Страница:
– Что вам угодно? – грубо спросил его Куртуа. – Как вы смели войти сюда? Кто вы такой?
Господин выпрямился.
– Я – Лекок, – ответил он с приятной улыбкой. И, видя, что его фамилия не произвела на слушателей никакого эффекта, он добавил: – Лекок, сыщик, посланный префектом полиции в соответствии с телеграммой для участия в расследовании.
Эти слова сильно удивили всех, даже судебного следователя, так как Лекок, войдя в залу замка Вальфелю, совершенно не выглядел как полицейский сыщик.
– Так это вас командировал префект полиции, – спросил его следователь, – на случай, если окажутся необходимы кое-какие поиски?
– Так точно, меня, – ответил Лекок. – Я к вашим услугам.
Пристально оглядев его, следователь пожал плечами.
– Так как вы наконец-то явились, – сказал он, делая ударение на слове «наконец-то», – то потрудитесь выслушать, в чем дело.
– О, это бесполезно! – весело ответил Лекок. – Это совершенно бесполезно!
– Но ведь нужно, чтобы вы все узнали…
– Что именно? То, что скажет господин судебный следователь? Я уже все знаю. Я знаю, что имело место убийство, причиной которого считают кражу, и что это полагают отправной точкой для следствия. Затем мы видим штурм, взлом и разгром апартаментов. Труп графини найден, а тело графа бесследно исчезло. Что еще? Арестован Жан Берто, но это курам на смех, так как при всей своей дурной репутации он не заслуживает тюрьмы. Пришел пьяный Геспен. Ах, против него, этого Геспена, – тяжкие улики! Его прошлое плачевно. Кроме того, следователь не знает, где он провел ночь, а он отказывается это говорить и не заботится о своем алиби… О, это важно, очень важно.
Отец Планта с видимым удовольствием слушал веселого сыщика. Другие же не скрывали своего удивления.
– Кто же вам все это сообщил? – спросил судебный следователь.
– Все понемножку, – отвечал Лекок.
– Но где?
– Здесь. Я уже целых два часа околачиваюсь здесь и даже слышал, как господин мэр убеждал толпу разойтись.
– Как! – воскликнул Домини недовольным тоном. – Вы не знали, что я вас здесь дожидаюсь?
– Виноват, – ответил сыщик, – но я надеюсь все-таки, что господин судебный следователь захочет меня выслушать. Необходимо было осмотреть следы преступления, сориентироваться, принять меры. Я стою на том, чтобы прислушиваться к народной молве, или, как говорят, к общественному мнению.
– Все это, – строго ответил Домини, – никак не оправдывает вашего промедления.
Лекок посмотрел на висящий на стене портрет.
– Если бы господин судебный следователь осведомился в сыскном бюро на Иерусалимской улице, то там ему сказали бы, что я знаю свое дело. Для успеха следствия важно быть никем не узнанным. Полиция-то ведь тайная! Теперь же, когда уже знают, кто я такой и зачем сюда пришел, я могу уходить подобру-поздорову назад, так как мне уже больше никто ровно ничего не скажет, а если я и спрошу, то мне солгут. Меня будут бояться и сторониться.
– Это верно, – сказал Планта, защищая сыщика.
– Ну-с, – продолжал Лекок, – когда мне сказали, что надо отправляться в провинцию, я тотчас же и обратился в провинциала. Приезжаю сюда – и все при виде меня говорят: «Вот какой любопытный! Впрочем, он не злой». И я верчусь вьюном, подкрадываюсь, подслушиваю, вызываю на откровенность. Я спрашиваю, и мне чистосердечно отвечают. Меня снабжают сведениями, делают указания. Со мной не стесняются. Славные здесь люди, в Орсивале! У меня здесь уже есть несколько друзей, и на нынешний вечер я получил приглашение на обед.
Домини не любил полицию и не скрывал этого. Слушая Лекока, он не мог не признать его правым, но в то же время смерил его взглядом далеко не дружелюбного характера.
– Если вам уже известно все, – сухо сказал он, – то пойдемте осмотрим место преступления.
– Я к услугам господина следователя, – ответил сыщик.
И когда все поднялись со своих мест, он воспользовался этим, чтобы подойти к отцу Планта и протянуть ему коробку конфет.
– Употребляете, господин мировой судья? – предложил он.
Отец Планта не счел нужным отказываться, взял оттуда конфету, и спокойствие отразилось на лице сыщика, которому, как и всем великим актерам на свете, необходима была всеобщая симпатия.
– Ого! – восклицал он при каждом новом признаке преступления. – Ого! Несчастные!
Куртуа был очень удивлен такой чувствительностью сыщика. Он думал, что эти слова сожаления Лекок относит скорее к жертвам. Но он ошибся, потому что, поднимаясь по лестнице дальше, Лекок продолжал:
– Несчастные! Так испачкать весь дом, да вдобавок еще и перила! И не принять мер предосторожности! Дурачье!
Поднявшись на первый этаж, сыщик остановился у двери будуара, ведущей в спальню. Прежде чем войти, он сначала пристально оглядел эту комнату.
Увидев то, что ему было нужно, он сказал:
– Надо войти, пока еще ничего не понятно.
– Но мне кажется, – заметил судебный следователь, – что в нашем следствии уже имеются детали, которые должны были бы значительно облегчить вашу задачу. Ясно, что если Геспен и не причастен к преступлению, то ему кое-что известно о нем.
– Я это знаю, – ответил Лекок. – Геспен страшно скомпрометирован. Почему именно он не хочет сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него общественное мнение. Я, например, тоже не доверяю ему.
Сыщик вошел в комнату один – все остальные остались по его просьбе у порога. Пристальным взором он огляделся вокруг, как бы отыскивая какой-то смысл в этом ужасном беспорядке.
– Негодяи! – проговорил он с чувством. – Полузвери! Впрочем, так не поступают, так не действуют, когда хотят убить с целью грабежа. Все подряд не ломают. Запасаются отмычками и без всякого шума достигают превосходных результатов. Какие, право, неловкие! Идиоты! Не говоря уже о… – Он остановился с открытым ртом. – А что, если эта неловкость проявлена с некоторой целью? – проговорил он.
Свидетели этой сцены с глубоким интересом и даже с удивлением следили за движениями Лекока.
Став коленями на ковер, он провел рукой по его поверхности между черепков фарфоровой посуды.
– Влажно, очень влажно, – сказал он. – Весь чай еще не был выпит, когда грохнули посуду на пол.
– Но могли оставить чай недопитым на столе… – возразил Планта.
– Я знаю это, – ответил Лекок. – Влажности этой, конечно, еще недостаточно для того, чтобы определить момент преступления.
