- "Американка" дело серьезное, не отвертишься, - задумчиво сказал Славка. - Вот у меня одна девчонка, еще до войны это было, "американку" выиграла. Ну и натерпелся ж я! Вся Одесса с меня смеялась... Вспомнить страшно.
Баланда уже доплыл до баржи. С берега он был еле виден. Все встали. Антон сложил руки рупором и закричал:
- Не ныряй! Слышишь? Не ны-ряй! Верим!
И все хором стали кричать: "Не ныряй, не ныряй! Давай назад!.." Истошно лаял Шняка. Шкерт молчал и ухмылялся.
Было непонятно, услышал Баланда или нет, только он махнул рукой и нырнул. Все замолчали, а когда из-за кормы показалась его круглая башка, облегченно вздохнули: вынырнул.
- Ну, - сказал Антон, - приплывет, я ему врежу!
Баланда приплыл. Он еле вылез на берег - синий, дрожащий - и тяжело плюхнулся на землю. Подошел Шняка и почтительно лизнул его плечо, потом стал лизать волосы. Антон пожал плечами и отошел. Васька лежал ничком и трудно, с присвистом дышал. Потом поднял лицо, все в песке, и, стуча зубами, спросил:
- Што, выкусили?
Ему никто не ответил. Да и что было отвечать - сплавал ведь, ничего не скажешь.
Шкерт улегся рядышком с ним и что-то такое нашептывал. Баланда оживился и сел.
- Эй ты, мезенский... - Он поманил Кольку рукой. - Ползи сюда, дело есть.
Карбас послушно подошел к нему и опустился рядом. Но, услышав то, что сказал ему Баланда, он отшатнулся и вскочил.
- Ты чего?! - заорал он. - Да я... да ты...
- Что ты ему сказал? - громко спросил Антон.
- Ась? - переспросил Баланда.
- Говори: что ты ему приказал? - повторил Антон и посмотрел на Кольку. Тот открыл рот, но Баланда крикнул яростно:
- А ну, молчи!
Колька захлопнул рот и опять уселся, обхватив колени.
- Великолепно, - невозмутимо сказал Славка-одессит, - один приказ уже выполнен.
- Ты што, ты што, - зашипел Баланда, - какой еще приказ?
- Молчать ты ему велел? - сказал Славка. - Он и молчит. Твой приказ выполняет. Чи так, чи не так?
- Так, - сказал Арся, и все с уважением посмотрели на Славку.
Баланда совсем рассвирепел. Он сжал кулаки и хотел вскочить, но Шкерт уложил его обратно, засмеялся и показал глазами в сторону фактории. Оттуда шла к ребятам Людмила Сергеевна.
- Пущай так, - сказал Баланда, - пущай, я добрый. То первое отменяю, слышь ты, Карбас? За мной три вопросика и два приказика. За мной не пропадет. Хы!
К концу июня по обоим бортам главного трюма были выстроены трехъярусные нары. Между ними стоял длинный деревянный выструганный до блеска стол, а по бокам его - скамьи. В носовой части трюма за перегородкой - камбуз, кухня для экспедиции. У команды "Зубатки" был свой камбуз.
В один из последних дней месяца на судно пришла комиссия: два моряка и один - в полувоенной форме, представитель горкома комсомола. Они долго ходили по всем помещениям вместе с Замятиным и Громовым, расспрашивали их, придирчиво осматривали каждую мелочь. Потом парень из горкома поговорил с Людмилой Сергеевной, комиссаром.
После ухода комиссии капитан Замятин приказал всем участникам экспедиции собраться на пристани.
- С завтрашнего дня все поселяются на судне, - объявил он. Предупредите дома - все отпуска запрещены. В крайнем случае - с разрешения начальника экспедиции или комиссара.
Третьего июля около восьми утра по "Зубатке" разнеслась четкая и громкая команда:
- По местам стоять. Отдать швартовы! Малый вперед!
8
Мы с Арсей стояли на полубаке и смотрели по сторонам. Малым ходом "Зубатка" шла по широкой, играющей солнечными бликами Двине. Уходили назад строения лесозавода, стихал визг и грохот пилорам, проплывали мимо похожие на домики штабели досок, выстроившиеся аккуратными "проспектами". Слева по берегу виднелась сплошная линия портовых причалов и пирсов с могучими портальными кранами и стоящими у стенок судами. Посреди Двины на широком рейде застыли толстобокие американские транспорты "либерти" и "виктории". Обгоняли "Зубатку" катера и моторки. Носились вокруг крикливые чайки.
Ребята толпились на палубе, облепили борта, а кто-то даже забрался на ванты.
Но уже минут через пятнадцать "Зубатка" бросила якорь напротив пристани Холодильника, чуть ли не у самого центра города.
- Внимание! - громко крикнул с ходового мостика Замятин. - Видите вон эти два судна? - И он показал на стоявшие неподалеку два корабля. Они были деревянными, двухмачтовыми и, видимо, когда-то ходили под парусами - два старичка, одним словом.
