Скотинин. Право! А я чем не племянник? Ай, сестра!
   Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же, себе на уме, бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
   Стародум. Я это приметил, как скоро ты, сударыня, из дверей показалась.
   Правдин. А я уже три дни свидетелем ее добронравия.
   Стародум. Этой забавы я так долго иметь не могу. Софьюшка, друг мой, завтра же поутру еду с тобой в Москву.
   Г-жа Простакова. Ах, батюшка! За что такой гнев?
   Простаков. За что немилость?
   Г-жа Простакова. Как! Нам расстаться с Софьюшкой! С сердечным нашим другом! Я с одной тоски хлеба отстану.
   Простаков. А я уже тут сгиб да пропал.
   Стародум. О! Когда же вы так ее любите, то должен я вас обрадовать. Я везу ее в Москву для того, чтоб сделать ее счастье. Мне представлен в женихи ее некто молодой человек больших достоинств. За него ее и выдам.
   Г-жа Простакова. Ах, уморил!
   Милон. Что я слышу!
   Софья кажется пораженною.
   Скотинин. Вот те раз!
   Простаков (всплеснул руками). Вот тебе на!
   Еремеевна печально кивнула головою.
   Правдин показывает вид огорченного удивления.
   Стародум (приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
   Все принимают веселый вид.
   Софья. Дядюшка! Не сумневайтесь в моем повиновении.
   Милон(в сторону). Почтенный человек!
   Г-жа Простакова (с веселым видом). Вот отец! Вот послушать! Поди за кого хочешь, лишь бы человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать не надобно. Коль есть в глазах дворянин, малый молодой…
   Скотинин. Из ребят давно уж вышел…
   Г-жа Простакова, Скотинин (вместе):
   – У кого достаточек, хоть и небольшой…
   – Да свиной завод не плох…
   Г-жа Простакова, Скотинин (вместе):
   – Так и в добрый час в архангельский.
   – Так веселым пирком, ды за свадебку.
   Стародум. Советы ваши беспристрастны. Я это вижу.
   Скотинин. То ль еще увидишь, как опознаешь меня покороче. Вишь ты, здесь содомно. Через час место приду к тебе один. Тут дело и сладим. Скажу, не похвалясь: каков я, право таких мало. (Отходит.)
   Стародум. Это всего вероятнее.
   Г-жа Простакова. Ты, мой батюшка, не диви на братца…
   Стародум. А он ваш братец?
   Г-жа Простакова. Родной, батюшка. Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка.
   Стародум. Вижу, каковы были и родители ваши.
   Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, царство ему небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну робенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
   Правдин. Вы, однако ж, своего сынка кое-чему обучаете.
   Г-жа Простакова (к Правдину). Да ныне век другой, батюшка! (К Стародуму.) Последних крох не жалеем, лишь бы сына всему выучить. Мой Митрофанушка из-за книги не встает по суткам. Материно мое сердце. Иное жаль, жаль, да подумаешь: зато будет и детина хоть куда. Вить вот уж ему, батюшка, шестнадцать лет исполнится около зимнего Николы. Жених хоть кому, а все-таки учители ходят, часа не теряет, и теперь двое в сенях дожидаются. (Мигнула Еремеевне, чтоб их позвать.) В Москве же приняли иноземца на пять лет и, чтоб другие не сманили, контракт в полиции заявили. Подрядился учить, чему мы хотим, а по нас учи, чему сам умеешь. Мы весь родительский долг исполнили, немца приняли и деньги по третям наперед ему платим. Желала б я душевно, чтоб ты сам, батюшка, полюбовался на Митрофанушку и посмотрел бы, что он выучил.
   Стародум. Я худой тому судья, сударыня.
   Г-жа Простакова (увидя Кутейкина и Цыфиркина). Вот и учители! Митрофанушка мой ни днем, ни ночью покою не имеет. Свое дитя хвалить дурно, а куда не бессчастна будет та, которую приведет бог быть его женою.
   Правдин. Это все хорошо; не забудьте, однако ж, сударыня, что гость ваш теперь только из Москвы приехал и что ему покой гораздо нужнее похвал вашего сына.