– На него с большой точностью указывают часы, – воскликнул Куртуа.
– Совершенно верно, господин мэр. Они остановились в то время, когда их бросили на пол.
– Время, указанное на этих часах, поразило меня, – сказал отец Планта. – Стрелки остановились на трех часах двадцати минутах, а между тем нам известно, что графиня еще вполне одета, точно в момент ее смерти была не ночь, а полдень. Могла ли она в три часа ночи быть одетой и пить чай? Едва ли.
– Меня тоже поразило это обстоятельство, – ответил сыщик. – Но мы еще увидим!
Затем он с большими предосторожностями поднял с полу часы и поставил их на камин.
– Три часа двадцать минут, – проговорил Лекок. – Разве в это время чай пьют? Черта с два! А реже в такой час, в середине июля, когда уже светит новый день, убивают людей!
Он открыл циферблат и передвинул большую стрелку до половины четвертого.
Часы прозвонили одиннадцать.
– Здравствуйте! – воскликнул весело Лекок. – Вот она где, правда-то! – Достав из кармана конфетку, он положил ее в рот и сказал: – Шутники!..
Простота такого средства проверки, которая до того и в голову никому не приходила, поразила присутствующих.
Куртуа был удивлен особенно сильно.
– Итак, – продолжал Лекок, – перед нами не столько озверевшие люди, как я ошибочно предполагал ранее, сколько негодяи, которые видят гораздо дальше своего носа. Но надо отдать им справедливость, они плохо рассчитали, хотя факт, что они рассчитывали. Указание ясное. Они имели в виду сбить с толку следствие, изменив время.
– Я не вижу в этом цели, – сказал Куртуа.
– Она ясна, – ответил Домини. – Разве не в интересах убийц было заставить поверить, что преступление совершено уже после ухода последнего поезда в Париж? Покинув своих товарищей в девять часов на Лионском вокзале, Геспен возвратился сюда на десятичасовом поезде, убил хозяев, забрал деньги и вновь возвратился в Париж с последним поездом.
– Эти предположения очень занимательны, – возразил отец Планта, – но тогда как же Геспен не попал к Вельперу на свадьбу в Батиньоль, где ждали его товарищи? Тогда у него было бы алиби.
В самом начале разбирательства доктор Жандрон уселся на единственный уцелевший стул, не переставая думать о болезни, которая заставила вдруг отца Планта побледнеть, когда зашел разговор о костоправе Робело. Эти объяснения судебного следователя вывели его из раздумья. Он встал.
– Можно и иначе истолковать факты, – сказал он. – Это перемещение стрелок вперед, очень полезное для Геспена, может служить отягчающим обстоятельством для сообщника Жана Берто.
– Весьма возможно, что Берто тут и вовсе ни при чем, – ответил следователь. – Геспен мог иметь достаточно поводов не приходить на свадьбу. Его душевное состояние после такого преступления могло повредить ему еще больше, чем его отсутствие.
Лекок не произносил ни слова. Как врач у постели больного, он желал точнее поставить диагноз. Он вернулся к камину и вновь стал двигать стрелки по циферблату. Часы последовательно прозвонили половину двенадцатого, затем двенадцать, а потом половину первого и час.
– Еще ученики! – проговорил он. – Случайные преступники. Хитрецы, все предусмотрели, но не все обдумали. Пальцем-то стрелку передвинули, а бой переставить не сумели. И вот приходит сыщик, старая обезьяна, которую не проведешь, – и злой умысел как на ладони.
Домини и отец Планта хранили молчание. Лекок обратился к ним.
– Теперь господин судебный следователь может быть уверен, – сказал он, – что это преступление совершено до половины одиннадцатого вечера.
– А если бой был испорчен еще раньше? – заметил отец Планта. – Это часто бывает!
– Очень часто, – добавил Куртуа. – У меня в гостиной уже целый век не звонят часы.
Лекок подумал.
– Очень возможно, что вы правы, – сказал он. – Мне лично это мое предположение кажется вероятным, но вероятность еще не есть уверенность. К счастью, у нас имеется еще один шанс удостовериться в истине – это постель. Держу пари, что она измята. – И, обратившись к мэру, он сказал: – Мне необходим лакей. Нужна его помощь.
– Не стоит! – ответил отец Планта. – Я сам вам помогу, это быстрее.
И тотчас же они вдвоем подняли с кровати полог и положили его на пол. Затем подняли занавески.
– Ну? – воскликнул Лекок. – Прав ли я?
– Совершенно верно, – ответил немного удивленный Домини. – Постель измята.
– Да, измята, – сказал сыщик, – но в нее еще не ложились.
– Ну, положим… – вздумал было возражать Куртуа.
– Я в этом уверен, – перебил его сыщик. – Правда, постель раскрыли, быть может, даже валялись на ней, помяли подушки, скомкали одеяло, измяли простыню, но опытному глазу незаметно, чтобы на ней спали двое. Помять постель гораздо труднее, чем привести ее в порядок. Для того чтобы ее измять, необходимо по-настоящему на ней лежать, согреть ее. Постель представляет собой одного из самых серьезных свидетелей, которые не обманывают никогда и против которых никакие уловки не спасут. На этой постели не спали…
– Но можно предположить, – заметил Планта, – что графиня еще не раздевалась, а граф уже лежал в постели.
Судебный следователь, врач и мэр подошли поближе.
– Нет, милостивый государь, – ответил Лекок, – и я вам это докажу. К тому же это вовсе не составляет труда, и, когда я закончу, десятилетний ребенок сумеет произвести точь-в-точь такой же беспорядок, как этот.
Он потихоньку вновь расправил простыню и одеяло на постели.
– Обе подушки сильно измяты, – продолжал он, – не правда ли? Но вы взгляните на те места, где должны были лежать головы спящих! Они вовсе не тронуты. На них вы не найдете ни одной складочки, ни одной морщинки, которые получились бы от тяжести головы или от движений рук. Но это еще не все. Оглядите постель от середины к краям, проведите рукой вот так, – он провел рукой, – и вы почувствуете сопротивление, которого не стало бы, если бы в этом направлении были протянуты ноги. Госпожа Треморель, однако, была такого роста, что должна была занимать всю постель по длине.
Это объяснение было настолько ясно, настолько осязаемы были доказательства, что в них уже не могло быть никакого сомнения.
– Это еще не все, – продолжал Лекок. – Перейдем ко второму матрацу. Редко вспоминают о втором матраце, когда для известных целей стараются привести в беспорядок постель или даже просто измять ее.
Он поднял волосяной наматрасник, и оказалось, что нижний матрац был туго натянут и нисколько не обмят.
– Ну вот видите! – проговорил Лекок.
