Страница:
Я не хочу попадаться на такую уловку. Поэтому я считаю себя обязанным точно указать, при каких обстоятельствах вмешательство государства приобретает коммунистический характер.
Какова миссия государства? Какие вещи граждане должны передоверить общей, совместной силе, а какие оставить в сфере частной деятельности? Ответить на эти вопросы значит прочитать целый курс лекций на политическую тематику. К счастью, мне не нужен громоздкий курс, чтобы предложить решение занимающей нас проблемы.
Когда граждане, вместо того чтобы оказывать некую услугу самим себе, превращают ее в услугу публичную, государственную, то есть когда они считают уместным устраивать, так сказать, складчину, чтобы выполнить ту или иную работу или получить то или иное общее удовлетворение, я не усматриваю в этом коммунизма, потому что не вижу его специфической черты: уравнивание путем грабежа. Да, государство берет посредством налога, но оно возвращает посредством оказания услуги. Такова особая, но вполне правомерная форма, показывающая нам само основание существования всякого общества, и форма эта именуется обменом. Но я иду дальше. Доверяя какую-то услугу государству, граждане могут сделать верный или неверный шаг. Они делают верный шаг, если услуга, оказанная таким путем, добротна и экономична. Они делают неверный шаг, если все получается наоборот. Но ни в том, ни в другом случае я не вижу коммунистического принципа. Просто в первом случае граждане преуспели, а во втором ошиблись. И хотя сам коммунизм есть ошибка, отсюда вовсе не следует, что всякая ошибка есть коммунизм.
Вообще экономисты очень недоверчиво относятся к правительственному вмешательству. Они видят здесь массу неудобств, зажим свободы, энергии, индивидуального предвидения и опыта, которые составляют драгоценный фонд всякого общества. Поэтому они очень часто выступают против подобного вмешательства. Но протекцию они отвергают с разных точек зрения и по разным мотивам. Поэтому пусть нам не противопоставляют аргумента, будто у нас какая-то однообразная и навязчивая предрасположенность к свободе; пусть нам не говорят: ничего, мол, удивительного в том, что эти господа отвергают защитительный режим, потому что они вообще отвергают всякое вмешательство государства.
Прежде всего, это ложь, что мы отвергаем всякое вмешательство государства. Мы признаем, что миссия государства – поддерживать порядок и безопасность, заставлять уважать личность и собственность, наказывать за мошенничество и насилие и пресекать такие попытки. Что же касается услуг, так сказать, промышленного, хозяйственного характера, то тут мы придерживаемся только одного правила: пусть государство берет на себя обязательства, если в итоге для большинства населения получится экономия сил. Но, ради Бога, при соответствующих расчетах пусть примут во внимание – и ничего не упустят – все бесчисленные неудобства, связанные с трудом, который государство монополизирует.
Далее, пусть, к примеру, какой-нибудь муниципальный совет обсудит вопрос, что лучше – чтобы каждая семья ходила за водой за четверть мили или чтобы власти взяли с каждой семьи некоторую сумму денег и провели воду прямо на площадь деревни или городка. У меня нет никаких принципиальных возражений против обсуждения такого вопроса. Единственным элементом решения будет тут подсчет выгод и неудобств. Можно ошибиться в подсчете, но ошибка, которая повлечет за собой потерю части собственности, вовсе не будет посягательством на саму собственность, да еще систематическим посягательством.
Однако, допустим, некий г-н мэр предлагает свернуть целую отрасль к выгоде другой отрасли, запретить привозить башмаки к выгоде местных сапожников или выдумывает еще что-нибудь подобное. Тогда я скажу ему, что дело идет уже не о подсчете выгод и неудобств, а о злоупотреблении властью, о злонамеренном применении силы государства. Я скажу: вы, носитель власти и ее силы, вы, призванный наказывать за грабеж, как вы осмеливаетесь употреблять власть и силу для защиты и систематизации грабежа?
Если же восторжествует идея г-на мэра, если я увижу, что, следуя этому прецеденту, все отрасли ремесла и производства этой деревни или городка примутся тягаться друг с другом, требуя, каждая, льгот за счет других, если в этой суматохе беззастенчивых притязаний я увижу, что страдает и гибнет само понятие собственности, то мне будет позволительно полагать, что ради спасения собственности просигнализировать прежде всего о той самой первой несправедливой мере, которая явилась первым звеном всей печальной цепи.
Мне совсем не трудно, сударь, найти в вашем произведении пассажи на ту же тему, которые подтверждают мои взгляды. По правде говоря, достаточно наугад раскрыть его на любой странице. Да-да, если, подражая детской игре, я вслепую ткну булавкой в какую-нибудь страницу, я увижу, что на ней говорится о косвенном или прямом осуждении охранительного режима, о принципиальном родстве и идентичности этого режима с коммунизмом. А почему бы не попробовать сразу? Вот, мне попалась страница 283, и я читаю:
Продолжим игру. На странице 63 я читаю такой афоризм:
Давайте дальше. Вот попалась страница 47:
Как и вы, я вижу собственность прежде всего в свободном распоряжении человеком самим собой, затем в распоряжении своими способностями и, наконец, в распоряжении продуктом как результатом проявления его способностей, что и доказывает, помимо всего прочего, что с определенной точки зрения свобода и собственность совпадают друг с другом.
