Солнце – любимый символ в поэзии КД. Бальмонта, написавшего в «Гимне Солнцу» (1904):
Символ в поэзии применяется нередко в лирических произведениях медитативного и философского содержания. Так, в период раннего поэтического творчества Н.А. Некрасов использовал как поэтический символ традиционный образ чаша жизни, жизненная чаша в одном из своих романтических стихотворений «Моя судьба» (1839):
Для символистов была вообще характерна ситуация философского поиска. Символ стал одним из главных средств, способных передать идеальные смыслы мироздания. «Понять символическую природу мироздания – значит совершить восхождение из «дольнего» мира чистой предметности в «горний» мир его смысловых первоначал, которые суть не что иное, как платоновские эйдосы – первообразы, или идеальные сущности, или «смысловые схемы» эмпирически данных вещей»[104]. Поэтому символ нельзя рассматривать как простое иносказание. «Символ требует, чтобы у мира был смысл и было единство, он требует высветить в сопрягаемых явлениях-феноменах не случайные совпадения, но некое общее для них, сквозящее везде и всегда…на которое и нанизываются единичные бусинки-предметы, образующие символические цепочки»[105].
Структура символа была нужна поэтам, чтобы частные явления, о которых они пишут, приобщить к стихии «первоначал» и тем самым возвысить поэтические образы, создав впечатление целостности, намека на определенное и глубокое миросозерцание. Как писал Д.С. Мережковский, «слова только определяют, ограничивают мысль, а символы выражают безграничную сторону мысли».
Хорошему поэту удается уловить выразительные семантические, образные связи между вещами и явлениями окружающего мира; и «вот из этих-то связующих нитей как раз и сплетаются стихи и оркестровые звучания»[106].
Тропы по смежности
Тропы по противоположности
Стилистические фигуры
С этой особенностью связано и второе существенное отличие символа от метафоры. Метафора однозначна, а символ многозначен. С помощью символа поэты развертывают разнообразные аспекты смысла обозначаемого. «Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем в своем значении», – писал поэт Вяч. Иванов. Эту же мысль подчеркивал И.Ф. Анненский: «Мне вовсе не надо обязательности одного общего понимания. Напротив, я считаю достоинством пьесы, если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому».
Жизни податель.
Светлый создатель,
Солнце, тебя я пою!
Пусть хоть несчастной
Сделай, но страстной
Жаркой и властной
Душу мою!
……
Символ в поэзии применяется нередко в лирических произведениях медитативного и философского содержания. Так, в период раннего поэтического творчества Н.А. Некрасов использовал как поэтический символ традиционный образ чаша жизни, жизненная чаша в одном из своих романтических стихотворений «Моя судьба» (1839):
В качестве поэтического символа романтической поэзии XIX в. фразеологизм «чаша жизни (бытия)» использовался и в стихотворении А.С. Пушкина («Нет, нет, напрасны ваши песни…», 1819), и в широко известном стихотворении М.Ю. Лермонтова «Чаша жизни» (1831), и в «Элегии» А.А. Дельвига, и в произведениях многих других поэтов. Символика чаши «участей» со жребием жизни и смерти, страданий и радостей, любви и ненависти появилась в русской поэзии еще в XVIII в.; кстати, этот символ упоминался уже в античной мифологии и поэзии[103]. Это был один из устойчивых символов-формул, в которых «привыкла работать» (по словам А.Н. Веселовского) поэтическая мысль и без которых она обойтись не могла. В наши дни этот символ сохранился в евангельском выражении «Да минует меня чаша сия».
О, горько жить, о, трудно пережить измену
Того, чем сладко было жить!..
Из чаши радостей я пил одну лишь пену,
Она мешала нектар пить…
Так прочь, прочь, чаша всех надежд и упований!
Не принесла мне счастья ты;
Меня сгубила ты; ты в чары ожиданий
Втравила тщетные мечты…
Я небу покорюсь… возьму другую чашу,
………………..
И в день, когда совсем преполненная чаша
Ни капли боле не вместит,
Скажу «прощай» мятежной жизни нашей,
И дух мой в небо воспарит.