– Теперь доказано, – сказал судебный следователь, – что господин Треморель на кровати не лежал.
– И это тем более так, – добавил доктор Жандрон, – что если бы он был убит на постели, то что-нибудь из его одежды да осталось бы на стульях.
– Не говоря уже о том, – небрежно проговорил Лекок, – что на простыне обязательно осталась бы хоть одна капля крови. Еще один факт: убийцы не были сильными.
– Мне кажется просто изумительным, – сказал мировой судья, – как это сумели убить такого молодого и такого сильного человека, как граф Гектор, да еще не во время сна!
– И в доме, полном оружия, – добавил доктор Жандрон. – Ведь кабинет графа абсолютно весь увешан ружьями, мечами, охотничьими ножами! Ведь это настоящий арсенал!
– Если против всякого ожидания, – заключил Домини, – Геспен не пожелает открыть нам сегодня или завтра тайну, то труп графа разрешит загадку.
– Только бы найти его! – ответил отец Планта.
Во время этого разговора Лекок продолжал свои исследования, поднимая мебель, изучая изломы, задавая вопросы малейшим обломкам, точно они могли рассказать ему всю правду. Временами он вытаскивал из футляра, где у него были лупа и еще какие-то другие странные инструменты, металлический стержень, загнутый на конце, который он вводил в замочные скважины и вертел им там.
С пола он поднял несколько ключей и салфетку, которая должна была указать ему на нечто замечательное, потому что он отложил ее в сторону.
Он входил и выходил из спальни в кабинет графа и обратно, не произнося ни слова о том, что думал, стараясь добыть материал из всех своих наблюдений и припоминая не только когда-либо слышанные им фразы, но даже их интонацию, ударения…
– Ну что ж, господин Лекок, – обратился к нему отец Планта, – есть ли у вас какие-нибудь новые указания?
В этот момент с настойчивым вниманием Лекок всматривался в висевший над постелью большой портрет графа Гектора Тремореля.
Услыхав голос Планта, он обернулся.
– Ничего положительного, – ответил он, – но, во всяком случае, фонарь у меня уже в руках, в фонарь вставлена свеча, не хватает только спички.
– Говорите яснее, прошу вас… – строго сказал судебный следователь.
– Слушаюсь! – ответил Лекок тоном, в котором нельзя было не услышать иронии. – Я еще не решился. Мне нужна помощь. Если бы, например, господин доктор взял на себя труд осмотреть труп графини Треморель, то он оказал бы мне этим громадную услугу.
– Я сам хотел просить вас об этом, любезный доктор, – обратился к Жандрону Домини.
– С величайшей охотой, – ответил старик доктор и тотчас же направился к двери.
Лекок остановил его за руку.
– Позволю себе обратить внимание доктора, – сказал он уже совершенно другим тоном, – на те раны, которые нанесли госпоже Треморель тупым орудием, как я полагаю, молотком. Я уже видел эти раны, но я не врач, хотя они все-таки показались мне подозрительными.
– И мне тоже, – быстро добавил отец Планта, – бросилось в глаза, что на поврежденных местах нет кровоподтеков.
– Природа этих ран, – продолжал Лекок, – будет ценным указанием, которое окончательно меня убедит. В ваших руках, господин доктор, находится спичка, о которой я говорил.
Жандрон уже хотел идти, как на пороге вдруг появился слуга мэра Орсиваля, Баптист. Он низко поклонился и сказал:
– Я за хозяином.
– За мной? – спросил Куртуа. – Зачем? Что случилось? Ни минуты от вас покоя! Скажи, что я занят.
– Я насчет барыни, – ответил боязливо Баптист. – Мы боимся вас встревожить. С барыней что-то творится…
Мэр слегка побледнел.
– С женой? – воскликнул он. – Что ты хочешь сказать? Говори же!..
– Как вам будет угодно… – продолжал Баптист. – Сейчас приходил почтальон с письмами. Я отнес их барыне, которая в это время была в гостиной. Но едва только я вышел от нее с расписками, как услышал страшный крик и стук тела, которое упало словно бы с высоты.
– Да говори же! – крикнул в отчаянии мэр. – Чего ты тянешь?
– Тогда я отворил дверь в гостиную. И что же я увидел? Барыня растянулась на полу. Я тогда давай кричать, звать на помощь. Прибежала горничная, кухарка, еще люди, и мы перенесли барыню на кровать. Мне Жюстина передавала, что письмо это от барышни Лоранс.
– Как от барышни Лоранс? – спросил отец Планта. – Разве Лоранс нет дома?
– Нет, сударь, – ответил Баптист. – Вчера было уже восемь дней, как она уехала на месяц погостить к одной из сестер барыни.
– Ну а что же госпожа Куртуа?
– Ей, сударь, лучше, только она очень жалостно кричит.
Несчастный мэр схватил лакея за руку.
– Ну, идем же, несчастный! – крикнул он ему. – Идем же, тебе говорят!
И они поспешили домой.
– Бедный малый! – проговорил судебный следователь. – Вероятно, умерла его дочь.
Отец Планта печально покачал головой.
– Должно быть, так, – сказал он, а потом прибавил: – Припоминаете ли вы, господа, намеки Жана Берто?
Какое несчастье случилось в семье Куртуа? Вот уж именно проклятый день!
– Если Берто ограничился одними только намеками, – сказал Лекок, – то мне, не пробывшему здесь и двух часов, уже успели рассказать две очень подробные истории. Оказывается, что эта барышня Лоранс…
Отец Планта тотчас же перебил агента тайной полиции.
– Клевета! – воскликнул он. – Подлая сплетня!
– Господа! – обратился к ним судебный следователь. – Мы все занимаемся разговорами, а время идет! Необходимо поторопиться. Давайте распределим дела, которых остается еще немало.
Повелительный тон Домини вызвал усмешку на губах Лекока.
Решили так: в то время как доктор Жандрон будет производить вскрытие, судебный следователь займется составлением акта, а отец Планта будет помогать сыщику в его исследованиях.
Таким образом сыщик оказался наедине с мировым судьей.
– Наконец-то, – сказал он, вздохнув так, точно целые пуды свалились с его плеч, – наконец-то мы можем приняться за дело по-настоящему! Этот судебный следователь думает, что все в этом деле чрезвычайно просто, тогда как даже мне, Лекоку, ученику незабвенного Табаре, – и он почтительно снял шляпу при этих словах, – даже мне это дело кажется далеко не ясным.
Он остановился, подводя итог результатам своих исследований.
– Нет! – воскликнул он. – Я сбился с дороги, почти теряюсь. Во всем этом я что-то угадываю, но что? Что?
Отец Планта оставался спокойным, но глаза его засверкали.
– Может быть, вы и правы, – ответил он, – очень возможно, что в этом деле действительно есть что-нибудь особенное.
Сыщик посмотрел на него, но не шевельнулся. Последовало продолжительное молчание.
«Этот господин кажется мне большим хитрецом, – подумал Лекок про отца Планта. – Надо самым тщательным образом наблюдать за всеми его действиями и жестами. Он не разделяет мнения судебного следователя, это ясно. У него самого есть на уме что-то, чего он не хочет нам сказать, но мы все равно это узнаем. Ух, хитрый господин этот мировой судья!»
И, приняв необычайно глупый вид, Лекок сказал:
– Если поразмыслить хорошенько, господин мировой судья, то остается сделать очень немногое. Два главных виновника как-никак уже задержаны, и когда они решат наконец говорить, а это случится рано или поздно, смотря по тому, как этого захочет судебный следователь, то все станет ясным.
Ушат холодной воды, вылитый на голову мировому судье, не мог бы его так неприятно огорошить, как эти слова.
– Как, – воскликнул он в изумлении, – и это говорите вы, агент тайной полиции, опытный, искусный человек, которому…
Лекок торжествовал. Хитрость его удалась. Он не мог уже более сдерживаться, и отец Планта, поняв, что попал в ловушку, начал от души хохотать. Они поняли друг друга.
«У тебя, милый мой, что-то есть на уме, – говорил сам себе Лекок, – что-то очень важное и серьезное, чего ты не желаешь мне сообщить. Ты хочешь насилия? Изволь, вот тебе насилие!»
«Он хитер, – в свою очередь, думал отец Планта, – он догадывается».
– В таком случае за дело! – воскликнул Лекок. – Пожмем друг другу руки! Мэр Орсиваля говорил, что найден инструмент, которым здесь все разбито.
– В одной из комнат второго этажа, – ответил отец Планта, – выходящей окнами в сад, мы нашли на полу топор. Он лежал перед шкафом, немного попорченным, но неоткрытым. Я запретил трогать его.
– И отлично сделали. А он тяжел?
– Фунта на два с половиной.
– Ну разумеется! Пойдемте поглядим!
Они поднялись на второй этаж, и Лекок, не заботясь о чистоте своей одежды, тотчас же лег на живот и стал внимательно изучать как сам топор, насаженный на ясеневую рукоятку, так и блестящий, недавно натертый паркет.
– Я полагаю, – сказал мировой судья, – что злодеи вошли сюда с этим топором и принялись за шкаф с единственной целью – сбить с толку следствие и запутать загадку еще более. Чтобы взломать этот шкаф, вовсе не нужен топор. Я могу разбить его кулаком. Они ударили по нему всего только один раз и спокойно положили топор на пол.
Сыщик поднялся на ноги и отряхнулся.
– По-моему, вы ошибаетесь, – сказал он. – Этот топор вовсе не спокойно положили на пол. Его швырнули с такой силой, которая говорит о большом испуге или же о злобе. Вот, взгляните сюда, на паркет. Здесь вы увидите три метки. Когда злодей отшвырнул от себя топор, он сначала упал на острие. Вот зарубина. Потом топор свалился на бок и своим обухом сделал вот эту ложбинку около моего пальца. Наконец, он был отброшен с такой силой, что перевернулся вокруг своей оси, потому что с этого места перескочил рикошетом вот сюда, где он и лежит сейчас.
– Это верно… – подтвердил отец Планта. – Очень правдоподобно!..
Лекок продолжал свои рассуждения.
– Во время первого осмотра сегодня утром, – спросил он, – окна были открыты?
– Да.
– Так вот как было дело. Убийцы услышали в саду какой-то шум и побежали к окну посмотреть, что это такое. Что они там увидели? Не знаю. Я знаю только то, что они были чем-то испуганы, бросили топор и убежали. Примите во внимание знаки на полу, их естественное расположение – и вы увидите, что топор был брошен кем-то стоявшим не у шкафа, а именно у открытого окна.
В свою очередь, отец Планта опустился на колени и стал с большим вниманием рассматривать рубцы. Сыщик рассуждал верно.
– Эта подробность несколько озадачивает меня, – сказал он, – хотя по ее точному смыслу…
Он остановился как вкопанный, приложив ко лбу обе руки.
– Все находит свои объяснения, – проговорил он, мысленно приведя в порядок свою систему, – и в таком случае время, указанное часами, справедливо.
Лекок и не думал расспрашивать старика судью. Он знал, что тот все равно ему ничего не расскажет, а этим только лишний раз покажешь себя несообразительным. Разве он сам не догадается об ответе на загадку, которую удалось разгадать другому?
– Меня тоже сбивает с толку эта подробность с топором, – сказал он громко. – Я предполагал, что негодяи работали свободно, без всяких помех, а оказывается наоборот: им кто-то мешал, был кто-то, кого они боялись, кто их беспокоил.
Отец Планта насторожился.
– Ясно, что нам придется все улики разделить на две категории, – медленно продолжал Лекок. – Одни улики оставлены с умыслом, чтобы сбить нас с толку, как, например, скомканная постель, а другие – непроизвольные, как вот эти рубцы, оставленные топором. Но здесь я колеблюсь. Что это за рубцы? Настоящие или фальшивые? «За» ли «против»? Я полагал, что уже понял характер убийц и что следствие может идти своим чередом, тогда как теперь…
Он остановился. Морщины на лбу и положение губ ясно показывали, что он мучительно размышляет.
– Тогда как теперь? – спросил отец Планта.
Лекок вздрогнул, точно его разбудили.
– Простите, – ответил он, – я увлекся. У меня есть привычка думать вслух. Я думал, что уже понял убийц, постиг их сердцем, а ведь это – самое главное вначале. Я не видел больше возможных препятствий. Идиоты они или же в высшей степени хитры? Вот о чем теперь я должен спросить себя. Хитрость, проявленная ими в случае с постелью и часами, дала мне полное представление об их уме и изобретательности. Следуя от известного к неизвестному, я очень просто вывел целый ряд заключений о том, что они имели в виду с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Поэтому, чтобы пойти по правильному пути, мне оставалось только одно – взять то, что противоречит действительности. И я сказал себе: топор нашли на втором этаже, значит, убийцы принесли его туда и забыли его там нарочно. В столовой они оставили на столе пять стаканов, значит, их было больше или меньше пяти, но не пятеро. На столе оставлены объедки ужина, следовательно, они вовсе не пили и не ели. Труп графини найден у берега реки, значит, он брошен туда, и не иначе как предумышленно. В руке убитой найден кусок материи, значит, его засунули туда сами убийцы. Тело графини покрыто массой колотых ран, значит, она была убита только одним ударом.
Господин выпрямился.