- Так вот, - продолжал Павел Петрович, - тот вон "Азимут", а другой "Авангард", и оба они пойдут с нами до самой Новой Земли. Пойдут с грузами для нашей экспедиции - промысловикам много чего нужно. Кое-кого из вас туда переселим, сами видите: на "Зубатке" места маловато. "Авангард" судно моторно-парусное, пойдет своим ходом за нами. "Азимут" вроде баржи. Его "Зубатка" потянет на ваере, буксире то есть...
- Эту галошу еще на буксире тянуть... - раздался чей-то громкий голос.
- Это не галоша! - строго сказал капитан. - Это заслуженное судно. И вообще, зарубите на своих носах: любой корабль уважать надо. Так-то, товарищи промышленники. И трудностей бояться нечего, на то мы с вами и поморы.
- А тут и черноморцы, и балтийцы имеются, - крикнул Славка-одессит, шо они, слабаки, да?
- Это кто там? - улыбнувшись, спросил Замятин.
- Ну я, так шо? - Славка выступил вперед.
- А ну, топай сюда, - сказал капитан.
Славка бегом поднялся на полубак.
- Севастополь? - спросил Замятин.
- Одесса, - гордо ответил Славка.
- Молодцом. А балтийцы где?
Арся подтолкнул меня, и я тоже поднялся к Замятину.
- Питер? - спросил он и заглянул мне в глаза.
Я кивнул, и мне Павел Петрович тоже крепко пожал руку. Тут на полубак поднялась Людмила Сергеевна, подошла к Замятину и что-то тихо сказала ему.
- Вот как?! - удивился капитан. - Наш комиссар говорит, что тут и с Тихого океана есть?
- Есть, - басом ответил невысокий коренастый парнишка.
- Ты-то как в наши края попал? - спросил Замятин.
- До фронта не дотопал, - смущенно ответил парень.
- Считай, почти дотопал, - сказала Людмила Сергеевна.
- А я мезенской! - тонким голосом крикнул вдруг Карбас.
От хохота парившие над "Зубаткой" чайки испуганно взмыли вверх и переполошенно закричали на разные голоса.
- Ну, ты свой, - отсмеявшись, сказал Павел Петрович и уже серьезно добавил: - И все здесь свои, понятно? Так вот, морячки-промышленники, есть боевая задача: помочь грузить эти вот коробочки. - Он кивнул в сторону "Азимута" и "Авангарда". - Теперь слово вам скажет начальник экспедиции товарищ Громов.
Вперед выступил Афанасий Григорьевич.
- Надо вас всех разбить на четыре бригады, - сказал он, - так будете работать и на островах. Мы тут посовещались с комиссаром и решили вот что: вы друг друга знаете лучше, чем мы вас. Поэтому пусть будет кто с кем хочет. Первая бригада собирается здесь, на полубаке*, вторая - по правому борту, третья - на корме, четвертая - по левому борту. Ну, а кто не знает, в какую бригаду податься, тех мы с комиссаром сами распределим. А теперь спокойненько, без суматохи... - Тут он повысил голос и скомандовал: Раз-зойдись!
Суматохи, конечно, было хоть отбавляй.
- Айда на корму! - крикнул Антон.
И я, не раздумывая, пошел за ним, а следом - Витя Морошкин и Саня Пустошный, ленивой походочкой направился на корму Арся и, конечно, Карбас, присоединились к нам Славка-одессит и тот тихоокеанский парень.
Посовещавшись между собой, притопали Баланда и Шкерт. Пришли еще несколько незнакомых ребят.
Потом на корме появился боцман Семеныч. Мы услышали его густой, как пароходный гудок, голос:
- Наговорились? Досыта?
- Не, - ответил Славка, - еще второй фронт не обсудили...
- Вона... президенты, - сказал Семеныч. - Счас другое обсуждать будем. Мне помощник нужон перво-наперво, чтобы порядок блюсти, значит. Вот и выбирайте.
Все, как по команде, уставились на Антона. Я поднял руку, но ничего не успел сказать; вперед выступил Шкерт и быстро сказал:
- Мезенского давайте. Вот его, Кольку.
Карбас оторопело посмотрел на Шкерта, на Семеныча, на нас.
- Пошто меня-то? - спросил он. - Какой из меня команду... командующий... командир, тоись?
- А шо, - сказал Славка, - генерал!
- Адмирал, - поправил тихоокеанский парень.
- Ваше благородие, - сказал я.
- Его превосходительство, - добавил Витька Морошкин.
- Ты того! - вдруг взвился Карбас. - За превосходительство и по ряхе промыслить недолго.
Ребята хохотали, и только Антон и Арся молчали. Я посмотрел на них и тоже перестал смеяться. "Чепуха получается", - подумал я. Ничего я не имел против Кольки, но предложил его Шкерт, и что-то здесь было не то...