……………..
Для символистов была вообще характерна ситуация философского поиска. Символ стал одним из главных средств, способных передать идеальные смыслы мироздания. «Понять символическую природу мироздания – значит совершить восхождение из «дольнего» мира чистой предметности в «горний» мир его смысловых первоначал, которые суть не что иное, как платоновские эйдосы – первообразы, или идеальные сущности, или «смысловые схемы» эмпирически данных вещей»[104]. Поэтому символ нельзя рассматривать как простое иносказание. «Символ требует, чтобы у мира был смысл и было единство, он требует высветить в сопрягаемых явлениях-феноменах не случайные совпадения, но некое общее для них, сквозящее везде и всегда…на которое и нанизываются единичные бусинки-предметы, образующие символические цепочки»[105].
Структура символа была нужна поэтам, чтобы частные явления, о которых они пишут, приобщить к стихии «первоначал» и тем самым возвысить поэтические образы, создав впечатление целостности, намека на определенное и глубокое миросозерцание. Как писал Д.С. Мережковский, «слова только определяют, ограничивают мысль, а символы выражают безграничную сторону мысли».
Хорошему поэту удается уловить выразительные семантические, образные связи между вещами и явлениями окружающего мира; и «вот из этих-то связующих нитей как раз и сплетаются стихи и оркестровые звучания»[106].
Тропы по смежности
К тропам, основанным на переносах по смежности, относятся метонимия, синекдоха, гипербола, антономазия. Тропы этой группы возникают в памяти в результате ассоциативных связей между отдельными ощущениями, восприятиями, явлениями, находящимися в непосредственной близости или тесном соприкосновении. В поэтической речи эта связь чаще всего проявляется в переносных значениях – в области сочетаний образных, воображаемых, воспроизводимых в мыслях и представлениях.
Метонимия (от греч. metonymia – переименование) – один из наиболее распространенных поэтических тропов этой группы, заключающийся в том, что в речи происходит замена слова или понятия другим словом, имеющим причинную связь с первым[107]. Так, в известном стихотворении «России» (1830) А. С. Хомяков в одном из его фрагментов подчеркивал мысль о вреде и греховности гордыни:
Второй троп – царь семихолмного холма– является непрямым именованием, относящимся к словам Рим великой, и называется антономазией. Антономазия, или антономасия (от греч. antono-masia – переименования), представляет собой поэтический троп, который используется как одна из разновидностей перифразы и заменяет какое-либо слово описательным оборотом.
Третий троп, использованный А.С. Хомяковым, – синекдоха (от греч. synekdoche – соотнесение, соподразумевание, понимание посредством чего-то). Этот троп основан на соотнесении количественных величин: часть вместо целого, большее вместо меньшего или, наоборот, меньшее вместо большего. Так, Хомяковым употреблены три варианта синекдохи:
неверно злато (о золотых запасах страны, ее богатстве);
сталь хрупка- (собирательное название, относящееся к вооружению страны);
сильна молящихся рука (перенос, обозначающий мольбу многих верующих, молящегося народа).
Когда в количественном отношении происходит заметное и намеренное преувеличение в соотнесении с реальной величиной, троп получает название гиперболы (от греч. hyperbole – преувеличение). См., например, в стихотворении А.В. Кольцова «Косарь»:
В самом деле, «метонимический стиль», в отличие от «метафорического», характеризуется нередко употреблением традиционных условно-метонимических обозначений и перифраз, создаваемых на «оси метонимии». Таков, например, образ «урны», широко применявшийся поэтами XIX в. при обозначении смерти, могилы, ухода из жизни.
Нельзя не отметить еще один важный прием развития темы стихотворения с использованием метонимических тропов. С их помощью в поэзии нередко реализуются «семантические задания при метафоре»[110].