   Стародум. Признаюсь, что я рад бы отдохнуть и от дороги и от всего того, что слышал и что видел.
   Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка! Все готово. Сама для тебя комнату убирала.
   Стародум. Благодарен. Софьюшка, проводи же меня.
   Г-жа Простакова. А мы-то что? Позволь, мой батюшка, проводить себя и мне, и сыну, и мужу. Мы все за твое здоровье в Киев пешком обещаемся, лишь бы дельце наше сладить.
   Стародум (к Правдину). Когда же мы увидимся? Отдохнув, я сюда приду.
   Правдин. Так я здесь и буду иметь честь вас видеть.
   Стародум. Рад душою. (Увидя Милона, который ему с почтением поклонился, откланивается и ему учтиво.)
   Г-жa Простакова. Так милости просим.
   Кроме учителей, все отходят. Правдин с Милоном в сторону, а прочие в другую.
ЯВЛЕНИЕ VI

Кутейкин и Цыфиркин.
   Кутейкин. Что за бесовщина! С самого утра толку не добьешься. Здесь каждое утро процветет и погибнет.
   Цыфиркин. А наш брат и век так живет. Дела не делай, от дела не бегай. Вот беда нашему брату, как кормят плохо, как сегодни к здешнему обеду провианту не стало…
   Кутейкин. Да кабы не умудрил и меня владыко, шедши сюда, забрести на перепутье к нашей просвирне, взалках бы, яко пес ко вечеру.
   Цыфиркин. Здешни господа добры командеры!…
   Кутейкин. Слыхал ли ты, братец, каково житье-то здешним челядинцам; даром, что ты служивый, бывал на баталиях, страх и трепет приидет на тя…
   Цыфиркин. Вот на! Слыхал ли? Я сам видал здесь беглый огонь в сутки сряду часа по три. (Вздохнув.) Охти мне! Грусть берет.
   Кутейкин(вздохнув). О, горе мне грешному!
   Цыфиркин. О чем вздохнул, Сидорыч?
   Кутейкин. И в тебе смятеся сердце твое, Пафнутьевич?
   Цыфиркин. За неволю призадумаешься… Дал мне бог ученичка, боярского сынка. Бьюсь с ним третий год: трех перечесть не умеет.
   Кутейкин. Так у нас одна кручина. Четвертый год мучу свой живот. По сесть час, кроме задов, новой строки не разберет; да и зады мямлит, прости господи, без складу по складам, без толку по толкам.
   Цыфиркин. А кто виноват? Лишь он грифель в руки, а немец в двери. Ему шабаш из-за доски, а меня ради в толчки. Кутейкин. Тут мой ли грех? Лишь указку в персты, басурман в глаза. Ученичка по головке, а меня по шее.
   Цыфиркин(с жаром). Я дал бы себе ухо отнести, лишь бы этого тунеядца прошколить по-солдатски.
   Кутейкин. Меня хоть теперь шелепами, лишь бы выю грешничу путем накостылять.
ЯВЛЕНИЕ VII

Те же, г-жа Простакова и Митрофан.
   Г-жа Простакова. Пока он отдыхает, друг мой, ты хоть для виду поучись, чтоб дошло до ушей его, как ты трудишься, Митрофанушка.
   Митрофан. Ну! А там что?
   Г-жа Простакова. А там и женисся.
   Митрофан. Слушай, матушка. Я те потешу. Поучусь; только чтоб это был последний раз и чтоб сегодни ж быть сговору.
   Г-жа Простакова. Придет час воли божией!
   Митрофан. Час моей воли пришел. Не хочу учиться, хочу жениться. Ты ж меня взманила, пеняй на себя. Вот я сел.
   Цыфиркин очинивает грифель.
   Г-жа Простакова. А я тут же присяду. Кошелек повяжу для тебя, друг мой! Софьюпшкины денежки было б куды класть.
   Митрофан. Ну! Давай доску, гарнизонна крыса! Задавай, что писать.
   Цыфиркин. Ваше благородие, завсегда без дела лаяться изволите.
   Г-жа Простакова (работая). Ах, господи боже мой! Уж робенок не смей и избранить Пафнутьича! Уж и разгневался!