Однако едва ли я осмелюсь сказать, как говорите вы, что собственность на продукт наших способностей менее связана, так сказать, с нашим телом, чем с самими этими способностями. В сугубо материальном ракурсе это бесспорно, но лишение человека его способностей или продукта его способностей дает одинаковый результат, который именуется рабством. Это еще одно доказательство природной идентичности свободы и собственности. Если я силой оберну весь труд какого-нибудь человека к моей выгоде, этот человек – мой раб. Он останется рабом даже в том случае, если я, предоставив ему возможность трудиться свободно, все-таки захвачу, силой или хитростью, продукт его труда. Первый вид порабощения отвратителен, второй – не так уж. Заметив, что свободный труд более интеллектуален и продуктивен, хозяева порешили: не будем узурпировать напрямую способности наших рабов, а захватим более богатый продукт их свободных способностей и назовем эту новую форму рабства красивым именем Протекция.
Вы говорите еще, что общество заинтересовано в том, чтобы гарантировать собственность. В этом я тоже согласен с вами, но иду несколько дальше вас. Если под обществом вы понимаете правительство, то я говорю, что в части, касающейся собственности, его единственная миссия – гарантировать ее неприкосновенность, а если оно пытается «уравновешивать» ее, а вовсе не гарантировать, то оно посягает на нее. Этот пункт заслуживает особого внимания и изучения.
Когда группа людей, которые не могут жить без труда и без собственности, собирают средства, чтобы оплачивать общую силу, то ясно, что они намерены трудиться и пользоваться плодами своего труда в условиях безопасности и не собираются отдавать свои способности и достояния во власть этой силы. Даже при отсутствии – некогда так и было – упорядоченного правления я не думаю, чтобы можно было оспаривать у индивидов право на защиту, то есть право защищать себя, свои способности и свое имущество.
Не претендуя на то, чтобы философствовать насчет происхождения и объема правительственных прав, ибо я по слабости своей пасую перед столь обширной темой, я все же позволю себе высказать вам одну мысль. Мне думается, что права государства не могут быть чем-то иным, кроме как регулированием и упорядочением личных, индивидуальных прав, которые первичны. Я не могу даже представить себе некое коллективное право, которое не имело бы своим истоком индивидуальное право и не исходило бы из его наличия. Следовательно, чтобы выяснить, законно ли облечено государство тем или иным правом, надо прежде всего задаться вопросом, заключено ли это право, так сказать, в самом индивиде вне зависимости от всякого правления и правительства. Именно исходя из такого соображения, я на днях в одном моем выступлении отверг идею права на труд. Я говорил, что поскольку Пьер не вправе непосредственно требовать от Поля, чтобы тот отдал ему свой труд, он, Пьер, также не вправе требовать того же самого через посредство государства, потому что государство представляет собой лишь общую силу, созданную Пьером и Полем на свои средства и имеющую вполне определенное предназначение, которое никогда не может и не должно означать превращение в справедливое того, что несправедливо. Именно с помощью такого пробного камня я и составляю себе суждение по поводу разницы между гарантией и выравниванием людских достояний государством. Почему государство имеет право, притом даже с помощью силы, гарантировать каждому неприкосновенность его собственности? Потому что это право предсуществует у самого индивида. Нельзя отказывать индивидам в праве на законную самозащиту, в праве прибегать при необходимости к силе, чтобы отбить атаки на их личность, способности, достояние. Понятно, что это индивидуальное право, принадлежащее каждому гражданину, может приобрести коллективную форму и узаконить общую силу. Но почему государство не вправе выравнивать достояния? Потому что для этого ему надо что-то отнять у одних и даровать другим. А между тем ни один из тридцати миллионов французов не имеет права брать у кого-нибудь и что-нибудь силой под предлогом достижения равенства, и совершенно непонятно, как они могут наделить таким несуществующим правом общую силу.
Заметьте, что право выравнивания разрушает право гарантии. Возьмем дикие племена. Над ними еще нет никакого правительства. Но каждый дикарь имеет право на законную самозащиту, и нетрудно увидеть, что это право станет потом основой законной общей силы. Если один из дикарей посвятил свое время, силы и ум изготовлению лука и стрел, а другой хочет их у него отнять, то все симпатии племени будут на стороне жертвы, а если дело передадут на суд самых старших из племени, то похититель или пытавшийся стать таковым непременно будет наказан. Отсюда и до организации государственной силы – всего один шаг. И я спрашиваю вас, какова миссия этой силы, миссия законная, встать ли на сторону того, кто защищает свою собственность, или того, кто посягает на чужую собственность? Было бы очень странно видеть, что коллективная сила основывается не на индивидуальном праве, а на его постоянном и систематическом нарушении. Нет, автор книги, которая сейчас у меня перед глазами, не может придерживаться подобного тезиса! Но не придерживаться его – этого еще мало, надо обрушиться на него, биться против него. Было бы мало также атаковать грубый и абсурдный коммунизм, проповедуемый кучкой сектантов в своих грязных газетенках. Надо разоблачать и бичевать другой коммунизм, наступательный и утонченный, который путем самого обыкновенного извращения правомерной идеи, касающейся прав государства, проник в некоторые направления и ветви нашего законодательства и грозит овладеть всем законодательством.
Ведь бесспорно, сударь, что, играя тарифами, устанавливая так называемый охранительный режим, правительства совершают чудовищное преступление, о котором я говорил выше. Они отвергают право на законную оборону, предсуществующее у каждого гражданина и служащее источником и основанием подлинной миссии правительств, и присваивают себе ложное право нивелировать все и вся посредством кражи и грабежа – право, которое никогда не принадлежало ни одному индивиду и поэтому не может принадлежать сообществу индивидов.
Но зачем настаивать на всех этих общих соображениях? Зачем доказывать абсурдность коммунизма, раз вы сами сделали это гораздо лучше меня (за исключением той его разновидности, которая, по моему убеждению, практически самая опасная?)