Метонимия в поэзии XIX в. особенно широко представлена в перифразах, в которых рельефно проявляется индивидуальность поэта. Перифразы исследователи относят к метонимическим развернутым тропам. Перифраза (вариант названия: перифраз от греч. periphrasis – пересказ) представляет собой стилистический прием замены однословного названия лица, предмета или явления более развернутым описанием, в котором перечисляются существенные, определяющие признаки этого лица, предмета или явления, но напрямую в перифразе не названного. Так, одной из традиционных тем для перифрастических выражений служили образы поэзии и поэта. Ср., например, у Д.В. Веневитинова:
ПОЭТ
Применение словесно-ассоциативных переносов отражает не только метонимические, но и метафорические преобразования, которые диктуются поэту воображением и логикой развития созданных им индивидуальных художественных образов.
Метонимия (от греч. metonymia – переименование) – один из наиболее распространенных поэтических тропов этой группы, заключающийся в том, что в речи происходит замена слова или понятия другим словом, имеющим причинную связь с первым[107]. Так, в известном стихотворении «России» (1830) А. С. Хомяков в одном из его фрагментов подчеркивал мысль о вреде и греховности гордыни:
Здесь имена собственные Рим, Альбион выполняют роль тропов, заменяющих названия стран – Италии и Англии. Это метонимия. Приведенный стихотворный отрывок из А.С. Хомякова интересен уже тем, что в нем представлены три разновидности тропов по смежности.
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим Великой,
Царь семихолмного хребта,
………………..
И что же Рим? и где монголы?
И, скрыв в груди предсмертный стон,
Кует бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
Второй троп – царь семихолмного холма– является непрямым именованием, относящимся к словам Рим великой, и называется антономазией. Антономазия, или антономасия (от греч. antono-masia – переименования), представляет собой поэтический троп, который используется как одна из разновидностей перифразы и заменяет какое-либо слово описательным оборотом.
Третий троп, использованный А.С. Хомяковым, – синекдоха (от греч. synekdoche – соотнесение, соподразумевание, понимание посредством чего-то). Этот троп основан на соотнесении количественных величин: часть вместо целого, большее вместо меньшего или, наоборот, меньшее вместо большего. Так, Хомяковым употреблены три варианта синекдохи:
неверно злато (о золотых запасах страны, ее богатстве);
сталь хрупка- (собирательное название, относящееся к вооружению страны);
сильна молящихся рука (перенос, обозначающий мольбу многих верующих, молящегося народа).
Когда в количественном отношении происходит заметное и намеренное преувеличение в соотнесении с реальной величиной, троп получает название гиперболы (от греч. hyperbole – преувеличение). См., например, в стихотворении А.В. Кольцова «Косарь»:
Гипербола особенно часто используется в сатирическом и шутливом жанре, см. у Козьмы Пруткова в стихотворении «Мое вдохновение»:
Без сорочки я
Родился на свет,
У меня ль плечо —
Шпре дедова;
Грудь высокая —
Моей матушки
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную.
Важно подчеркнуть: характер переносов тесно связан с художественным стилем эпохи. Если романтическая поэзия, как писал В.М. Жирмунский, «в стилистическом отношении есть поэзия метафоры»[108], то метонимические переносы в большей степени воспринимаются как тропы рационального стиля. Имеются в виду, например, медитативные стихотворения философского характера (см. тропы в лирике любомудров и славянофилов), в социальной лирике рефлективного содержания, в посланиях, в сатирическом и комическом жанре. Эту мысль В.М. Жирмунский подчеркивал применительно к французской классической поэтике XVII–XVIII вв.: «…Стиль поэтов XVII века был неметафорический: особенность поэтической метафоры заключается именно в индивидуальном подновлении метафорического значения слова. Действительно, поэтика французского классицизма основана по преимуществу на метонимических обобщениях, на перифразе и метонимическом олицетворении отвлеченных понятий как характерных признаках рационального стиля»[109].
И с сердцем незлобным и с сердцем смиренным,
Покорствуя думам, я делаюсь горд,
И бью всех и раню стихом вдохновенным,
Как древний Атилла, вождь дерзостных орд…
И кажется мне, что тогда и главою
Всех выше, всех мощью духовной сильней,
И кружится мир под моею пятою,
И делаюсь я все мрачней и мрачней!..