   Цыфиркин. За что разгневаться, ваше благородие? У нас российская пословица: собака лает, ветер носит.
   Митрофан. Задавай же зады, поворачивайся.
   Цыфиркин. Всё зады, ваше благородие. Вить с задами-то век назади останесся.
   Г-жа Простакова. Не твое дело, Пафнутьич. Мне очень мило, что Митрофанушка вперед шагать не любит. С его умом, да залететь далеко, да и боже избави!
   Цыфиркин. Задача. Изволил ты, на приклад, идти по дороге со мною. Ну, хоть возьмем с собою Сидорыча. Нашли мы трое…
   Митрофан(пишет). Трое.
   Цыфиркин. На дороге, на приклад же, триста рублев.
   Митрофан(пишет). Триста.
   Цыфиркин. Дошло дело до дележа. Смекни-тко, по чему на брата?
   Митрофан(вычисляя, шепчет). Единожды три – три. Единожды ноль – ноль. Единожды ноль – ноль.
   Г-жа Простакова. Что, что до дележа?
   Митрофан. Вишь, триста рублев, что нашли, троим разделить.
   Г-жа Простакова. Врет он, друг мой сердечный! Нашел деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке.
   Митрофан. Слышь, Пафнутьич, задавай другую.
   Цыфиркин. Пиши, ваше благородие. За ученье жалуете мне в год десять рублей.
   Митрофан. Десять.
   Цыфиркин. Теперь, правда, не за что, а кабы ты, барин, что-нибудь у меня перенял, не грех бы тогда было и еще прибавить десять.
   Митрофан(пишет). Ну, ну, десять.
   Цыфиркин. Сколько ж бы на год?
   Митрофан(вычисляя, шепчет). Нуль да нуль – нуль. Один да один… (Задумался.)
   Г-жа Простакова. Не трудись по-пустому, друг мой! Гроша не прибавлю; да и не за что. Наука не такая. Лишь тебе мученье, а все, вижу, пустота. Денег нет – что считать? Деньги есть – сочтем и без Пафнутьича хорошохонько.
   Кутейкин. Шабашь, право, Пафнутьич. Две задачи решены. Вить на поверку приводить не станут.
   Митрофан. Не бось, брат. Матушка тут сама не ошибется. Ступай-ка ты теперь, Кутейкин, проучи вчерашнее.
   Кутейкин(открывает часослов, Митрофап берет указку). Начнем благословясь. За мною, со вниманием. «Аз же есмь червь…»
   Митрофан. «Аз же есмь червь…»
   Кутейкин. Червь, сиречь животина, скот. Сиречь: «аз есмь скот».
   Митрофан. «Аз есмь скот».
   Кутейкин(учебным голосом). «А не человек».
   Митрофан(так же). «А не человек».
   Кутейкин. «Поношение человеков».
   Митрофан. «Поношение человеков».
   Кутейкин. «И уни…»
ЯВЛЕНИЕ VIII

Те же и Вральман.
   Вральман. Ай! ай! ай! ай! ай! Теперь-то я фижу! Умарит хатят репенка! Матушка ты мая! Сшалься нат сфаей утропой, катора тефять месесоф таскала, – так скасать, асмое тифа ф сфете. Тай фолю этим преклятым слатеям. Ис такой калафы толго ль палфан? Уш диспозисион,[3] уш фсё есть.
   Г-жа Простакова. Правда. Правда твоя, Адам Адамыч! Митрофанушка, друг мой, коли ученье так опасно для твоей головушки, так по мне перестань.
   Митрофан. А по мне и подавно.
   Кутейник(затворяя часослов). Конец и богу слава.
   Вральман. Матушка мая! Што тепе надопно? Што? Сынок, какоф ест, да тал бог старовье, или сынок премудрый, так скасать, Аристотелис, да в могилу.
   Г-жа Простакова. Ах, какая страсть, Адам Адамыч! Он же и так вчера небережно поужинал.
   Вральман. Рассути ш, мать мая, напил прюхо лишне: педа. А фить калоушка-то у нефо караздо слане прюха; напить ее лишне да и захрани поже!
   Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Робенок, не выучась, поезжай-ка в тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я боюсь.
   Вральман. Чефо паяться, мая матушка? Расумнай шеловек никахта ефо не сатерет, никахта з ним не саспорит; а он с умными лютьми не сфясыфайся, так и пудет плаготенствие пожие!
   Г-жа Простакова. Вот как надобно тебе на свете жить, Митрофанушка!
   Митрофан. Я и сам, матушка, до умниц-то не охотник. Свой брат завсегда лучше.
   Вральман. Сфая кампания то ли тело!
   Г-жа Простакова. Адам Адамыч! Да из кого ж ты ее выберешь?
   Вральман. Не крушинься, мая матушка, не крушинься; какоф тфой тражайший сын, таких на сфете миллионы, миллионы. Как ему не фыпрать сепе кампаний?
   Г-жа Простакова. То даром, что мой сын. Малый острый, проворный.
   Вральман. То ли пы тело, капы не самарили ефо на ушенье! Россиска крамат! Арихметика! Ах, хоспоти поже мой, как туша ф теле остаёса! Как путто пы россиски тфорянин уш и не мог ф сфете аванзировать пез россиской крамат!
   Кутейкин(в сторону). Под язык бы тебе труд и болезнь.
   Вральман. Как путто пы до арихметики пыли люти тураки несчетные!
   Цыфиркин(в сторону). Я те ребра-то пересчитаю. Попадесся ко мне.
   Вральман. Ему потрепно снать, как шить ф сфете. Я снаю сфет наизусть. Я сам терта калашь.
   Г-жа Простакова. Как тебе не знать большого свету, Адам Адамыч? Я чай, и в одном Петербурге ты всего нагляделся.
   Вральман. Тафольно, мая матушка, тафольно. Я сафсегда ахотник пыл смотреть публик. Пыфало, о праснике съетутца в Катрингоф кареты с хоспотам. Я фсё на них сматру. Пыфало, не сойту ни на минуту с косел.
   Г-жа Простакова. С каких козел?
   Вральман(в сторону). Ай! ай! ай! ай! Што я зафрал! (Вслух.) Ты, матушка, снаешь, што сматреть фсегта лофче зповыши. Так я, пыфало, на снакому карету и сасел, та и сматру польшой сфет с косел.
   Г-жа Простакова. Конечно, виднее. Умный человек знает, куда взлезть.
   Вральман. Ваш трашайший сын также на сфете как-нипудь фсмаститца, лютей пасматреть и сепя покасать. Уталец!
   Митрофан, стоя на месте, перевертывается.
   Вральман. Уталец! Не постоит на месте, как тикой конь пез усды. Ступай! Форт!
   Митрофан убегает.
   Г-жа Простакова (усмехаясь радостно). Робенок, право, хоть и жених. Пойти за ним, однако ж, чтоб он с резвости без умыслу чем-нибудь гостя не прогневал.
   Вральман. Поти, мая матушка! Салётна птиса! С ним тфои гласа натопно.
   Г-жа Простакова. Прощай же, Адам Адамыч! (Отходит.)
ЯВЛЕНИЕ IX

Вральман, Кутейкин и Цыфиркин.
   Цыфиркин (насмехаясь). Эка образина!
   Кутейкин(насмехаясь). Притча во языцех!
   Вральман. Чему фы супы-то скалите, нефежи?
   Цыфиркин(ударив по плечу). А ты что брови-то нахмурил, чухонска сова?
   Вральман. Ой! ой! шелесны лапы!
   Кутейкин(ударив по плечу). Филин треклятый! Что ты буркалами-то похлопываешь?
   Вральман(тихо). Пропаль я. (Вслух.) Што фы истефаетесь, репята, што ли, нато мною?
   Цыфиркин. Сам праздно хлеб ешь и другим ничего делать не даешь; да ты ж еще и рожи не уставишь.
   Кутейкин. Уста твоя всегда глаголаша гордыню, нечестивый.
   Вральман(оправляясь от робости). Как фы терсаете нефешничать перед ушоной персоной? Я накраул сакричу.
   Цыфиркин. А мы те и честь отдадим. Я доскою…
   Кутейкин. А я часословом.
