Страница:
Этому никто не удивлялся. Гектор пережил очень бурную молодость, полную шумных увлечений, дуэлей, пари, романов; ради своих фантазий он бросил на ветер все свое колоссальное состояние, поэтому сравнительно спокойная жизнь в Вальфелю могла ему нравиться.
Он редко куда выходил, только в Корбейль, почти всегда пешком. Там он заходил в самую лучшую гостиницу «Бель имаж» и, точно случайно, встречался в ней с одной молодой дамой из Парижа. Они проводили время вместе и расставались только тогда, когда отходил последний поезд.
Пребывание графа Гектора в Вальфелю совершенно не изменило привычек этого замка. Для супругов Соврези это был просто брат, и больше никто. И если Соврези за это время несколько раз съездил в Париж, то все знали, что это он делал, чтобы устроить там дела своего друга.
Так продолжалось с год. Казалось, счастье свило себе вечное гнездо под гостеприимной кровлей замка Вальфелю. Но увы! Возвратившись однажды вечером с охоты, Соврези почувствовал себя так плохо, что вынужден был лечь в постель. Позвали врача. Он установил воспаление легких.
Соврези был молод и крепок, как дуб. Ничего серьезного не опасались. И действительно, через пятнадцать дней он был уже на ногах. Но неосторожность привела к возобновлению болезни, которая на этот раз приняла такой серьезный оборот, что можно уже было предвидеть роковой конец. В этой-то ситуации Соврези и узнал, как глубоко его любила жена и каким преданным другом был Треморель. Каждый раз, было ли это днем или ночью, у своего изголовья видел он жену или друга. Он испытывал страдания в течение долгих часов, но ни одной секунды одиночества или скуки. В этом отношении он мог благословлять свою болезнь, о чем и заявлял посещавшим его знакомым.
– Это же самое он говорил сотни раз и мне, и моей жене с дочерью, – перебил рассказчика мэр Куртуа.
– Очень возможно, – продолжал отец Планта. – Но болезнь Соврези была из тех, против которых бессильны все врачи на свете. Наконец в одну ночь, часов около двух или трех, он испустил дух на руках у своей жены и друга. Но и в самый последний момент он не потерял рассудка. Менее чем за час до смерти он приказал разбудить и пригласить к нему всех слуг замка. Когда они собрались вокруг его постели, он взял руку жены, вложил ее в руку графа Тремореля и заставил их поклясться, что они поженятся, как только его не станет.
Берта и Гектор стали возражать, но он настаивал в таком тоне, что нельзя было ему противоречить. Соврези просил их, заклинал, утверждал, что их отказ отравляет ему последние минуты жизни, и в предисловии к завещанию, которое писал под его диктовку орсивальский нотариус Бюри, он официально заявил, что их союз есть его последняя воля, так как уверен, что они будут счастливы и не помянут его лихом.
– У супругов Соврези были дети? – спросил судебный следователь.
– Нет, – отвечал мэр.
Отец Планта продолжал:
– Горе графа и молодой вдовы было неописуемо. Треморель был в страшном отчаянии, словно сумасшедший. Графиня заперлась в своих апартаментах и никого не принимала.
А когда граф и Берта появились снова в обществе, то их никто не узнал, так сильно они изменились. В особенности Гектор, который постарел сразу лет на двадцать.
Сдержат ли они клятву, данную ими у одра Соврези, клятву, о которой знали все? Об этом все с большим интересом спрашивали себя.
Кивком головы следователь прервал отца Планта.
– А не известно ли вам, господин мировой судья, – спросил он, – прекратились ли в это время свидания в гостинице «Бель имаж»?
– Полагаю, что так, – ответил судья.
– А я в этом почти убежден, – подтвердил и доктор Жандрон. – Мне часто приходилось слышать – а ведь в Корбейле известно все, – что между Треморелем и прекрасной незнакомкой из Парижа произошло крупное объяснение. После этой сцены их уже не видели больше ни разу в гостинице «Бель имаж».
Старик судья усмехнулся.
– Мелен не на краю света, есть гостиницы и в Мелене, – сказал он. – На хорошей лошади можно доскакать отсюда и до Парижа. Госпожа Треморель могла ревновать, так как у ее мужа в конюшне всегда имелись отличные рысаки.
Что этим хотел сказать отец Планта? Он просто рассказывал или же компрометировал? Судебный следователь внимательно посмотрел на него, но лицо судьи выражало глубокое спокойствие. Он рассказывал эту историю так же, как рассказывал бы и всякую другую.
– Продолжайте, – сказал Домини.
– Увы! – произнес отец Планта. – Ничто не вечно под луной, даже страдания. Я могу утверждать это вернее, чем кто-либо другой. Скоро за слезами и отчаянием первых дней последовала вполне понятная взаимная печаль графа и Берты, а затем приятная меланхолия. А через год после смерти Соврези Треморель уже женился на его вдове.
Во время этого рассказа мэр Орсиваля, желавший возразить, то и дело выражал знаками свое негодование. Под конец он не сдержался.
– Ну вот, самые точные сведения! – воскликнул Куртуа. – Самые точнейшие! Но позвольте вас спросить, какое они имеют отношение к интересующему нас вопросу, а именно, как найти убийц графа и графини Треморель?
– Эти сведения необходимы для меня, – возразил Домини. – Я нахожу их достаточно проясняющими дело. Во-первых, эти свидания в гостинице! Вы даже и не знаете, до каких крайностей может довести женщину ревность. – И он остановился, отыскивая связь между этой дамой из Парижа и убийцами. – Теперь мне остается только узнать, – сказал он потом, – как ладили между собой супруги Треморель?
– Вы спрашиваете, как ладили между собой новобрачные? – быстро начал мэр Куртуа, чтобы не дать Планта заговорить. – Во всей моей общине лучше меня этого не расскажет никто, так как я был их самым близким… близким другом. Воспоминание о бедном Соврези послужило для них связующим звеном счастья. Они и меня-то полюбили именно за то, что я часто говорил о нем. Ни малейшего облачка, ни одного резкого слова. Гектор – уж простите, что я так фамильярно называю несчастного графа, – был без ума от своей жены.
– А графиня? – спросил отец Планта не столько наивным, сколько ироничным тоном.