– Я – Лекок, – ответил он с приятной улыбкой. И, видя, что его фамилия не произвела на слушателей никакого эффекта, он добавил: – Лекок, сыщик, посланный префектом полиции в соответствии с телеграммой для участия в расследовании.
Эти слова сильно удивили всех, даже судебного следователя, так как Лекок, войдя в залу замка Вальфелю, совершенно не выглядел как полицейский сыщик.
– Так это вас командировал префект полиции, – спросил его следователь, – на случай, если окажутся необходимы кое-какие поиски?
– Так точно, меня, – ответил Лекок. – Я к вашим услугам.
Пристально оглядев его, следователь пожал плечами.
– Так как вы наконец-то явились, – сказал он, делая ударение на слове «наконец-то», – то потрудитесь выслушать, в чем дело.
– О, это бесполезно! – весело ответил Лекок. – Это совершенно бесполезно!
– Но ведь нужно, чтобы вы все узнали…
– Что именно? То, что скажет господин судебный следователь? Я уже все знаю. Я знаю, что имело место убийство, причиной которого считают кражу, и что это полагают отправной точкой для следствия. Затем мы видим штурм, взлом и разгром апартаментов. Труп графини найден, а тело графа бесследно исчезло. Что еще? Арестован Жан Берто, но это курам на смех, так как при всей своей дурной репутации он не заслуживает тюрьмы. Пришел пьяный Геспен. Ах, против него, этого Геспена, – тяжкие улики! Его прошлое плачевно. Кроме того, следователь не знает, где он провел ночь, а он отказывается это говорить и не заботится о своем алиби… О, это важно, очень важно.
Отец Планта с видимым удовольствием слушал веселого сыщика. Другие же не скрывали своего удивления.
– Кто же вам все это сообщил? – спросил судебный следователь.
– Все понемножку, – отвечал Лекок.
– Но где?
– Здесь. Я уже целых два часа околачиваюсь здесь и даже слышал, как господин мэр убеждал толпу разойтись.
– Как! – воскликнул Домини недовольным тоном. – Вы не знали, что я вас здесь дожидаюсь?
– Виноват, – ответил сыщик, – но я надеюсь все-таки, что господин судебный следователь захочет меня выслушать. Необходимо было осмотреть следы преступления, сориентироваться, принять меры. Я стою на том, чтобы прислушиваться к народной молве, или, как говорят, к общественному мнению.
– Все это, – строго ответил Домини, – никак не оправдывает вашего промедления.
Лекок посмотрел на висящий на стене портрет.
– Если бы господин судебный следователь осведомился в сыскном бюро на Иерусалимской улице, то там ему сказали бы, что я знаю свое дело. Для успеха следствия важно быть никем не узнанным. Полиция-то ведь тайная! Теперь же, когда уже знают, кто я такой и зачем сюда пришел, я могу уходить подобру-поздорову назад, так как мне уже больше никто ровно ничего не скажет, а если я и спрошу, то мне солгут. Меня будут бояться и сторониться.
– Это верно, – сказал Планта, защищая сыщика.
– Ну-с, – продолжал Лекок, – когда мне сказали, что надо отправляться в провинцию, я тотчас же и обратился в провинциала. Приезжаю сюда – и все при виде меня говорят: «Вот какой любопытный! Впрочем, он не злой». И я верчусь вьюном, подкрадываюсь, подслушиваю, вызываю на откровенность. Я спрашиваю, и мне чистосердечно отвечают. Меня снабжают сведениями, делают указания. Со мной не стесняются. Славные здесь люди, в Орсивале! У меня здесь уже есть несколько друзей, и на нынешний вечер я получил приглашение на обед.
Домини не любил полицию и не скрывал этого. Слушая Лекока, он не мог не признать его правым, но в то же время смерил его взглядом далеко не дружелюбного характера.
– Если вам уже известно все, – сухо сказал он, – то пойдемте осмотрим место преступления.
– Я к услугам господина следователя, – ответил сыщик.
И когда все поднялись со своих мест, он воспользовался этим, чтобы подойти к отцу Планта и протянуть ему коробку конфет.
– Употребляете, господин мировой судья? – предложил он.
Отец Планта не счел нужным отказываться, взял оттуда конфету, и спокойствие отразилось на лице сыщика, которому, как и всем великим актерам на свете, необходима была всеобщая симпатия.
* * *
Лекок прежде всего принялся за лестницу, и капли крови сразу же бросились ему в глаза.– Ого! – восклицал он при каждом новом признаке преступления. – Ого! Несчастные!
Куртуа был очень удивлен такой чувствительностью сыщика. Он думал, что эти слова сожаления Лекок относит скорее к жертвам. Но он ошибся, потому что, поднимаясь по лестнице дальше, Лекок продолжал:
– Несчастные! Так испачкать весь дом, да вдобавок еще и перила! И не принять мер предосторожности! Дурачье!
Поднявшись на первый этаж, сыщик остановился у двери будуара, ведущей в спальню. Прежде чем войти, он сначала пристально оглядел эту комнату.
Увидев то, что ему было нужно, он сказал:
– Надо войти, пока еще ничего не понятно.
– Но мне кажется, – заметил судебный следователь, – что в нашем следствии уже имеются детали, которые должны были бы значительно облегчить вашу задачу. Ясно, что если Геспен и не причастен к преступлению, то ему кое-что известно о нем.
– Я это знаю, – ответил Лекок. – Геспен страшно скомпрометирован. Почему именно он не хочет сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него общественное мнение. Я, например, тоже не доверяю ему.
Сыщик вошел в комнату один – все остальные остались по его просьбе у порога. Пристальным взором он огляделся вокруг, как бы отыскивая какой-то смысл в этом ужасном беспорядке.
– Негодяи! – проговорил он с чувством. – Полузвери! Впрочем, так не поступают, так не действуют, когда хотят убить с целью грабежа. Все подряд не ломают. Запасаются отмычками и без всякого шума достигают превосходных результатов. Какие, право, неловкие! Идиоты! Не говоря уже о… – Он остановился с открытым ртом. – А что, если эта неловкость проявлена с некоторой целью? – проговорил он.
Свидетели этой сцены с глубоким интересом и даже с удивлением следили за движениями Лекока.
Став коленями на ковер, он провел рукой по его поверхности между черепков фарфоровой посуды.
– Влажно, очень влажно, – сказал он. – Весь чай еще не был выпит, когда грохнули посуду на пол.
– Но могли оставить чай недопитым на столе… – возразил Планта.
– Я знаю это, – ответил Лекок. – Влажности этой, конечно, еще недостаточно для того, чтобы определить момент преступления.
– На него с большой точностью указывают часы, – воскликнул Куртуа.
– Совершенно верно, господин мэр. Они остановились в то время, когда их бросили на пол.
– Время, указанное на этих часах, поразило меня, – сказал отец Планта. – Стрелки остановились на трех часах двадцати минутах, а между тем нам известно, что графиня еще вполне одета, точно в момент ее смерти была не ночь, а полдень. Могла ли она в три часа ночи быть одетой и пить чай? Едва ли.
– Меня тоже поразило это обстоятельство, – ответил сыщик. – Но мы еще увидим!
Затем он с большими предосторожностями поднял с полу часы и поставил их на камин.
– Три часа двадцать минут, – проговорил Лекок. – Разве в это время чай пьют? Черта с два! А реже в такой час, в середине июля, когда уже светит новый день, убивают людей!
Он открыл циферблат и передвинул большую стрелку до половины четвертого.
Часы прозвонили одиннадцать.
– Здравствуйте! – воскликнул весело Лекок. – Вот она где, правда-то! – Достав из кармана конфетку, он положил ее в рот и сказал: – Шутники!..
Простота такого средства проверки, которая до того и в голову никому не приходила, поразила присутствующих.
Куртуа был удивлен особенно сильно.
– Итак, – продолжал Лекок, – перед нами не столько озверевшие люди, как я ошибочно предполагал ранее, сколько негодяи, которые видят гораздо дальше своего носа. Но надо отдать им справедливость, они плохо рассчитали, хотя факт, что они рассчитывали. Указание ясное. Они имели в виду сбить с толку следствие, изменив время.
– Я не вижу в этом цели, – сказал Куртуа.
– Она ясна, – ответил Домини. – Разве не в интересах убийц было заставить поверить, что преступление совершено уже после ухода последнего поезда в Париж? Покинув своих товарищей в девять часов на Лионском вокзале, Геспен возвратился сюда на десятичасовом поезде, убил хозяев, забрал деньги и вновь возвратился в Париж с последним поездом.
– Эти предположения очень занимательны, – возразил отец Планта, – но тогда как же Геспен не попал к Вельперу на свадьбу в Батиньоль, где ждали его товарищи? Тогда у него было бы алиби.
В самом начале разбирательства доктор Жандрон уселся на единственный уцелевший стул, не переставая думать о болезни, которая заставила вдруг отца Планта побледнеть, когда зашел разговор о костоправе Робело. Эти объяснения судебного следователя вывели его из раздумья. Он встал.
– Можно и иначе истолковать факты, – сказал он. – Это перемещение стрелок вперед, очень полезное для Геспена, может служить отягчающим обстоятельством для сообщника Жана Берто.
– Весьма возможно, что Берто тут и вовсе ни при чем, – ответил следователь. – Геспен мог иметь достаточно поводов не приходить на свадьбу. Его душевное состояние после такого преступления могло повредить ему еще больше, чем его отсутствие.
Лекок не произносил ни слова. Как врач у постели больного, он желал точнее поставить диагноз. Он вернулся к камину и вновь стал двигать стрелки по циферблату. Часы последовательно прозвонили половину двенадцатого, затем двенадцать, а потом половину первого и час.
– Еще ученики! – проговорил он. – Случайные преступники. Хитрецы, все предусмотрели, но не все обдумали. Пальцем-то стрелку передвинули, а бой переставить не сумели. И вот приходит сыщик, старая обезьяна, которую не проведешь, – и злой умысел как на ладони.
Домини и отец Планта хранили молчание. Лекок обратился к ним.
– Теперь господин судебный следователь может быть уверен, – сказал он, – что это преступление совершено до половины одиннадцатого вечера.
– А если бой был испорчен еще раньше? – заметил отец Планта. – Это часто бывает!
– Очень часто, – добавил Куртуа. – У меня в гостиной уже целый век не звонят часы.
Лекок подумал.
– Очень возможно, что вы правы, – сказал он. – Мне лично это мое предположение кажется вероятным, но вероятность еще не есть уверенность. К счастью, у нас имеется еще один шанс удостовериться в истине – это постель. Держу пари, что она измята. – И, обратившись к мэру, он сказал: – Мне необходим лакей. Нужна его помощь.
– Не стоит! – ответил отец Планта. – Я сам вам помогу, это быстрее.
И тотчас же они вдвоем подняли с кровати полог и положили его на пол. Затем подняли занавески.
– Ну? – воскликнул Лекок. – Прав ли я?
– Совершенно верно, – ответил немного удивленный Домини. – Постель измята.
– Да, измята, – сказал сыщик, – но в нее еще не ложились.
– Ну, положим… – вздумал было возражать Куртуа.
– Я в этом уверен, – перебил его сыщик. – Правда, постель раскрыли, быть может, даже валялись на ней, помяли подушки, скомкали одеяло, измяли простыню, но опытному глазу незаметно, чтобы на ней спали двое. Помять постель гораздо труднее, чем привести ее в порядок. Для того чтобы ее измять, необходимо по-настоящему на ней лежать, согреть ее. Постель представляет собой одного из самых серьезных свидетелей, которые не обманывают никогда и против которых никакие уловки не спасут. На этой постели не спали…
– Но можно предположить, – заметил Планта, – что графиня еще не раздевалась, а граф уже лежал в постели.
Судебный следователь, врач и мэр подошли поближе.
– Нет, милостивый государь, – ответил Лекок, – и я вам это докажу. К тому же это вовсе не составляет труда, и, когда я закончу, десятилетний ребенок сумеет произвести точь-в-точь такой же беспорядок, как этот.
Он потихоньку вновь расправил простыню и одеяло на постели.
– Обе подушки сильно измяты, – продолжал он, – не правда ли? Но вы взгляните на те места, где должны были лежать головы спящих! Они вовсе не тронуты. На них вы не найдете ни одной складочки, ни одной морщинки, которые получились бы от тяжести головы или от движений рук. Но это еще не все. Оглядите постель от середины к краям, проведите рукой вот так, – он провел рукой, – и вы почувствуете сопротивление, которого не стало бы, если бы в этом направлении были протянуты ноги. Госпожа Треморель, однако, была такого роста, что должна была занимать всю постель по длине.
Это объяснение было настолько ясно, настолько осязаемы были доказательства, что в них уже не могло быть никакого сомнения.
– Это еще не все, – продолжал Лекок. – Перейдем ко второму матрацу. Редко вспоминают о втором матраце, когда для известных целей стараются привести в беспорядок постель или даже просто измять ее.
Он поднял волосяной наматрасник, и оказалось, что нижний матрац был туго натянут и нисколько не обмят.
– Ну вот видите! – проговорил Лекок.
– Теперь доказано, – сказал судебный следователь, – что господин Треморель на кровати не лежал.