- Почему его назвал? - спросил боцман у Шкерта.
- Он море пошибче нашего знает, - лениво сказал Баланда. - Небось с батькой да братаном не раз на промысел хаживал. Хаживал? - спросил он у Кольки.
- Ну, хаживал, дак...
- А Тошка не хаживал? - спросил Саня Пустошный.
- От Соломбалы до Мудьюга, ну, может, до Соловков еще, - презрительно возразил Баланда, - не дале. Так, что ль, Корабел?
Антон молчал. Карбас растерянно крутил головой: направо - налево. Ребята шумели, словно прорвалось что-то.
- Ко-ончай базар! - загудел боцман. И когда все смолкли, добавил уже потише: - Раз промышлял, дак он и будет у вас бригадиром. Пока. А там поглядим.
- Дак я... - забубнил было Колька.
- И никаких таких "дак"! - отрезал Семеныч. - Чтоб его, как меня, слушать, ясно? Через час начнем "Азимут" грузить, - добавил он и пошел враскачку, топая сапожищами.
Ребята стали расходиться. На корме остались мы с Арсей и Антон. Он делал вид, что ничего не случилось, но ему было явно не по себе.
- Не горюй, Тошка, - сказал Арся. - Карбасище - он ничего парень, а если нужно, все поможем.
- А я и не горюю, - сухо сказал Антон. Он стоял, опершись локтями на фальшборт, и смотрел на пенистый след от винта. - Нужно мне это командирство, как рыбе зонтик.
- Почему Баланда и Шкерт Кольку выдвинули? - спросил я.
- Ты не понял? - снисходительно спросил Арся. - А я так точно знаю почему.
- А мне наплевать, - сказал Антон.
- Не гордись, паря, - усмехнулся Арся, - не только в тебе дело. Эти обормоты Кольку под себя подмять хотят.
- Ну-у... - недоверчиво сказал Антон.
- Вот тебе и "ну-у", - передразнил Арся. - Баланда у Кольки "американку" выиграл? Выиграл. Или забыли? Три вопросика, два приказика.
- Вот гады! - крикнул Антон. - От этих все можно ждать. Ну, а другие-то что?
- Не сердись, Антон, - серьезно сказал Арся, - но ты сам себя выдал. Хотелось тебе в командирах ходить? Хотелось.
Антон отвернулся и промолчал.
- И вот еще что, - продолжал Арся, - ты не больно-то удивляйся, что тебя не выбрали. Вроде и правильно ты все делаешь, а... свысока, что ли. Вроде ты у нас самый умный да самый смелый... да ты на меня волком-то не гляди, я, может, никогда с тобой об этом говорить не буду. Не нравится ребятам, когда круто берешь...
- А ну вас! - сердито сказал Антон и отвернулся.
- Нет уж, - жестко сказал Арся, - ты дослушай. Вот ты сейчас злой, как... так ты уж сдержись, никому не показывай. Это мы с Димкой тебя просим. А с этими... управимся. Так, питерский?
Я кивнул.
...Через час началась погрузка. Карбас был как пришибленный и так виновато поглядывал на Антона, что тот не выдержал и сказал громко, чтобы слышали все:
- Ты дурака не валяй, выбрали - значит, дело делай и не горюй, если что - поможем.
Он хлопнул Кольку по плечу, а мы с Арсей переглянулись. Карбас сразу повеселел и стал покрикивать на ребят, но и сам от работы не отлынивал таскал побольше всех.
Грузили на "Азимут" соль в мешках, целые бочки и клепку - выгнутые дощечки, из которых бочки собираются; грузили пустые ящики и доски для ящиков; грузили тюки - большие, но не тяжелые: боцман сказал, что в них стружка, чтобы перекладывать ею птичьи яйца; таскали брезентовые солдатские палатки и просто куски брезента, корзины, продовольствие, инструменты...
Не знаю, как ребята, но я с трудом поднимал тяжести, ноги дрожали, в глазах мелькали черные точки. Только я скорее дал бы разорвать себя на части, чем признался бы кому-нибудь в этом. Потом без ног валился на койку и засыпал намертво, без снов.
Как-то вечером на причал пришла мама. После того как я совсем перебрался на "Зубатку", мне было очень трудно с ней - такая она была грустная и встревоженная.
Она хотела поцеловать меня, но на причале стояли ребята, мне почему-то стало стыдно, и я отстранился. Мама смутилась, на глазах у нее появились слезы, и тогда я плюнул на свой дурацкий стыд, сам обнял ее и поцеловал.
- Ну, что ты, мама, в самом деле... - пробормотал я.
- Не обращай внимания, - виновато сказала мама, - это я так... А знаешь, я на работу поступила.
- Да? - обрадовался я и подумал о том, что теперь она не будет часами стоять у окна и глядеть в одну точку. - А куда?
- В Управление порта, машинисткой, - ответила мама.