– Берта! – воскликнул мэр. – Да я несколько раз даже ставил ее в пример своей жене! Берта!.. Она была достойной и Соврези, и Гектора, двух мужчин, лучше которых я не встречал за всю свою жизнь. – И, заметив, что его энтузиазм несколько удивил слушателей, он продолжил: – У меня свои причины так выражаться, и я не опасаюсь делать это перед людьми, профессия и характер которых гарантируют мне их скромность. Соврези при жизни оказал мне большую услугу… когда я добивался поста мэра. Что же касается Гектора, то я считал его совершенно покончившим с увлечениями молодости и даже думал, что он неравнодушен к моей дочери Лоранс. Я даже мечтал о том, как бы поприличнее устроить эту свадьбу. И если у графа Тремореля был титул, то и я дал бы за дочерью такое приданое, что их герб можно было бы отлить из золота. К несчастью, события изменили мои планы.
В это время в передней вдруг раздался страшный шум. Там происходила, несомненно, борьба, крики и вопли доносились оттуда до самой гостиной.
Все вскочили.
– Я знаю, что это такое, – сказал мэр. – Это, наверное, несут труп графа Тремореля.
Дверь в гостиную быстро распахнулась, и на пороге появился какой-то худощавый человек, которого с одной стороны держал жандарм, а с другой – один из лакеев. Он с яростью отбивался от них, делая это с необычайной энергией. В прихожей и во дворе тем временем все еще раздавались крики сотни голосов. Толпа кричала:
– Вот он! Смерть убийце! Вот он! Это Геспен!
И несчастный в страшном испуге продолжал защищаться.
– Помогите! – кричал он хриплым голосом. – Спасите! Оставьте меня, я невиновен!
И он ухватился за дверь в гостиную, так что его нельзя было оторвать от нее.
– Оставьте его! – скомандовал мэр, которого испугало ожесточение толпы. – Оставьте его!
Но это было легче приказать, чем исполнить. Ужас придал Геспену страшную силу. Но вдруг доктору пришла в голову мысль отпереть одну створку этих дверей. Тогда, потеряв точку опоры, несчастный сорвался и кубарем покатился к самому столу, за которым писал судебный следователь. Затем он вскочил на ноги и стал искать глазами, куда бы удрать. Но, увидев, что все двери и окна были облеплены любопытными, он в бессилии опустился в кресло. Его лицо выражало ужас, все тело его сжималось в судорогах. Эта сцена была настолько тягостна, что мэр Орсиваля счел необходимым повлиять на толпу морально. Он обернулся к ней и, показав на Геспена, трагическим голосом произнес:
– Вот преступник!
Доктор, следователь и отец Планта переглянулись.
– Если он виновен, – пробормотал старик судья, – то какого черта ему было приходить сюда?
Потребовалось еще много времени, чтобы удалить толпу. Жандармский бригадир должен был прибегнуть к помощи своих людей, а затем расположился около Геспена, признав, что неудобно оставлять такого опасного преступника одного с невооруженными людьми.
Но несчастный Геспен в эту минуту был уже совершенно безопасен. Наступила реакция, его напряженная до крайних пределов энергия погасла тотчас же, как пламя от сгоревшей соломы.
А тем временем бригадир давал отчет обо всем, что произошло.
– Я обыскал его, – начал он свой рассказ, – и вот что нашел в его карманах: носовой платок, садовый нож, два маленьких ключа, клочок бумаги, покрытый какими-то буквами и значками, и карточку магазина «Кузница вулкана». Но это еще не все…
Бригадир с таинственным видом оглядел слушателей. Он приберегал самое эффектное к концу.
– Это еще не все, – продолжал он. – Когда его втащили во двор, он попытался было отделаться от своего кошелька. К счастью, я заметил это и, улучив момент, поднял его портмоне, которое упало в клумбу с цветами около ворот, – вот оно. В нем оказались: стофранковая купюра, три луидора и семь франков мелкими монетами. Вчера же у этого разбойника не было ни гроша.
– Откуда вы знаете? – спросил Куртуа.
– Лакей Франсуа сообщил мне, что Геспен просил у него взаймы двадцать пять франков на дорогу.
– Позовите сюда Франсуа! – скомандовал судебный следователь.
Лакей тотчас же явился.
– Точно ли вы знаете, – обратился к нему строго следователь, – были ли вчера у Геспена деньги?
– У него их было так мало, – не задумываясь, отвечал лакей, – что перед отъездом он просил у меня взаймы двадцать пять франков, сказав мне, что если я их ему не дам, то ему придется остаться дома, так как не на что даже купить билет на поезд.
– Но у него могли быть сбережения. Так, например, эта стофранковая банкнота, которую здесь негде было разменять.
С недоверчивой улыбкой Франсуа покачал головой.
– Геспен не таков, чтобы иметь сбережения, – сказал он. – Все тратил на карты и на баб. Не далее как на прошлой неделе трактирщик из «Коммерческой гостиницы» пришел к нему, устроил из-за неуплаты целую сцену да еще грозился, что пожалуется господам.
Но, увидев, какое впечатление произвели его показания, лакей спохватился и стал выгораживать Геспена.
– Я вовсе ничего не имею против Геспена, – сказал он. – До самой последней минуты я считал, да и считаю его славным малым, с которым весело. Он немножко горд, но ведь его воспитание…
– Можете идти, – обратился к нему следователь, не желавший выслушивать мнение Франсуа.
Лакей вышел.
Тем временем Геспен мало-помалу пришел в себя.
– Пить… – сказал он.
Ему принесли стакан воды, и он выпил его с выражением крайнего наслаждения, а затем поднялся.
– Способны ли вы сейчас давать показания? – обратился к нему следователь.
Геспен задрожал, но овладел собой.
– Вам известно, что произошло в эту ночь? – начал следователь. – Граф и графиня Треморель кем-то убиты. Отправившись вчера из замка вместе со всеми слугами, вы бросили их на Лионском вокзале около десяти часов и возвратились теперь обратно тоже один. Где вы провели ночь?
Геспен опустил голову и молчал.
– Это еще не все, – продолжал следователь. – Вчера у вас не было ни копейки, это подтверждено одним из слуг. Сегодня же в вашем портмоне найдена порядочная сумма денег. Где вы их взяли?
Несчастный зашевелил губами, точно хотел ответить, а потом вдруг раздумал и промолчал.
– Еще одна вещь, – продолжал следователь. – Что это за карточка из магазина металлических товаров, которую нашли у вас в кармане?
Геспен сделал жест отчаяния и проговорил:
– Я невиновен.
– Да я вас еще и не обвиняю, – возразил следователь. – Вам было известно, что в день вашей поездки граф получил большую сумму денег?