В самом деле, «метонимический стиль», в отличие от «метафорического», характеризуется нередко употреблением традиционных условно-метонимических обозначений и перифраз, создаваемых на «оси метонимии». Таков, например, образ «урны», широко применявшийся поэтами XIX в. при обозначении смерти, могилы, ухода из жизни.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья…
А.С. Пушкин
Вхожу в сей тихий саркофаг,
И мыслью вопрошаю урны,
Где пепел лет, друзей и благ…
П.А. Вяземский
Некоторые метонимические тропы превращались под пером поэтов в «неподвижную традиционную эмблему» (по меткому замечанию В.М. Жирмунского).
И, лиру уронив, поникла молча муза
В слезах над урной гробовой…
А.А. Фет
Нельзя не отметить еще один важный прием развития темы стихотворения с использованием метонимических тропов. С их помощью в поэзии нередко реализуются «семантические задания при метафоре»[110].
Метонимия в поэзии XIX в. особенно широко представлена в перифразах, в которых рельефно проявляется индивидуальность поэта. Перифразы исследователи относят к метонимическим развернутым тропам. Перифраза (вариант названия: перифраз от греч. periphrasis – пересказ) представляет собой стилистический прием замены однословного названия лица, предмета или явления более развернутым описанием, в котором перечисляются существенные, определяющие признаки этого лица, предмета или явления, но напрямую в перифразе не названного. Так, одной из традиционных тем для перифрастических выражений служили образы поэзии и поэта. Ср., например, у Д.В. Веневитинова:
ПОЭТ
Перифраза как прием стихотворного творчества – явление столь значительное и характерное, что ей посвящено немало исследований и ученых публикаций; например, книга М.А. Бакиной и Е.А. Некрасовой «Эволюция поэтической речи XIX–XX вв. Перифраза. Сравнение» (М., 1986).
Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья? —
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
Применение словесно-ассоциативных переносов отражает не только метонимические, но и метафорические преобразования, которые диктуются поэту воображением и логикой развития созданных им индивидуальных художественных образов.
Тропы по противоположности
Третью группу тропов составляют переименования по контрасту. Поэтому их называют еще и контрастивными тропами. Слова и выражения (в случаях использования этого стилистического приема) употребляются в противоположном значении, обычно с целью насмешки, шутки, едкой критики или даже издевки, но иногда и с другой целью – усилить живописность высказывания. К этой группе тропов относятся ирония, сарказм, хариентизм. С особой оговоркой в эту группу могут быть зачислены оксюморон и катахреза.
Ирония, сарказм и хариентизм обычно используется в сатирических и комических жанрах стихотворной речи. Наиболее употребительна из этой группы тропов ирония (от греч. eironeja – притворство, насмешка) – в стилистике поэтической речи это тонкая насмешка, скрытая учтивой формой выражения. Правда, учтивость может быть проявлена и в большей, и в меньшей степени. «Ирония состоит иногда в одном слове, – писал М.В. Ломоносов, – когда малого человека Атлантом или гигантом, бессильного Сампсоном, скаредного Авессалоном или Иосифом называем…» Ирония особенно часто применяется в эпиграммах, пародиях, частушках.
Литературный критик Н.И. Надеждин сочинил известную эпиграмму, в которой ирония – основное средство создания образа пародируемого поэта:
Одна из самых острых разновидностей иронии, содержащей едкую и язвительную насмешку, которая выражает крайнее недовольство, даже негодование, смешанное с желчью, с античных времен получила особое название – сарказм (от греч. sai’Kasmos – рвущий, растерзывающий мясо).
В традиционных поэтиках и риториках сарказм понимался как высшая степень иронии. В русской поэзии этот стилистический прием использовался достаточно широко. Сарказм нередко сопровождается откровенными и резкими прямыми негативными оценками. Таковы, например, саркастические тропы во многих эпиграммах П.А. Вяземского:
Наконец, третий троп из этого ряда, обозначающий более смягченную забавную, по возможности, веселую шутку с оттенком иронии, но без критического налета, называется хариентизмом.