   Вральман. Я хоспоже на фас пошалаюсь.
   Цыфиркин, замахиваясь доскою, а Кутейкин часословом.
   Цыфиркин, Кутейкин (вместе):
   – Раскрою тебе рожу напятеро.
   – Зубы грешника сокрушу.
   Вральман бежит.
   Цыфиркин. Ага! Поднял трус ноги!
   Кутейкин. Направи стопы своя, окаянный!
   Вральман(в дверях). Што фсяли, бестия? Сюта сунтесь.
   Цыфиркин. Уплел! Мы бы дали тебе таску!
   Вральман. Лих не паюсь теперь, не паюсь.
   Кутейкин. Засел пребеззаконный! Много ль там вас, басурманов-то? Всех высылай!
   Вральман. С атним не слатили! Эх, прат, фсяли!
   Цыфиркин. Один десятерых уберу!
   Кутейкин. Во утрие избию вся грешныя земли! (Все вдруг кричат.)
Конец третьего действия.




ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ



ЯВЛЕНИЕ I

Софья.
   Софья(одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они – способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
ЯВЛЕНИЕ II

Софья и Стародум.
   Стародум. А! ты уже здесь, друг мой сердечный!
   Софья. Я вас дожидалась, дядюшка. Читала теперь книжку.
   Стародум. Какую?
   Софья. Французскую. Фенелона, о воспитании девиц.
   Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
   Софья. Ваши наставления, дядюшка, составят все мое благополучие. Дайте мне правила, которым я последовать должна. Руководствуйте сердцем моим. Оно готово вам повиноваться.
   Стародум. Мне приятно расположение души твоей. С радостью подам тебе мои советы. Слушай меня с таким вниманием, с какою искренностию я говорить буду. Поближе.
   Софья подвигает стул свой.
   Софья. Дядюшка! Всякое слово ваше врезано будет в сердце мое.
   Стародум (с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
   Софья. Все мое старание употреблю заслужить доброе мнение людей достойных. Да как мне избежать, чтоб те, которые увидят, как от них я удаляюсь, не стали на меня злобиться? Не можно ль, дядюшка, найти такое средство, чтоб мне никто на свете зла не пожелал?
   Стародум. Дурное расположение людей, не достойных почтения, не должно быть огорчительно. Знай, что зла никогда не желают тем, кого презирают; а обыкновенно желают зла тем, кто имеет право презирать. Люди не одному богатству, не одной знатности завидуют: и добродетель также своих завистников имеет.
   Софья. Возможно ль, дядюшка, чтоб были в свете такие жалкие люди, в которых дурное чувство родится точно оттого, что есть в других хорошее. Добродетельный человек сжалиться должен над такими несчастными.
   Стародум. Они жалки, это правда; однако для этого добродетельный человек не перестает идти своей дорогой. Подумай ты сама, какое было бы несчастье, ежели б солнце перестало светить для того, чтоб слабых глаз не ослепить.
   Софья. Да скажите ж мне, пожалуйста, виноваты ли они? Всякий ли человек может быть добродетелен?
   Стародум. Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, и там всего будет легче не делать того, за что б совесть угрызала.
   Софья. Кто ж остережет человека, кто не допустит до того, за что после мучит его совесть?
   Стародум. Кто остережет? Та же совесть. Ведай, что совесть всегда, как друг, остерегает прежде, нежели как судья наказывает.
   Софья. Так поэтому надобно, чтоб всякий порочный человек был действительно презрения достоин, когда делает он дурно, знав, что делает. Надобно, чтоб душа его очень была низка, когда она не выше дурного дела.
   Стародум. И надобно, чтоб разум его был не прямой разум, когда он полагает свое счастье не в том, в чем надобно.
   Софья. Мне казалось, дядюшка, что все люди согласились, в чем полагать свое счастье. Знатность, богатство…
   Стародум. Так, мой друг! И я согласен назвать счастливым знатного и богатого. Да сперва согласимся, кто знатен и кто богат. У меня мой расчет. Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия; не по числу людей, которые шатаются в его передней, а по числу людей, довольных его поведением и делами. Мой знатный человек, конечно, счастлив. Богач мой тоже. По моему расчету, не тот богат, который отсчитывает деньги, чтоб прятать их в сундук, а тот, который отсчитывает у себя лишнее, чтоб помочь тому, у кого нет нужного.
   Софья. Как это справедливо! Как наружность нас ослепляет! Мне самой случалось видеть множество раз, как завидуют тому, кто у двора ищет и значит…
   Стародум. А того не знают, что у двора всякая тварь что-нибудь да значит и чего-нибудь да ищет; того не знают, что у двора все придворные и у всех придворные. Нет, тут завидовать нечему: без знатных дел знатное состояние ничто.
   Софья. Конечно, дядюшка! И такой знатный никого счастливым не сделает, кроме себя одного.
   Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
   Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как можно человеку все помнить одного себя? Неужели не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
   Стародум. Чем умом величаться, друг мой! Ум, коль он только что ум, самая безделица. С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму дает благонравие. Без него умный человек – чудовище. Оно неизмеримо выше всей беглости ума. Это легко понять всякому, кто хорошенько подумает. Умов много, и много разных. Умного человека легко извинить можно, если он какого-нибудь качества ума и не имеет. Честному человеку никак простить нельзя, ежели недостает в нем какого-нибудь качества сердца. Ему необходимо все иметь надобно. Достоинство сердца неразделимо. Честный человек должен быть совершенно честный человек.
   Софья. Ваше изъяснение, дядюшка, сходно с моим внутренним чувством, которого я изъяснить не могла. Я теперь живо чувствую и достоинство честного человека и его должность.
   Стародум. Должность! А, мой друг! Как это слово у всех на языке, и как мало его понимают! Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его, человек ничего уже не мыслит, ничего не чувствует, когда, если б люди понимали его важность, никто не мог бы вымолвить его без душевного почтения. Подумай, что такое должность. Это тот священный обет, которым обязаны мы всем тем, с кем живем и от кого зависим. Если б так должность исполняли, как об ней твердят, всякое состояние людей оставалось бы при своем любочестии и было б совершенно счастливо. Дворянин, например, считал бы за первое бесчестие не делать ничего, когда есть ему столько дела: есть люди, которым помогать; есть отечество, которому служить. Тогда не было б таких дворян, которых благородство, можно сказать, погребено с их предками. Дворянин, недостойный быть дворянином! Подлее его ничего на свете не знаю.
   Софья. Возможно ль так себя унизить?
   Стародум. Друг мой! Что сказал я о дворянине, распространим теперь вообще на человека. У каждого свои должности. Посмотрим, как они исполняются, каковы, например, большею частию мужья нынешнего света, не забудем, каковы и жены. О мой сердечный друг! Теперь мне все твое внимание потребно. Возьмем в пример несчастный дом, каковых множество, где жена не имеет никакой сердечной дружбы к мужу, ни он к жене доверенности; где каждый с своей стороны своротили с пути добродетели. Вместо искреннего и снисходительного друга, жена видит в муже своем грубого и развращенного тирана. С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств жены добродетельной, муж видит в душе своей жены одну своенравную наглость, а наглость в женщине есть вывеска порочного поведения. Оба стали друг другу в несносную тягость. Оба ни во что уже ставят доброе имя, потому что у обоих оно потеряно. Можно ль быть ужаснее их состояния? Дом брошен. Люди забывают долг повиновения, видя в самом господине своем раба гнусных страстей его. Имение растощается: оно сделалось ничье, когда хозяин его сам не свой. Дети, несчастные их дети, при жизни отца и матери уже осиротели. Отец, не имея почтения к жене своей, едва смеет их обнять, едва смеет отдаться нежнейшим чувствованиям человеческого сердца. Невинные младенцы лишены также и горячности матери. Она, недостойная иметь детей, уклоняется их ласки, видя в них или причины беспокойств своих, или упрек своего развращения. И какого воспитания ожидать детям от матери, потерявшей добродетель? Как ей учить их благонравию, которого в ней нет? В минуты, когда мысль их обращается на их состояние, какому аду должно быть в душах и мужа и жены!