Горькая усмешка пробежала по губам Геспена.
– Мне известно только то, что все факты против меня, – отвечал он.
Последовало продолжительное молчание. Врач, мэр и отец Планта, крайне заинтересованные, не шевелились.
– Посмотрим, – нарушил наконец молчание судебный следователь. – Где вы провели эту ночь, где взяли эти деньги и что это за адрес?
– Э! – воскликнул Геспен с яростью затравленного зверя. – Ну, скажу я вам это!.. Разве вы мне поверите?
Следователь хотел было что-то сказать, но Геспен перебил его.
– Нет, вы мне не поверите, – продолжал он, и глаза его засверкали гневом. – Разве такие люди, как вы, поверят такому человеку, как я? У меня прошлое, судимость, скажете вы. Да разве же прошлое может служить обвинением для будущего! Ладно! Хорошо! Это правда, я скандалист, игрок, пьяница, лентяй, но что же из этого? Правда, меня судил мировой и приговорил за нарушение общественной тишины и спокойствия… Что же это может доказать? Я загубил свою жизнь, но ведь это касается только одного меня. Мое прошлое! Точно я тяжко его не искупил!
Геспен уже вполне овладел собой, его волнение придало ему красноречия, и он выражался с дикой энергией, точно хотел добить своими словами слушателей.
– Я не всегда был хамом, – продолжал он. – Мой отец имел средства, был почти богатым! Меня учили и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня поместили к господам Леруа в Анжере. Не прошло и четырех лет, а на меня там уже смотрели как на выдающегося, талантливого молодого человека с хорошим будущим. К несчастью, в это время умер мой отец. Мать умерла еще раньше. Он оставил мне превосходное имение стоимостью в сто тысяч франков. Я продал его за шестьдесят тысяч и махнул в Париж. Я был точно сумасшедший. Моя жажда удовольствий была ненасытна. В Париже открылось широкое поприще для пороков. Для удовлетворения моих желаний не хватало вещей. Я воображал, что мои шестьдесят тысяч франков никогда не закончатся.
Геспен остановился. Тысяча воспоминаний об этом времени пришла ему на ум.
– Хорошее было время! – тихо проговорил он. – Моих шестидесяти тысяч франков, – продолжал он затем, – едва хватило на восемь лет. У меня не осталось ни одного гроша, но я все-таки хотел продолжать такую же жизнь… Теперь вы понимаете? Именно в одну из ночей меня и забрали полицейские. Меня осудили на три месяца. В полицейском управлении вы найдете обо мне целое дело. Знаете, что оно сообщит? Оно расскажет вам, как, выйдя из тюрьмы, я попал в отчаянное, позорное положение. В то положение, когда не едят, но насыщаются, ходят без сапог, а жилище заменяют харчевни. Это дело обо мне сообщит вам также, что я очутился в обществе подозрительных лиц, мошенников и проституток… и это будет правда.
Мэр Орсиваля ужаснулся. «Боже правый! – подумал он. – Что за смелый и циничный разбойник! И сколько времени он провел в этом доме в качестве прислуги! Какой негодяй!»
Судебный следователь молчал. Он отлично понимал, что Геспен находится в одном из тех душевных состояний, когда человек позволяет заглянуть в самую глубину своих мыслей и выкладывает все.
– Но дело мое, – продолжал несчастный, – не расскажет вам, как я, испытавший омерзение к такой жизни, стал искать из нее выход, чуть не покушался на самоубийство. Оно ничего не расскажет вам о моих усилиях, о моем раскаянии, о желании возвратиться к прежней порядочности. Но такое прошлое, как мое, тяжкая вещь. Но вот я выбрался на дорогу. Последовательно я сменил четыре места, пока наконец через одного из своих патронов не получил место здесь, где мне было недурно. Правда, я всегда забирал вперед жалованье, но что делать? С собой не сладишь. Зато спросите, кого я обидел?
– Все это очень хорошо, – отвечал судебный следователь. – В свое время мы вернемся к вашему признанию. А теперь речь идет лишь о том, как вы провели эту ночь и откуда добыли деньги?
Настойчивость судьи привела Геспена в отчаяние.
– Чего вы хотите от меня? – воскликнул он. – Правды? Но ведь вы ей не поверите. Лучше молчать. Такова уж, значит, судьба!
– Я должен предупредить вас о том, что отвечать в ваших же интересах, – продолжал судебный следователь. – Если вы не захотите отвечать, я буду вынужден арестовать вас как подозреваемого в убийстве графа и графини Треморель.
Эта угроза произвела на Геспена страшное впечатление. Энергия оставила его, он упал на колени и заплакал.
– Умоляю вас, – сказал он, – ради бога, не лишайте меня свободы. Клянусь вам, я не виноват, заклинаю вас!
– Тогда говорите.
– Вы этого хотите… – продолжал Геспен, вставая. – Что же…
А потом он внезапно изменил свое решение.
– Нет! – воскликнул он и со злобой топнул ногой. – Нет, не скажу, не желаю! Только один человек на всем свете и мог бы меня спасти, это сам граф. Но его уже нет в живых. Я невиновен, но если не найдут настоящих убийц, то я погиб. Все против меня, я знаю это… А теперь делайте со мной что вам угодно, я больше не произнесу ни слова.
Решение Геспена нисколько не удивило судебного следователя.
– Подумайте, – просто сказал он. – Только и тогда, когда вы подумаете, я не буду иметь большего доверия к вашим словам, чем сейчас. Весьма возможно, что ваше участие в этом деле косвенное. В таком случае…
– Ни косвенное, ни прямое! – перебил его Геспен, а затем воскликнул в отчаянии: – Какое несчастье! Быть невиновным и не иметь возможности защищаться!
– Если так, то, может быть, – обратился к нему следователь, – для вас не составит труда стать лицом к лицу с телом госпожи Треморель?
Эту угрозу обвиняемый выслушал без малейшего волнения.
Его повели в залу, где находилось тело графини. Хладнокровно и спокойно он осмотрел труп и сказал:
– Она гораздо счастливее меня. Она уже умерла и не страдает, а меня, невиновного, обвинят в том, что я ее убил.
Домини попробовал последнее средство.
– Послушайте, Геспен, – сказал он, – если каким-нибудь образом вы знаете что-нибудь об этом преступлении, заклинаю вас – говорите. Если вам известны убийцы – назовите их. Постарайтесь заслужить свободу искренностью и раскаянием.
Геспен сделал безнадежный жест, который указывал на то, что убийцы ему неизвестны.