– И это тем более так, – добавил доктор Жандрон, – что если бы он был убит на постели, то что-нибудь из его одежды да осталось бы на стульях.
– Не говоря уже о том, – небрежно проговорил Лекок, – что на простыне обязательно осталась бы хоть одна капля крови. Еще один факт: убийцы не были сильными.
– Мне кажется просто изумительным, – сказал мировой судья, – как это сумели убить такого молодого и такого сильного человека, как граф Гектор, да еще не во время сна!
– И в доме, полном оружия, – добавил доктор Жандрон. – Ведь кабинет графа абсолютно весь увешан ружьями, мечами, охотничьими ножами! Ведь это настоящий арсенал!
– Если против всякого ожидания, – заключил Домини, – Геспен не пожелает открыть нам сегодня или завтра тайну, то труп графа разрешит загадку.
– Только бы найти его! – ответил отец Планта.
Во время этого разговора Лекок продолжал свои исследования, поднимая мебель, изучая изломы, задавая вопросы малейшим обломкам, точно они могли рассказать ему всю правду. Временами он вытаскивал из футляра, где у него были лупа и еще какие-то другие странные инструменты, металлический стержень, загнутый на конце, который он вводил в замочные скважины и вертел им там.
С пола он поднял несколько ключей и салфетку, которая должна была указать ему на нечто замечательное, потому что он отложил ее в сторону.
Он входил и выходил из спальни в кабинет графа и обратно, не произнося ни слова о том, что думал, стараясь добыть материал из всех своих наблюдений и припоминая не только когда-либо слышанные им фразы, но даже их интонацию, ударения…
– Ну что ж, господин Лекок, – обратился к нему отец Планта, – есть ли у вас какие-нибудь новые указания?
В этот момент с настойчивым вниманием Лекок всматривался в висевший над постелью большой портрет графа Гектора Тремореля.
Услыхав голос Планта, он обернулся.
– Ничего положительного, – ответил он, – но, во всяком случае, фонарь у меня уже в руках, в фонарь вставлена свеча, не хватает только спички.
– Говорите яснее, прошу вас… – строго сказал судебный следователь.
– Слушаюсь! – ответил Лекок тоном, в котором нельзя было не услышать иронии. – Я еще не решился. Мне нужна помощь. Если бы, например, господин доктор взял на себя труд осмотреть труп графини Треморель, то он оказал бы мне этим громадную услугу.
– Я сам хотел просить вас об этом, любезный доктор, – обратился к Жандрону Домини.
– С величайшей охотой, – ответил старик доктор и тотчас же направился к двери.
Лекок остановил его за руку.
– Позволю себе обратить внимание доктора, – сказал он уже совершенно другим тоном, – на те раны, которые нанесли госпоже Треморель тупым орудием, как я полагаю, молотком. Я уже видел эти раны, но я не врач, хотя они все-таки показались мне подозрительными.
– И мне тоже, – быстро добавил отец Планта, – бросилось в глаза, что на поврежденных местах нет кровоподтеков.
– Природа этих ран, – продолжал Лекок, – будет ценным указанием, которое окончательно меня убедит. В ваших руках, господин доктор, находится спичка, о которой я говорил.
Жандрон уже хотел идти, как на пороге вдруг появился слуга мэра Орсиваля, Баптист. Он низко поклонился и сказал:
– Я за хозяином.
– За мной? – спросил Куртуа. – Зачем? Что случилось? Ни минуты от вас покоя! Скажи, что я занят.
– Я насчет барыни, – ответил боязливо Баптист. – Мы боимся вас встревожить. С барыней что-то творится…
Мэр слегка побледнел.
– С женой? – воскликнул он. – Что ты хочешь сказать? Говори же!..
– Как вам будет угодно… – продолжал Баптист. – Сейчас приходил почтальон с письмами. Я отнес их барыне, которая в это время была в гостиной. Но едва только я вышел от нее с расписками, как услышал страшный крик и стук тела, которое упало словно бы с высоты.
– Да говори же! – крикнул в отчаянии мэр. – Чего ты тянешь?
– Тогда я отворил дверь в гостиную. И что же я увидел? Барыня растянулась на полу. Я тогда давай кричать, звать на помощь. Прибежала горничная, кухарка, еще люди, и мы перенесли барыню на кровать. Мне Жюстина передавала, что письмо это от барышни Лоранс.
– Как от барышни Лоранс? – спросил отец Планта. – Разве Лоранс нет дома?
– Нет, сударь, – ответил Баптист. – Вчера было уже восемь дней, как она уехала на месяц погостить к одной из сестер барыни.
– Ну а что же госпожа Куртуа?
– Ей, сударь, лучше, только она очень жалостно кричит.
Несчастный мэр схватил лакея за руку.
– Ну, идем же, несчастный! – крикнул он ему. – Идем же, тебе говорят!
И они поспешили домой.
– Бедный малый! – проговорил судебный следователь. – Вероятно, умерла его дочь.
Отец Планта печально покачал головой.
– Должно быть, так, – сказал он, а потом прибавил: – Припоминаете ли вы, господа, намеки Жана Берто?
* * *
Судебный следователь, отец Планта и доктор обменялись взглядами, полными беспокойства.Какое несчастье случилось в семье Куртуа? Вот уж именно проклятый день!
– Если Берто ограничился одними только намеками, – сказал Лекок, – то мне, не пробывшему здесь и двух часов, уже успели рассказать две очень подробные истории. Оказывается, что эта барышня Лоранс…
Отец Планта тотчас же перебил агента тайной полиции.
– Клевета! – воскликнул он. – Подлая сплетня!
– Господа! – обратился к ним судебный следователь. – Мы все занимаемся разговорами, а время идет! Необходимо поторопиться. Давайте распределим дела, которых остается еще немало.
Повелительный тон Домини вызвал усмешку на губах Лекока.
Решили так: в то время как доктор Жандрон будет производить вскрытие, судебный следователь займется составлением акта, а отец Планта будет помогать сыщику в его исследованиях.
Таким образом сыщик оказался наедине с мировым судьей.
– Наконец-то, – сказал он, вздохнув так, точно целые пуды свалились с его плеч, – наконец-то мы можем приняться за дело по-настоящему! Этот судебный следователь думает, что все в этом деле чрезвычайно просто, тогда как даже мне, Лекоку, ученику незабвенного Табаре, – и он почтительно снял шляпу при этих словах, – даже мне это дело кажется далеко не ясным.
Он остановился, подводя итог результатам своих исследований.
– Нет! – воскликнул он. – Я сбился с дороги, почти теряюсь. Во всем этом я что-то угадываю, но что? Что?
Отец Планта оставался спокойным, но глаза его засверкали.
