Боги умирают. Гизекинг тоже умер. Значительно позже Макс восторгался сдержанным артистизмом Липатти и Соломона, но никто не мог полностью заменить ему первого Бога. Нет. Гигантские божества Вагнера казались восемнадцатилетнему Максу карликами по сравнению с истинным исполином Гизекингом.
Что помогало тебе не сойти с ума, Уолтер Гизекинг? Что давало энергию Итурби? Как удавалось Рубинштейну так долго сохранять юношеский пыл? Они не мечтали создавать собственные произведения? Не в этом ли заключается их секрет?
Неужели я - единственный, кто не способен смириться с реальностью, как это делали великие? Мы все ходим по натянутому канату. Подобно Блондену, я шагаю над Ниагарским водопадом с чугунной сковородой в руке, останавливаюсь, чтобы приготовить яичницу, забираю неподъемный груз и снова двигаюсь вперед, ощущая, как раскачивается на ветру стальной трос. Отчаянный человек. Отчаянный бог.
Кажется, я скоро упаду.
Даже мой реквием несет роковую печать несовершенства. Разве я не слышал раньше эти мелодии, эти возрожденные мною аккорды? Неужели даже перед лицом смерти я - плагиатор, заурядный вор?
* * *
О гибели катера Харри сообщил Бакстер. На закате он не уплыл в своей плоскодонке, а отправился на "Адмирале Бирде" к месту происшествия, чтобы осмотреть его. Бакстера не сдерживали никакие соображения деликатности, поэтому он сразу отправился на Блюбери-айленд II, чтобы сообщить Харри Сигрэму о том, что, по его мнению, кое-что можно спасти. Глубина озера в этом месте составляла примерно тридцать футов; очевидно, каюта "Сесил Битон" осталась неповрежденной, поэтому стоило попытаться поднять её.
Происшествие не было для Бакстера неожиданностью. Он давно смотрел на эту компанию горожан, как на сборище сумасшедших (они вели себя так, словно деньги сыпались на них с деревьев)... что касается управления лодкой, то в этом деле все они были профанами. Удивительно то, что они не утонули раньше. Он считал их способными спровоцировать также авиакатастрофу.
Харри по-прежнему фотографировал Лайлу внутри пагоды, когда там появился Бакстер (в это время года небо становилось пурпурным в девять часов вечера или позже). Харри удивился, увидев Бакстера. Даже испытал изумление. Однако он понял, что неожиданный визит вызван какой-то веской причиной.
Услышав рассказ Бакстера о происшествии - точнее, то, что Бакстер пожелал рассказать в напыщенном тоне, Харри отправил слугу на большой остров с вещами для пикника, а сам посадил Лайлу в каноэ, захватил с собой фотокамеры и последовал за "Адмиралом Бирдом".
Он понимал, что ничего не может сделать. Он расстроился из-за потери катера; Лайла забеспокоилась по поводу депрессии Макса, поэтому продолжать пикник в пагоде не было смысла.
Харри казалось, что уик-энд, с которым у него были связаны большие надежды, превращался в кошмар. Уничтожение лодки было акцией, направленной против него лично. Только его успех в отношении Лайлы и планов насчет книги спасал положение. Харри с оптимизмом смотрел на перспективу этого замысла, но теперь ему приходилось думать об этом чертовом катере.
Получит ли он страховку? Он никогда не читал то, что было напечатано в полисе мелким шрифтом, и не знал, обязана ли компания выплачивать возмещение в том случае, если катером управлял кто-то другой. Он прекрасно знал, почему произошел взрыв. Существовало только одно объяснение: под капотом моторного отсека образовалась смесь газов, воспламенившаяся при включении зажигания от электрической искры. Никто из них не включал на "Сесил Битон" вентилятор, поэтому Харри был уверен, что и Макс не сделал этого. В некотором смысле он, Харри, всегда подавал дурной пример. Несчастный случай был тривиальным.
Какая досада! И надо же было этому произойти именно перед поездкой в Англию, когда ему следовало думать о будущей книге. Общение со страховой компанией, юристами, возможно, полицией требовало времени. Для решения вопроса придется написать дюжину писем, сделать массу телефонных звонков.
В этом деле, однако, был и другой аспект. Поскольку катер взорвал именно Макс, возможно, Лайла почувствует себя обязанной помочь Харри. Да, это могло оказаться положительным фактором. Но с женщинами нельзя быть уверенным ни в чем. В сознании Лайлы все может повернуться так, что она не захочет продолжать их дружбу.
Все эти мысли мелькали в его голове, пока он преодолевал по воде небольшое расстояние между островами, убирал каноэ. Лайла подождала его; они вместе поднялись по тропинке к дому. Еще не дойдя до патио, они услышали, как Макс играет на пианино.
Дом был залит сумеречным лавандовым светом; он находился в тени от вечнозеленых деревьев. Музыка была наполнена отчаянием и злостью. Лайла почувствовала холодок, забравшийся под тонкий шелк костюма; её кожа порозовела, покрылась мурашками. Макс играл превосходно, как бог - но только безумный бог.
- Что это за произведение? - спросил Харри, когда они остановились у края патио. - Я не узнаю.
- Это новая вещь, - сказала Лайла. Она сама не поняла, почему заговорила шепотом. - Она прекрасна... но в ней есть что-то пугающее, правда? Я думала, что знаю весь репертуар Макса. Возможно, он что-то сочиняет.
Она знала, что в этом предположении было два сомнительных момента. Во-первых, Макс никогда не исполнял свои сочинения при людях. Во-вторых, композитор обычно временами прерывает игру. Новые произведения не текут, как река, это было слишком нереальным.
- Похоже на похоронный марш.
- Да.
Макс ещё никогда не играл так хорошо.
- Я бы хотел, чтобы Макс играл нечто бодрое вместо всех этих печальных, разрывающих душу произведений. Он никогда не радуется жизни.
- Это сочинение прекрасно, - сказала Лайла, мысленно укрепляясь в своей догадке и игнорируя жалобу Харри. Она должна радоваться тому, что Макс преодолел барьер и заиграл свое сочинение прилюдно. Что-то предостерегало её от ликования по этому поводу. Они подошли к двери, ведущей в гостиную, и снова остановились. Лайла ощущала напряжение, царившее в комнате. Все пребывали в состоянии оцепенения. Это выглядело неестественно.
Макс перестал играть; хотя музыка подошла к логическому завершению, никто не ожидал тишины. Люди сидели неподвижно. Затем Макс вскочил с табуретки, опрокинув её. Каждое его движение выражало злость и протест. Он бросился к стене, на которой висела тяжелая антикварная сабля. (Харри купил её однажды на базаре в Дели.) Он занес её над инструментом. Крышка была приподнята. Макс ударил саблей по струнам, которые трагикомически завыли.