– Клянусь всем святым на свете, что я невиновен, – отвечал он. – Но я знаю, что если не найдут настоящих виновников, то я погиб.
Следователь поручил Геспена жандармскому бригадиру, приказав не выпускать его из виду. Затем он потребовал к себе старого Берто.
Жан был не из таких, чтобы бояться. Столько раз ему приходилось иметь дело с юстицией, что допросы его мало беспокоили. Отец Планта заметил, что он более упрям, чем обеспокоен.
– Этот человек пользуется у меня в общине очень дурной славой, – сказал мэр судебному следователю.
Жан Берто услышал эти слова и усмехнулся.
На вопросы судебного следователя он откровенно, чистосердечно и в то же время очень подробно рассказал все, что произошло утром, как он сопротивлялся, как его сын настаивал, и объяснил, почему именно они сочли нужным солгать. Таким образом, появился вопрос о поступках Жана до совершения преступления.
– Я сам лучше, чем моя репутация, – сказал он, – а сколько людей на свете, которые не имеют права этого сказать! Я знаю кое-что кое о ком, – и он поглядел при этом на Куртуа, – и если бы только захотел об этом болтать!.. Чего только не увидишь, когда не спишь по ночам!.. Да вот, например…
Он хотел было объяснить свои намеки, но ему не дали.
– Вы, кажется, хотите засадить меня в тюрьму, – сказал он, – и продержать там, пока не найдутся виноватые? Если бы это было зимой, то я не стал бы упираться. В тюрьме тепло, хорошо. Но сейчас ведь самое время охоты – вот что подло! Впрочем, это послужит хорошим уроком Филиппу, объяснит ему, что значит подслуживаться господам.
– Довольно! – строго прикрикнул на него следователь. – Вы знаете Геспена?
Маленькие глазки Жана засветились беспокойством.
– Конечно, – отвечал он, смутившись. – Мы не раз играли с ним в карты и выпивали…
Его поведение поразило всех. Отец Планта в особенности выказывал крайнее изумление. Старый мародер отлично понял, какое впечатление произвели его слова.
– Черт возьми! Тем хуже! – воскликнул он. – Я все могу рассказать вам, каждый ведь сам за себя ответчик, не правда ли? И если Геспен совершил это преступление, то от моих слов он не станет преступнее, а сам я от них не сделаюсь хуже. Я знаю этого малого. Он давал мне сливы и виноград из графской оранжереи. Полагаю, что он их крал. Я продавал их, и мы делили деньги пополам.
Жан Берто не обманулся в том, что его хотели посадить в тюрьму. Судебный следователь отдал приказ о его аресте.
Дошла очередь и до Филиппа.
На бедного малого жалко было смотреть: он плакал горючими слезами.
На этот раз он чистосердечно и просто рассказал обо всем, виня себя в том, что осмелился проникнуть в парк через ров.
Он знал Геспена. В разное время тот приходил к ним в дом. Он знал, что его отец имеет с ним дела, но какие именно – не знал. С Геспеном он говорил всего только четыре раза.
Судебный следователь приказал отпустить его на свободу не потому, что убедился в его невиновности, а потому, что если в одном и том же преступлении подозреваются несколько человек, то требуется одного из них оставить на свободе, следить за ним, а остальных упрятать за решетку.
А тело графа все еще не было найдено. Напрасно обыскали, насколько возможно, весь парк, осмотрели кусты, обшарили цветочные клумбы.
– Его бросили в воду, – настаивал мэр.
Так предполагал и Домини. Вызвали рыбаков и приказали им обыскать Сену в районе того места, где найден был труп графини.
Было уже три часа. Отец Планта заметил, что с самого утра никто еще ничего не ел. Не лучше ли, сказал он, перехватить чего-нибудь, чтобы потом уже без помех продолжать расследование до самой ночи?
И, усевшись за тем самым столом, который был еще влажным от вина, пролитого убийцами, судебный следователь, отец Планта, врач и мэр принялись за наскоро сервированный обед.
– Пойду уйму их, – сказал мэр, – и выпровожу со двора. – Бросив на стол свернутую трубочкой салфетку, он вышел.
– Было два или три консилиума, – продолжал отец Планта, – которые не привели ни к каким благоприятным результатам. Соврези жаловался на какие-то странные, причудливые боли. Его страдания были столь непонятны, столь неведомы медицине, что даже знаменитые доктора разводили в недоумении руками.
– Кажется, его лечил доктор Р. из Парижа?
– Совершенно верно. Он приезжал каждый день и часто оставался ночевать в замке. Много раз я видел его идущим по улице, когда он отправлялся к нашему аптекарю лично наблюдать за составлением лекарства по своему рецепту.
– Конечно, – согласился доктор Жандрон, – ваш аптекарь человек ученый, но у вас в Орсивале есть один молодой человек, который заткнет его за пояс. Это малый, который занимается продажей разных лечебных трав и знает, как извлечь из этой дряни деньги. Это Робело…
– Робело, костоправ?..
– Он самый. Я подозреваю его в том, что он негласно практикует и тайком готовит лекарства. Он ведь учился у меня. Более пяти лет он состоял у меня лаборантом, и даже еще теперь, когда мне нужно тщательное приготовление…
Доктор не договорил, пораженный переменой, произошедшей вдруг в лице доселе бесстрастного отца Планта.
– Что с вами? – спросил его Жандрон. – Вам дурно?
Судебный следователь бросил свои бумаги и тоже посмотрел на Планта.
– Правда, правда… – сказал и он. – Господин мировой судья страшно побледнел.
Но отец Планта тотчас же пришел в себя.
– Это ничего, – ответил он, – совершенно ничего. Беда с моим проклятым животом… Стоит только не вовремя поесть! Вот что я хотел сказать: из всех нынешних слуг во всем замке не найдется ни одного, который бы знал Соврези. Мало-помалу заменили всех.
– Вероятно, вид старых слуг был так неприятен Треморелю… – сказал на это доктор.
Но в это время вошел мэр.
– Хотели расправиться с Филиппом, – сказал он. – С общественным мнением шутки-то плохи!
Он вернулся, чтобы закрыть дверь, но в этот момент столкнулся нос к носу с каким-то господином, лица которого не мог видеть, потому что тот низко поклонился, плотно прижав к своей груди шапку.
Он редко куда выходил, только в Корбейль, почти всегда пешком. Там он заходил в самую лучшую гостиницу «Бель имаж» и, точно случайно, встречался в ней с одной молодой дамой из Парижа. Они проводили время вместе и расставались только тогда, когда отходил последний поезд.
