Страница:
Последний, нет, предпоследний камень логического здания Филиппа Коллена был уложен. Филипп, отдавая честь по-военному, воскликнул:
- Старый хрыч пустыни, мы на верном пути! Все идет правильно! Что говорит писание? "Только с ковриком и планом можно найти клад". Что говорится далее? "От места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой, три тысячи шагов влево, к месту, где зарыта собака". Это звучит загадочно. Но, если разъяснились бочки с мукой, мы сведем счеты и с собакой, если только это настоящая старая собака - Кион, Цербер! Я думаю, это она. Кому иначе сторожить этот прекрасный солнечный Аид?
От того места, где пять окаменевших бочек образовали посреди Соляного озера импровизированную бодегу, Филипп Коллен повернул корабль пустыни влево. Почва похожа была на лед, затвердевший под ветром. Верблюды спотыкались. В одном месте они наткнулись на кучку истлевших костей. То были останки одного или нескольких путников. На что другое мог надеяться человек в прародине смерти?
Но что, в самом деле, означают слова о "зарытой собаке"? Человека, умудрившегося увидеть в Сахаре мучные бочки, во всяком случае, нельзя понимать буквально. Но что имел он в виду своим иносказательным оборотом о "зарытой собаке"? На северогерманском наречии выражение "здесь зарыта собака" получает особый смысл; оно приблизительно означает: здесь нужно держать ухо востро, здесь таится суть дела; но как применить эту метафору к поискам клада в Сахаре?
Темное дело. Оставалось одно: отсчитать ровно три тысячи шагов и осмотреться. Филипп считал шаги двугорбого животного, раздвоив внимание между компасом и окрестностью. Ландшафт оставался неизменным. Но искрящийся кристаллический настил все более приближался. Это было естественно, так как, выбравшись за пределы кристаллической скатерти, они дважды свернули под прямым углом и теперь возвращались обратно. Они почти кружили на месте. Но не ошибка ли это? Ведь две, по крайней мере, точки, упоминаемые в таинственном документе, Филиппу удалось установить!
Или же он ошибся? А если он на правильном пути, то где же именно "зарыта собака"?
Две тысячи восемьсот девяносто четыре шага... Местность походила на зыбучее, чуть изрытое волнами море. Войлочные подошвы верблюда ступали по ней без труда. Иногда, как-ломкий ледок, похрустывал, проваливаясь, соляной наст, и марабу шептал молитвы из Корана. Так ехали они с добрых полчаса, отбрасывая тени вперед, ибо время было послеполуденное. Филипп ехал впереди, высматривая желанную примету. Откуда пять бочек с негодной к употреблению мукой? Груз, потерянный погибшим караваном? Возможно. Но если так. вряд ли можно ими пользоваться как дорожной вехой. Ведь за двести лет бесследно сгнивают и рассыпаются самые прочные бочки! Если же они сохранились, то эпитет "негодная к употреблению" как нельзя более подходит для муки. Но с каких пор на Востоке бочки? Восток - страна мешков. Итак, что значит...
Он содрогнулся.
Перед ним полукругом выросло пять возвышений, похожих на камни древнесеверного погребения. Для северного глаза, правда, они могли означать и другое, а именно: пять пузатых, выставленных полукругом пивных бочек. Но глаза, созерцавшие их в стародавние времена, были глазами северянина, и рука, записавшая в странном документе то, что видели глаза, была рукой северянина! "Три тысячи шагов мы проехали от места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой". Можно считать это бочками? Почему нет? Но, если это бочки, куда делась мука?
Филипп нагнулся с седла, и все объяснилось. Чудесная игра природы, окаменившая пять бочек посреди Соляного озера, позаботилась об их содержимом. Пять "дольменов", торчавших из земли, до краев были наполнены соляными кристаллами. Негодная к употреблению мука! Самая негодная мука в мире! И бочки стоили этой муки. Значит, он на верном пути! Он забыл изнурительную качку, пылающий, раскаленный воздух, высасывающий кровь, зловоние ила, пропитавшее одежду. Он выпрямился в седле и крикнул "ура!". Крик его во мгновение поглотила пустыня.
Филипп Коллен прикоснулся своим вонючим рукавом к полям тропического шлема и сказал:.
- О собака, внучка шакала, забитая, загнанная и умученная на своей африканской родине, затравленная, избалованная и забитая в странах Средиземного бассейна, бесстыдный паразит и тиран человека в прочих странах,- я тебя никогда не любил! Но в этом твоем обличий приветствую тебя!
Он обернулся. Марабу сидел тут же и с широко раскрытым ртом глядел на соляную собаку. Постепенно движения губ его сложились в молитву из Корана. Очевидно, он считал собаку воплощением злого духа. Но Филиппу было не до того. Он вынул из кармана документ и перечел его в последний раз:
"Когда мы достигли места, где зарыта собака, мы увидели скалы и перекинутый через них мост, и мы возликовали, потому что надеялись через мост спастись от врагов. И мы погнали верблюдов к скалам, и все пошло хорошо. Но когда мы приблизились к скале, обозначенной числом "тлети", случилось несчастье, по вине которого клад и ныне там пребывает. Случилось несчастье - и..."
Филипп прервал чтение и оглянулся. Они спустились почти к самому краю приветливой кристаллической скатерти, так заманчиво искрившейся на солнце в ожидании, что кто-нибудь, соблазнившись, ступит на нее и провалится. Позади оставался твердый массив Соляного озера с лепешкообразной поверхностью, а далеко-далеко впереди, за мнимой зыбью искрящихся волн кристаллической скатерти, лежала пустыня, со всех сторон обступившая Соляное озеро. Ряд островков выдавался над мнимым морем. Каменистые песчаные островки разорванным архипелагом подымались над омутом кристаллической скатерти. Доходил ли архипелаг до твердой земли, до пустыни? Без подзорной трубы сказать было невозможно. Во всяком случае, это было маловероятно; ведь чрез островки, если бы они тянулись так далеко, была бы переброшена дорога. Северный путешественник, двести лет тому назад заглянувший в эти места с награбленным кладом и похищенным ковриком, думал, что архипелаг выводит на твердую землю, и товарищ его был того же мнения. В архипелаге им померещился как бы понтонный мост - "скалы, служащие быками моста".
И они погнали верблюдов к воображаемому мосту. Тогда произошло несчастье, по вине которого клад и поныне пребывает, если верить документу, на одном из островов архипелага.
"Сгустилась тьма - и..." - скоро ли сегодня стемнеет? Довольно скоро. Нужно спешить. Минута дорога.
- Послушай, ты, старый хрыч пустыни! Видишь там скалы или островки, называй их как хочешь? Это наша цель; точнее - островок, обозначаемый на твоем прекрасном родном языке числом "тлети". Не скажешь ли ты мне, что значит "тлети"?