Быть может, вы возразите мне, что принцип защитительного режима вовсе не противостоит принципу собственности. Что ж, посмотрим, какими способами действует этот режим.
У него их два: премия и ограничение.
Что касается премий, то тут разобраться нетрудно. Я просто не верю тем, кто утверждает, что система премий, доведенная до своего логического конца, не приведет к абсолютному коммунизму. Да, граждане трудятся под защитой общей силы, которая, как вы сами признаете, обязана гарантировать каждому неприкосновенность его собственности. Но вот государство, вроде бы с самыми благими филантропическими намерениями, берет на себя совсем новую, совсем иную и, по-моему, разрушительную задачу. Оно, видите ли, выступает судьей в делах прибылей, решает, какой труд вознаграждается недостаточно, а какой слишком щедро. Ему нравится изображать себя неким уравнителем и, как сказал г-н Бийо, качнуть маятник цивилизации в сторону противоположную свободе индивидуальных инициатив. Следовательно оно облагает контрибуцией все сообщество людей, чтобы сделать подарок, под именем премий, экспортерам каких-то отдельных продуктов. Оно вознамерилось благоприятствовать промышленности, но надо уточнить: какой-то части промышленности в ущерб всем остальным ее частям. Я не буду особо и специально доказывать, что оно, как правило, стимулирует отрасли, удовлетворяющие всяких гурманов, а не отрасли, полезные и нужные всем. И я спрашиваю вас, не побуждает ли государство всякого труженика добиваться премии, если он видит, что не зарабатывает столько же, сколько его сосед? Тогда не обязано ли оно выслушивать и удовлетворять все просьбы и требования такого рода? Я так не думаю, но кто думает так, тот должен набраться храбрости и облечь свою мысль, так сказать, в государственную форму и сказать: правительство обязано не гарантировать все достояния, а уравнять их. Иными словами, собственность исчезает.
Я говорю сейчас только и единственно о вопросе принципиальном. Если бы я захотел досконально разобраться в экономическом эффекте экспортных премий, я бы вместо этого просто высмеял их, ибо они представляют собой безвозмездный дар Франции загранице. Премию получает не продавец, а покупатель в соответствии с законом, который вы сами сформулировали, говоря о налоге: в конечном счете потребитель несет все издержки производства в не меньшей степени, чем получает выгод. Поэтому с премиями у нас получаются убийственные и совершенно мистические вещи. Иностранные правительства рассуждают так: «Если мы повысим наши ввозные пошлины на цифру премии, оплачиваемой французскими налогоплательщиками, то ясно, что для наших потребителей ничто не изменится, потому что они будут платить прежнюю цену. Товар, подешевевший на пять франков по французскую сторону границы, подорожает на пять франков по немецкую сторону границы; получается безупречный способ взвалить наши государственные расходы на французское казначейство». Но, как меня уверяют, иные правительства еще более хитроумны. Они говорят: «Да, французская премия – это подарок нам, но если мы просто повысим пошлины, то это не даст французам никаких оснований поставлять нам больше товара, чем прежде; поэтому мы сами будем задавать нужное направление великодушию этих великолепных французов. Мы, напротив, временно отменим всякие пошлины и тем самым вызовем неиссякаемый поток их сукна, и каждый его метр будет нести на себе чистый и безвозмездный дар». В первом случае наши премии поступают в иностранную казну, во втором ими пользуются, притом в гораздо большем объеме, простые иностранные граждане.
Перейдем теперь к ограничениям.
Допустим, я столяр. У меня небольшое рабочее помещение, орудия труда, материалы. Все это безусловно принадлежит мне, так как все это я сделал сам или, что то же самое, купил и оплатил. Сверх того у меня крепкие и умелые руки, достаточно ума и много желания трудиться. Образуется фонд, из которого я черпаю для удовлетворения моих собственных нужд и нужд моей семьи. Заметьте, что сам я не могу непосредственно производить все, что мне требуется, ни железа, ни древесины, ни хлеба, ни вина, ни мяса, ни тканей и т. д., но я могу производить ценность. В конце концов, эти вещи должны быть результатом, в другой форме, работы моей пилы и моего рубанка. Я заинтересован в том, чтобы честным путем получить как можно больше вещей за определенное количество моего труда. Повторяю, честным путем, потому что я вовсе не желаю посягать на чью-то собственность и свободу. Но я желаю, чтобы и у меня не отнимали собственность и свободу. Другие труженики и я приносим, с нашего взаимного согласия, жертву, уступаем часть нашего труда людям, которые называются должностными лицами, потому что мы возводим их в особую должность: они должны гарантировать, оберегать наш труд и его плоды от всяких посягательств и поползновений, будь то внутри или вне страны.
Устроив таким образом мои дела, я готов пустить в ход мой ум, руки, пилу и рубанок. Естественно, я всегда внимательно наблюдаю за обстановкой, складывающейся вокруг вещей, необходимых для моего существования. Эти вещи, повторяю, я должен произвести косвенно, производя их ценность. Проблема для меня заключается в том, чтобы производить их как можно выгоднее. Следовательно, я обращаю мой взор на мир ценностей, или, иначе говоря, на мир текущих цен. Узнав о них, я констатирую, что лучший для меня способ получить, к примеру, максимум топлива за минимум моего труда – это изготовить мебель и отправить ее какому-нибудь бельгийцу, который даст мне некое количество каменного угля.
Но в самой Франции есть труженик, добывающий каменный уголь из недр нашей земли. И случилось так, что должностные лица, которых этот шахтер и я оплачиваем ради того, чтобы они гарантировали каждому из нас свободу труда и свободное распоряжение продуктами труда (это и есть собственность), – случилось так, говорю я, что эти должностные лица замыслили нечто иное и взяли на себя совсем другую задачу. Они вбили себе в голову, что должны уравнять мой труд и труд шахтера. Поэтому они запретили мне обогреваться бельгийским углем, и когда я отправился к границе со своей мебелью, чтобы получить уголь, я увидел, что эти должностные лица не разрешают ввозить уголь, что равносильно запрету вывозить мою мебель. Тогда я задался вопросом: если бы мы не надумали оплачивать должностных лиц, чтобы избавиться от заботы самим защищать нашу собственность, то имел бы право шахтер отправиться к границе и запретить мне совершить выгодный обмен под предлогом, что ему лучше, чтобы мой обмен не состоялся? Конечно же нет! Стоило бы ему предпринять столь несправедливую попытку, мы бы тотчас подрались: он дрался бы за свое неправедное намерение, а я приводил бы в действие мое право на законную самозащиту. Мы назначили и оплачиваем должностное лицо как раз для того, чтобы избежать подобной драки. Как же получается, что шахтер и должностное лицо сговорились ограничить мою свободу и мое ремесло, сузить круг, в котором проявляются и развиваются мои способности? Если бы должностное лицо встало на мою сторону, я бы признал его право, ибо оно вытекает из моего права на законную оборону. Но где оно, это лицо, отыскало себе право поддержать шахтера в его поползновении? И вот мне стало ясно, что должностное лицо стало играть другую роль. Это уже не простой смертный, наделенный правами, делегированными ему другими людьми, которые, следовательно, обладают такими же правами. Нет, это теперь высшее существо, получающее свои права от самого себя, и среди этих прав – право уравнивать прибыли и устанавливать равновесие между всеми и всякими позициями и условиями. Прекрасно, говорю я, в таком случае я завалю его просьбами и требованиями, как только замечу на нашей земле человека богаче меня. Мне отвечают, что оно, существо, не будет вас слушать, ибо, слушая вас, оно превращается в коммуниста; поэтому оно остерегается забывать, что его миссия – не уравнивать, а гарантировать собственность.
Видите, какой получается беспорядок, какая путаница! Это в фактах, в действительности. Так как же вы хотите, чтобы беспорядка и путаницы не было в идеях? Вы боретесь против коммунизма, но до тех пор, пока его будут ласкать и лелеять в той части законодательства, которая уже захвачена им, ваши усилия будут тщетны. Это змея, которая с вашего одобрения и вашими заботами заползла в наши законы и нравы, а теперь вы негодуете по поводу того, что всем виден ее торчащий наружу хвост!
Не исключено, сударь, что вы сделаете мне уступку и скажете: да, протекционистский режим покоится на коммунистическом принципе; он противоречит праву, собственности, свободе; он сбивает правительство с верного пути и наделяет его произвольными полномочиями, не имеющими рациональных истоков; все это так, но протекционистский, защитительный режим полезен, и без него страна рухнет под тяжестью иностранной конкуренции.
Это ведет нас к необходимости рассмотреть ограничения с экономической точки зрения. Отбросим пока в сторону все соображения, касающиеся справедливости, права, собственности, свободы и попробуем решить вопрос о чистой полезности, вопрос, так сказать, сугубо меркантильный, и вы согласитесь, что он не очень-то укладывается в мою тематику. И, между прочим, поберегитесь! Выдвигая на передний план полезность, вы как бы говорите: «Коммунизм, эта кража, наказываемая правосудием, все-таки может быть терпим просто как способ, как средство». Такое признание, сами понимаете, чревато жуткой опасностью.
Не пытаясь решить здесь и сейчас всю экономическую проблему, я позволю себе высказать одно утверждение. Я утверждаю, что я, пользуясь несложной арифметикой, подсчитал выгоды и неудобства протекции только и единственно под углом зрения богатства, а все прочие соображения, пусть даже более высокого порядка, отбросил прочь. И вот я утверждаю, что пришел к такому результату: всякая ограничительная мера дает одну выгоду и два неудобства, или, если угодно, одну прибыль и две потери, причем каждая из этих потерь равна одной прибыли; получается одна чистая потеря, и тут можно утешиться лишь тем, что в данном случае, как и во множестве других случаев – во всех случаях, решился бы я сказать, – полезность и справедливость согласуются между собой.
Какова миссия государства? Какие вещи граждане должны передоверить общей, совместной силе, а какие оставить в сфере частной деятельности? Ответить на эти вопросы значит прочитать целый курс лекций на политическую тематику. К счастью, мне не нужен громоздкий курс, чтобы предложить решение занимающей нас проблемы.
Когда граждане, вместо того чтобы оказывать некую услугу самим себе, превращают ее в услугу публичную, государственную, то есть когда они считают уместным устраивать, так сказать, складчину, чтобы выполнить ту или иную работу или получить то или иное общее удовлетворение, я не усматриваю в этом коммунизма, потому что не вижу его специфической черты: уравнивание путем грабежа. Да, государство берет посредством налога, но оно возвращает посредством оказания услуги. Такова особая, но вполне правомерная форма, показывающая нам само основание существования всякого общества, и форма эта именуется обменом. Но я иду дальше. Доверяя какую-то услугу государству, граждане могут сделать верный или неверный шаг. Они делают верный шаг, если услуга, оказанная таким путем, добротна и экономична. Они делают неверный шаг, если все получается наоборот. Но ни в том, ни в другом случае я не вижу коммунистического принципа. Просто в первом случае граждане преуспели, а во втором ошиблись. И хотя сам коммунизм есть ошибка, отсюда вовсе не следует, что всякая ошибка есть коммунизм.