Пребывание графа Гектора в Вальфелю совершенно не изменило привычек этого замка. Для супругов Соврези это был просто брат, и больше никто. И если Соврези за это время несколько раз съездил в Париж, то все знали, что это он делал, чтобы устроить там дела своего друга.
Так продолжалось с год. Казалось, счастье свило себе вечное гнездо под гостеприимной кровлей замка Вальфелю. Но увы! Возвратившись однажды вечером с охоты, Соврези почувствовал себя так плохо, что вынужден был лечь в постель. Позвали врача. Он установил воспаление легких.
Соврези был молод и крепок, как дуб. Ничего серьезного не опасались. И действительно, через пятнадцать дней он был уже на ногах. Но неосторожность привела к возобновлению болезни, которая на этот раз приняла такой серьезный оборот, что можно уже было предвидеть роковой конец. В этой-то ситуации Соврези и узнал, как глубоко его любила жена и каким преданным другом был Треморель. Каждый раз, было ли это днем или ночью, у своего изголовья видел он жену или друга. Он испытывал страдания в течение долгих часов, но ни одной секунды одиночества или скуки. В этом отношении он мог благословлять свою болезнь, о чем и заявлял посещавшим его знакомым.
– Это же самое он говорил сотни раз и мне, и моей жене с дочерью, – перебил рассказчика мэр Куртуа.
– Очень возможно, – продолжал отец Планта. – Но болезнь Соврези была из тех, против которых бессильны все врачи на свете. Наконец в одну ночь, часов около двух или трех, он испустил дух на руках у своей жены и друга. Но и в самый последний момент он не потерял рассудка. Менее чем за час до смерти он приказал разбудить и пригласить к нему всех слуг замка. Когда они собрались вокруг его постели, он взял руку жены, вложил ее в руку графа Тремореля и заставил их поклясться, что они поженятся, как только его не станет.
Берта и Гектор стали возражать, но он настаивал в таком тоне, что нельзя было ему противоречить. Соврези просил их, заклинал, утверждал, что их отказ отравляет ему последние минуты жизни, и в предисловии к завещанию, которое писал под его диктовку орсивальский нотариус Бюри, он официально заявил, что их союз есть его последняя воля, так как уверен, что они будут счастливы и не помянут его лихом.
– У супругов Соврези были дети? – спросил судебный следователь.
– Нет, – отвечал мэр.
Отец Планта продолжал:
– Горе графа и молодой вдовы было неописуемо. Треморель был в страшном отчаянии, словно сумасшедший. Графиня заперлась в своих апартаментах и никого не принимала.
А когда граф и Берта появились снова в обществе, то их никто не узнал, так сильно они изменились. В особенности Гектор, который постарел сразу лет на двадцать.
Сдержат ли они клятву, данную ими у одра Соврези, клятву, о которой знали все? Об этом все с большим интересом спрашивали себя.
Кивком головы следователь прервал отца Планта.
– А не известно ли вам, господин мировой судья, – спросил он, – прекратились ли в это время свидания в гостинице «Бель имаж»?
– Полагаю, что так, – ответил судья.
– А я в этом почти убежден, – подтвердил и доктор Жандрон. – Мне часто приходилось слышать – а ведь в Корбейле известно все, – что между Треморелем и прекрасной незнакомкой из Парижа произошло крупное объяснение. После этой сцены их уже не видели больше ни разу в гостинице «Бель имаж».
Старик судья усмехнулся.
– Мелен не на краю света, есть гостиницы и в Мелене, – сказал он. – На хорошей лошади можно доскакать отсюда и до Парижа. Госпожа Треморель могла ревновать, так как у ее мужа в конюшне всегда имелись отличные рысаки.
Что этим хотел сказать отец Планта? Он просто рассказывал или же компрометировал? Судебный следователь внимательно посмотрел на него, но лицо судьи выражало глубокое спокойствие. Он рассказывал эту историю так же, как рассказывал бы и всякую другую.
– Продолжайте, – сказал Домини.
– Увы! – произнес отец Планта. – Ничто не вечно под луной, даже страдания. Я могу утверждать это вернее, чем кто-либо другой. Скоро за слезами и отчаянием первых дней последовала вполне понятная взаимная печаль графа и Берты, а затем приятная меланхолия. А через год после смерти Соврези Треморель уже женился на его вдове.
Во время этого рассказа мэр Орсиваля, желавший возразить, то и дело выражал знаками свое негодование. Под конец он не сдержался.
– Ну вот, самые точные сведения! – воскликнул Куртуа. – Самые точнейшие! Но позвольте вас спросить, какое они имеют отношение к интересующему нас вопросу, а именно, как найти убийц графа и графини Треморель?
– Эти сведения необходимы для меня, – возразил Домини. – Я нахожу их достаточно проясняющими дело. Во-первых, эти свидания в гостинице! Вы даже и не знаете, до каких крайностей может довести женщину ревность. – И он остановился, отыскивая связь между этой дамой из Парижа и убийцами. – Теперь мне остается только узнать, – сказал он потом, – как ладили между собой супруги Треморель?
– Вы спрашиваете, как ладили между собой новобрачные? – быстро начал мэр Куртуа, чтобы не дать Планта заговорить. – Во всей моей общине лучше меня этого не расскажет никто, так как я был их самым близким… близким другом. Воспоминание о бедном Соврези послужило для них связующим звеном счастья. Они и меня-то полюбили именно за то, что я часто говорил о нем. Ни малейшего облачка, ни одного резкого слова. Гектор – уж простите, что я так фамильярно называю несчастного графа, – был без ума от своей жены.
– А графиня? – спросил отец Планта не столько наивным, сколько ироничным тоном.
– Берта! – воскликнул мэр. – Да я несколько раз даже ставил ее в пример своей жене! Берта!.. Она была достойной и Соврези, и Гектора, двух мужчин, лучше которых я не встречал за всю свою жизнь. – И, заметив, что его энтузиазм несколько удивил слушателей, он продолжил: – У меня свои причины так выражаться, и я не опасаюсь делать это перед людьми, профессия и характер которых гарантируют мне их скромность. Соврези при жизни оказал мне большую услугу… когда я добивался поста мэра. Что же касается Гектора, то я считал его совершенно покончившим с увлечениями молодости и даже думал, что он неравнодушен к моей дочери Лоранс. Я даже мечтал о том, как бы поприличнее устроить эту свадьбу. И если у графа Тремореля был титул, то и я дал бы за дочерью такое приданое, что их герб можно было бы отлить из золота. К несчастью, события изменили мои планы.