- Машинисткой? - удивился я. В Ленинграде мама преподавала историческую грамматику в университете. Кому теперь нужна была историческая грамматика?
- А что? Я очень даже неплохо печатаю, - с гордостью сказала мама.
Тут я наконец догадался спросить, как она себя чувствует.
- Ничего, - коротко ответила она. - А от папы тебе привет. Он сказал, чтобы ты берег себя...
Уверен, что ничего подобного отец не говорил. В те немногие вечера, что я бывал дома, я его не видел, и на факторию он тоже ни разу не приходил. Это было обидно, но я сказал только: "Спасибо, и пусть не беспокоится".
Мы помолчали, потом она спросила:
- Ну, как ты здесь? Трудно?
- Нормально, - ответил я.
- А как кормят?
- Паек экспедиционный.
- А мальчики хорошие?
- Отличные.
- Ну, это хорошо.
Мы опять замолчали. Не клеился как-то разговор. Потом мама встрепенулась, открыла свою сумочку и достала сложенное треугольником письмо.
- Боже мой, - сказала она, - чуть самого главного не забыла: тебе письмо. От Ирочки... Но странно - не из Ленинграда, а из какой-то деревни.
Я сунул письмо в карман и охрипшим голосом сказал:
- Потом прочту.
- Хорошо, - сказала мама.
Заладила она: "хорошо" да "хорошо". Мы еще немного поговорили о том, о сем, а в общем-то почти ни о чем, и на прощание она спросила дрогнувшим голосом:
- Когда отходите?
- Не знаю.
- А проводить-то можно будет?
- Наверно, - ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против - дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко - не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.
Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
- Эй, Соколов, давай в шлюпку!
- Иди, Дима, - сказала мама.
Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На "Зубатке" я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова - на деревню дедушке: "Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы". И совсем непонятный обратный адрес: "Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. "Госплемрассадник". Н. П. Петраковой, для Ирины".
Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка... Но почему какой-то "Госплемрассадник"? Вологодская область - это совсем недалеко от Архангельска... Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
"Здравствуй, Дим!
Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали "Педагогическую поэму" Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? "Не пищать!" И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не "запищать". Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать - не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я - нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира".
Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк - я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит... значит, ей здорово плохо.
Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. "Не пищать!" Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, - это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко...
Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
- Еще не уехали, а ты письма строчишь.
- Уйди, - сказал я.
- Ты что? - уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
- Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
- Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И - не пищать!
Он хлопнул меня по плечу и ушел.
Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо...
Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. "Ходим, ходим, - говорила Аня, - и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем..." И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое "здрасте!" и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
- Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями - на одной вафле написано "Антон", а на другой... Как зовут эту чю-ю-дачку?
Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
- Ты чего не в свои дела лезешь?
- Скажи-ка! - удивился Славка. - Тут, оказывается, чувства.
- Дурак ты, Одесса-мама, - сердито сказал Арся, - умный, а дурак.
Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
- Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как...
- А ты что, - сказал Антон, - туда... к нам ходишь?
- Хожу, - сказала Аня, - и буду ходить.
- Как отец-то? - спросил Антон.
- Лежит, - ответила Аня, - все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.
Она протянула Антону сверток.
- Отнесешь обратно, - угрюмо сказал Антон. - Не нужны мне ее заботы.
- Что-о?! - крикнула Аня. - Ну, знаешь... А еще... Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон... - Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.
Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех - ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.
- Суется куда не надо! - громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.
- Го-ордый, - нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, - смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.
- А ну вас, - тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.
Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта* и молчали. К причалу подошла синяя "эмка", пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк - невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. "Ого, шишка!" - подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло - не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.
- Кто это? - спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.
Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке "смирно".
- Это же Папанин, - сказал он. - Папанин Иван Дмитриевич...
Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас - в Ленинграде - была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника - это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, это совсем другое.
Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой "дрейфующей льдины". Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: "Папанин!", самый высокий ответил, что он - Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, - пес Веселый... Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли... А я вдруг не узнал самого Папанина.
- Ты его знаешь? - спросил я у Арси.
- А кто ж его не знает! - ответил Арся. - Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил - от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут папанинская... если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы...
К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на "Зубатку".
- Ну что, промышленники, - сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, - накормите Архангельск?
- Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!
- А я и не беспокоюсь. - Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: - Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими - горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!
Мы закричали "ура".
Папанин козырнул и направился к трапу. "Эмка", фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала...
А 5 июля на ходовом мостике "Зубатки" установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением поглядывали на строгие вороненые стволы с конусообразными глушителями. Теперь наша "Зубатка" не просто старенький траулер, а почти что военный корабль.
Людмила Сергеевна собрала всю экспедицию на главной палубе. Всегда улыбчивая и веселая, в этот день она была очень серьезной.
- Вчера в сводке Информбюро было сказано, что третьего июля... - Она замолчала, потом, откашлявшись, тихо продолжала: - Наши войска оставили Севастополь.
Баланда уже доплыл до баржи. С берега он был еле виден. Все встали. Антон сложил руки рупором и закричал:
- Не ныряй! Слышишь? Не ны-ряй! Верим!
И все хором стали кричать: "Не ныряй, не ныряй! Давай назад!.." Истошно лаял Шняка. Шкерт молчал и ухмылялся.
Было непонятно, услышал Баланда или нет, только он махнул рукой и нырнул. Все замолчали, а когда из-за кормы показалась его круглая башка, облегченно вздохнули: вынырнул.
- Ну, - сказал Антон, - приплывет, я ему врежу!
Баланда приплыл. Он еле вылез на берег - синий, дрожащий - и тяжело плюхнулся на землю. Подошел Шняка и почтительно лизнул его плечо, потом стал лизать волосы. Антон пожал плечами и отошел. Васька лежал ничком и трудно, с присвистом дышал. Потом поднял лицо, все в песке, и, стуча зубами, спросил:
- Што, выкусили?
Ему никто не ответил. Да и что было отвечать - сплавал ведь, ничего не скажешь.
Шкерт улегся рядышком с ним и что-то такое нашептывал. Баланда оживился и сел.
- Эй ты, мезенский... - Он поманил Кольку рукой. - Ползи сюда, дело есть.
Карбас послушно подошел к нему и опустился рядом. Но, услышав то, что сказал ему Баланда, он отшатнулся и вскочил.
- Ты чего?! - заорал он. - Да я... да ты...
- Что ты ему сказал? - громко спросил Антон.
- Ась? - переспросил Баланда.
- Говори: что ты ему приказал? - повторил Антон и посмотрел на Кольку. Тот открыл рот, но Баланда крикнул яростно:
- А ну, молчи!
Колька захлопнул рот и опять уселся, обхватив колени.
- Великолепно, - невозмутимо сказал Славка-одессит, - один приказ уже выполнен.
- Ты што, ты што, - зашипел Баланда, - какой еще приказ?
- Молчать ты ему велел? - сказал Славка. - Он и молчит. Твой приказ выполняет. Чи так, чи не так?
- Так, - сказал Арся, и все с уважением посмотрели на Славку.
Баланда совсем рассвирепел. Он сжал кулаки и хотел вскочить, но Шкерт уложил его обратно, засмеялся и показал глазами в сторону фактории. Оттуда шла к ребятам Людмила Сергеевна.
- Пущай так, - сказал Баланда, - пущай, я добрый. То первое отменяю, слышь ты, Карбас? За мной три вопросика и два приказика. За мной не пропадет. Хы!
К концу июня по обоим бортам главного трюма были выстроены трехъярусные нары. Между ними стоял длинный деревянный выструганный до блеска стол, а по бокам его - скамьи. В носовой части трюма за перегородкой - камбуз, кухня для экспедиции. У команды "Зубатки" был свой камбуз.
В один из последних дней месяца на судно пришла комиссия: два моряка и один - в полувоенной форме, представитель горкома комсомола. Они долго ходили по всем помещениям вместе с Замятиным и Громовым, расспрашивали их, придирчиво осматривали каждую мелочь. Потом парень из горкома поговорил с Людмилой Сергеевной, комиссаром.
После ухода комиссии капитан Замятин приказал всем участникам экспедиции собраться на пристани.
- С завтрашнего дня все поселяются на судне, - объявил он. Предупредите дома - все отпуска запрещены. В крайнем случае - с разрешения начальника экспедиции или комиссара.
Третьего июля около восьми утра по "Зубатке" разнеслась четкая и громкая команда:
- По местам стоять. Отдать швартовы! Малый вперед!
8
Мы с Арсей стояли на полубаке и смотрели по сторонам. Малым ходом "Зубатка" шла по широкой, играющей солнечными бликами Двине. Уходили назад строения лесозавода, стихал визг и грохот пилорам, проплывали мимо похожие на домики штабели досок, выстроившиеся аккуратными "проспектами". Слева по берегу виднелась сплошная линия портовых причалов и пирсов с могучими портальными кранами и стоящими у стенок судами. Посреди Двины на широком рейде застыли толстобокие американские транспорты "либерти" и "виктории". Обгоняли "Зубатку" катера и моторки. Носились вокруг крикливые чайки.
Ребята толпились на палубе, облепили борта, а кто-то даже забрался на ванты.
Но уже минут через пятнадцать "Зубатка" бросила якорь напротив пристани Холодильника, чуть ли не у самого центра города.
- Внимание! - громко крикнул с ходового мостика Замятин. - Видите вон эти два судна? - И он показал на стоявшие неподалеку два корабля. Они были деревянными, двухмачтовыми и, видимо, когда-то ходили под парусами - два старичка, одним словом.