Вообще экономисты очень недоверчиво относятся к правительственному вмешательству. Они видят здесь массу неудобств, зажим свободы, энергии, индивидуального предвидения и опыта, которые составляют драгоценный фонд всякого общества. Поэтому они очень часто выступают против подобного вмешательства. Но протекцию они отвергают с разных точек зрения и по разным мотивам. Поэтому пусть нам не противопоставляют аргумента, будто у нас какая-то однообразная и навязчивая предрасположенность к свободе; пусть нам не говорят: ничего, мол, удивительного в том, что эти господа отвергают защитительный режим, потому что они вообще отвергают всякое вмешательство государства.
Прежде всего, это ложь, что мы отвергаем всякое вмешательство государства. Мы признаем, что миссия государства – поддерживать порядок и безопасность, заставлять уважать личность и собственность, наказывать за мошенничество и насилие и пресекать такие попытки. Что же касается услуг, так сказать, промышленного, хозяйственного характера, то тут мы придерживаемся только одного правила: пусть государство берет на себя обязательства, если в итоге для большинства населения получится экономия сил. Но, ради Бога, при соответствующих расчетах пусть примут во внимание – и ничего не упустят – все бесчисленные неудобства, связанные с трудом, который государство монополизирует.
Далее, пусть, к примеру, какой-нибудь муниципальный совет обсудит вопрос, что лучше – чтобы каждая семья ходила за водой за четверть мили или чтобы власти взяли с каждой семьи некоторую сумму денег и провели воду прямо на площадь деревни или городка. У меня нет никаких принципиальных возражений против обсуждения такого вопроса. Единственным элементом решения будет тут подсчет выгод и неудобств. Можно ошибиться в подсчете, но ошибка, которая повлечет за собой потерю части собственности, вовсе не будет посягательством на саму собственность, да еще систематическим посягательством.
Однако, допустим, некий г-н мэр предлагает свернуть целую отрасль к выгоде другой отрасли, запретить привозить башмаки к выгоде местных сапожников или выдумывает еще что-нибудь подобное. Тогда я скажу ему, что дело идет уже не о подсчете выгод и неудобств, а о злоупотреблении властью, о злонамеренном применении силы государства. Я скажу: вы, носитель власти и ее силы, вы, призванный наказывать за грабеж, как вы осмеливаетесь употреблять власть и силу для защиты и систематизации грабежа?
Если же восторжествует идея г-на мэра, если я увижу, что, следуя этому прецеденту, все отрасли ремесла и производства этой деревни или городка примутся тягаться друг с другом, требуя, каждая, льгот за счет других, если в этой суматохе беззастенчивых притязаний я увижу, что страдает и гибнет само понятие собственности, то мне будет позволительно полагать, что ради спасения собственности просигнализировать прежде всего о той самой первой несправедливой мере, которая явилась первым звеном всей печальной цепи.
Мне совсем не трудно, сударь, найти в вашем произведении пассажи на ту же тему, которые подтверждают мои взгляды. По правде говоря, достаточно наугад раскрыть его на любой странице. Да-да, если, подражая детской игре, я вслепую ткну булавкой в какую-нибудь страницу, я увижу, что на ней говорится о косвенном или прямом осуждении охранительного режима, о принципиальном родстве и идентичности этого режима с коммунизмом. А почему бы не попробовать сразу? Вот, мне попалась страница 283, и я читаю:
«Было бы серьезной ошибкой обрушиваться на конкуренцию и не замечать, что если люди что-то производят, то они что-то и потребляют, и, с одной стороны, получая меньше (я это отрицаю, и вы сами это отрицаете несколькими строками ниже), они, с другой стороны, и платят меньше; общую выгоду для всех составляет разница между системой, сдерживающей человеческую активность, и системой, которая заставляет эту активность скакать галопом до бесконечности и без всяких остановок».Я утверждаю, что фактически вы говорите, что все это неприменимо ни к конкуренции через речку Бидассоа10, ни к конкуренции через реку Луару. Продолжим игру. Вот попалась страница 325:
«Права существуют или не существуют. Если они существуют, они влекут за собой совершенно определенные последствия… Больше того, если есть право, оно есть в любой момент, сегодня, вчера, завтра, послезавтра, летом, зимой, не тогда, когда вам заблагорассудится провозгласить его действующим, а тогда, когда рабочему будет угодно воспользоваться им!»Тогда вы должны полагать, что какой-нибудь хозяин железоплавильни имеет бесконечное и вечное право помешать мне произвести – косвенно, опосредованно, конечно, ибо мое предприятие виноградник, – два квинтала железа ради того, чтобы он непосредственно и беззаботно произвел лишь один квинтал своего железа. Тут ведь тоже право либо существует, либо не существует. Если оно есть, то оно есть – так сказать, все целиком – сегодня, вчера, завтра, послезавтра, летом, зимой и не тогда, когда вам заблагорассудится объявить его действующим, а когда будет угодно воспользоваться им хозяину железоплавильни!
Продолжим игру. На странице 63 я читаю такой афоризм:
«Собственность не есть собственность, если я не могу дать ее кому-нибудь или потребить сам».Так мы и говорим: «Собственность не есть собственность, если я не могу обменять ее на что-нибудь или потребить сам». Позвольте же мне добавить, что право обменять столь же драгоценно, столь же социально важно, столь же характерно для собственности, что и право дать. Жаль, что в вашем труде, предназначенном исследовать собственность во всех ее аспектах, вы посвящаете целых две главы всяким дарам и дарениям, которым ничто не угрожает, и ни словом ни обмолвливаетесь об обмене, который у вас стыдливо прикрывается авторитетом законов страны.
Давайте дальше. Вот попалась страница 47:
«Первейшая собственность человека – это он сам со своими способностями. Вторая его собственность, меньше связанная с ним как живым существом, но не менее священная, это продукт реализации его способностей, который охватывает все, что именуется благами в нашем мире; общество в высшей степени заинтересовано в том, чтобы гарантировать ему, человеку, все это, ибо без такой гарантии не будет никакого труда, без труда не будет цивилизации и не будет самого необходимого, а будут нищета, разбой и варварство».Ну что ж, сударь, поговорим, с вашего разрешения, об этом тексте.
Как и вы, я вижу собственность прежде всего в свободном распоряжении человеком самим собой, затем в распоряжении своими способностями и, наконец, в распоряжении продуктом как результатом проявления его способностей, что и доказывает, помимо всего прочего, что с определенной точки зрения свобода и собственность совпадают друг с другом.
Однако едва ли я осмелюсь сказать, как говорите вы, что собственность на продукт наших способностей менее связана, так сказать, с нашим телом, чем с самими этими способностями. В сугубо материальном ракурсе это бесспорно, но лишение человека его способностей или продукта его способностей дает одинаковый результат, который именуется рабством. Это еще одно доказательство природной идентичности свободы и собственности. Если я силой оберну весь труд какого-нибудь человека к моей выгоде, этот человек – мой раб. Он останется рабом даже в том случае, если я, предоставив ему возможность трудиться свободно, все-таки захвачу, силой или хитростью, продукт его труда. Первый вид порабощения отвратителен, второй – не так уж. Заметив, что свободный труд более интеллектуален и продуктивен, хозяева порешили: не будем узурпировать напрямую способности наших рабов, а захватим более богатый продукт их свободных способностей и назовем эту новую форму рабства красивым именем Протекция.
Вы говорите еще, что общество заинтересовано в том, чтобы гарантировать собственность. В этом я тоже согласен с вами, но иду несколько дальше вас. Если под обществом вы понимаете правительство, то я говорю, что в части, касающейся собственности, его единственная миссия – гарантировать ее неприкосновенность, а если оно пытается «уравновешивать» ее, а вовсе не гарантировать, то оно посягает на нее. Этот пункт заслуживает особого внимания и изучения.
Когда группа людей, которые не могут жить без труда и без собственности, собирают средства, чтобы оплачивать общую силу, то ясно, что они намерены трудиться и пользоваться плодами своего труда в условиях безопасности и не собираются отдавать свои способности и достояния во власть этой силы. Даже при отсутствии – некогда так и было – упорядоченного правления я не думаю, чтобы можно было оспаривать у индивидов право на защиту, то есть право защищать себя, свои способности и свое имущество.
Не претендуя на то, чтобы философствовать насчет происхождения и объема правительственных прав, ибо я по слабости своей пасую перед столь обширной темой, я все же позволю себе высказать вам одну мысль. Мне думается, что права государства не могут быть чем-то иным, кроме как регулированием и упорядочением личных, индивидуальных прав, которые первичны. Я не могу даже представить себе некое коллективное право, которое не имело бы своим истоком индивидуальное право и не исходило бы из его наличия. Следовательно, чтобы выяснить, законно ли облечено государство тем или иным правом, надо прежде всего задаться вопросом, заключено ли это право, так сказать, в самом индивиде вне зависимости от всякого правления и правительства. Именно исходя из такого соображения, я на днях в одном моем выступлении отверг идею права на труд. Я говорил, что поскольку Пьер не вправе непосредственно требовать от Поля, чтобы тот отдал ему свой труд, он, Пьер, также не вправе требовать того же самого через посредство государства, потому что государство представляет собой лишь общую силу, созданную Пьером и Полем на свои средства и имеющую вполне определенное предназначение, которое никогда не может и не должно означать превращение в справедливое того, что несправедливо. Именно с помощью такого пробного камня я и составляю себе суждение по поводу разницы между гарантией и выравниванием людских достояний государством. Почему государство имеет право, притом даже с помощью силы, гарантировать каждому неприкосновенность его собственности? Потому что это право предсуществует у самого индивида. Нельзя отказывать индивидам в праве на законную самозащиту, в праве прибегать при необходимости к силе, чтобы отбить атаки на их личность, способности, достояние. Понятно, что это индивидуальное право, принадлежащее каждому гражданину, может приобрести коллективную форму и узаконить общую силу. Но почему государство не вправе выравнивать достояния? Потому что для этого ему надо что-то отнять у одних и даровать другим. А между тем ни один из тридцати миллионов французов не имеет права брать у кого-нибудь и что-нибудь силой под предлогом достижения равенства, и совершенно непонятно, как они могут наделить таким несуществующим правом общую силу.
Заметьте, что право выравнивания разрушает право гарантии. Возьмем дикие племена. Над ними еще нет никакого правительства. Но каждый дикарь имеет право на законную самозащиту, и нетрудно увидеть, что это право станет потом основой законной общей силы. Если один из дикарей посвятил свое время, силы и ум изготовлению лука и стрел, а другой хочет их у него отнять, то все симпатии племени будут на стороне жертвы, а если дело передадут на суд самых старших из племени, то похититель или пытавшийся стать таковым непременно будет наказан. Отсюда и до организации государственной силы – всего один шаг. И я спрашиваю вас, какова миссия этой силы, миссия законная, встать ли на сторону того, кто защищает свою собственность, или того, кто посягает на чужую собственность? Было бы очень странно видеть, что коллективная сила основывается не на индивидуальном праве, а на его постоянном и систематическом нарушении. Нет, автор книги, которая сейчас у меня перед глазами, не может придерживаться подобного тезиса! Но не придерживаться его – этого еще мало, надо обрушиться на него, биться против него. Было бы мало также атаковать грубый и абсурдный коммунизм, проповедуемый кучкой сектантов в своих грязных газетенках. Надо разоблачать и бичевать другой коммунизм, наступательный и утонченный, который путем самого обыкновенного извращения правомерной идеи, касающейся прав государства, проник в некоторые направления и ветви нашего законодательства и грозит овладеть всем законодательством.