В это время в передней вдруг раздался страшный шум. Там происходила, несомненно, борьба, крики и вопли доносились оттуда до самой гостиной.
Все вскочили.
– Я знаю, что это такое, – сказал мэр. – Это, наверное, несут труп графа Тремореля.
* * *
Мэр Орсиваля ошибался.Дверь в гостиную быстро распахнулась, и на пороге появился какой-то худощавый человек, которого с одной стороны держал жандарм, а с другой – один из лакеев. Он с яростью отбивался от них, делая это с необычайной энергией. В прихожей и во дворе тем временем все еще раздавались крики сотни голосов. Толпа кричала:
– Вот он! Смерть убийце! Вот он! Это Геспен!
И несчастный в страшном испуге продолжал защищаться.
– Помогите! – кричал он хриплым голосом. – Спасите! Оставьте меня, я невиновен!
И он ухватился за дверь в гостиную, так что его нельзя было оторвать от нее.
– Оставьте его! – скомандовал мэр, которого испугало ожесточение толпы. – Оставьте его!
Но это было легче приказать, чем исполнить. Ужас придал Геспену страшную силу. Но вдруг доктору пришла в голову мысль отпереть одну створку этих дверей. Тогда, потеряв точку опоры, несчастный сорвался и кубарем покатился к самому столу, за которым писал судебный следователь. Затем он вскочил на ноги и стал искать глазами, куда бы удрать. Но, увидев, что все двери и окна были облеплены любопытными, он в бессилии опустился в кресло. Его лицо выражало ужас, все тело его сжималось в судорогах. Эта сцена была настолько тягостна, что мэр Орсиваля счел необходимым повлиять на толпу морально. Он обернулся к ней и, показав на Геспена, трагическим голосом произнес:
– Вот преступник!
Доктор, следователь и отец Планта переглянулись.
– Если он виновен, – пробормотал старик судья, – то какого черта ему было приходить сюда?
Потребовалось еще много времени, чтобы удалить толпу. Жандармский бригадир должен был прибегнуть к помощи своих людей, а затем расположился около Геспена, признав, что неудобно оставлять такого опасного преступника одного с невооруженными людьми.
Но несчастный Геспен в эту минуту был уже совершенно безопасен. Наступила реакция, его напряженная до крайних пределов энергия погасла тотчас же, как пламя от сгоревшей соломы.
А тем временем бригадир давал отчет обо всем, что произошло.
– Я обыскал его, – начал он свой рассказ, – и вот что нашел в его карманах: носовой платок, садовый нож, два маленьких ключа, клочок бумаги, покрытый какими-то буквами и значками, и карточку магазина «Кузница вулкана». Но это еще не все…
Бригадир с таинственным видом оглядел слушателей. Он приберегал самое эффектное к концу.
– Это еще не все, – продолжал он. – Когда его втащили во двор, он попытался было отделаться от своего кошелька. К счастью, я заметил это и, улучив момент, поднял его портмоне, которое упало в клумбу с цветами около ворот, – вот оно. В нем оказались: стофранковая купюра, три луидора и семь франков мелкими монетами. Вчера же у этого разбойника не было ни гроша.
– Откуда вы знаете? – спросил Куртуа.
– Лакей Франсуа сообщил мне, что Геспен просил у него взаймы двадцать пять франков на дорогу.
– Позовите сюда Франсуа! – скомандовал судебный следователь.
Лакей тотчас же явился.
– Точно ли вы знаете, – обратился к нему строго следователь, – были ли вчера у Геспена деньги?
– У него их было так мало, – не задумываясь, отвечал лакей, – что перед отъездом он просил у меня взаймы двадцать пять франков, сказав мне, что если я их ему не дам, то ему придется остаться дома, так как не на что даже купить билет на поезд.
– Но у него могли быть сбережения. Так, например, эта стофранковая банкнота, которую здесь негде было разменять.
С недоверчивой улыбкой Франсуа покачал головой.
– Геспен не таков, чтобы иметь сбережения, – сказал он. – Все тратил на карты и на баб. Не далее как на прошлой неделе трактирщик из «Коммерческой гостиницы» пришел к нему, устроил из-за неуплаты целую сцену да еще грозился, что пожалуется господам.
Но, увидев, какое впечатление произвели его показания, лакей спохватился и стал выгораживать Геспена.
– Я вовсе ничего не имею против Геспена, – сказал он. – До самой последней минуты я считал, да и считаю его славным малым, с которым весело. Он немножко горд, но ведь его воспитание…
– Можете идти, – обратился к нему следователь, не желавший выслушивать мнение Франсуа.
Лакей вышел.
Тем временем Геспен мало-помалу пришел в себя.
– Пить… – сказал он.
Ему принесли стакан воды, и он выпил его с выражением крайнего наслаждения, а затем поднялся.
– Способны ли вы сейчас давать показания? – обратился к нему следователь.
Геспен задрожал, но овладел собой.
– Вам известно, что произошло в эту ночь? – начал следователь. – Граф и графиня Треморель кем-то убиты. Отправившись вчера из замка вместе со всеми слугами, вы бросили их на Лионском вокзале около десяти часов и возвратились теперь обратно тоже один. Где вы провели ночь?
Геспен опустил голову и молчал.
– Это еще не все, – продолжал следователь. – Вчера у вас не было ни копейки, это подтверждено одним из слуг. Сегодня же в вашем портмоне найдена порядочная сумма денег. Где вы их взяли?
Несчастный зашевелил губами, точно хотел ответить, а потом вдруг раздумал и промолчал.
– Еще одна вещь, – продолжал следователь. – Что это за карточка из магазина металлических товаров, которую нашли у вас в кармане?
Геспен сделал жест отчаяния и проговорил:
– Я невиновен.
– Да я вас еще и не обвиняю, – возразил следователь. – Вам было известно, что в день вашей поездки граф получил большую сумму денег?
Горькая усмешка пробежала по губам Геспена.
– Мне известно только то, что все факты против меня, – отвечал он.
Последовало продолжительное молчание. Врач, мэр и отец Планта, крайне заинтересованные, не шевелились.
– Посмотрим, – нарушил наконец молчание судебный следователь. – Где вы провели эту ночь, где взяли эти деньги и что это за адрес?
– Э! – воскликнул Геспен с яростью затравленного зверя. – Ну, скажу я вам это!.. Разве вы мне поверите?