– Может быть, вы и правы, – ответил он, – очень возможно, что в этом деле действительно есть что-нибудь особенное.
Сыщик посмотрел на него, но не шевельнулся. Последовало продолжительное молчание.
«Этот господин кажется мне большим хитрецом, – подумал Лекок про отца Планта. – Надо самым тщательным образом наблюдать за всеми его действиями и жестами. Он не разделяет мнения судебного следователя, это ясно. У него самого есть на уме что-то, чего он не хочет нам сказать, но мы все равно это узнаем. Ух, хитрый господин этот мировой судья!»
И, приняв необычайно глупый вид, Лекок сказал:
– Если поразмыслить хорошенько, господин мировой судья, то остается сделать очень немногое. Два главных виновника как-никак уже задержаны, и когда они решат наконец говорить, а это случится рано или поздно, смотря по тому, как этого захочет судебный следователь, то все станет ясным.
Ушат холодной воды, вылитый на голову мировому судье, не мог бы его так неприятно огорошить, как эти слова.
– Как, – воскликнул он в изумлении, – и это говорите вы, агент тайной полиции, опытный, искусный человек, которому…
Лекок торжествовал. Хитрость его удалась. Он не мог уже более сдерживаться, и отец Планта, поняв, что попал в ловушку, начал от души хохотать. Они поняли друг друга.
«У тебя, милый мой, что-то есть на уме, – говорил сам себе Лекок, – что-то очень важное и серьезное, чего ты не желаешь мне сообщить. Ты хочешь насилия? Изволь, вот тебе насилие!»
«Он хитер, – в свою очередь, думал отец Планта, – он догадывается».
– В таком случае за дело! – воскликнул Лекок. – Пожмем друг другу руки! Мэр Орсиваля говорил, что найден инструмент, которым здесь все разбито.
– В одной из комнат второго этажа, – ответил отец Планта, – выходящей окнами в сад, мы нашли на полу топор. Он лежал перед шкафом, немного попорченным, но неоткрытым. Я запретил трогать его.
– И отлично сделали. А он тяжел?
– Фунта на два с половиной.
– Ну разумеется! Пойдемте поглядим!
Они поднялись на второй этаж, и Лекок, не заботясь о чистоте своей одежды, тотчас же лег на живот и стал внимательно изучать как сам топор, насаженный на ясеневую рукоятку, так и блестящий, недавно натертый паркет.
– Я полагаю, – сказал мировой судья, – что злодеи вошли сюда с этим топором и принялись за шкаф с единственной целью – сбить с толку следствие и запутать загадку еще более. Чтобы взломать этот шкаф, вовсе не нужен топор. Я могу разбить его кулаком. Они ударили по нему всего только один раз и спокойно положили топор на пол.
Сыщик поднялся на ноги и отряхнулся.
– По-моему, вы ошибаетесь, – сказал он. – Этот топор вовсе не спокойно положили на пол. Его швырнули с такой силой, которая говорит о большом испуге или же о злобе. Вот, взгляните сюда, на паркет. Здесь вы увидите три метки. Когда злодей отшвырнул от себя топор, он сначала упал на острие. Вот зарубина. Потом топор свалился на бок и своим обухом сделал вот эту ложбинку около моего пальца. Наконец, он был отброшен с такой силой, что перевернулся вокруг своей оси, потому что с этого места перескочил рикошетом вот сюда, где он и лежит сейчас.
– Это верно… – подтвердил отец Планта. – Очень правдоподобно!..
Лекок продолжал свои рассуждения.
– Во время первого осмотра сегодня утром, – спросил он, – окна были открыты?
– Да.
– Так вот как было дело. Убийцы услышали в саду какой-то шум и побежали к окну посмотреть, что это такое. Что они там увидели? Не знаю. Я знаю только то, что они были чем-то испуганы, бросили топор и убежали. Примите во внимание знаки на полу, их естественное расположение – и вы увидите, что топор был брошен кем-то стоявшим не у шкафа, а именно у открытого окна.
В свою очередь, отец Планта опустился на колени и стал с большим вниманием рассматривать рубцы. Сыщик рассуждал верно.
– Эта подробность несколько озадачивает меня, – сказал он, – хотя по ее точному смыслу…
Он остановился как вкопанный, приложив ко лбу обе руки.
– Все находит свои объяснения, – проговорил он, мысленно приведя в порядок свою систему, – и в таком случае время, указанное часами, справедливо.
Лекок и не думал расспрашивать старика судью. Он знал, что тот все равно ему ничего не расскажет, а этим только лишний раз покажешь себя несообразительным. Разве он сам не догадается об ответе на загадку, которую удалось разгадать другому?
– Меня тоже сбивает с толку эта подробность с топором, – сказал он громко. – Я предполагал, что негодяи работали свободно, без всяких помех, а оказывается наоборот: им кто-то мешал, был кто-то, кого они боялись, кто их беспокоил.
Отец Планта насторожился.
– Ясно, что нам придется все улики разделить на две категории, – медленно продолжал Лекок. – Одни улики оставлены с умыслом, чтобы сбить нас с толку, как, например, скомканная постель, а другие – непроизвольные, как вот эти рубцы, оставленные топором. Но здесь я колеблюсь. Что это за рубцы? Настоящие или фальшивые? «За» ли «против»? Я полагал, что уже понял характер убийц и что следствие может идти своим чередом, тогда как теперь…
Он остановился. Морщины на лбу и положение губ ясно показывали, что он мучительно размышляет.
– Тогда как теперь? – спросил отец Планта.
Лекок вздрогнул, точно его разбудили.
– Простите, – ответил он, – я увлекся. У меня есть привычка думать вслух. Я думал, что уже понял убийц, постиг их сердцем, а ведь это – самое главное вначале. Я не видел больше возможных препятствий. Идиоты они или же в высшей степени хитры? Вот о чем теперь я должен спросить себя. Хитрость, проявленная ими в случае с постелью и часами, дала мне полное представление об их уме и изобретательности. Следуя от известного к неизвестному, я очень просто вывел целый ряд заключений о том, что они имели в виду с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Поэтому, чтобы пойти по правильному пути, мне оставалось только одно – взять то, что противоречит действительности. И я сказал себе: топор нашли на втором этаже, значит, убийцы принесли его туда и забыли его там нарочно. В столовой они оставили на столе пять стаканов, значит, их было больше или меньше пяти, но не пятеро. На столе оставлены объедки ужина, следовательно, они вовсе не пили и не ели. Труп графини найден у берега реки, значит, он брошен туда, и не иначе как предумышленно. В руке убитой найден кусок материи, значит, его засунули туда сами убийцы. Тело графини покрыто массой колотых ран, значит, она была убита только одним ударом.