Марабу рассматривал местность с выражением глубокого отвращения. Он медлил с ответом.
- Пошевеливайся, старый мыслитель! Что такое "тлети"?
Марабу прервал свое молчание.
- Так вот откуда,- сказал он,- ты хочешь вырыть клад?
- Верно. Не желаешь ли...
- Но для чего ты меня тащил в такую даль к проклятому месту?
- Это я тебе скажу. Во-первых, я хотел тебя вывести на чистую воду. Я подозреваю, что ты сторонкой замешан в исчезновении моих друзей. Во-вторых, мне нужен был помощник, чтобы унести клад, и, в-третьих, нужна была помощь, чтобы его найти. Что означает остров, отмеченный числом "тлети"?
- На этом острове лежит твой клад?
- Да.
- "Тлети", - сказал марабу после минутного колебания, - означает четыре... Только неверный пес может не знать такой вещи.
- Остров, обозначенный числом четыре! Гм... Странно выражено по-арабски понятие четырех! Но меня это не касается!.. Вперед!
Филипп погнал верблюда вниз к кайме кристаллической скатерти и к ближайшему островку. Все шло гладко. От твердого соляного наста до острова было рукой подать, и кристаллическая скатерть лишь слегка поддавалась; очевидно, под хрустящими кристаллами лежал твердый соляной пласт. Так же благополучно добрались они до второго соляного островка, а от него - к третьему. Третий остров был больше-предыдущих и весь усеян кусками соли, кристаллами и каменьями. Верблюд, до сих пор шедший кротко и покорно, вдруг наотрез отказался идти дальше. Филипп слез, взял его за поводья и, придерживая верблюда, попытался пройти пешком по соляному насту. Но корабль пустыни решительно отказывался вступить на островок.
Филипп уже почти изнемог от бесплодных усилий, как вдруг какой-то шорох позади заставил его вздрогнуть. Он обернулся - и произошло событие столь молниеносное, что Филипп едва успел его осознать.
Марабу шел за ним до третьего острова. Там он слез с верблюда. Он стоял возле кучки камней и кусков соли на самом высоком месте острова. Он как будто разрыл эту груду и раскидал каменья и куски соли. Теперь он поднялся, держа в руке кошель. Он развязал его, и сноп ослепительных лучей вспыхнул под его пальцами. Кошель был полон драгоценностей. Но ярче самих сокровищ загорелись глаза марабу. Филипп успел еще усомниться, означает ли "тлети" в самом деле четыре или святой человек сыграл с ним скверную шутку, но марабу поднял с земли камень жилистой коричнево-пергаментной рукой. Еще мгновение - и камень со свистом полетел Филиппу в голову, причем уверенность и сила его полета свидетельствовали о том, что марабу принадлежал к народу, для которого побивание камнями неверных жен и пророков всегда было излюбленным занятием. Еще мгновение - и мир в глазах Филиппа Коллена опустел и померк и сознание его уже находилось в пути от солнечного африканского Аида к шатрам неизвестной ночи.
IX
Тысяча вторая ночь
1
Именем кроткого милосердого бога!
Ужасней тысячи других бессонных дней скрылся в воротах вечности еще один день на тяжелых свинцовых ногах. Я внимал беспощадному ходу часов; ждал наступления ночи; я знал, что это будет ночь ночей, последняя, решающая ночь. Я знал, что, прежде чем тьму этой ночи рассечет узкая, как лезвие клинка, полоска зари, душа моя уже пойдет босиком по другому страшному лезвию, по дороге в рай, к гуриям - но прочь от земли, прочь от Туниса и от красавиц!
Йя xacpaо
Но дайте мне выпростать меч и оседлать скакуна красноречия!
2
Наступила ночь, и нас ввели на женскую половину.
На диване сидел Башир с трубкой кальяна в зубах и с веером в руке. На другой диван, против Башира, слуги швырнули француза и англичанина. Оба были связаны, а перед англичанином поставили по-европейски накрытый стол, с ножом, вилкой, уксусом, прованским маслом и салфеткой. Француз и англичанин казались равнодушными; но француз по всякому поводу остроумничал, а англичанин молчал и глядел на Башира жестким каменным взглядом. Амина надела на себя все свои ценности. Тяжелые серьги, как капли росы на атласе розы, дрожали в ее ушах. Золотое ожерелье многократно обвивало ее шею, и на всех пальцах были кольца. Тоненькие золотые цепочки соединяли их с опаловым запястьем. Руки ее уже не были смуглыми, как тогда, когда я привел ее к Баширу. В тысячедневном плену они получили молочно-матовый, перламутровый оттенок. Хотя ни в коем случае ее нельзя было сравнить с прекрасными цивилизованными женщинами, каких я знал в Тунисе, я все же не мог отказать ей в известном очаровании. Но Башир не глядел ни на руки ее, ни на ушные мочки, ни на драгоценности, надетые в последний раз. Он пожирал глазами француза и англичанина. Наконец он не выдержал:
- Когда проголодаешься, - сказал он англичанину, - только кивни, и тебе сейчас же подадут! Переведи ему, король поэтов и сводников!
Я перевел дрожащим голосом. Один из вооруженных слуг с готовностью обнажил саблю и описал ею круг над ухом англичанина. Башир пожелтел от досады, но овладел собой. Ночь только начиналась. Он хотел насладиться ею в полной мере.
- А тебя, - сказал он французу, - прошу не гневаться за то, что до сих пор не предложены тебе напитки для утоления жажды. Но обещаю тебе, что еще до рассвета напьешься вдосталь в моем колодце.
- Я уже познакомился с твоим колодцем, - сказал француз, - и знаю, что вода в нем достаточно грязная, как раз хороша, чтоб выпить за твое здоровье.
Лицо Башира стало пепельно-серым, но он овладел собой, смолчав и на этот раз. Потрясенный, я отдался моим мыслям. Есть ли надежда на спасение? Да, у нас оставалась одна-единственная надежда на неизвестного друга француза и англичанина, так называемого профессора, о котором они говорили прошлую ночь; надежда на то, что этот незнакомец найдет нас в неизвестном ему доме и потом, одинокий и безоружный, освободит от дикого зверя, окруженного кольцом хорошо вооруженных слуг. Нет, эту бессмысленную надежду нужно было бросить! Часы ползли. Я видел в окно, как плавно текли по небу звезды. В стихотворении, достойном Абуль Алаэль Маарри, я однажды сказал: "Звезды - песчинки в песочных часах Аллаха. Когда одна из них раз в тысячу тысяч лет гаснет, Аллах отсчитывает мгновение! Йя хасра! Мне казалось, что от встречи до встречи с глазами Башира протекала тысяча лет. Мне казалось, что тысячи тысяч лет прошли и песочные часы Аллаха вытекли, когда снова раздался голос Башира, сказавшего Амине:
- Ты надела на себя все свои драгоценности. Так и должна поступать обреченная смерти.