Макс успел нанести три удара, прежде чем Рик вырвал у него саблю и бросил её на ковер. Голаб сжал руку Макса и потащил его к патио; Рик слегка подталкивал Макса сзади.
Харри застыл на пороге; он думал о погибшем катере и вдруг увидел, как губят его пианино; это пробудило в нем ярость. Он бросился к Максу через патио с намерением ударить его. В двух шагах от Макса, который пытался освободиться от Рика и Голаба, Харри внезапно остановился.
Сильнейшая боль пронзила его грудь. Он почувствовал, что его заживо сдавливают. Он задыхался. Ему казалось, что на его ребра положили утюг весом в несколько тонн; его хотел расплющить невидимый гигант. Харри попытался закричать. Поднял вверх руки, словно желая столкнуть с себя огромный груз. На его лбу выступил пот.
Голаб выпустил руку Макса и быстро шагнул к Харри. Конечно, доктор был единственным, кто тотчас понял, что у Харри сердечный приступ.
- Сядьте. Сядьте.
Он подвел Харри к креслу и сказал:
- Я захватил с собой мой чемодан. Я возьму его. Посидите.
К счастью, из-за Морин он взял с собой чемодан.
В городе он перестал держать в своем чемодане морфий, потому что это вещество привлекало наркоманов; при сердечном приступе почти с таким же эффектом можно применять демерол. Но здесь, на озере, где всегда возможны несчастные случаи, вдали от больницы, он всегда клал в чемодан морфий. На Харри была летняя рубашка с короткими рукавами; его предплечье оставалось обнаженным. Голаб открыл полиэтиленовый пакетик с одноразовым спиртовым тампоном и быстро протер кожу Харри. Морфий был в виде раствора (Голаб на каждое рождество обновлял запас медикаментов - эту привычку он приобрел в годы учебы и всегда оставался верен ей, поэтому мог не сомневаться в свежести лекарств); у доктора имелся одноразовый шприц. Через несколько мгновений Харри получил стандартную дозу - один "кубик".
- Думаю, будет лучше, если все зайдут в дом, - сказал Голаб, сделав укол. - Конечно, за исключением доктора Сильвестера. Харри нуждается в покое. Он должен посидеть несколько минут, пока боль не утихнет.
Морфий должен был подействовать через десять - пятнадцать минут; сейчас Харри не стоило двигаться. Опасность нового приступа оставалась большой; постепенно она снизится. Когда Харри избавится от боли, они отнесут его в спальню и положат на кровать.
* * *
- Сейчас все хорошо, - сказал доктор Харри, когда фотограф оказался в постели. - Вы поправитесь. Вам не о чем беспокоиться.
- Который час? У меня сердечный приступ? Господи, я умру?
- Приступ был не очень сильным, - спокойно произнес Голаб. - Я даже не уверен в том, что он действительно имел место. Нужно сделать обследование. Отдыхайте. Не волнуйтесь из-за этого. Вы поправитесь.
Он должен был успокоить Харри. Он увидел страх в его глазах (подобный страх он видел в тысячах пар глаз); лицо Харри приобрело зеленоватый оттенок. Но сейчас единственное, что он мог сделать для пациента - это успокоить его. Покой - вот что важнее всего.
- Вы не хотите сказать мне, - произнес Харри. - Все вы, врачи, одинаковы. Никогда не говорите правду.
- Мы заботимся о вас, - сказал Голаб. - Боль уже прошла, да?
- Да.
Но он чувствовал усталость и страх. Смерть находилась рядом с ним. Она витала не только над другими людьми, о которых писали в газетах потенциальными жертвами войн и революций, но и над Харри Сигрэмом. Боль ушла, но она могла вернуться в любой момент.
- В городе вы сможете сделать ЭКГ... электрокардиограмму. Выяснить, что произошло, - сказал Голаб. - Сходить к специалисту. Тогда вы будете знать точно. Но сейчас не надо волноваться. Вам нужно просто отдохнуть, и все.
Он направился к двери спальни, где его ждала Поппи.
- Он нуждается в отдыхе, - сказал доктор Поппи. - Побудьте с ним. Я не хочу, чтобы он сейчас находился один.
Глава тринадцатая
Поппи выключила свет, оставив лишь одну маленькую лампу возле кровати Харри, и села в кресло с пуфиком для ног. Харри обычно читал вечерами в этом кресле. Она посмотрела на Харри и увидела, что даже в полумраке его лицо было серым, напряженным, глаза глядели неестественно пристально. Она сказала себе, что должна что-то чувствовать, попыталась сделать это, но ничего не произошло.
- Я умру, - промолвил Харри, но это было вопросом, а не утверждением. Он хотел, чтобы она возразила.
- Нет. Сидни сказал...
Она принялась успокаивать его, назвав Голаба по имени, потому что теперь он был другом семьи, а не просто жившим на озере врачом, которого они изредка видели. Сидни оказался посвященным в их секреты, странности, пороки и страхи. Она поступила так инстинктивно, желая заверить Харри в том, что он не умрет, что если приступ действительно имел место, то он был слабым.
Пока она говорила, ей показалось странным видеть Харри неподвижным, слышать его тихий, полный страха голос. Он всегда говорил громко, бодро, уверенно. Он казался человеком, потерпевшим поражение. И все равно она ничего не чувствовала.
Я чисто механически успокаиваю его, подумала она. Если он слышит меня хоть краем уха, то ему ясно, что мне все равно.
Наконец после произнесенного Поппи монолога, показавшегося ей длинным, Харри сказал:
- Я не могу позволить себе не полететь в среду в Англию. Герцогиня немного сумасшедшая. Она может передумать. Или умереть.
- Ты можешь подождать. Она не передумает, Харри. Ты всегда умел договариваться с людьми. Она подождет.
- Я умел договариваться с людьми.
Харри обеспокоенно нахмурился.
- Не разговаривай. Сидни сказал, что тебе нужен покой. Ты не должен беспокоиться из-за таких мелочей. Все уладится.
- Если я перестану работать, я могу умереть. У меня столько планов.
Он отвернулся с усталым видом, словно эти мысли утомляли его. Поппи посидела ещё полчаса, затем на пороге спальни появился Бакстер; она обрадовалась тому, что он не уплыл домой. Она совсем забыла о нем.
- Доктор Голаб сказал, что я могу посидеть здесь немного, - сказал Бакстер. - У меня все равно нет сейчас дел.
Она попыталась скрыть свое облегчение. Она встала и обратилась к Харри.
- Бакстер говорит, что он посидит здесь немного. Я выйду и посмотрю, что делают остальные.