- Так вот, - продолжал Павел Петрович, - тот вон "Азимут", а другой "Авангард", и оба они пойдут с нами до самой Новой Земли. Пойдут с грузами для нашей экспедиции - промысловикам много чего нужно. Кое-кого из вас туда переселим, сами видите: на "Зубатке" места маловато. "Авангард" судно моторно-парусное, пойдет своим ходом за нами. "Азимут" вроде баржи. Его "Зубатка" потянет на ваере, буксире то есть...
- Эту галошу еще на буксире тянуть... - раздался чей-то громкий голос.
- Это не галоша! - строго сказал капитан. - Это заслуженное судно. И вообще, зарубите на своих носах: любой корабль уважать надо. Так-то, товарищи промышленники. И трудностей бояться нечего, на то мы с вами и поморы.
- А тут и черноморцы, и балтийцы имеются, - крикнул Славка-одессит, шо они, слабаки, да?
- Это кто там? - улыбнувшись, спросил Замятин.
- Ну я, так шо? - Славка выступил вперед.
- А ну, топай сюда, - сказал капитан.
Славка бегом поднялся на полубак.
- Севастополь? - спросил Замятин.
- Одесса, - гордо ответил Славка.
- Молодцом. А балтийцы где?
Арся подтолкнул меня, и я тоже поднялся к Замятину.
- Питер? - спросил он и заглянул мне в глаза.
Я кивнул, и мне Павел Петрович тоже крепко пожал руку. Тут на полубак поднялась Людмила Сергеевна, подошла к Замятину и что-то тихо сказала ему.
- Вот как?! - удивился капитан. - Наш комиссар говорит, что тут и с Тихого океана есть?
- Есть, - басом ответил невысокий коренастый парнишка.
- Ты-то как в наши края попал? - спросил Замятин.
- До фронта не дотопал, - смущенно ответил парень.
- Считай, почти дотопал, - сказала Людмила Сергеевна.
- А я мезенской! - тонким голосом крикнул вдруг Карбас.
От хохота парившие над "Зубаткой" чайки испуганно взмыли вверх и переполошенно закричали на разные голоса.
- Ну, ты свой, - отсмеявшись, сказал Павел Петрович и уже серьезно добавил: - И все здесь свои, понятно? Так вот, морячки-промышленники, есть боевая задача: помочь грузить эти вот коробочки. - Он кивнул в сторону "Азимута" и "Авангарда". - Теперь слово вам скажет начальник экспедиции товарищ Громов.
Вперед выступил Афанасий Григорьевич.
- Надо вас всех разбить на четыре бригады, - сказал он, - так будете работать и на островах. Мы тут посовещались с комиссаром и решили вот что: вы друг друга знаете лучше, чем мы вас. Поэтому пусть будет кто с кем хочет. Первая бригада собирается здесь, на полубаке*, вторая - по правому борту, третья - на корме, четвертая - по левому борту. Ну, а кто не знает, в какую бригаду податься, тех мы с комиссаром сами распределим. А теперь спокойненько, без суматохи... - Тут он повысил голос и скомандовал: Раз-зойдись!
Суматохи, конечно, было хоть отбавляй.
- Айда на корму! - крикнул Антон.
И я, не раздумывая, пошел за ним, а следом - Витя Морошкин и Саня Пустошный, ленивой походочкой направился на корму Арся и, конечно, Карбас, присоединились к нам Славка-одессит и тот тихоокеанский парень.
Посовещавшись между собой, притопали Баланда и Шкерт. Пришли еще несколько незнакомых ребят.
Потом на корме появился боцман Семеныч. Мы услышали его густой, как пароходный гудок, голос:
- Наговорились? Досыта?
- Не, - ответил Славка, - еще второй фронт не обсудили...
- Вона... президенты, - сказал Семеныч. - Счас другое обсуждать будем. Мне помощник нужон перво-наперво, чтобы порядок блюсти, значит. Вот и выбирайте.
Все, как по команде, уставились на Антона. Я поднял руку, но ничего не успел сказать; вперед выступил Шкерт и быстро сказал:
- Мезенского давайте. Вот его, Кольку.
Карбас оторопело посмотрел на Шкерта, на Семеныча, на нас.
- Пошто меня-то? - спросил он. - Какой из меня команду... командующий... командир, тоись?
- А шо, - сказал Славка, - генерал!
- Адмирал, - поправил тихоокеанский парень.
- Ваше благородие, - сказал я.
- Его превосходительство, - добавил Витька Морошкин.
- Ты того! - вдруг взвился Карбас. - За превосходительство и по ряхе промыслить недолго.
Ребята хохотали, и только Антон и Арся молчали. Я посмотрел на них и тоже перестал смеяться. "Чепуха получается", - подумал я. Ничего я не имел против Кольки, но предложил его Шкерт, и что-то здесь было не то...
- Почему его назвал? - спросил боцман у Шкерта.
- Он море пошибче нашего знает, - лениво сказал Баланда. - Небось с батькой да братаном не раз на промысел хаживал. Хаживал? - спросил он у Кольки.
- Ну, хаживал, дак...
- А Тошка не хаживал? - спросил Саня Пустошный.