Следователь хотел было что-то сказать, но Геспен перебил его.
– Нет, вы мне не поверите, – продолжал он, и глаза его засверкали гневом. – Разве такие люди, как вы, поверят такому человеку, как я? У меня прошлое, судимость, скажете вы. Да разве же прошлое может служить обвинением для будущего! Ладно! Хорошо! Это правда, я скандалист, игрок, пьяница, лентяй, но что же из этого? Правда, меня судил мировой и приговорил за нарушение общественной тишины и спокойствия… Что же это может доказать? Я загубил свою жизнь, но ведь это касается только одного меня. Мое прошлое! Точно я тяжко его не искупил!
Геспен уже вполне овладел собой, его волнение придало ему красноречия, и он выражался с дикой энергией, точно хотел добить своими словами слушателей.
– Я не всегда был хамом, – продолжал он. – Мой отец имел средства, был почти богатым! Меня учили и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня поместили к господам Леруа в Анжере. Не прошло и четырех лет, а на меня там уже смотрели как на выдающегося, талантливого молодого человека с хорошим будущим. К несчастью, в это время умер мой отец. Мать умерла еще раньше. Он оставил мне превосходное имение стоимостью в сто тысяч франков. Я продал его за шестьдесят тысяч и махнул в Париж. Я был точно сумасшедший. Моя жажда удовольствий была ненасытна. В Париже открылось широкое поприще для пороков. Для удовлетворения моих желаний не хватало вещей. Я воображал, что мои шестьдесят тысяч франков никогда не закончатся.
Геспен остановился. Тысяча воспоминаний об этом времени пришла ему на ум.
– Хорошее было время! – тихо проговорил он. – Моих шестидесяти тысяч франков, – продолжал он затем, – едва хватило на восемь лет. У меня не осталось ни одного гроша, но я все-таки хотел продолжать такую же жизнь… Теперь вы понимаете? Именно в одну из ночей меня и забрали полицейские. Меня осудили на три месяца. В полицейском управлении вы найдете обо мне целое дело. Знаете, что оно сообщит? Оно расскажет вам, как, выйдя из тюрьмы, я попал в отчаянное, позорное положение. В то положение, когда не едят, но насыщаются, ходят без сапог, а жилище заменяют харчевни. Это дело обо мне сообщит вам также, что я очутился в обществе подозрительных лиц, мошенников и проституток… и это будет правда.
Мэр Орсиваля ужаснулся. «Боже правый! – подумал он. – Что за смелый и циничный разбойник! И сколько времени он провел в этом доме в качестве прислуги! Какой негодяй!»
Судебный следователь молчал. Он отлично понимал, что Геспен находится в одном из тех душевных состояний, когда человек позволяет заглянуть в самую глубину своих мыслей и выкладывает все.
– Но дело мое, – продолжал несчастный, – не расскажет вам, как я, испытавший омерзение к такой жизни, стал искать из нее выход, чуть не покушался на самоубийство. Оно ничего не расскажет вам о моих усилиях, о моем раскаянии, о желании возвратиться к прежней порядочности. Но такое прошлое, как мое, тяжкая вещь. Но вот я выбрался на дорогу. Последовательно я сменил четыре места, пока наконец через одного из своих патронов не получил место здесь, где мне было недурно. Правда, я всегда забирал вперед жалованье, но что делать? С собой не сладишь. Зато спросите, кого я обидел?
– Все это очень хорошо, – отвечал судебный следователь. – В свое время мы вернемся к вашему признанию. А теперь речь идет лишь о том, как вы провели эту ночь и откуда добыли деньги?
Настойчивость судьи привела Геспена в отчаяние.
– Чего вы хотите от меня? – воскликнул он. – Правды? Но ведь вы ей не поверите. Лучше молчать. Такова уж, значит, судьба!
– Я должен предупредить вас о том, что отвечать в ваших же интересах, – продолжал судебный следователь. – Если вы не захотите отвечать, я буду вынужден арестовать вас как подозреваемого в убийстве графа и графини Треморель.
Эта угроза произвела на Геспена страшное впечатление. Энергия оставила его, он упал на колени и заплакал.
– Умоляю вас, – сказал он, – ради бога, не лишайте меня свободы. Клянусь вам, я не виноват, заклинаю вас!
– Тогда говорите.
– Вы этого хотите… – продолжал Геспен, вставая. – Что же…
А потом он внезапно изменил свое решение.
– Нет! – воскликнул он и со злобой топнул ногой. – Нет, не скажу, не желаю! Только один человек на всем свете и мог бы меня спасти, это сам граф. Но его уже нет в живых. Я невиновен, но если не найдут настоящих убийц, то я погиб. Все против меня, я знаю это… А теперь делайте со мной что вам угодно, я больше не произнесу ни слова.
Решение Геспена нисколько не удивило судебного следователя.
– Подумайте, – просто сказал он. – Только и тогда, когда вы подумаете, я не буду иметь большего доверия к вашим словам, чем сейчас. Весьма возможно, что ваше участие в этом деле косвенное. В таком случае…
– Ни косвенное, ни прямое! – перебил его Геспен, а затем воскликнул в отчаянии: – Какое несчастье! Быть невиновным и не иметь возможности защищаться!
– Если так, то, может быть, – обратился к нему следователь, – для вас не составит труда стать лицом к лицу с телом госпожи Треморель?
Эту угрозу обвиняемый выслушал без малейшего волнения.
Его повели в залу, где находилось тело графини. Хладнокровно и спокойно он осмотрел труп и сказал:
– Она гораздо счастливее меня. Она уже умерла и не страдает, а меня, невиновного, обвинят в том, что я ее убил.
Домини попробовал последнее средство.
– Послушайте, Геспен, – сказал он, – если каким-нибудь образом вы знаете что-нибудь об этом преступлении, заклинаю вас – говорите. Если вам известны убийцы – назовите их. Постарайтесь заслужить свободу искренностью и раскаянием.
Геспен сделал безнадежный жест, который указывал на то, что убийцы ему неизвестны.
– Клянусь всем святым на свете, что я невиновен, – отвечал он. – Но я знаю, что если не найдут настоящих виновников, то я погиб.
Следователь поручил Геспена жандармскому бригадиру, приказав не выпускать его из виду. Затем он потребовал к себе старого Берто.
Жан был не из таких, чтобы бояться. Столько раз ему приходилось иметь дело с юстицией, что допросы его мало беспокоили. Отец Планта заметил, что он более упрям, чем обеспокоен.