Харри молча кивнул. Казалось, ему все безразлично.
Бакстер занял её место; похоже, он собирался смотреть на стену. Казалось маловероятным, что он умеет читать. Поппи никогда не видела его с книгой, журналом или газетой.
На несколько мгновений приступ Харри вернул Макса в реальный мир. Он установил с ним контакт, думал о Харри, Лайле, своей ответственности. Жизнь, которую он вел, и этот уик-энд сфокусировались в его сознании. Это длилось всего несколько минут, словно связь была слабой; она напоминала трансатлантический телефонный разговор. Реальность снова уплыла от Макса, и он начал погружение в бездну, которая хотела поглотить его.
Он отошел от дома и начал спускаться к причалу. Увидел лодки и самолет, который должен был через несколько часов забрать Рика и Морин. Он слышал плеск воды, вдыхал воздух, видел отражавшиеся в озере огоньки. Смерть. Здесь присутствовала смерть. Возможно, Харри умрет. Эта мысль ускользнула от Макса.
Он потерял чувство времени. Через несколько минут или часов он вернулся к дому, прошел в цокольный этаж, куда не заходил никто из гостей. Там находилась семейная комната.
Летом Сигрэмы редко использовали эти нижние комнаты. В большой гостиной стоял огромный каменный камин для зимних приемов, в оружейной хранились охотничьи трофеи, ружья новейших систем и антикварная мебель. Макс знал, что не застанет тут никого, хотя Бакстер включил свет. Здесь хватило бы места для танцев; Харри купил в Нью-Йорке за восемнадцать тысяч долларов подержанный музыкальный автомат. Харри всегда сообщал точную цену.
Прежде Макс не выносил звучание музыкального автомата, его грубые разноцветные огни. Но сегодня он смотрел на проигрыватель зачарованными глазами. Автомат был включен, очевидно, вездесущим Бакстером. Макс радовался тому, что он ускользнул от Лайлы, которая, вероятно, заставила бы его извиниться. Извините, что я взорвал ваш катер. Извините, что я порубил ваш "Стенвей". Почему он должен извиняться за катер, который сам себя взорвал? Или за пианино, которое предало его?
Музыкальный автомат, подмигивая своими огнями, смотрел на ослепленного его разноцветным сиянием Макса. Охваченный злостью и смущением Макс думал сейчас о том, что его обвинят в сердечном приступе Харри. Его поведение привело к тому, что у Харри случился сердечный приступ - так будут говорит люди, словно он несет ответственность за чьи-то слабые артерии. Обвинять следовало образ жизни Харри, но они не могли признать это, потому что сами жили так. Курение, питье, трахание в самых неподходящих местах, неразборчивость в связях, отсутствие самодисциплины. Его, Макса, нельзя было обвинить в таких грехах. Однако они обвинят его так уж устроен мир.
Включенный автомат продолжал ослеплять его. Максу пришло в голову, что перед ним находится БОГ. Это был идол толпы во всем своем языческом блеске. (Теперь в ресторанах стояли маленькие автоматы, но нельзя поклоняться небольшому ящику без огней.) Прекрасное, яркое, выразительное существо. Он должен ублажить Бога, чтобы он не разгневался. Должен заплатить Богу. К счастью, возле автомата находился контейнер с жетонами.
Подношение Богу. Он накормит Бога, который выразит свой гнев или радость с помощью разноцветных огней. Возможно, заговорит с ним страшным голосом. Возможно, даст ответы на все существующие в мире проблемы.
Макс вставил жетон, и Уилсон Пикетт запел своим сексуально-хриплым голосом Мустанга Сэлли. Макс замер в оцепенении перед красными, желтыми, голубыми, зелеными огнями.
"Останови мустанга, ты носишься по всему городу. Останови мустанга..." - звучал противный голос.
Если бы кто-то бросил жетон в него, полилась бы музыка или нет? Вот в чем вопрос. Жетон. Существует ли на самом деле золотая рыбка? Возможно, он бросал в себя все эти годы не те вещи... кормил сидевшего в нем человека музыкой, книгами, бифштексами, "Джей & Би". Какая кантата изменит мир? Какая симфония повернет земную ось, охладит солнце, заставит упасть звезду? Какое подношение потребовал бы он, если бы был Богом музыки?
Он мысленно повторил этот важнейший вопрос. "Какую цену я назначил бы за эти чудеса? О, я бы попросил, чтобы на всей земле воцарились любовь и доброта. Чтобы они покрыли собой мир, точно слоем меда. Накормите меня милосердием и крохами жалости. Укутайте землю нежностью, избавьте от боли бьющихся в капканах диких животных, раненых солдат, неизлечимо больных. Отбелите людские души, очистите их состраданием. Влейте в мое пересохшее горло Амазонку терпимости."
На каком-то этапе, в какой-то миг он потерял путеводную нить! Она исчезла. Он перестал испытывать конкретные чувства, потому что его эмоции стали слишком общими. Он не мог любить. Однако любил все человечество. Хотел сообщить людям о своей любви. Но не любил Лайлу, которая терпела его, и Морин, которая любила.
Голос Уилсона Пикетта стих; Макс стал бросать в машину новые жетоны, услышал другие голоса, другие звуки. Ему показалось, что он слышит печальную тему из Ромео и Джульетты Чайковского. Возможно ли это? Йодная настойка. Только не от этого бога. Чайковский... Макс вспомнил свой собственный реквиум. Такой поворот был странным, потому что он никогда не питал большой любви к Чайковскому. Однако в музыке, сочиненной сегодня Максом, звучало громкое жалобное завывание, доносящееся из русских степей.
Сколько времени пройдет, прежде чем Лайла или кто-то другой обнаружит его? Наверно, немного, подумал он. Она отыщет его и скажет, что он вел себя дурно. С присущей ей корректностью, обусловленной воспитанием, напомнит, что он забыл о своих ежедневных упражнениях и взорвал катер. При этом её губы будут сохранять свою безупречную форму. Он разбил пианино, поэтому не сможет упражняться. Скоро инструмент починят. Это не выход из положения. Она возьмет его за заднюю ногу и вышибет из него мозги. Расскажет ли она все агенту? Вот что важнее всего. Вдвоем, совместными усилиями, они способны разрезать его на кусочки. Превратить в дерьмо, мусор. Это всегда становилось самой приятной частью церемонии. Значит, это он виноват в болезни Харри; он мог даже убить Харри, если бы прежде не погубил пианино.
Она приближается. В нынешнее время человеку негде спрятаться налоговый инспектор обязательно найдет его. Это послание Господа. Убежища нет; корабль не увезет тебя в другие края. Дороги нет, как закричал однажды поэт Кавафи с безлюдного острова.