- От Соломбалы до Мудьюга, ну, может, до Соловков еще, - презрительно возразил Баланда, - не дале. Так, что ль, Корабел?
Антон молчал. Карбас растерянно крутил головой: направо - налево. Ребята шумели, словно прорвалось что-то.
- Ко-ончай базар! - загудел боцман. И когда все смолкли, добавил уже потише: - Раз промышлял, дак он и будет у вас бригадиром. Пока. А там поглядим.
- Дак я... - забубнил было Колька.
- И никаких таких "дак"! - отрезал Семеныч. - Чтоб его, как меня, слушать, ясно? Через час начнем "Азимут" грузить, - добавил он и пошел враскачку, топая сапожищами.
Ребята стали расходиться. На корме остались мы с Арсей и Антон. Он делал вид, что ничего не случилось, но ему было явно не по себе.
- Не горюй, Тошка, - сказал Арся. - Карбасище - он ничего парень, а если нужно, все поможем.
- А я и не горюю, - сухо сказал Антон. Он стоял, опершись локтями на фальшборт, и смотрел на пенистый след от винта. - Нужно мне это командирство, как рыбе зонтик.
- Почему Баланда и Шкерт Кольку выдвинули? - спросил я.
- Ты не понял? - снисходительно спросил Арся. - А я так точно знаю почему.
- А мне наплевать, - сказал Антон.
- Не гордись, паря, - усмехнулся Арся, - не только в тебе дело. Эти обормоты Кольку под себя подмять хотят.
- Ну-у... - недоверчиво сказал Антон.
- Вот тебе и "ну-у", - передразнил Арся. - Баланда у Кольки "американку" выиграл? Выиграл. Или забыли? Три вопросика, два приказика.
- Вот гады! - крикнул Антон. - От этих все можно ждать. Ну, а другие-то что?
- Не сердись, Антон, - серьезно сказал Арся, - но ты сам себя выдал. Хотелось тебе в командирах ходить? Хотелось.
Антон отвернулся и промолчал.
- И вот еще что, - продолжал Арся, - ты не больно-то удивляйся, что тебя не выбрали. Вроде и правильно ты все делаешь, а... свысока, что ли. Вроде ты у нас самый умный да самый смелый... да ты на меня волком-то не гляди, я, может, никогда с тобой об этом говорить не буду. Не нравится ребятам, когда круто берешь...
- А ну вас! - сердито сказал Антон и отвернулся.
- Нет уж, - жестко сказал Арся, - ты дослушай. Вот ты сейчас злой, как... так ты уж сдержись, никому не показывай. Это мы с Димкой тебя просим. А с этими... управимся. Так, питерский?
Я кивнул.
...Через час началась погрузка. Карбас был как пришибленный и так виновато поглядывал на Антона, что тот не выдержал и сказал громко, чтобы слышали все:
- Ты дурака не валяй, выбрали - значит, дело делай и не горюй, если что - поможем.
Он хлопнул Кольку по плечу, а мы с Арсей переглянулись. Карбас сразу повеселел и стал покрикивать на ребят, но и сам от работы не отлынивал таскал побольше всех.
Грузили на "Азимут" соль в мешках, целые бочки и клепку - выгнутые дощечки, из которых бочки собираются; грузили пустые ящики и доски для ящиков; грузили тюки - большие, но не тяжелые: боцман сказал, что в них стружка, чтобы перекладывать ею птичьи яйца; таскали брезентовые солдатские палатки и просто куски брезента, корзины, продовольствие, инструменты...
Не знаю, как ребята, но я с трудом поднимал тяжести, ноги дрожали, в глазах мелькали черные точки. Только я скорее дал бы разорвать себя на части, чем признался бы кому-нибудь в этом. Потом без ног валился на койку и засыпал намертво, без снов.
Как-то вечером на причал пришла мама. После того как я совсем перебрался на "Зубатку", мне было очень трудно с ней - такая она была грустная и встревоженная.
Она хотела поцеловать меня, но на причале стояли ребята, мне почему-то стало стыдно, и я отстранился. Мама смутилась, на глазах у нее появились слезы, и тогда я плюнул на свой дурацкий стыд, сам обнял ее и поцеловал.
- Ну, что ты, мама, в самом деле... - пробормотал я.
- Не обращай внимания, - виновато сказала мама, - это я так... А знаешь, я на работу поступила.
- Да? - обрадовался я и подумал о том, что теперь она не будет часами стоять у окна и глядеть в одну точку. - А куда?
- В Управление порта, машинисткой, - ответила мама.
- Машинисткой? - удивился я. В Ленинграде мама преподавала историческую грамматику в университете. Кому теперь нужна была историческая грамматика?
- А что? Я очень даже неплохо печатаю, - с гордостью сказала мама.
Тут я наконец догадался спросить, как она себя чувствует.
- Ничего, - коротко ответила она. - А от папы тебе привет. Он сказал, чтобы ты берег себя...