– Этот человек пользуется у меня в общине очень дурной славой, – сказал мэр судебному следователю.
Жан Берто услышал эти слова и усмехнулся.
На вопросы судебного следователя он откровенно, чистосердечно и в то же время очень подробно рассказал все, что произошло утром, как он сопротивлялся, как его сын настаивал, и объяснил, почему именно они сочли нужным солгать. Таким образом, появился вопрос о поступках Жана до совершения преступления.
– Я сам лучше, чем моя репутация, – сказал он, – а сколько людей на свете, которые не имеют права этого сказать! Я знаю кое-что кое о ком, – и он поглядел при этом на Куртуа, – и если бы только захотел об этом болтать!.. Чего только не увидишь, когда не спишь по ночам!.. Да вот, например…
Он хотел было объяснить свои намеки, но ему не дали.
– Вы, кажется, хотите засадить меня в тюрьму, – сказал он, – и продержать там, пока не найдутся виноватые? Если бы это было зимой, то я не стал бы упираться. В тюрьме тепло, хорошо. Но сейчас ведь самое время охоты – вот что подло! Впрочем, это послужит хорошим уроком Филиппу, объяснит ему, что значит подслуживаться господам.
– Довольно! – строго прикрикнул на него следователь. – Вы знаете Геспена?
Маленькие глазки Жана засветились беспокойством.
– Конечно, – отвечал он, смутившись. – Мы не раз играли с ним в карты и выпивали…
Его поведение поразило всех. Отец Планта в особенности выказывал крайнее изумление. Старый мародер отлично понял, какое впечатление произвели его слова.
– Черт возьми! Тем хуже! – воскликнул он. – Я все могу рассказать вам, каждый ведь сам за себя ответчик, не правда ли? И если Геспен совершил это преступление, то от моих слов он не станет преступнее, а сам я от них не сделаюсь хуже. Я знаю этого малого. Он давал мне сливы и виноград из графской оранжереи. Полагаю, что он их крал. Я продавал их, и мы делили деньги пополам.
Жан Берто не обманулся в том, что его хотели посадить в тюрьму. Судебный следователь отдал приказ о его аресте.
Дошла очередь и до Филиппа.
На бедного малого жалко было смотреть: он плакал горючими слезами.
На этот раз он чистосердечно и просто рассказал обо всем, виня себя в том, что осмелился проникнуть в парк через ров.
Он знал Геспена. В разное время тот приходил к ним в дом. Он знал, что его отец имеет с ним дела, но какие именно – не знал. С Геспеном он говорил всего только четыре раза.
Судебный следователь приказал отпустить его на свободу не потому, что убедился в его невиновности, а потому, что если в одном и том же преступлении подозреваются несколько человек, то требуется одного из них оставить на свободе, следить за ним, а остальных упрятать за решетку.
А тело графа все еще не было найдено. Напрасно обыскали, насколько возможно, весь парк, осмотрели кусты, обшарили цветочные клумбы.
– Его бросили в воду, – настаивал мэр.
Так предполагал и Домини. Вызвали рыбаков и приказали им обыскать Сену в районе того места, где найден был труп графини.
Было уже три часа. Отец Планта заметил, что с самого утра никто еще ничего не ел. Не лучше ли, сказал он, перехватить чего-нибудь, чтобы потом уже без помех продолжать расследование до самой ночи?
И, усевшись за тем самым столом, который был еще влажным от вина, пролитого убийцами, судебный следователь, отец Планта, врач и мэр принялись за наскоро сервированный обед.
* * *
За едой Домини приводил в порядок свои заметки, пронумеровывая страницы и крестиками отмечая некоторые ответы допрошенных, которые могли иметь более серьезное значение и на основании которых он мог составить свое донесение начальству. Усевшись рядком, отец Планта и доктор разговаривали о болезни, что могла свести в могилу Соврези. А мэр Куртуа то и дело прислушивался к шуму, долетавшему со двора. Весть о двойном убийстве распространилась уже по всей округе, и толпа росла с каждой минутой. Люди, заполнившие весь двор, стали даже выказывать дерзость. Жандармы еле справлялись с ними.– Пойду уйму их, – сказал мэр, – и выпровожу со двора. – Бросив на стол свернутую трубочкой салфетку, он вышел.
– Было два или три консилиума, – продолжал отец Планта, – которые не привели ни к каким благоприятным результатам. Соврези жаловался на какие-то странные, причудливые боли. Его страдания были столь непонятны, столь неведомы медицине, что даже знаменитые доктора разводили в недоумении руками.
– Кажется, его лечил доктор Р. из Парижа?
– Совершенно верно. Он приезжал каждый день и часто оставался ночевать в замке. Много раз я видел его идущим по улице, когда он отправлялся к нашему аптекарю лично наблюдать за составлением лекарства по своему рецепту.
– Конечно, – согласился доктор Жандрон, – ваш аптекарь человек ученый, но у вас в Орсивале есть один молодой человек, который заткнет его за пояс. Это малый, который занимается продажей разных лечебных трав и знает, как извлечь из этой дряни деньги. Это Робело…
– Робело, костоправ?..
– Он самый. Я подозреваю его в том, что он негласно практикует и тайком готовит лекарства. Он ведь учился у меня. Более пяти лет он состоял у меня лаборантом, и даже еще теперь, когда мне нужно тщательное приготовление…
Доктор не договорил, пораженный переменой, произошедшей вдруг в лице доселе бесстрастного отца Планта.
– Что с вами? – спросил его Жандрон. – Вам дурно?
Судебный следователь бросил свои бумаги и тоже посмотрел на Планта.
– Правда, правда… – сказал и он. – Господин мировой судья страшно побледнел.
Но отец Планта тотчас же пришел в себя.
– Это ничего, – ответил он, – совершенно ничего. Беда с моим проклятым животом… Стоит только не вовремя поесть! Вот что я хотел сказать: из всех нынешних слуг во всем замке не найдется ни одного, который бы знал Соврези. Мало-помалу заменили всех.
– Вероятно, вид старых слуг был так неприятен Треморелю… – сказал на это доктор.
Но в это время вошел мэр.
– Хотели расправиться с Филиппом, – сказал он. – С общественным мнением шутки-то плохи!
Он вернулся, чтобы закрыть дверь, но в этот момент столкнулся нос к носу с каким-то господином, лица которого не мог видеть, потому что тот низко поклонился, плотно прижав к своей груди шапку.