Хайбой остановился и снова зафыркал, потом вдруг стал на дыбы, отпрянул и чуть не выбросил его из седла.
— Это он зыбучий песок чует, — сказал Алек Сэндер. — Пусть обождет, дома напьется. Я бы тоже хотел чего-нибудь другого, а не того, что сейчас.
Но он направил Хайбоя чуть-чуть подальше по берегу, где можно было спуститься к воде, и опять Хайбой только фыркнул и шарахнулся в сторону, так что он тут же повернул обратно на дорогу и вытащил ногу из стремени для Алека Сэндера; Хайбой уже шел рысью, когда Алек Сэндер закинул ногу.
— Здесь, — сказал Алек Сэндер, но он уже повернул Хайбоя с шоссе на узкую грунтовую дорогу, круто заворачивавшую к черной гряде холмов и чуть ли не сразу начинавшую медленно ползти вверх, но прежде даже, чем они начали подниматься, на них дохнуло сильным, стойким сосновым духом, который напирал на них, не подгоняемый ветром, плотный, крепкий, почти как рука, — двигаясь ему навстречу, вы осязали его всем телом, словно входили в воду. Подъем становился круче, и лошадь, несмотря на двойную ношу, пыталась взять его галопом, как она обычно делала на подъеме, и она уже было пустилась вскачь, но он круто осадил ее, но и потом ему пришлось удерживать ее, намотав на руку поводья; она шла порывистым, тряским, неровным шагом, пока первый уступ холма не перешел в плато, и тут Алек Сэндер снова сказал: — Здесь, — и мисс Хэбершем, с заступом и киркой, выступила из темноты сбоку.
Алек Сэндер соскользнул вниз, и Хайбой остановился. Он тоже соскочил.
— Ты не слезай, — сказала мисс Хэбершем. — Кирка с лопатой у меня и фонарь тоже.
— Еще полмили осталось, и все в гору, — сказал он. — Это не дамское седло, но, может быть, вы сможете сесть боком. Где пикап? — спросил он Алека Сэндера.
— Вон там, за кустами, — сказал Алек Сэндер. — Мы ведь не выставляться приехали. Уж, во всяком случае, не я.
— Нет-нет, — сказала мисс Хэбершем. — Я могу дойти.
— Мы сэкономим время, — сказал он. — Сейчас, верно, больше десяти. Он смирный. Это тогда просто потому, что Алек швырнул заступ с киркой.
— Ну конечно, — сказала мисс Хэбершем, Она протянула Алеку Сэндеру кирку и заступ и подошла к лошади.
— Мне жаль, что это не… — сказал он.
— Ха, — усмехнулась она и, взяв у него из рук поводья, прежде даже, чем он успел подставить ей руку для ноги, она сунула ее в стремя и ловко и легко — не хуже, чем он сам или Алек Сэндер, — уселась верхом, так что он только успел отвернуться, чувствуя на себе ее взгляд в темноте, когда поворачивал голову. — Ха, — снова усмехнулась она. — Мне семьдесят лет. А юбка моя — что о ней сейчас беспокоиться, у нас с вами дела поважнее, — и сама повернула Хайбоя на дорогу, и он только успел схватить его под уздцы, как Алек Сэндер сказал:
— Шшш! — Они остановились, застыв в медленно струившемся на них невидимом потоке стойкого соснового духа. — На муле кто-то сверху едет, — сказал Алек Сэндер.
Он сразу начал поворачивать лошадь. — Я ничего не слышу, — сказала мисс Хэбершем. — Ты уверен?
— Да, мэм, — ответил он, повернув Хайбоя прочь с дороги. — Алек Сэндер не ошибется. — И, стоя у самой головы Хайбоя среди деревьев и поросли, приложив другую руку к ноздрям лошади на случай, если бы ей вздумалось заржать, когда другая будет проходить мимо, он тоже услышал на дороге мула или коня, явно приближающегося сверху. Животное, по всей вероятности, было не подковано; по правде сказать, единственный звук, который он на самом деле слышал, было поскрипывание стременных ремней, и он удивился, как Алек Сэндер услышал это (ни секунды не сомневаясь, что он слышал) еще за две с лишним минуты до того, как животное приблизилось к ним. Затем он увидел его или, вернее, то место, где оно прошло мимо них, — какой-то комок, движение более темного тела, чем тень на бледной грязи дороги, скользящего вниз по склону, мягкий мерный шорох и скрип ремня, затихающие вдали и — стихшие. Но они подождали еще минуту.
— Что это он такое вез поперек седла, прямо перед собой? — спросил Алек Сэндер.
— Я даже не мог разглядеть, сидел там человек или нет, — сказал он.
— Я ничего не видела, — сказала мисс Хэбершем. Он вывел лошадь обратно на дорогу. — А что, если… — сказала она.
— Алек Сэндер услышит, — сказал он.
И вот опять Хайбой сильным и быстрым шагом стремится одолеть крутизну, он с киркой в руке, ухватившись за стременной ремень под тощей и жесткой икрой мисс Хэбершем с одной стороны, а Алек Сэндер с заступом — с другой, подымаются очень быстро, чуть ли не бегом сквозь крепкий, живой, пьянящий, сильный сосновый дух, который вытворяет что-то такое с легкими и с дыханием (так он представлял себе — он никогда не пробовал. А мог бы — глоток из чаши святых даров не в счет, потому что это был не просто глоток, а кислый, освященный, едкий — бессмертная кровь господня, ее не пробуют, она идет не вниз, к желудку, а вверх и вовне, во Всеведение между добром и злом, выбором, отречением и приятием на веки вечные, — за обедом в День благодарения и на рождество, — но никогда не хотел), как вино с желудком. Они теперь были очень высоко, холмистый край, открываясь, проваливался куда-то, невидимый в темноте, но вас уже переполняло ощущение высоты и простора; днем он мог видеть, как увал за увалом, густо поросшие сосной, уходят на восток и на север, точно настоящие горы в Каролине, а до нее еще в Шотландии, откуда вышли его предки (он-то ее еще не видел); у него немножко перехватывало дыхание, и он не только слышал, но и чувствовал частые жесткие хрипы, вырывавшиеся из легких Хайбоя, когда он порывался взбежать и на эту кручу с всадницей на спине, да еще волоча двоих; мисс Хэбершем сдерживала и осаживала его, пока они не поднялись на самый гребень, и Алек Сэндер еще раз сказал: «Здесь», а мисс Хэбершем повернула лошадь с дороги, потому что, пока они не свернули, ничего не было видно, и только теперь он различил вырубку, не потому, что это была вырубка, а потому, что в скудно сочившемся звездном свете торчала, слегка покосившись набок, там, где осела земля, узкая плита мраморного надгробья. А часовню (облезлую, некрашеную, деревянную, ну, чуть побольше каморки) почти и совсем не было видно, когда он повел Хайбоя кругом, чтобы укрыть его за ней, и, привязав его к молодому деревцу, отстегнул путы с кольца узды и вернулся обратно, туда, где его дожидались мисс Хэбершем и Алек Сэндер.