Такова, например, шутливая басня Козьмы Пруткова «Петух, молоко и читатель»:
Представляется справедливым уточнение А.П. Сковородникова, написавшего статью о катахрезе: «Термин «катахреза» следует оставить за обозначением риторического приема, основанного на принципе мотивированного отклонения от нормы лексической сочетаемости…». Слова в составе катахрезы логически противоречат друг другу; они выражают понятия, референты которых не соотносятся в реальной действительности (лежат в разных «онтологических плоскостях»)»[115]. Так, типичная катахреза как тропеическое образование использована в известных строках Н.А. Некрасова:
То же внешне неправильное, с логической точки зрения, употребление слова, но выразительно передающее стилистику стиха и общую его тональность находим в строках В. Бенедиктова:
Система тропов составляет основу изобразительной семантики и важнейший конструктивный элемент поэтической речи. С помощью тропов раскрывается внутренняя форма слов и более отчетливо представляется, как можно по-новому выразить художественную мысль в совокупности образов, объединяемых по неким характерным переносным признакам.
Ирония, сарказм и хариентизм обычно используется в сатирических и комических жанрах стихотворной речи. Наиболее употребительна из этой группы тропов ирония (от греч. eironeja – притворство, насмешка) – в стилистике поэтической речи это тонкая насмешка, скрытая учтивой формой выражения. Правда, учтивость может быть проявлена и в большей, и в меньшей степени. «Ирония состоит иногда в одном слове, – писал М.В. Ломоносов, – когда малого человека Атлантом или гигантом, бессильного Сампсоном, скаредного Авессалоном или Иосифом называем…» Ирония особенно часто применяется в эпиграммах, пародиях, частушках.
Литературный критик Н.И. Надеждин сочинил известную эпиграмму, в которой ирония – основное средство создания образа пародируемого поэта:
«Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним», – писал А.А. Блок в статье «Ирония»[111]. В этом отношении трудно не вспомнить выразительные строки В. Соловьева:
О Гений гениев! Неслыханное чудо!
Стишки ты пишешь хоть куда;
Да только вот беда:
Ты чувствуешь очень худо!
Хвала тебе, Евгений наш, хвала!
Великий человек па малые дела.
Неоднозначно высказывался об иронии Блок: «Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления – приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольско-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством». И далее поэт привел слова Н.А. Добролюбова: «Во всем, что есть лучшего в нашей словесности, видим мы эту иронию, то наивно-открытую, то лукаво-спокойную, то сдержанножелчную»[112].
Из смеха звонкого и из глухих рыданий
Созвучие вселенной создано…
Одна из самых острых разновидностей иронии, содержащей едкую и язвительную насмешку, которая выражает крайнее недовольство, даже негодование, смешанное с желчью, с античных времен получила особое название – сарказм (от греч. sai’Kasmos – рвущий, растерзывающий мясо).
В традиционных поэтиках и риториках сарказм понимался как высшая степень иронии. В русской поэзии этот стилистический прием использовался достаточно широко. Сарказм нередко сопровождается откровенными и резкими прямыми негативными оценками. Таковы, например, саркастические тропы во многих эпиграммах П.А. Вяземского:
Или:
Вот враль! Подобного ему не знаю чуда!
Врет словом, врет пером; не объясните ль вы.
Откуда он берет всю эту дрянь? – Откуда?
Да все из головы.
Резкая инвектива здесь скрашивается остроумной антитезой: человек пустой – дурак набитый. О Вяземском критики писали как о поэте, которому принадлежит заслуга «заострения» русской стихотворной эпиграммы. Роль таких тропов, как ирония и сарказм, в его эпиграммах, конечно, была велика.
Природы странною игрой
В нем двух начал раздор открытый;
Как может быть он человек пустой
И вместе с тем дурак набитый?
Наконец, третий троп из этого ряда, обозначающий более смягченную забавную, по возможности, веселую шутку с оттенком иронии, но без критического налета, называется хариентизмом.