Не Харри ли оставил ружье заряженным?
Глава четырнадцатая
Поппи стояла на краю причала, сжимая жемчужное ожерелье. Оно состояло из тридцати девяти выращенных жемчужин одного размера с диаметром в одиннадцать миллиметров. Они были тщательно подобраны и идеально подходили друг к другу. Ожерелье обошлось Харри в тридцать тысяч долларов ( на самом деле оно стоило дороже, цену сбавили специально для Харри). Поппи ненавидела эту вещицу. Она была совершенно ненужной и служила символом всей её проклятой жизни. На эти деньги можно было купить коттедж в пригороде для целой семьи, дать высшее образование юноше, спасти чью-то жизнь. Ожерелье никогда не приносило Поппи никакой радости.
Оно было прекрасным, но она его не выносила. Она смяла его в бесформенный комок, а затем бросила как можно дальше в воду. Оно упало на зеркальную гладь и погрузилось, оставив на поверхности озера рябь в виде кругов.
- Назад к школьной доске, - твердо сказала она себе. - Назад к прежней жизни.
Прежняя жизнь. Старый граф предлагал ей руку и сердце, стоя на коленях и плача. Он только что подарил ей манто из серой белки - самого модного в тот момент меха. Прокисшее молоко в холодильнике, который почему-то было невозможно полностью отчистить. Протухший соус. Голубь на подоконнике, с надеждой высматривающий крошки хлеба. Беспорядок в ванной. Когда Кора Линстрем жила с ней, все было ещё хуже. Они называли друг друга "мама" в такси, чтобы смутить водителя. Кора развешивала в ванной трусы Джейми Гранта... "У бедного ягненочка нет денег на прачечную..." Красивый продавец страховых полисов, который продавал Поппи самого себя. "Разрешите показать вам, какое наслаждение вы можете испытать," - сказал он. При этом его невероятно красивое лицо было таким серьезным. Она долго отказывалась (Господи, как это было скучно) и наконец, устав, согласилась переспать с ним. "Но мы никогда больше не увидимся", - предупредила она. И он не мог понять, почему она выполнила это обещание.
Все это было прежней жизнью. Или её частью. Она забирала в ресторанах остатки еды и питалась ими на следующий день. Сколько бы она ни зарабатывала, она никогда не умела спланировать свой бюджет. Другие люди ели мясо, которое она приносила домой, потому что она вечно забывала поесть.
Она так глубоко погрузилась в воспоминания, что не услышала, как подошел Рик. Его голос донесся из-за её спины.
- Что ты бросила в озеро?
- Мое жемчужное ожерелье.
- Поппи, ты сумасшедшая. Очаровательная сумасшедшая.
- Я не могу объяснить. Это заняло бы слишком много времени.
- Ты не испытываешь чувства вины, сбежав ото всех, чтобы выбросить драгоценности? Оставив людей, которые беспокоятся о тебе? Кто с Харри? Он чувствует себя лучше? Ты видела Макса?
Он хотел, чтобы в его голосе прозвучал легкий упрек. Она ответила резко, потому что её застигли в момент совершения труднообъяснимого поступка, который мог показаться детским.
- Нет, я не испытываю чувства вины. Возле Харри сидит Бакстер. Полагаю, Сидни где-то рядом. И я не знаю, где находится Макс. Он, наверно, сейчас посыпает голову пеплом.
Рик не попытался коснуться её. Вместо этого он с некоторой церемонностью зажег сигарету. (Поппи замечала в нем определенную манерность. У него были длинные пальцы с ухоженными ногтями. Он носил кольцо.)
Он дотронулся до её щеки, и злость исчезла.
- Ты никогда ещё не выглядела так хорошо, как сейчас.
- Разве не так должна влиять любовь на женщину?
- Я не верил в подобные сказки. Но теперь я думаю, что в них, должно быть, есть доля правды.
- Ты понимаешь, что сердечный приступ Харри никоим образом не меняет мое намерение уйти от него.
Это прозвучало как холодное, бесстрастное утверждение. Оно застигло Рика врасплох.
- Ты не можешь сейчас уйти от Харри.
- Почему? Суть ситуации не изменилась, верно? Я ухожу от Харри, потому что больше не хочу жить с ним так. Совершать бессмысленные однообразные действия и продавать себя. Я хочу вернуть меня мне. Я ухожу от Харри не из-за тебя, Рик. Не заблуждайся на сей счет. Чувство, которое я испытала к тебе, лишь помогло мне понять, как я была глупа.
- Ты очень холодная.
- Давай не будем тонуть в сахарном сиропе сантиментов. Если я останусь, я превращусь в жертву-стерву. Почему не проявить честность?
- Я объясню тебе, почему ты не можешь проявить честность... потому что сейчас для этого неподходящий момент! Вот почему. Иногда ложь необходима. Сейчас именно такое время. Господи, ты была бесчестной половину твоей жизни. Почему ты считаешь, что сможешь измениться сейчас?
Ему хотелось тряхнуть её, но он сумел сдержать это желание.
- Почему все должны вечно лгать? Мы лжем друг другу и самим себе. Кругом одна ложь. Меня тошнит от лжи.
- Тебя тошнит от лжи. Позволь мне заметить, Поппи, что иногда ложь необходима. Ты хочешь убить Харри? Это неоднозначный вопрос.
- Это проявление слабости.
- О, Господи. Как говорят в полицейских участках, нет ничего хуже исправившегося преступника. Ты лгала, лгала, лгала. Каждый раз, когда ты принимаешь у себя за обеденным столом какого-нибудь идиота, ты в некотором смысле лжешь. Неужели ты не можешь солгать сейчас ради доброго дела?
- Хорошо, я лгу. Но я собираюсь исправиться, и ты меня не остановишь! Первый честный поступок, который я намерена совершить - это уход от Харри.
- Ради Бога, будь милосердна! Ты имеешь хоть какое-нибудь понятие о том, что значит пережить сердечный приступ и сознавать, что в любой момент ты можешь умереть? Я - имею. Будучи врачом, я видел подобных пациентов. Они испытывают страх. Ты можешь это понять? Они просят тебя сказать им, что они не умрут. Умоляют.
Она заколебалась, глядя на Рика и чувствуя, что к ней возвращается боль желания, которую она решила уничтожить. Ей нравилось в Рике инстинктивное умение говорить и делать правильные, уместные вещи. Она с трудом сдержала потребность немедленно сказать ему об этом.
- Я не скажу Харри сейчас, - она отвернулась от Рика, чтобы посмотреть на озеро, небо - куда угодно, только не на его лицо. - Дождусь его выздоровления. Но я буду действовать согласно моим планам. Предупреждаю тебя об этом.