Ведь бесспорно, сударь, что, играя тарифами, устанавливая так называемый охранительный режим, правительства совершают чудовищное преступление, о котором я говорил выше. Они отвергают право на законную оборону, предсуществующее у каждого гражданина и служащее источником и основанием подлинной миссии правительств, и присваивают себе ложное право нивелировать все и вся посредством кражи и грабежа – право, которое никогда не принадлежало ни одному индивиду и поэтому не может принадлежать сообществу индивидов.
Но зачем настаивать на всех этих общих соображениях? Зачем доказывать абсурдность коммунизма, раз вы сами сделали это гораздо лучше меня (за исключением той его разновидности, которая, по моему убеждению, практически самая опасная?)
Быть может, вы возразите мне, что принцип защитительного режима вовсе не противостоит принципу собственности. Что ж, посмотрим, какими способами действует этот режим.
У него их два: премия и ограничение.
Что касается премий, то тут разобраться нетрудно. Я просто не верю тем, кто утверждает, что система премий, доведенная до своего логического конца, не приведет к абсолютному коммунизму. Да, граждане трудятся под защитой общей силы, которая, как вы сами признаете, обязана гарантировать каждому неприкосновенность его собственности. Но вот государство, вроде бы с самыми благими филантропическими намерениями, берет на себя совсем новую, совсем иную и, по-моему, разрушительную задачу. Оно, видите ли, выступает судьей в делах прибылей, решает, какой труд вознаграждается недостаточно, а какой слишком щедро. Ему нравится изображать себя неким уравнителем и, как сказал г-н Бийо, качнуть маятник цивилизации в сторону противоположную свободе индивидуальных инициатив. Следовательно оно облагает контрибуцией все сообщество людей, чтобы сделать подарок, под именем премий, экспортерам каких-то отдельных продуктов. Оно вознамерилось благоприятствовать промышленности, но надо уточнить: какой-то части промышленности в ущерб всем остальным ее частям. Я не буду особо и специально доказывать, что оно, как правило, стимулирует отрасли, удовлетворяющие всяких гурманов, а не отрасли, полезные и нужные всем. И я спрашиваю вас, не побуждает ли государство всякого труженика добиваться премии, если он видит, что не зарабатывает столько же, сколько его сосед? Тогда не обязано ли оно выслушивать и удовлетворять все просьбы и требования такого рода? Я так не думаю, но кто думает так, тот должен набраться храбрости и облечь свою мысль, так сказать, в государственную форму и сказать: правительство обязано не гарантировать все достояния, а уравнять их. Иными словами, собственность исчезает.
Я говорю сейчас только и единственно о вопросе принципиальном. Если бы я захотел досконально разобраться в экономическом эффекте экспортных премий, я бы вместо этого просто высмеял их, ибо они представляют собой безвозмездный дар Франции загранице. Премию получает не продавец, а покупатель в соответствии с законом, который вы сами сформулировали, говоря о налоге: в конечном счете потребитель несет все издержки производства в не меньшей степени, чем получает выгод. Поэтому с премиями у нас получаются убийственные и совершенно мистические вещи. Иностранные правительства рассуждают так: «Если мы повысим наши ввозные пошлины на цифру премии, оплачиваемой французскими налогоплательщиками, то ясно, что для наших потребителей ничто не изменится, потому что они будут платить прежнюю цену. Товар, подешевевший на пять франков по французскую сторону границы, подорожает на пять франков по немецкую сторону границы; получается безупречный способ взвалить наши государственные расходы на французское казначейство». Но, как меня уверяют, иные правительства еще более хитроумны. Они говорят: «Да, французская премия – это подарок нам, но если мы просто повысим пошлины, то это не даст французам никаких оснований поставлять нам больше товара, чем прежде; поэтому мы сами будем задавать нужное направление великодушию этих великолепных французов. Мы, напротив, временно отменим всякие пошлины и тем самым вызовем неиссякаемый поток их сукна, и каждый его метр будет нести на себе чистый и безвозмездный дар». В первом случае наши премии поступают в иностранную казну, во втором ими пользуются, притом в гораздо большем объеме, простые иностранные граждане.
Перейдем теперь к ограничениям.
Допустим, я столяр. У меня небольшое рабочее помещение, орудия труда, материалы. Все это безусловно принадлежит мне, так как все это я сделал сам или, что то же самое, купил и оплатил. Сверх того у меня крепкие и умелые руки, достаточно ума и много желания трудиться. Образуется фонд, из которого я черпаю для удовлетворения моих собственных нужд и нужд моей семьи. Заметьте, что сам я не могу непосредственно производить все, что мне требуется, ни железа, ни древесины, ни хлеба, ни вина, ни мяса, ни тканей и т. д., но я могу производить ценность. В конце концов, эти вещи должны быть результатом, в другой форме, работы моей пилы и моего рубанка. Я заинтересован в том, чтобы честным путем получить как можно больше вещей за определенное количество моего труда. Повторяю, честным путем, потому что я вовсе не желаю посягать на чью-то собственность и свободу. Но я желаю, чтобы и у меня не отнимали собственность и свободу. Другие труженики и я приносим, с нашего взаимного согласия, жертву, уступаем часть нашего труда людям, которые называются должностными лицами, потому что мы возводим их в особую должность: они должны гарантировать, оберегать наш труд и его плоды от всяких посягательств и поползновений, будь то внутри или вне страны.