Уверен, что ничего подобного отец не говорил. В те немногие вечера, что я бывал дома, я его не видел, и на факторию он тоже ни разу не приходил. Это было обидно, но я сказал только: "Спасибо, и пусть не беспокоится".
Мы помолчали, потом она спросила:
- Ну, как ты здесь? Трудно?
- Нормально, - ответил я.
- А как кормят?
- Паек экспедиционный.
- А мальчики хорошие?
- Отличные.
- Ну, это хорошо.
Мы опять замолчали. Не клеился как-то разговор. Потом мама встрепенулась, открыла свою сумочку и достала сложенное треугольником письмо.
- Боже мой, - сказала она, - чуть самого главного не забыла: тебе письмо. От Ирочки... Но странно - не из Ленинграда, а из какой-то деревни.
Я сунул письмо в карман и охрипшим голосом сказал:
- Потом прочту.
- Хорошо, - сказала мама.
Заладила она: "хорошо" да "хорошо". Мы еще немного поговорили о том, о сем, а в общем-то почти ни о чем, и на прощание она спросила дрогнувшим голосом:
- Когда отходите?
- Не знаю.
- А проводить-то можно будет?
- Наверно, - ответил я. Сегодня утром всезнающий Славка рассказывал, будто слышал, как спорили насчет проводов Громов и Людмила Сергеевна. Громов был против - дескать, слез не оберешься, а кому они нужны эти слезы, расстройство одно и нарушение дисциплины. Людмила Сергеевна возражала, говорила, что это жестоко - не дать матерям попрощаться. К чему они пришли, Славка уже не слышал.
Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
- Эй, Соколов, давай в шлюпку!
- Иди, Дима, - сказала мама.
Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На "Зубатке" я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова - на деревню дедушке: "Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы". И совсем непонятный обратный адрес: "Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. "Госплемрассадник". Н. П. Петраковой, для Ирины".
Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка... Но почему какой-то "Госплемрассадник"? Вологодская область - это совсем недалеко от Архангельска... Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
"Здравствуй, Дим!
Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали "Педагогическую поэму" Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? "Не пищать!" И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не "запищать". Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать - не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я - нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира".
Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк - я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит... значит, ей здорово плохо.
Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. "Не пищать!" Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, - это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко...
Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
- Еще не уехали, а ты письма строчишь.
- Уйди, - сказал я.
- Ты что? - уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
- Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
- Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И - не пищать!
Он хлопнул меня по плечу и ушел.
Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо...
Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. "Ходим, ходим, - говорила Аня, - и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем..." И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое "здрасте!" и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
- Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями - на одной вафле написано "Антон", а на другой... Как зовут эту чю-ю-дачку?
Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
- Ты чего не в свои дела лезешь?
- Скажи-ка! - удивился Славка. - Тут, оказывается, чувства.
- Дурак ты, Одесса-мама, - сердито сказал Арся, - умный, а дурак.
Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
- Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как...
- А ты что, - сказал Антон, - туда... к нам ходишь?
- Хожу, - сказала Аня, - и буду ходить.
- Как отец-то? - спросил Антон.
- Лежит, - ответила Аня, - все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.
Она протянула Антону сверток.
- Отнесешь обратно, - угрюмо сказал Антон. - Не нужны мне ее заботы.
- Что-о?! - крикнула Аня. - Ну, знаешь... А еще... Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон... - Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.
Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех - ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.
- Суется куда не надо! - громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.
- Го-ордый, - нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, - смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.
- А ну вас, - тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.
Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта* и молчали. К причалу подошла синяя "эмка", пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк - невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. "Ого, шишка!" - подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло - не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.
- Кто это? - спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.
Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке "смирно".
- Это же Папанин, - сказал он. - Папанин Иван Дмитриевич...
Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас - в Ленинграде - была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника - это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, это совсем другое.
Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой "дрейфующей льдины". Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: "Папанин!", самый высокий ответил, что он - Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, - пес Веселый... Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли... А я вдруг не узнал самого Папанина.
- Ты его знаешь? - спросил я у Арси.
- А кто ж его не знает! - ответил Арся. - Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил - от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут папанинская... если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы...
К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на "Зубатку".
- Ну что, промышленники, - сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, - накормите Архангельск?
- Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!
- А я и не беспокоюсь. - Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: - Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими - горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!
Мы закричали "ура".
Папанин козырнул и направился к трапу. "Эмка", фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала...
А 5 июля на ходовом мостике "Зубатки" установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением поглядывали на строгие вороненые стволы с конусообразными глушителями. Теперь наша "Зубатка" не просто старенький траулер, а почти что военный корабль.
Людмила Сергеевна собрала всю экспедицию на главной палубе. Всегда улыбчивая и веселая, в этот день она была очень серьезной.
- Вчера в сводке Информбюро было сказано, что третьего июля... - Она замолчала, потом, откашлявшись, тихо продолжала: - Наши войска оставили Севастополь.