- Ты хочешь вернуться сейчас в дом? - спросил Рик.
- Нет. Я хочу немного посидеть здесь. Рик, мне не хочется разговаривать.
Что помогало тебе не сойти с ума, Уолтер Гизекинг? Что давало энергию Итурби? Как удавалось Рубинштейну так долго сохранять юношеский пыл? Они не мечтали создавать собственные произведения? Не в этом ли заключается их секрет?
Неужели я - единственный, кто не способен смириться с реальностью, как это делали великие? Мы все ходим по натянутому канату. Подобно Блондену, я шагаю над Ниагарским водопадом с чугунной сковородой в руке, останавливаюсь, чтобы приготовить яичницу, забираю неподъемный груз и снова двигаюсь вперед, ощущая, как раскачивается на ветру стальной трос. Отчаянный человек. Отчаянный бог.
Кажется, я скоро упаду.
Даже мой реквием несет роковую печать несовершенства. Разве я не слышал раньше эти мелодии, эти возрожденные мною аккорды? Неужели даже перед лицом смерти я - плагиатор, заурядный вор?
* * *
О гибели катера Харри сообщил Бакстер. На закате он не уплыл в своей плоскодонке, а отправился на "Адмирале Бирде" к месту происшествия, чтобы осмотреть его. Бакстера не сдерживали никакие соображения деликатности, поэтому он сразу отправился на Блюбери-айленд II, чтобы сообщить Харри Сигрэму о том, что, по его мнению, кое-что можно спасти. Глубина озера в этом месте составляла примерно тридцать футов; очевидно, каюта "Сесил Битон" осталась неповрежденной, поэтому стоило попытаться поднять её.
Происшествие не было для Бакстера неожиданностью. Он давно смотрел на эту компанию горожан, как на сборище сумасшедших (они вели себя так, словно деньги сыпались на них с деревьев)... что касается управления лодкой, то в этом деле все они были профанами. Удивительно то, что они не утонули раньше. Он считал их способными спровоцировать также авиакатастрофу.
Харри по-прежнему фотографировал Лайлу внутри пагоды, когда там появился Бакстер (в это время года небо становилось пурпурным в девять часов вечера или позже). Харри удивился, увидев Бакстера. Даже испытал изумление. Однако он понял, что неожиданный визит вызван какой-то веской причиной.
Услышав рассказ Бакстера о происшествии - точнее, то, что Бакстер пожелал рассказать в напыщенном тоне, Харри отправил слугу на большой остров с вещами для пикника, а сам посадил Лайлу в каноэ, захватил с собой фотокамеры и последовал за "Адмиралом Бирдом".
Он понимал, что ничего не может сделать. Он расстроился из-за потери катера; Лайла забеспокоилась по поводу депрессии Макса, поэтому продолжать пикник в пагоде не было смысла.
Харри казалось, что уик-энд, с которым у него были связаны большие надежды, превращался в кошмар. Уничтожение лодки было акцией, направленной против него лично. Только его успех в отношении Лайлы и планов насчет книги спасал положение. Харри с оптимизмом смотрел на перспективу этого замысла, но теперь ему приходилось думать об этом чертовом катере.
Получит ли он страховку? Он никогда не читал то, что было напечатано в полисе мелким шрифтом, и не знал, обязана ли компания выплачивать возмещение в том случае, если катером управлял кто-то другой. Он прекрасно знал, почему произошел взрыв. Существовало только одно объяснение: под капотом моторного отсека образовалась смесь газов, воспламенившаяся при включении зажигания от электрической искры. Никто из них не включал на "Сесил Битон" вентилятор, поэтому Харри был уверен, что и Макс не сделал этого. В некотором смысле он, Харри, всегда подавал дурной пример. Несчастный случай был тривиальным.
Какая досада! И надо же было этому произойти именно перед поездкой в Англию, когда ему следовало думать о будущей книге. Общение со страховой компанией, юристами, возможно, полицией требовало времени. Для решения вопроса придется написать дюжину писем, сделать массу телефонных звонков.
В этом деле, однако, был и другой аспект. Поскольку катер взорвал именно Макс, возможно, Лайла почувствует себя обязанной помочь Харри. Да, это могло оказаться положительным фактором. Но с женщинами нельзя быть уверенным ни в чем. В сознании Лайлы все может повернуться так, что она не захочет продолжать их дружбу.
Все эти мысли мелькали в его голове, пока он преодолевал по воде небольшое расстояние между островами, убирал каноэ. Лайла подождала его; они вместе поднялись по тропинке к дому. Еще не дойдя до патио, они услышали, как Макс играет на пианино.
Дом был залит сумеречным лавандовым светом; он находился в тени от вечнозеленых деревьев. Музыка была наполнена отчаянием и злостью. Лайла почувствовала холодок, забравшийся под тонкий шелк костюма; её кожа порозовела, покрылась мурашками. Макс играл превосходно, как бог - но только безумный бог.
- Что это за произведение? - спросил Харри, когда они остановились у края патио. - Я не узнаю.
- Это новая вещь, - сказала Лайла. Она сама не поняла, почему заговорила шепотом. - Она прекрасна... но в ней есть что-то пугающее, правда? Я думала, что знаю весь репертуар Макса. Возможно, он что-то сочиняет.
Она знала, что в этом предположении было два сомнительных момента. Во-первых, Макс никогда не исполнял свои сочинения при людях. Во-вторых, композитор обычно временами прерывает игру. Новые произведения не текут, как река, это было слишком нереальным.
- Похоже на похоронный марш.
- Да.
Макс ещё никогда не играл так хорошо.
- Я бы хотел, чтобы Макс играл нечто бодрое вместо всех этих печальных, разрывающих душу произведений. Он никогда не радуется жизни.
- Это сочинение прекрасно, - сказала Лайла, мысленно укрепляясь в своей догадке и игнорируя жалобу Харри. Она должна радоваться тому, что Макс преодолел барьер и заиграл свое сочинение прилюдно. Что-то предостерегало её от ликования по этому поводу. Они подошли к двери, ведущей в гостиную, и снова остановились. Лайла ощущала напряжение, царившее в комнате. Все пребывали в состоянии оцепенения. Это выглядело неестественно.
Макс перестал играть; хотя музыка подошла к логическому завершению, никто не ожидал тишины. Люди сидели неподвижно. Затем Макс вскочил с табуретки, опрокинув её. Каждое его движение выражало злость и протест. Он бросился к стене, на которой висела тяжелая антикварная сабля. (Харри купил её однажды на базаре в Дели.) Он занес её над инструментом. Крышка была приподнята. Макс ударил саблей по струнам, которые трагикомически завыли.