Такова, например, шутливая басня Козьмы Пруткова «Петух, молоко и читатель»:
Трудно удержаться, чтобы не привести еще одну задорную эпиграмму Козьмы Пруткова для иллюстрации хариентизма:
Однажды нес пастух куда-то молоко.
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! Он тебе не попадался?
Без оттенка насмешливости, но с тем же значением контраста и элемента противоположности используются два других тропа: катахреза и оксюморон. Катахреза (греч. Katachresis – неправильное, противоречивое употребление слов). Этот троп обстоятельно определен в риторике И.С. Рижского: «Когда содержащиеся под обоими значениями вещи будут в одном чем-нибудь между собой сходны, а в рассуждении других свойств нередко противны, по крайней мере разнообразны… В нем отважное сравнение противных, нежели сходных между собою вещей поражает внимание, и посему он употреблен более у стихотворцев»[114]. Обычно в русских риториках приводили пример из риторики Ломоносова:
Мне в размышлении глубоком
Сказал однажды Лизимах[113]:
«Что зрячий зрит здоровым оком,
Слепой не видит и в очках».
Поэты всегда любили этот троп и широко пользовались им; см., например, у К.К. Павловой:
Там камни, как вода кипят,
Горящи там дожди шумят.
Этот эффектный стилистический прием в русской поэзии особенно часто применяли символисты в конце XIX – начале XX в., а затем и поэты других направлений. Так, у Андрея Белого в стихотворении «Время» (1907) употреблена символическая метафора – катахреза, которая поражает воображение, но с точки зрения здравого смысла выглядит несколько затуманенной и затемненной:
Среди забот и в людной той пустыне,
Свои мечты докинув и меня.
Успел ли ты былое вспомнить ныне?
Заветного ты не забыл ли дня?
Особенно выразительную катахрезу – «беспламенный пожар\» создал В. Брюсов. В стихотворении «Фонарики» (1904) он писал:
Так лет мимотекущих бремя
Несем безропотные мы,
Когда железным зубом время
Нам взрежет бархат вечной тьмы.
Прямое значение эпитета (беспламенный) здесь, на первый взгляд, противоречит определяемому понятию {пожар). Тем не менее эта катахреза гармонично вписывается в контекст всего стихотворения.
Столетия – фонарики! о, сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!
……………….
Век Данте – блеск таинственный, зловеще золотой…
Лазурное сияние, о Леонардо, – твой!..
Большая лампа Лютера – луч, устремленный вниз…
Две маленькие звездочки, век суетных маркиз…
Сноп молний – Революция! За ним громадный шар,
О ты! век девятнадцатый, беспламенный пожар!
………..
Представляется справедливым уточнение А.П. Сковородникова, написавшего статью о катахрезе: «Термин «катахреза» следует оставить за обозначением риторического приема, основанного на принципе мотивированного отклонения от нормы лексической сочетаемости…». Слова в составе катахрезы логически противоречат друг другу; они выражают понятия, референты которых не соотносятся в реальной действительности (лежат в разных «онтологических плоскостях»)»[115]. Так, типичная катахреза как тропеическое образование использована в известных строках Н.А. Некрасова:
Здесь цветовой эпитет (зеленый) – цвет мая и весны, когда начинают зеленеть поля, сады и леса, поэт метонимически перенес на несовместимое с этим цветом отвлеченное понятие шума. Троп сразу же зазвучал, хотя непривычно, неожиданно, но художественно и экспрессивно; он врезался читателю в память, создавая определенное настроение.
Идет-гудет Зеленый шум,
Зеленый шум, весенний шум!
То же внешне неправильное, с логической точки зрения, употребление слова, но выразительно передающее стилистику стиха и общую его тональность находим в строках В. Бенедиктова:
Еще один троп, в котором подчеркнуто значение контраста и противоположности – оксюморон (от греч. oxymoron – буквально: остроумно-глупое). Этот троп[116] выражается сочетанием антонимических, т. е. противоположных по значению слов, связанных определенными отношениями (живой труп, сухое вино, холодный жар и под.). Поэты добиваются с помощью оксюморона новой образной оценки особого состояния, особого восприятия и представления о происходящем:
Я витаю в черном свете,
Черным пламенем горю.