Устроив таким образом мои дела, я готов пустить в ход мой ум, руки, пилу и рубанок. Естественно, я всегда внимательно наблюдаю за обстановкой, складывающейся вокруг вещей, необходимых для моего существования. Эти вещи, повторяю, я должен произвести косвенно, производя их ценность. Проблема для меня заключается в том, чтобы производить их как можно выгоднее. Следовательно, я обращаю мой взор на мир ценностей, или, иначе говоря, на мир текущих цен. Узнав о них, я констатирую, что лучший для меня способ получить, к примеру, максимум топлива за минимум моего труда – это изготовить мебель и отправить ее какому-нибудь бельгийцу, который даст мне некое количество каменного угля.
Но в самой Франции есть труженик, добывающий каменный уголь из недр нашей земли. И случилось так, что должностные лица, которых этот шахтер и я оплачиваем ради того, чтобы они гарантировали каждому из нас свободу труда и свободное распоряжение продуктами труда (это и есть собственность), – случилось так, говорю я, что эти должностные лица замыслили нечто иное и взяли на себя совсем другую задачу. Они вбили себе в голову, что должны уравнять мой труд и труд шахтера. Поэтому они запретили мне обогреваться бельгийским углем, и когда я отправился к границе со своей мебелью, чтобы получить уголь, я увидел, что эти должностные лица не разрешают ввозить уголь, что равносильно запрету вывозить мою мебель. Тогда я задался вопросом: если бы мы не надумали оплачивать должностных лиц, чтобы избавиться от заботы самим защищать нашу собственность, то имел бы право шахтер отправиться к границе и запретить мне совершить выгодный обмен под предлогом, что ему лучше, чтобы мой обмен не состоялся? Конечно же нет! Стоило бы ему предпринять столь несправедливую попытку, мы бы тотчас подрались: он дрался бы за свое неправедное намерение, а я приводил бы в действие мое право на законную самозащиту. Мы назначили и оплачиваем должностное лицо как раз для того, чтобы избежать подобной драки. Как же получается, что шахтер и должностное лицо сговорились ограничить мою свободу и мое ремесло, сузить круг, в котором проявляются и развиваются мои способности? Если бы должностное лицо встало на мою сторону, я бы признал его право, ибо оно вытекает из моего права на законную оборону. Но где оно, это лицо, отыскало себе право поддержать шахтера в его поползновении? И вот мне стало ясно, что должностное лицо стало играть другую роль. Это уже не простой смертный, наделенный правами, делегированными ему другими людьми, которые, следовательно, обладают такими же правами. Нет, это теперь высшее существо, получающее свои права от самого себя, и среди этих прав – право уравнивать прибыли и устанавливать равновесие между всеми и всякими позициями и условиями. Прекрасно, говорю я, в таком случае я завалю его просьбами и требованиями, как только замечу на нашей земле человека богаче меня. Мне отвечают, что оно, существо, не будет вас слушать, ибо, слушая вас, оно превращается в коммуниста; поэтому оно остерегается забывать, что его миссия – не уравнивать, а гарантировать собственность.
Видите, какой получается беспорядок, какая путаница! Это в фактах, в действительности. Так как же вы хотите, чтобы беспорядка и путаницы не было в идеях? Вы боретесь против коммунизма, но до тех пор, пока его будут ласкать и лелеять в той части законодательства, которая уже захвачена им, ваши усилия будут тщетны. Это змея, которая с вашего одобрения и вашими заботами заползла в наши законы и нравы, а теперь вы негодуете по поводу того, что всем виден ее торчащий наружу хвост!
Не исключено, сударь, что вы сделаете мне уступку и скажете: да, протекционистский режим покоится на коммунистическом принципе; он противоречит праву, собственности, свободе; он сбивает правительство с верного пути и наделяет его произвольными полномочиями, не имеющими рациональных истоков; все это так, но протекционистский, защитительный режим полезен, и без него страна рухнет под тяжестью иностранной конкуренции.
Это ведет нас к необходимости рассмотреть ограничения с экономической точки зрения. Отбросим пока в сторону все соображения, касающиеся справедливости, права, собственности, свободы и попробуем решить вопрос о чистой полезности, вопрос, так сказать, сугубо меркантильный, и вы согласитесь, что он не очень-то укладывается в мою тематику. И, между прочим, поберегитесь! Выдвигая на передний план полезность, вы как бы говорите: «Коммунизм, эта кража, наказываемая правосудием, все-таки может быть терпим просто как способ, как средство». Такое признание, сами понимаете, чревато жуткой опасностью.
Не пытаясь решить здесь и сейчас всю экономическую проблему, я позволю себе высказать одно утверждение. Я утверждаю, что я, пользуясь несложной арифметикой, подсчитал выгоды и неудобства протекции только и единственно под углом зрения богатства, а все прочие соображения, пусть даже более высокого порядка, отбросил прочь. И вот я утверждаю, что пришел к такому результату: всякая ограничительная мера дает одну выгоду и два неудобства, или, если угодно, одну прибыль и две потери, причем каждая из этих потерь равна одной прибыли; получается одна чистая потеря, и тут можно утешиться лишь тем, что в данном случае, как и во множестве других случаев – во всех случаях, решился бы я сказать, – полезность и справедливость согласуются между собой.