Макс успел нанести три удара, прежде чем Рик вырвал у него саблю и бросил её на ковер. Голаб сжал руку Макса и потащил его к патио; Рик слегка подталкивал Макса сзади.
Харри застыл на пороге; он думал о погибшем катере и вдруг увидел, как губят его пианино; это пробудило в нем ярость. Он бросился к Максу через патио с намерением ударить его. В двух шагах от Макса, который пытался освободиться от Рика и Голаба, Харри внезапно остановился.
Сильнейшая боль пронзила его грудь. Он почувствовал, что его заживо сдавливают. Он задыхался. Ему казалось, что на его ребра положили утюг весом в несколько тонн; его хотел расплющить невидимый гигант. Харри попытался закричать. Поднял вверх руки, словно желая столкнуть с себя огромный груз. На его лбу выступил пот.
Голаб выпустил руку Макса и быстро шагнул к Харри. Конечно, доктор был единственным, кто тотчас понял, что у Харри сердечный приступ.
- Сядьте. Сядьте.
Он подвел Харри к креслу и сказал:
- Я захватил с собой мой чемодан. Я возьму его. Посидите.
К счастью, из-за Морин он взял с собой чемодан.
В городе он перестал держать в своем чемодане морфий, потому что это вещество привлекало наркоманов; при сердечном приступе почти с таким же эффектом можно применять демерол. Но здесь, на озере, где всегда возможны несчастные случаи, вдали от больницы, он всегда клал в чемодан морфий. На Харри была летняя рубашка с короткими рукавами; его предплечье оставалось обнаженным. Голаб открыл полиэтиленовый пакетик с одноразовым спиртовым тампоном и быстро протер кожу Харри. Морфий был в виде раствора (Голаб на каждое рождество обновлял запас медикаментов - эту привычку он приобрел в годы учебы и всегда оставался верен ей, поэтому мог не сомневаться в свежести лекарств); у доктора имелся одноразовый шприц. Через несколько мгновений Харри получил стандартную дозу - один "кубик".
- Думаю, будет лучше, если все зайдут в дом, - сказал Голаб, сделав укол. - Конечно, за исключением доктора Сильвестера. Харри нуждается в покое. Он должен посидеть несколько минут, пока боль не утихнет.
Морфий должен был подействовать через десять - пятнадцать минут; сейчас Харри не стоило двигаться. Опасность нового приступа оставалась большой; постепенно она снизится. Когда Харри избавится от боли, они отнесут его в спальню и положат на кровать.
* * *
- Сейчас все хорошо, - сказал доктор Харри, когда фотограф оказался в постели. - Вы поправитесь. Вам не о чем беспокоиться.
- Который час? У меня сердечный приступ? Господи, я умру?
- Приступ был не очень сильным, - спокойно произнес Голаб. - Я даже не уверен в том, что он действительно имел место. Нужно сделать обследование. Отдыхайте. Не волнуйтесь из-за этого. Вы поправитесь.
Он должен был успокоить Харри. Он увидел страх в его глазах (подобный страх он видел в тысячах пар глаз); лицо Харри приобрело зеленоватый оттенок. Но сейчас единственное, что он мог сделать для пациента - это успокоить его. Покой - вот что важнее всего.
- Вы не хотите сказать мне, - произнес Харри. - Все вы, врачи, одинаковы. Никогда не говорите правду.
- Мы заботимся о вас, - сказал Голаб. - Боль уже прошла, да?
- Да.
Но он чувствовал усталость и страх. Смерть находилась рядом с ним. Она витала не только над другими людьми, о которых писали в газетах потенциальными жертвами войн и революций, но и над Харри Сигрэмом. Боль ушла, но она могла вернуться в любой момент.
- В городе вы сможете сделать ЭКГ... электрокардиограмму. Выяснить, что произошло, - сказал Голаб. - Сходить к специалисту. Тогда вы будете знать точно. Но сейчас не надо волноваться. Вам нужно просто отдохнуть, и все.
Он направился к двери спальни, где его ждала Поппи.
- Он нуждается в отдыхе, - сказал доктор Поппи. - Побудьте с ним. Я не хочу, чтобы он сейчас находился один.
Глава тринадцатая
Поппи выключила свет, оставив лишь одну маленькую лампу возле кровати Харри, и села в кресло с пуфиком для ног. Харри обычно читал вечерами в этом кресле. Она посмотрела на Харри и увидела, что даже в полумраке его лицо было серым, напряженным, глаза глядели неестественно пристально. Она сказала себе, что должна что-то чувствовать, попыталась сделать это, но ничего не произошло.
- Я умру, - промолвил Харри, но это было вопросом, а не утверждением. Он хотел, чтобы она возразила.
- Нет. Сидни сказал...
Она принялась успокаивать его, назвав Голаба по имени, потому что теперь он был другом семьи, а не просто жившим на озере врачом, которого они изредка видели. Сидни оказался посвященным в их секреты, странности, пороки и страхи. Она поступила так инстинктивно, желая заверить Харри в том, что он не умрет, что если приступ действительно имел место, то он был слабым.
Пока она говорила, ей показалось странным видеть Харри неподвижным, слышать его тихий, полный страха голос. Он всегда говорил громко, бодро, уверенно. Он казался человеком, потерпевшим поражение. И все равно она ничего не чувствовала.
Я чисто механически успокаиваю его, подумала она. Если он слышит меня хоть краем уха, то ему ясно, что мне все равно.
Наконец после произнесенного Поппи монолога, показавшегося ей длинным, Харри сказал:
- Я не могу позволить себе не полететь в среду в Англию. Герцогиня немного сумасшедшая. Она может передумать. Или умереть.
- Ты можешь подождать. Она не передумает, Харри. Ты всегда умел договариваться с людьми. Она подождет.
- Я умел договариваться с людьми.
Харри обеспокоенно нахмурился.
- Не разговаривай. Сидни сказал, что тебе нужен покой. Ты не должен беспокоиться из-за таких мелочей. Все уладится.
- Если я перестану работать, я могу умереть. У меня столько планов.
Он отвернулся с усталым видом, словно эти мысли утомляли его. Поппи посидела ещё полчаса, затем на пороге спальни появился Бакстер; она обрадовалась тому, что он не уплыл домой. Она совсем забыла о нем.
- Доктор Голаб сказал, что я могу посидеть здесь немного, - сказал Бакстер. - У меня все равно нет сейчас дел.
Она попыталась скрыть свое облегчение. Она встала и обратилась к Харри.
- Бакстер говорит, что он посидит здесь немного. Я выйду и посмотрю, что делают остальные.
Харри молча кивнул. Казалось, ему все безразлично.
Бакстер занял её место; похоже, он собирался смотреть на стену. Казалось маловероятным, что он умеет читать. Поппи никогда не видела его с книгой, журналом или газетой.
На несколько мгновений приступ Харри вернул Макса в реальный мир. Он установил с ним контакт, думал о Харри, Лайле, своей ответственности. Жизнь, которую он вел, и этот уик-энд сфокусировались в его сознании. Это длилось всего несколько минут, словно связь была слабой; она напоминала трансатлантический телефонный разговор. Реальность снова уплыла от Макса, и он начал погружение в бездну, которая хотела поглотить его.
Он отошел от дома и начал спускаться к причалу. Увидел лодки и самолет, который должен был через несколько часов забрать Рика и Морин. Он слышал плеск воды, вдыхал воздух, видел отражавшиеся в озере огоньки. Смерть. Здесь присутствовала смерть. Возможно, Харри умрет. Эта мысль ускользнула от Макса.
Он потерял чувство времени. Через несколько минут или часов он вернулся к дому, прошел в цокольный этаж, куда не заходил никто из гостей. Там находилась семейная комната.
Летом Сигрэмы редко использовали эти нижние комнаты. В большой гостиной стоял огромный каменный камин для зимних приемов, в оружейной хранились охотничьи трофеи, ружья новейших систем и антикварная мебель. Макс знал, что не застанет тут никого, хотя Бакстер включил свет. Здесь хватило бы места для танцев; Харри купил в Нью-Йорке за восемнадцать тысяч долларов подержанный музыкальный автомат. Харри всегда сообщал точную цену.
Прежде Макс не выносил звучание музыкального автомата, его грубые разноцветные огни. Но сегодня он смотрел на проигрыватель зачарованными глазами. Автомат был включен, очевидно, вездесущим Бакстером. Макс радовался тому, что он ускользнул от Лайлы, которая, вероятно, заставила бы его извиниться. Извините, что я взорвал ваш катер. Извините, что я порубил ваш "Стенвей". Почему он должен извиняться за катер, который сам себя взорвал? Или за пианино, которое предало его?
Музыкальный автомат, подмигивая своими огнями, смотрел на ослепленного его разноцветным сиянием Макса. Охваченный злостью и смущением Макс думал сейчас о том, что его обвинят в сердечном приступе Харри. Его поведение привело к тому, что у Харри случился сердечный приступ - так будут говорит люди, словно он несет ответственность за чьи-то слабые артерии. Обвинять следовало образ жизни Харри, но они не могли признать это, потому что сами жили так. Курение, питье, трахание в самых неподходящих местах, неразборчивость в связях, отсутствие самодисциплины. Его, Макса, нельзя было обвинить в таких грехах. Однако они обвинят его так уж устроен мир.
Включенный автомат продолжал ослеплять его. Максу пришло в голову, что перед ним находится БОГ. Это был идол толпы во всем своем языческом блеске. (Теперь в ресторанах стояли маленькие автоматы, но нельзя поклоняться небольшому ящику без огней.) Прекрасное, яркое, выразительное существо. Он должен ублажить Бога, чтобы он не разгневался. Должен заплатить Богу. К счастью, возле автомата находился контейнер с жетонами.
Подношение Богу. Он накормит Бога, который выразит свой гнев или радость с помощью разноцветных огней. Возможно, заговорит с ним страшным голосом. Возможно, даст ответы на все существующие в мире проблемы.
Макс вставил жетон, и Уилсон Пикетт запел своим сексуально-хриплым голосом Мустанга Сэлли. Макс замер в оцепенении перед красными, желтыми, голубыми, зелеными огнями.
"Останови мустанга, ты носишься по всему городу. Останови мустанга..." - звучал противный голос.
Если бы кто-то бросил жетон в него, полилась бы музыка или нет? Вот в чем вопрос. Жетон. Существует ли на самом деле золотая рыбка? Возможно, он бросал в себя все эти годы не те вещи... кормил сидевшего в нем человека музыкой, книгами, бифштексами, "Джей & Би". Какая кантата изменит мир? Какая симфония повернет земную ось, охладит солнце, заставит упасть звезду? Какое подношение потребовал бы он, если бы был Богом музыки?
Он мысленно повторил этот важнейший вопрос. "Какую цену я назначил бы за эти чудеса? О, я бы попросил, чтобы на всей земле воцарились любовь и доброта. Чтобы они покрыли собой мир, точно слоем меда. Накормите меня милосердием и крохами жалости. Укутайте землю нежностью, избавьте от боли бьющихся в капканах диких животных, раненых солдат, неизлечимо больных. Отбелите людские души, очистите их состраданием. Влейте в мое пересохшее горло Амазонку терпимости."
На каком-то этапе, в какой-то миг он потерял путеводную нить! Она исчезла. Он перестал испытывать конкретные чувства, потому что его эмоции стали слишком общими. Он не мог любить. Однако любил все человечество. Хотел сообщить людям о своей любви. Но не любил Лайлу, которая терпела его, и Морин, которая любила.
Голос Уилсона Пикетта стих; Макс стал бросать в машину новые жетоны, услышал другие голоса, другие звуки. Ему показалось, что он слышит печальную тему из Ромео и Джульетты Чайковского. Возможно ли это? Йодная настойка. Только не от этого бога. Чайковский... Макс вспомнил свой собственный реквиум. Такой поворот был странным, потому что он никогда не питал большой любви к Чайковскому. Однако в музыке, сочиненной сегодня Максом, звучало громкое жалобное завывание, доносящееся из русских степей.
Сколько времени пройдет, прежде чем Лайла или кто-то другой обнаружит его? Наверно, немного, подумал он. Она отыщет его и скажет, что он вел себя дурно. С присущей ей корректностью, обусловленной воспитанием, напомнит, что он забыл о своих ежедневных упражнениях и взорвал катер. При этом её губы будут сохранять свою безупречную форму. Он разбил пианино, поэтому не сможет упражняться. Скоро инструмент починят. Это не выход из положения. Она возьмет его за заднюю ногу и вышибет из него мозги. Расскажет ли она все агенту? Вот что важнее всего. Вдвоем, совместными усилиями, они способны разрезать его на кусочки. Превратить в дерьмо, мусор. Это всегда становилось самой приятной частью церемонии. Значит, это он виноват в болезни Харри; он мог даже убить Харри, если бы прежде не погубил пианино.
Она приближается. В нынешнее время человеку негде спрятаться налоговый инспектор обязательно найдет его. Это послание Господа. Убежища нет; корабль не увезет тебя в другие края. Дороги нет, как закричал однажды поэт Кавафи с безлюдного острова.
Не Харри ли оставил ружье заряженным?
Глава четырнадцатая
Поппи стояла на краю причала, сжимая жемчужное ожерелье. Оно состояло из тридцати девяти выращенных жемчужин одного размера с диаметром в одиннадцать миллиметров. Они были тщательно подобраны и идеально подходили друг к другу. Ожерелье обошлось Харри в тридцать тысяч долларов ( на самом деле оно стоило дороже, цену сбавили специально для Харри). Поппи ненавидела эту вещицу. Она была совершенно ненужной и служила символом всей её проклятой жизни. На эти деньги можно было купить коттедж в пригороде для целой семьи, дать высшее образование юноше, спасти чью-то жизнь. Ожерелье никогда не приносило Поппи никакой радости.
Оно было прекрасным, но она его не выносила. Она смяла его в бесформенный комок, а затем бросила как можно дальше в воду. Оно упало на зеркальную гладь и погрузилось, оставив на поверхности озера рябь в виде кругов.
- Назад к школьной доске, - твердо сказала она себе. - Назад к прежней жизни.
Прежняя жизнь. Старый граф предлагал ей руку и сердце, стоя на коленях и плача. Он только что подарил ей манто из серой белки - самого модного в тот момент меха. Прокисшее молоко в холодильнике, который почему-то было невозможно полностью отчистить. Протухший соус. Голубь на подоконнике, с надеждой высматривающий крошки хлеба. Беспорядок в ванной. Когда Кора Линстрем жила с ней, все было ещё хуже. Они называли друг друга "мама" в такси, чтобы смутить водителя. Кора развешивала в ванной трусы Джейми Гранта... "У бедного ягненочка нет денег на прачечную..." Красивый продавец страховых полисов, который продавал Поппи самого себя. "Разрешите показать вам, какое наслаждение вы можете испытать," - сказал он. При этом его невероятно красивое лицо было таким серьезным. Она долго отказывалась (Господи, как это было скучно) и наконец, устав, согласилась переспать с ним. "Но мы никогда больше не увидимся", - предупредила она. И он не мог понять, почему она выполнила это обещание.
Все это было прежней жизнью. Или её частью. Она забирала в ресторанах остатки еды и питалась ими на следующий день. Сколько бы она ни зарабатывала, она никогда не умела спланировать свой бюджет. Другие люди ели мясо, которое она приносила домой, потому что она вечно забывала поесть.
Она так глубоко погрузилась в воспоминания, что не услышала, как подошел Рик. Его голос донесся из-за её спины.
- Что ты бросила в озеро?
- Мое жемчужное ожерелье.
- Поппи, ты сумасшедшая. Очаровательная сумасшедшая.
- Я не могу объяснить. Это заняло бы слишком много времени.
- Ты не испытываешь чувства вины, сбежав ото всех, чтобы выбросить драгоценности? Оставив людей, которые беспокоятся о тебе? Кто с Харри? Он чувствует себя лучше? Ты видела Макса?
Он хотел, чтобы в его голосе прозвучал легкий упрек. Она ответила резко, потому что её застигли в момент совершения труднообъяснимого поступка, который мог показаться детским.
- Нет, я не испытываю чувства вины. Возле Харри сидит Бакстер. Полагаю, Сидни где-то рядом. И я не знаю, где находится Макс. Он, наверно, сейчас посыпает голову пеплом.
Рик не попытался коснуться её. Вместо этого он с некоторой церемонностью зажег сигарету. (Поппи замечала в нем определенную манерность. У него были длинные пальцы с ухоженными ногтями. Он носил кольцо.)
Он дотронулся до её щеки, и злость исчезла.
- Ты никогда ещё не выглядела так хорошо, как сейчас.
- Разве не так должна влиять любовь на женщину?
- Я не верил в подобные сказки. Но теперь я думаю, что в них, должно быть, есть доля правды.
- Ты понимаешь, что сердечный приступ Харри никоим образом не меняет мое намерение уйти от него.
Это прозвучало как холодное, бесстрастное утверждение. Оно застигло Рика врасплох.
- Ты не можешь сейчас уйти от Харри.
- Почему? Суть ситуации не изменилась, верно? Я ухожу от Харри, потому что больше не хочу жить с ним так. Совершать бессмысленные однообразные действия и продавать себя. Я хочу вернуть меня мне. Я ухожу от Харри не из-за тебя, Рик. Не заблуждайся на сей счет. Чувство, которое я испытала к тебе, лишь помогло мне понять, как я была глупа.
- Ты очень холодная.
- Давай не будем тонуть в сахарном сиропе сантиментов. Если я останусь, я превращусь в жертву-стерву. Почему не проявить честность?
- Я объясню тебе, почему ты не можешь проявить честность... потому что сейчас для этого неподходящий момент! Вот почему. Иногда ложь необходима. Сейчас именно такое время. Господи, ты была бесчестной половину твоей жизни. Почему ты считаешь, что сможешь измениться сейчас?
Ему хотелось тряхнуть её, но он сумел сдержать это желание.
- Почему все должны вечно лгать? Мы лжем друг другу и самим себе. Кругом одна ложь. Меня тошнит от лжи.
- Тебя тошнит от лжи. Позволь мне заметить, Поппи, что иногда ложь необходима. Ты хочешь убить Харри? Это неоднозначный вопрос.
- Это проявление слабости.
- О, Господи. Как говорят в полицейских участках, нет ничего хуже исправившегося преступника. Ты лгала, лгала, лгала. Каждый раз, когда ты принимаешь у себя за обеденным столом какого-нибудь идиота, ты в некотором смысле лжешь. Неужели ты не можешь солгать сейчас ради доброго дела?
- Хорошо, я лгу. Но я собираюсь исправиться, и ты меня не остановишь! Первый честный поступок, который я намерена совершить - это уход от Харри.
- Ради Бога, будь милосердна! Ты имеешь хоть какое-нибудь понятие о том, что значит пережить сердечный приступ и сознавать, что в любой момент ты можешь умереть? Я - имею. Будучи врачом, я видел подобных пациентов. Они испытывают страх. Ты можешь это понять? Они просят тебя сказать им, что они не умрут. Умоляют.
Она заколебалась, глядя на Рика и чувствуя, что к ней возвращается боль желания, которую она решила уничтожить. Ей нравилось в Рике инстинктивное умение говорить и делать правильные, уместные вещи. Она с трудом сдержала потребность немедленно сказать ему об этом.
- Я не скажу Харри сейчас, - она отвернулась от Рика, чтобы посмотреть на озеро, небо - куда угодно, только не на его лицо. - Дождусь его выздоровления. Но я буду действовать согласно моим планам. Предупреждаю тебя об этом.
- Ты хочешь вернуться сейчас в дом? - спросил Рик.
- Нет. Я хочу немного посидеть здесь. Рик, мне не хочется разговаривать.