- Так я и думала,- кротко сказала Амина.
- Жалко лишь,-- сказал Башир,- что ты не можешь надеть на себя браслетов, колец и запястий, похищенных в моей семье двести лет назад. Перед ними то, что на тебе,- стеклярусные бусы странствующей бедуинки в сравнении с бриллиантами.
Он обратился к французу:
- С сокровищами исчез известный коврик. Вчера я готов был дать тебе свободу в обмен на ковер, в котором надеялся признать тот самый, пропавший. Если бы деду или прапрадеду моему ты предложил на выбор коврик и драгоценности - еще большой вопрос, к чему бы он склонился!
- Ara! - сказал француз.- Поскольку ты в своей семье не являешься уродом, нужно думать, что они схватили бы и то и другое, а подателю этих ценностей всадили бы нож в спину.
- Язык твой как жало змеи, - сказал Башир. - Еще до рассвета вода его остудит.
- А еще через несколько рассветов, - сказал француз, - местные власти вздернут тебя на пальму оазиса с лентой Почетного легиона на шее.
- Меня? Каким образом? - сказал Башир.
- Вчера ночью ты меня заставил вытребовать запиской ковер из отеля. Предполагаю у персонала гостиницы лишь среднее умственное развитие. Но они ведь сообразили, что я жив и нахожусь в плену! Французским властям будет очень нетрудно найти мое местопребывание.
- Ты думаешь? - сказал Башир. - А если французские власти найдут тебя и твоего друга - найдут вас, допустим, живыми, - скажите, вы очень этому обрадуетесь?
- Конечно, - сказал француз.
Но мне, уж воспрянувшему духом, в голосе его послышалась какая-то неуверенность. Башир злорадно рассмеялся.
- Сегодня я навел о тебе справки у этих самых властей, - сказал он. (Ах, будь спокоен, друг мой, я сделал это с подобающей осторожностью.) И знаешь, какое у меня составилось впечатление?
- Нет, - сказал француз с смеющимся лицом (но улыбка его была, скорее, вызовом).
- По моим впечатлениям, если б власти, на которые ты так крепко надеешься, нашли тебя с твоим другом мертвыми, вряд ли они занялись бы выращиванием траурных лилий на вашей могиле. А если б они нашли тебя, его или третьего, исчезнувшего из гостиницы, здесь, у меня в плену, они бы вас, пожалуй, прихватили с собой. Но мне сдается, что в этом случае вы бы лишь променяли одно пленение на другое.
Он поглядел на европейцев, и глаза его вспыхнули, как у ящерицы. Француз еще раз усмехнулся:
- Ха-ха! Ты так думаешь? Ну хорошо, уступаю тебе власти: возможно, они не пожелают за нас мстить. Дарю тебе их.
- Ты очень щедр, - сказал Башир.- Что у тебя останется в запасе после такого подарка?
- Мой третий друг, которого ты не знаешь, - ответил француз.
В эту минуту снаружи послышался шум, и сердце мое встрепенулось в груди, как вспугнутая в чаще птица.
3
О ночь ночей, чем больше я думаю о том, что случилось в эти часы, тем труднее мне поверить в их действительность.
Услышав шорох на дворе, Башир кивнул вооруженному слуге. Тот вышел и, вернувшись, доложил о чем-то шепотом хозяину. Башир отдал новое приказание, и слуга опять исчез. Я дрожал от напряжения. Телохранитель вернулся в сопровождении двух мужчин.
Тот, кто шел впереди, разочаровал меня сразу. Он был из тех полоумных нищих-монахов, для которых нет других книг, кроме Корана. И поэзию они презирают, поскольку творцом ее не является Магомет (да славится его имя!).
Они проклинают пьющих другие напитки, кроме воды, надеются на райских гурий, а в земной жизни требуют целомудрия. Они отравлены предрассудками и воображают, что воздух кишит чертями и джиннами.
Таков был марабу, переступивший порог. Лицо его было смугло, как сжатое поле. Глаза горели фанатическим блеском, отвратительным для цивилизованных людей.
В дверях марабу закричал:
- Дорогу избраннику звезд! Дорогу тому, кто безнаказанно принял чертову ванну!
Подобной выходки и следовало ожидать от бешеного монаха.
Мимо него скользнул мой разочарованный взгляд. С какой стати пришло это чучело тревожить наши смертные часы? Зачем пустил его Башир? Но в эту минуту вошел европеец.
Он был среднего роста и немного похож на связанного француза, сидевшего на диване. Одежда его, как у француза, была пропитана грязью. На левом виске зияла большая кровавая рана, и он был бледен и утомлен. Но взгляд его искрился бодростью, и заговорил он ясным, благозвучным голосом. Уж не он ли третий друг, так называемый профессор?
Конечно, он! Лишь только он вошел, француз и англичанин рванулись, пытаясь встать, и заговорили, перебивая друг друга, как торговки на рынке.
- Как вы изловчились, профессор, черт бы вас побрал! Это, пожалуй, самый эффектный трюк в области профессиональных розысков!
Француз прибавил:
- Я думал, профессор, что встреча на вилле Браччиано будет апогеем наших встреч. Оказалось, я ошибся. Но скажите мне, черт возьми, как вы нас нашли?
Тот, кого называли профессором, сделал жест, каким отклоняют ненужный подарок.
- Погодите, сейчас узнаете! Но сначала представьте меня обитателям этого дома.
Меня восхитила его изысканная вежливость.
Англичанин по желанию друга начал представление, но далеко не в том благовоспитанном тоне, каким высказано было пожелание.
- Вот язычник, курящий трубку. Ему принадлежит заведение. Два дня он меня морит голодом и вместо всякой пищи предлагает мне мою собственную голову в уксусе и прованском масле. Дама под покрывалом - его достойная сожаления супруга. Виды на будущее у нее не совсем совпадают с моими, но очень похожи. Пожилой господин, трясущийся, как порция желе, в этом доме на амплуа тестя. Любезный зять, обращаясь к нему, всякий раз называет его отцом сводников. Что касается вооруженных господ, можете сами понять, какова их роль в подобном учреждении.
Тот, кого называли профессором, провел рукой по волосам и сказал:
- Все это прозрачно, как хрусталь, и мне остается спросить вас об одном, милый Грэхэм: почему вы покинули "Финиковую пальму" и выбрали своим пребыванием именно это место?
Француз и англичанин переглянулись. Француз пожал плечами:
- О том же я спрашивал Грэхэма, и все, чего я добился, было: "Когда б я знал? Я сам не помню, как очутился на этом диване!"
Англичанин раздул щеки:
- А на вторую из ночей, проведенных мною на этом диване, сюда ввели Лавертисса. На вопрос, каким образом он сюда попал, Лавертисс ответил: "Кто знает? Я сам не помню, как я очнулся в колодце!"
- На диване! В колодце! - сказал их друг. - В сущности говоря...
Здесь прервал его Башир; он прислушивался к французской речи европейцев и жадно впивал ее звуки, как почва пьет влагу ливня.
- Здесь говорят много лишнего, - сказал он, - но напрасно я жду: никто не объяснит мне, кто последний посетитель и что привело его в мой дом!
Ему ответил марабу. Кожа его была темно-коричневая, словно кора усыхающей пальмы. И в глазах его полыхал тот самый огонь, каким должна вспыхнуть срубленная и зажженная старая пальма. Хриплым голосом он закричал:
- Ты хочешь знать, кого приютил ты под своей недостойной кровлей? Встань и смиренным поклоном приветствуй баловня звезд! Встань и приветствуй почтительно того, кто вышел невредимым из Чертова Купанья.
Башир перевел взгляд с марабу на третьего европейца с явным изумлением и некоторым беспокойством.
- Кто этот человек? Чего ему здесь надо? - спросил он у марабу. Почему он ввалился к нам ночью? К чему эта болтовня о Чертовом Купанье? Пусть немедленно и подробно он расскажет свою историю.
Тот, кого называли профессором, ответил сам.
- От меня ждут рассказа? - сказал он.- Впрочем, я мог это предвидеть. Очевидно, когда тебя вводят в арабское семейство, принято, сразу усевшись, начать плести рассказ, как в "Тысяче и одной ночи".
Здесь, заплетающимся языком, я вставил в разговор свое слово. Развязная и бодрая речь европейца вдохнула в меня невольную надежду. Я хотел объяснить ему, что мое собственное положение (а также Амины) ничуть не лучше положения его друзей.
- Господин, - сказал я, - ты говоришь о "Тысяче и одной ночи". Ты сам не знаешь, как метко ты угадал. Знай же, что та, кого ты видишь перед собой, - племянница моя Амина; она была законно выдана замуж за хозяина этого дома; знай же, что по несчастному стечению обстоятельств она вынуждена была спасать свою жизнь рассказами в течение тысячи, как ты изволил заметить, ночей... Да и не только себя она спасала, но и меня, настоящего поэта.
- Неужели? - воскликнул тот, кого называли профессором. - Любопытно, с каким упорством держатся на Востоке старые общественные навыки.
Башир сказал:
- О ты, отец всех поэтов и сводников, ты позабыл об одном: ты не сказал чужестранцу, какого рода было печальное недоразумение. Ты позабыл ему сказать, что рассказывать ей пришлось за грехи своего вонючего дяди, который, соблазнившись подачкой в пятьсот франков, свел ее с неверной французской собакой! Скажи ему это! Признайся, что этого борова, кому предстоит поужинать собственной головой в уксусе и прованском масле, что этого борова ты ввел однажды на женскую половину, а три ночи тому назад он сам нашел сюда дорогу.
Профессор потирал руки:
- Вот это я называю приятной семейной жизнью. Но что я слышу, милый Грэхэм? Неужели вас подозревают в покушении на эту семейную идиллию и в заранее обдуманном осквернении брака?
Англичанин кивнул головой и сказал:
- Здесь, кажется, был в гостях какой-то господин тысячу дней тому назад, и, когда я появился в спальне, меня, очевидно, приняли за него. Согласен, стечение улик говорит против меня. Но когда б я мог объяснить свое здесь появление!
- Тайна вашего появления разъяснится позже. Пока что я хочу засвидетельствовать перед хозяином дома, что вы никак не могли быть здесь три года тому назад, потому что я знаю, что вы были совсем в другом месте.
Башир язвительно улыбался:
- Объясни сначала первое, тогда я поверю и второму. К делу! Рассказывай!
- Профессор, - закричал англичанин, - неужели вы надеетесь объяснить, как я сюда попал? Вы чертовски ловкий человек! Быть может, вы знаете, как сюда попал и Лавертисс?
- И это я знаю!
- Ну, значит, вы - последнее воплощение вельзевула. Мы тоже хотим знать. К делу! - крикнул француз.
- К делу! - крикнул Башир.- Рассказывай!
4
Тот, кого называли профессором, рассказал:
- Четыре дня тому назад я приехал сюда с двумя друзьями. Мы остановились в "Финиковой пальме". Кроме нас там были еще три других постояльца. Один француз, другой англичанин, а третий выдавал себя за швейцарца. Друг мой Грэхэм, странно себя державший в течение всего дня, повел себя еще более странно к вечеру. Вечером он бесследно исчез, предварительно изумив нас точнейшим предсказанием обеденного меню. Следующий день мы с Лавертиссом провели в поисках Грэхэма. Все розыски остались безуспешными. В минуты передышки мы наблюдали другую компанию в гостинице и проникались к ней все большим интересом. Кроме того, мы имели интервью с моим чемоданного цвета спутником, впрочем уже старым знакомым. К вечеру бесследно исчез Лавертисс после двух-трех странных выходок. Весь следующий день я провел в поисках друзей, с удвоенной энергией, но бесплодно. Четвертый день я использовал для укрепления дружбы с моим сигарного цвета спутником. Нужно сказать, что нити, нас соединяющие, постепенно окрепли и больше того - приняли форму коврика.
- Коврика?, - крикнул француз.
- Неужели это мой старый коврик? - сказал англичанин.
- Здесь уже чересчур много говорилось о коврах, - сказал Башир. Объясни, что это был за коврик!
Тот, кого называли профессором, сказал:
- Все разъяснится в свое время. Но, кроме того, я уделил известное время убийственно-загадочным постояльцам отеля. Я предпринял в этом направлении кое-какие исследования, я сказал бы даже - не совсем скромные исследования. В результате этих исследований я совершил сегодня поездку на верблюдах в обществе моего сигарного друга. Целью нашей прогулки было место, судя по имени, не особенно популярное у окрестного населения. Его зовут, если не ошибаюсь, Чертовым Купаньем!
- Соляным озером! - сказали вместе француз и англичанин.
- Шатт-эль-Джерид, - сказал Башир.
- Совершенно верно, - подтвердил профессор. - Прежде всего, я принял в Соляном озере невольную ванну, оставившую неприглядные следы на моем костюме. Затем я пересек его с твердым убеждением, что маршруты Кука всегда будут огибать это место. Во всяком случае, меня утешало сознание, что выпавшие на мою долю мелкие неприятности ничтожны в сравнении с переживаниями двух путешественников на том же месте двести лет тому назад.
- Старый хрыч пустыни, мы на верном пути! Все идет правильно! Что говорит писание? "Только с ковриком и планом можно найти клад". Что говорится далее? "От места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой, три тысячи шагов влево, к месту, где зарыта собака". Это звучит загадочно. Но, если разъяснились бочки с мукой, мы сведем счеты и с собакой, если только это настоящая старая собака - Кион, Цербер! Я думаю, это она. Кому иначе сторожить этот прекрасный солнечный Аид?
От того места, где пять окаменевших бочек образовали посреди Соляного озера импровизированную бодегу, Филипп Коллен повернул корабль пустыни влево. Почва похожа была на лед, затвердевший под ветром. Верблюды спотыкались. В одном месте они наткнулись на кучку истлевших костей. То были останки одного или нескольких путников. На что другое мог надеяться человек в прародине смерти?
Но что, в самом деле, означают слова о "зарытой собаке"? Человека, умудрившегося увидеть в Сахаре мучные бочки, во всяком случае, нельзя понимать буквально. Но что имел он в виду своим иносказательным оборотом о "зарытой собаке"? На северогерманском наречии выражение "здесь зарыта собака" получает особый смысл; оно приблизительно означает: здесь нужно держать ухо востро, здесь таится суть дела; но как применить эту метафору к поискам клада в Сахаре?
Темное дело. Оставалось одно: отсчитать ровно три тысячи шагов и осмотреться. Филипп считал шаги двугорбого животного, раздвоив внимание между компасом и окрестностью. Ландшафт оставался неизменным. Но искрящийся кристаллический настил все более приближался. Это было естественно, так как, выбравшись за пределы кристаллической скатерти, они дважды свернули под прямым углом и теперь возвращались обратно. Они почти кружили на месте. Но не ошибка ли это? Ведь две, по крайней мере, точки, упоминаемые в таинственном документе, Филиппу удалось установить!
Или же он ошибся? А если он на правильном пути, то где же именно "зарыта собака"?
Две тысячи восемьсот девяносто четыре шага... Местность походила на зыбучее, чуть изрытое волнами море. Войлочные подошвы верблюда ступали по ней без труда. Иногда, как-ломкий ледок, похрустывал, проваливаясь, соляной наст, и марабу шептал молитвы из Корана. Так ехали они с добрых полчаса, отбрасывая тени вперед, ибо время было послеполуденное. Филипп ехал впереди, высматривая желанную примету. Откуда пять бочек с негодной к употреблению мукой? Груз, потерянный погибшим караваном? Возможно. Но если так. вряд ли можно ими пользоваться как дорожной вехой. Ведь за двести лет бесследно сгнивают и рассыпаются самые прочные бочки! Если же они сохранились, то эпитет "негодная к употреблению" как нельзя более подходит для муки. Но с каких пор на Востоке бочки? Восток - страна мешков. Итак, что значит...
Он содрогнулся.
Перед ним полукругом выросло пять возвышений, похожих на камни древнесеверного погребения. Для северного глаза, правда, они могли означать и другое, а именно: пять пузатых, выставленных полукругом пивных бочек. Но глаза, созерцавшие их в стародавние времена, были глазами северянина, и рука, записавшая в странном документе то, что видели глаза, была рукой северянина! "Три тысячи шагов мы проехали от места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой". Можно считать это бочками? Почему нет? Но, если это бочки, куда делась мука?
Филипп нагнулся с седла, и все объяснилось. Чудесная игра природы, окаменившая пять бочек посреди Соляного озера, позаботилась об их содержимом. Пять "дольменов", торчавших из земли, до краев были наполнены соляными кристаллами. Негодная к употреблению мука! Самая негодная мука в мире! И бочки стоили этой муки. Значит, он на верном пути! Он забыл изнурительную качку, пылающий, раскаленный воздух, высасывающий кровь, зловоние ила, пропитавшее одежду. Он выпрямился в седле и крикнул "ура!". Крик его во мгновение поглотила пустыня.
Филипп Коллен прикоснулся своим вонючим рукавом к полям тропического шлема и сказал:.
- О собака, внучка шакала, забитая, загнанная и умученная на своей африканской родине, затравленная, избалованная и забитая в странах Средиземного бассейна, бесстыдный паразит и тиран человека в прочих странах,- я тебя никогда не любил! Но в этом твоем обличий приветствую тебя!
Он обернулся. Марабу сидел тут же и с широко раскрытым ртом глядел на соляную собаку. Постепенно движения губ его сложились в молитву из Корана. Очевидно, он считал собаку воплощением злого духа. Но Филиппу было не до того. Он вынул из кармана документ и перечел его в последний раз:
"Когда мы достигли места, где зарыта собака, мы увидели скалы и перекинутый через них мост, и мы возликовали, потому что надеялись через мост спастись от врагов. И мы погнали верблюдов к скалам, и все пошло хорошо. Но когда мы приблизились к скале, обозначенной числом "тлети", случилось несчастье, по вине которого клад и ныне там пребывает. Случилось несчастье - и..."
Филипп прервал чтение и оглянулся. Они спустились почти к самому краю приветливой кристаллической скатерти, так заманчиво искрившейся на солнце в ожидании, что кто-нибудь, соблазнившись, ступит на нее и провалится. Позади оставался твердый массив Соляного озера с лепешкообразной поверхностью, а далеко-далеко впереди, за мнимой зыбью искрящихся волн кристаллической скатерти, лежала пустыня, со всех сторон обступившая Соляное озеро. Ряд островков выдавался над мнимым морем. Каменистые песчаные островки разорванным архипелагом подымались над омутом кристаллической скатерти. Доходил ли архипелаг до твердой земли, до пустыни? Без подзорной трубы сказать было невозможно. Во всяком случае, это было маловероятно; ведь чрез островки, если бы они тянулись так далеко, была бы переброшена дорога. Северный путешественник, двести лет тому назад заглянувший в эти места с награбленным кладом и похищенным ковриком, думал, что архипелаг выводит на твердую землю, и товарищ его был того же мнения. В архипелаге им померещился как бы понтонный мост - "скалы, служащие быками моста".
И они погнали верблюдов к воображаемому мосту. Тогда произошло несчастье, по вине которого клад и поныне пребывает, если верить документу, на одном из островов архипелага.
"Сгустилась тьма - и..." - скоро ли сегодня стемнеет? Довольно скоро. Нужно спешить. Минута дорога.
- Послушай, ты, старый хрыч пустыни! Видишь там скалы или островки, называй их как хочешь? Это наша цель; точнее - островок, обозначаемый на твоем прекрасном родном языке числом "тлети". Не скажешь ли ты мне, что значит "тлети"?
Марабу рассматривал местность с выражением глубокого отвращения. Он медлил с ответом.
- Пошевеливайся, старый мыслитель! Что такое "тлети"?
Марабу прервал свое молчание.
- Так вот откуда,- сказал он,- ты хочешь вырыть клад?
- Верно. Не желаешь ли...
- Но для чего ты меня тащил в такую даль к проклятому месту?
- Это я тебе скажу. Во-первых, я хотел тебя вывести на чистую воду. Я подозреваю, что ты сторонкой замешан в исчезновении моих друзей. Во-вторых, мне нужен был помощник, чтобы унести клад, и, в-третьих, нужна была помощь, чтобы его найти. Что означает остров, отмеченный числом "тлети"?
- На этом острове лежит твой клад?
- Да.
- "Тлети", - сказал марабу после минутного колебания, - означает четыре... Только неверный пес может не знать такой вещи.
- Остров, обозначенный числом четыре! Гм... Странно выражено по-арабски понятие четырех! Но меня это не касается!.. Вперед!
Филипп погнал верблюда вниз к кайме кристаллической скатерти и к ближайшему островку. Все шло гладко. От твердого соляного наста до острова было рукой подать, и кристаллическая скатерть лишь слегка поддавалась; очевидно, под хрустящими кристаллами лежал твердый соляной пласт. Так же благополучно добрались они до второго соляного островка, а от него - к третьему. Третий остров был больше-предыдущих и весь усеян кусками соли, кристаллами и каменьями. Верблюд, до сих пор шедший кротко и покорно, вдруг наотрез отказался идти дальше. Филипп слез, взял его за поводья и, придерживая верблюда, попытался пройти пешком по соляному насту. Но корабль пустыни решительно отказывался вступить на островок.
Филипп уже почти изнемог от бесплодных усилий, как вдруг какой-то шорох позади заставил его вздрогнуть. Он обернулся - и произошло событие столь молниеносное, что Филипп едва успел его осознать.
Марабу шел за ним до третьего острова. Там он слез с верблюда. Он стоял возле кучки камней и кусков соли на самом высоком месте острова. Он как будто разрыл эту груду и раскидал каменья и куски соли. Теперь он поднялся, держа в руке кошель. Он развязал его, и сноп ослепительных лучей вспыхнул под его пальцами. Кошель был полон драгоценностей. Но ярче самих сокровищ загорелись глаза марабу. Филипп успел еще усомниться, означает ли "тлети" в самом деле четыре или святой человек сыграл с ним скверную шутку, но марабу поднял с земли камень жилистой коричнево-пергаментной рукой. Еще мгновение - и камень со свистом полетел Филиппу в голову, причем уверенность и сила его полета свидетельствовали о том, что марабу принадлежал к народу, для которого побивание камнями неверных жен и пророков всегда было излюбленным занятием. Еще мгновение - и мир в глазах Филиппа Коллена опустел и померк и сознание его уже находилось в пути от солнечного африканского Аида к шатрам неизвестной ночи.
IX
Тысяча вторая ночь
1
Именем кроткого милосердого бога!
Ужасней тысячи других бессонных дней скрылся в воротах вечности еще один день на тяжелых свинцовых ногах. Я внимал беспощадному ходу часов; ждал наступления ночи; я знал, что это будет ночь ночей, последняя, решающая ночь. Я знал, что, прежде чем тьму этой ночи рассечет узкая, как лезвие клинка, полоска зари, душа моя уже пойдет босиком по другому страшному лезвию, по дороге в рай, к гуриям - но прочь от земли, прочь от Туниса и от красавиц!
Йя xacpaо
Но дайте мне выпростать меч и оседлать скакуна красноречия!
2
Наступила ночь, и нас ввели на женскую половину.
На диване сидел Башир с трубкой кальяна в зубах и с веером в руке. На другой диван, против Башира, слуги швырнули француза и англичанина. Оба были связаны, а перед англичанином поставили по-европейски накрытый стол, с ножом, вилкой, уксусом, прованским маслом и салфеткой. Француз и англичанин казались равнодушными; но француз по всякому поводу остроумничал, а англичанин молчал и глядел на Башира жестким каменным взглядом. Амина надела на себя все свои ценности. Тяжелые серьги, как капли росы на атласе розы, дрожали в ее ушах. Золотое ожерелье многократно обвивало ее шею, и на всех пальцах были кольца. Тоненькие золотые цепочки соединяли их с опаловым запястьем. Руки ее уже не были смуглыми, как тогда, когда я привел ее к Баширу. В тысячедневном плену они получили молочно-матовый, перламутровый оттенок. Хотя ни в коем случае ее нельзя было сравнить с прекрасными цивилизованными женщинами, каких я знал в Тунисе, я все же не мог отказать ей в известном очаровании. Но Башир не глядел ни на руки ее, ни на ушные мочки, ни на драгоценности, надетые в последний раз. Он пожирал глазами француза и англичанина. Наконец он не выдержал:
- Когда проголодаешься, - сказал он англичанину, - только кивни, и тебе сейчас же подадут! Переведи ему, король поэтов и сводников!
Я перевел дрожащим голосом. Один из вооруженных слуг с готовностью обнажил саблю и описал ею круг над ухом англичанина. Башир пожелтел от досады, но овладел собой. Ночь только начиналась. Он хотел насладиться ею в полной мере.
- А тебя, - сказал он французу, - прошу не гневаться за то, что до сих пор не предложены тебе напитки для утоления жажды. Но обещаю тебе, что еще до рассвета напьешься вдосталь в моем колодце.
- Я уже познакомился с твоим колодцем, - сказал француз, - и знаю, что вода в нем достаточно грязная, как раз хороша, чтоб выпить за твое здоровье.
Лицо Башира стало пепельно-серым, но он овладел собой, смолчав и на этот раз. Потрясенный, я отдался моим мыслям. Есть ли надежда на спасение? Да, у нас оставалась одна-единственная надежда на неизвестного друга француза и англичанина, так называемого профессора, о котором они говорили прошлую ночь; надежда на то, что этот незнакомец найдет нас в неизвестном ему доме и потом, одинокий и безоружный, освободит от дикого зверя, окруженного кольцом хорошо вооруженных слуг. Нет, эту бессмысленную надежду нужно было бросить! Часы ползли. Я видел в окно, как плавно текли по небу звезды. В стихотворении, достойном Абуль Алаэль Маарри, я однажды сказал: "Звезды - песчинки в песочных часах Аллаха. Когда одна из них раз в тысячу тысяч лет гаснет, Аллах отсчитывает мгновение! Йя хасра! Мне казалось, что от встречи до встречи с глазами Башира протекала тысяча лет. Мне казалось, что тысячи тысяч лет прошли и песочные часы Аллаха вытекли, когда снова раздался голос Башира, сказавшего Амине:
- Ты надела на себя все свои драгоценности. Так и должна поступать обреченная смерти.
- Так я и думала,- кротко сказала Амина.
- Жалко лишь,-- сказал Башир,- что ты не можешь надеть на себя браслетов, колец и запястий, похищенных в моей семье двести лет назад. Перед ними то, что на тебе,- стеклярусные бусы странствующей бедуинки в сравнении с бриллиантами.
Он обратился к французу:
- С сокровищами исчез известный коврик. Вчера я готов был дать тебе свободу в обмен на ковер, в котором надеялся признать тот самый, пропавший. Если бы деду или прапрадеду моему ты предложил на выбор коврик и драгоценности - еще большой вопрос, к чему бы он склонился!
- Ara! - сказал француз.- Поскольку ты в своей семье не являешься уродом, нужно думать, что они схватили бы и то и другое, а подателю этих ценностей всадили бы нож в спину.
- Язык твой как жало змеи, - сказал Башир. - Еще до рассвета вода его остудит.
- А еще через несколько рассветов, - сказал француз, - местные власти вздернут тебя на пальму оазиса с лентой Почетного легиона на шее.
- Меня? Каким образом? - сказал Башир.
- Вчера ночью ты меня заставил вытребовать запиской ковер из отеля. Предполагаю у персонала гостиницы лишь среднее умственное развитие. Но они ведь сообразили, что я жив и нахожусь в плену! Французским властям будет очень нетрудно найти мое местопребывание.
- Ты думаешь? - сказал Башир. - А если французские власти найдут тебя и твоего друга - найдут вас, допустим, живыми, - скажите, вы очень этому обрадуетесь?
- Конечно, - сказал француз.
Но мне, уж воспрянувшему духом, в голосе его послышалась какая-то неуверенность. Башир злорадно рассмеялся.
- Сегодня я навел о тебе справки у этих самых властей, - сказал он. (Ах, будь спокоен, друг мой, я сделал это с подобающей осторожностью.) И знаешь, какое у меня составилось впечатление?
- Нет, - сказал француз с смеющимся лицом (но улыбка его была, скорее, вызовом).
- По моим впечатлениям, если б власти, на которые ты так крепко надеешься, нашли тебя с твоим другом мертвыми, вряд ли они занялись бы выращиванием траурных лилий на вашей могиле. А если б они нашли тебя, его или третьего, исчезнувшего из гостиницы, здесь, у меня в плену, они бы вас, пожалуй, прихватили с собой. Но мне сдается, что в этом случае вы бы лишь променяли одно пленение на другое.
Он поглядел на европейцев, и глаза его вспыхнули, как у ящерицы. Француз еще раз усмехнулся:
- Ха-ха! Ты так думаешь? Ну хорошо, уступаю тебе власти: возможно, они не пожелают за нас мстить. Дарю тебе их.
- Ты очень щедр, - сказал Башир.- Что у тебя останется в запасе после такого подарка?
- Мой третий друг, которого ты не знаешь, - ответил француз.
В эту минуту снаружи послышался шум, и сердце мое встрепенулось в груди, как вспугнутая в чаще птица.
3
О ночь ночей, чем больше я думаю о том, что случилось в эти часы, тем труднее мне поверить в их действительность.
Услышав шорох на дворе, Башир кивнул вооруженному слуге. Тот вышел и, вернувшись, доложил о чем-то шепотом хозяину. Башир отдал новое приказание, и слуга опять исчез. Я дрожал от напряжения. Телохранитель вернулся в сопровождении двух мужчин.
Тот, кто шел впереди, разочаровал меня сразу. Он был из тех полоумных нищих-монахов, для которых нет других книг, кроме Корана. И поэзию они презирают, поскольку творцом ее не является Магомет (да славится его имя!).
Они проклинают пьющих другие напитки, кроме воды, надеются на райских гурий, а в земной жизни требуют целомудрия. Они отравлены предрассудками и воображают, что воздух кишит чертями и джиннами.
Таков был марабу, переступивший порог. Лицо его было смугло, как сжатое поле. Глаза горели фанатическим блеском, отвратительным для цивилизованных людей.
В дверях марабу закричал:
- Дорогу избраннику звезд! Дорогу тому, кто безнаказанно принял чертову ванну!
Подобной выходки и следовало ожидать от бешеного монаха.
Мимо него скользнул мой разочарованный взгляд. С какой стати пришло это чучело тревожить наши смертные часы? Зачем пустил его Башир? Но в эту минуту вошел европеец.
Он был среднего роста и немного похож на связанного француза, сидевшего на диване. Одежда его, как у француза, была пропитана грязью. На левом виске зияла большая кровавая рана, и он был бледен и утомлен. Но взгляд его искрился бодростью, и заговорил он ясным, благозвучным голосом. Уж не он ли третий друг, так называемый профессор?
Конечно, он! Лишь только он вошел, француз и англичанин рванулись, пытаясь встать, и заговорили, перебивая друг друга, как торговки на рынке.
- Как вы изловчились, профессор, черт бы вас побрал! Это, пожалуй, самый эффектный трюк в области профессиональных розысков!
Француз прибавил:
- Я думал, профессор, что встреча на вилле Браччиано будет апогеем наших встреч. Оказалось, я ошибся. Но скажите мне, черт возьми, как вы нас нашли?
Тот, кого называли профессором, сделал жест, каким отклоняют ненужный подарок.
- Погодите, сейчас узнаете! Но сначала представьте меня обитателям этого дома.
Меня восхитила его изысканная вежливость.
Англичанин по желанию друга начал представление, но далеко не в том благовоспитанном тоне, каким высказано было пожелание.
- Вот язычник, курящий трубку. Ему принадлежит заведение. Два дня он меня морит голодом и вместо всякой пищи предлагает мне мою собственную голову в уксусе и прованском масле. Дама под покрывалом - его достойная сожаления супруга. Виды на будущее у нее не совсем совпадают с моими, но очень похожи. Пожилой господин, трясущийся, как порция желе, в этом доме на амплуа тестя. Любезный зять, обращаясь к нему, всякий раз называет его отцом сводников. Что касается вооруженных господ, можете сами понять, какова их роль в подобном учреждении.
Тот, кого называли профессором, провел рукой по волосам и сказал:
- Все это прозрачно, как хрусталь, и мне остается спросить вас об одном, милый Грэхэм: почему вы покинули "Финиковую пальму" и выбрали своим пребыванием именно это место?
Француз и англичанин переглянулись. Француз пожал плечами:
- О том же я спрашивал Грэхэма, и все, чего я добился, было: "Когда б я знал? Я сам не помню, как очутился на этом диване!"
Англичанин раздул щеки:
- А на вторую из ночей, проведенных мною на этом диване, сюда ввели Лавертисса. На вопрос, каким образом он сюда попал, Лавертисс ответил: "Кто знает? Я сам не помню, как я очнулся в колодце!"
- На диване! В колодце! - сказал их друг. - В сущности говоря...
Здесь прервал его Башир; он прислушивался к французской речи европейцев и жадно впивал ее звуки, как почва пьет влагу ливня.
- Здесь говорят много лишнего, - сказал он, - но напрасно я жду: никто не объяснит мне, кто последний посетитель и что привело его в мой дом!
Ему ответил марабу. Кожа его была темно-коричневая, словно кора усыхающей пальмы. И в глазах его полыхал тот самый огонь, каким должна вспыхнуть срубленная и зажженная старая пальма. Хриплым голосом он закричал:
- Ты хочешь знать, кого приютил ты под своей недостойной кровлей? Встань и смиренным поклоном приветствуй баловня звезд! Встань и приветствуй почтительно того, кто вышел невредимым из Чертова Купанья.
Башир перевел взгляд с марабу на третьего европейца с явным изумлением и некоторым беспокойством.
- Кто этот человек? Чего ему здесь надо? - спросил он у марабу. Почему он ввалился к нам ночью? К чему эта болтовня о Чертовом Купанье? Пусть немедленно и подробно он расскажет свою историю.
Тот, кого называли профессором, ответил сам.
- От меня ждут рассказа? - сказал он.- Впрочем, я мог это предвидеть. Очевидно, когда тебя вводят в арабское семейство, принято, сразу усевшись, начать плести рассказ, как в "Тысяче и одной ночи".
Здесь, заплетающимся языком, я вставил в разговор свое слово. Развязная и бодрая речь европейца вдохнула в меня невольную надежду. Я хотел объяснить ему, что мое собственное положение (а также Амины) ничуть не лучше положения его друзей.
- Господин, - сказал я, - ты говоришь о "Тысяче и одной ночи". Ты сам не знаешь, как метко ты угадал. Знай же, что та, кого ты видишь перед собой, - племянница моя Амина; она была законно выдана замуж за хозяина этого дома; знай же, что по несчастному стечению обстоятельств она вынуждена была спасать свою жизнь рассказами в течение тысячи, как ты изволил заметить, ночей... Да и не только себя она спасала, но и меня, настоящего поэта.
- Неужели? - воскликнул тот, кого называли профессором. - Любопытно, с каким упорством держатся на Востоке старые общественные навыки.
Башир сказал:
- О ты, отец всех поэтов и сводников, ты позабыл об одном: ты не сказал чужестранцу, какого рода было печальное недоразумение. Ты позабыл ему сказать, что рассказывать ей пришлось за грехи своего вонючего дяди, который, соблазнившись подачкой в пятьсот франков, свел ее с неверной французской собакой! Скажи ему это! Признайся, что этого борова, кому предстоит поужинать собственной головой в уксусе и прованском масле, что этого борова ты ввел однажды на женскую половину, а три ночи тому назад он сам нашел сюда дорогу.
Профессор потирал руки:
- Вот это я называю приятной семейной жизнью. Но что я слышу, милый Грэхэм? Неужели вас подозревают в покушении на эту семейную идиллию и в заранее обдуманном осквернении брака?
Англичанин кивнул головой и сказал:
- Здесь, кажется, был в гостях какой-то господин тысячу дней тому назад, и, когда я появился в спальне, меня, очевидно, приняли за него. Согласен, стечение улик говорит против меня. Но когда б я мог объяснить свое здесь появление!
- Тайна вашего появления разъяснится позже. Пока что я хочу засвидетельствовать перед хозяином дома, что вы никак не могли быть здесь три года тому назад, потому что я знаю, что вы были совсем в другом месте.
Башир язвительно улыбался:
- Объясни сначала первое, тогда я поверю и второму. К делу! Рассказывай!
- Профессор, - закричал англичанин, - неужели вы надеетесь объяснить, как я сюда попал? Вы чертовски ловкий человек! Быть может, вы знаете, как сюда попал и Лавертисс?
- И это я знаю!
- Ну, значит, вы - последнее воплощение вельзевула. Мы тоже хотим знать. К делу! - крикнул француз.
- К делу! - крикнул Башир.- Рассказывай!
4
Тот, кого называли профессором, рассказал:
- Четыре дня тому назад я приехал сюда с двумя друзьями. Мы остановились в "Финиковой пальме". Кроме нас там были еще три других постояльца. Один француз, другой англичанин, а третий выдавал себя за швейцарца. Друг мой Грэхэм, странно себя державший в течение всего дня, повел себя еще более странно к вечеру. Вечером он бесследно исчез, предварительно изумив нас точнейшим предсказанием обеденного меню. Следующий день мы с Лавертиссом провели в поисках Грэхэма. Все розыски остались безуспешными. В минуты передышки мы наблюдали другую компанию в гостинице и проникались к ней все большим интересом. Кроме того, мы имели интервью с моим чемоданного цвета спутником, впрочем уже старым знакомым. К вечеру бесследно исчез Лавертисс после двух-трех странных выходок. Весь следующий день я провел в поисках друзей, с удвоенной энергией, но бесплодно. Четвертый день я использовал для укрепления дружбы с моим сигарного цвета спутником. Нужно сказать, что нити, нас соединяющие, постепенно окрепли и больше того - приняли форму коврика.
- Коврика?, - крикнул француз.
- Неужели это мой старый коврик? - сказал англичанин.
- Здесь уже чересчур много говорилось о коврах, - сказал Башир. Объясни, что это был за коврик!
Тот, кого называли профессором, сказал:
- Все разъяснится в свое время. Но, кроме того, я уделил известное время убийственно-загадочным постояльцам отеля. Я предпринял в этом направлении кое-какие исследования, я сказал бы даже - не совсем скромные исследования. В результате этих исследований я совершил сегодня поездку на верблюдах в обществе моего сигарного друга. Целью нашей прогулки было место, судя по имени, не особенно популярное у окрестного населения. Его зовут, если не ошибаюсь, Чертовым Купаньем!
- Соляным озером! - сказали вместе француз и англичанин.
- Шатт-эль-Джерид, - сказал Башир.
- Совершенно верно, - подтвердил профессор. - Прежде всего, я принял в Соляном озере невольную ванну, оставившую неприглядные следы на моем костюме. Затем я пересек его с твердым убеждением, что маршруты Кука всегда будут огибать это место. Во всяком случае, меня утешало сознание, что выпавшие на мою долю мелкие неприятности ничтожны в сравнении с переживаниями двух путешественников на том же месте двести лет тому назад.