Оксюморон отличается от катахрезы тем, что в нем подчеркивается не столько неправильность и противоречие, сколько противоположность качественного состояния или качественных свойств того, о чем идет речь. В оксюмороне практически объединяются в некое единое целое логические антонимы – слова с противоположным значением. Как и катахреза, оксюморон – утонченный и, можно сказать, излюбленный прием поэтов модернистских направлений конца XIX – начала XX в. Приведем примеры:
Жить, храня веселье горя,
Помня радость прежних весен…
В. Брюсов
А теперь я что? Я – песня в подземелий,
Слабый лунный свет в горячий полдня час,
Смех в рыдании и тихий плач в веселии…
Я – ошибка жизни, не в последний раз.
К.К. Случевский
Глубокое взаимное проникновение противоположных начал действует на чувства читателя, удивляя его и вызывая в воображении новое восприятие образа, состоящего из внутренних противоречий.
О, век Безразумной Услады,
Безлистно-трепетной весны,
Модернизованной Эллады
И обветшалой новизны!..
И. Северянин
Система тропов составляет основу изобразительной семантики и важнейший конструктивный элемент поэтической речи. С помощью тропов раскрывается внутренняя форма слов и более отчетливо представляется, как можно по-новому выразить художественную мысль в совокупности образов, объединяемых по неким характерным переносным признакам.
Стилистические фигуры
В отличие от тропов стилистические фигуры представляют собой в поэзии в большей степени особую форму стихотворной речи, нежели форму поэтического мышления. Термин фигура привнесен из античных риторик и поэтик (fiqura от лат. – очертание, образ) и обозначает в них «движение в речи», подобно определенным и упорядоченным движениям в танцах. В традиционном понимании стилистические фигуры могут быть отнесены к интенсивным средствам создания экспрессивности текста, которые выходят за рамки привычных представлений о норме нейтрального текста.
Самое главное отличие тропа от фигуры заключается в том, что каждый из тропов представляет собой обязательно перенос значения, а фигуры – это «синтагматически образуемые средства выразительности» (по словам Ю.М. Скребнева)[117]. Фигуры реализуются только в некой протяженности текста, представляя собой достаточно устойчивые модели, схемы синтаксического образования, которые отличаются от синтаксических построений обиходной речи и способствуют усилению эмоциональности, изобразительности высказывания. Своеобразие фигуры заключается в особом стилистически значимом синтаксическом построении словосочетания, предложения или даже группы предложений. При этом перенос значения компонентов фигуры, что важно, необязателен – его может и не быть, потому что не фактор переноса для фигуры является существенным и формообразующим. Сказанное не значит, однако, что в составе синтактико-грамматической модели фигуры не могут быть использованы тропы. Напротив, плоскостное изображение фигуры в ее чистом виде становится более объемным и обогащенным, когда фигура в тексте стихотворения соединяется с тропом, придавая стиху «большую силу и стремление» (по выражению Ломоносова).
Самое главное отличие тропа от фигуры заключается в том, что каждый из тропов представляет собой обязательно перенос значения, а фигуры – это «синтагматически образуемые средства выразительности» (по словам Ю.М. Скребнева)[117]. Фигуры реализуются только в некой протяженности текста, представляя собой достаточно устойчивые модели, схемы синтаксического образования, которые отличаются от синтаксических построений обиходной речи и способствуют усилению эмоциональности, изобразительности высказывания. Своеобразие фигуры заключается в особом стилистически значимом синтаксическом построении словосочетания, предложения или даже группы предложений. При этом перенос значения компонентов фигуры, что важно, необязателен – его может и не быть, потому что не фактор переноса для фигуры является существенным и формообразующим. Сказанное не значит, однако, что в составе синтактико-грамматической модели фигуры не могут быть использованы тропы. Напротив, плоскостное изображение фигуры в ее чистом виде становится более объемным и обогащенным, когда фигура в тексте стихотворения соединяется с тропом, придавая стиху «большую силу и стремление» (по выражению Ломоносова).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента