Страница:
Можно сказать: "Да, судьба любит подшучивать над людьми". Но короче, образней: "Да, все мы игрушки судьбы".
Можно: "выпил чай одним глотком", а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложил зверя, и поднялась не стрельба, а пальба.
Скучно сказать о человеке хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик из него никакой (никудышный). Скучно об озорниках: "Они хорошо себя вели" или "вдруг стали послушные", живей - были тише воды, ниже травы.
Вяло: "человек, который убежал", живее - беглец.
Женщина сильно исхудала; если перевести буквально, получится: "Ты только посмотри на себя, ты вся прямо прозрачная и все кости наружу". Но переводчик, владеющий словом, пишет: "Смотри, как ты похудела, кожа да кости! "
И стертое намеренно заменит уже не столь частым нарочно или еще более редким с умыслом. И помощь у него не просто придет, а подоспеет.
В резковатом, очень современном тексте молодой герой у такого переводчика скажет не "на это способны только чудаки", а чокнутые...
Беглецы боялись, что их обнаружат. Тревога оказалась ложной, и вместо бесцветного "они не тебя искали" один говорит другому: они приходили не по твою душу.
Безлико, скучно было бы: герой так боялся появления полиции, так хотел скорее уехать отсюда, что не мог объяснить, что происходит. Информация точная, но разве это художественная литература? И как отрадно прочесть в детской книжке: "Джейми так боялся, что вот-вот нагрянет полиция, так ему не терпелось унести ноги, что он даже не мог объяснить, откуда такой переполох". Все это по-настоящему живо, естественно по-русски.
А вот поистине ловкий ход, найденный одним переводчиком в случае не из самых простых. Бодрый восьмидесятилетний старик говорит семидесятилетнему: "Oh, my dear young (такой-то)... I'm too old". По-русски обращение "мой дорогой молодой Икс или Игрек" прозвучало бы здесь только смешно, да еще мешает соседство "я слишком стар". Первая находка переводчика: "Дорогой мой Икс, я слишком стар, не чета вам". Но тут все-таки есть небольшой просчет: "не чета" говорят обычно в значении "лучше". Естественно это прозвучало бы, скажем, при таком повороте: он еще молодец, не чета иным дряхлым старцам. А здесь вернее: "Я слишком стар, не то что вы, молодежь".
И главная находка здесь, думается, именно ход "рикошетом", "от противного".
Этот прием выручает нередко. Вот пример совсем из другой книги. В подлиннике мальчишка abandoned his big-brother attitude. Дословно этого не передашь, и не писать же: перестал держать себя как старший брат! А как ловко "вывернулся" переводчик: "перестал покрикивать на сестру, как на маленькую"!
Есть редакторы, которым подобные "перевертыши", как и любое отступление от буквы подлинника, кажутся вольностью. А меж тем это необходимая переводчику мера свободы.
О сильном, суровом человеке сказано: в какую-то минуту il laissait sous sa rude йcorce percer 1'ange qui avait vainзяu le dragon. Можно перевести: из грубой оболочки выступил ангел. Но для такого неожиданного поэтического образа, да и для самого слова percer это тяжеловесно и скучно. Ведь оно скорее значит пронизать (случалось вам видеть, как сквозь крохотную дырочку в плотной завесе пробивается в темную комнату острый луч света?)
Можно (предлагали и такое) понять percer более узко и перевести: "из шелухи пробился росток - Человек"! Но ведь пробивающийся росток никак не связан с драконом, это совсем иной образ - да и не вышел образ, распался на части. Переводчик написал: "из грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона". Посыпались возражения: так нельзя, так не говорят! И выручила ссылка на то, что уже существует, на памятные строчки Блока:
Из невозвратного далека
печальный ангел просквозит.
А вот еще головоломка. В начале "Письма заложнику" Сент-Экзюпери есть образ: Лиссабон как мать - слабая, беззащитная, она верой в призрачное счастье пытается отвести от сына беду.
По-французски Лиссабон женского рода. Но по-русски... Не может же переводчик переименовать город, даже если это ему нужно позарез! И молодой переводчик в первой журнальной публикации выхода не нашел. Напечатано было так: "Лиссабон улыбался несколько вымученной улыбкой; так улыбаются матери, не получающие известий с фронта от сына и пытающиеся спасти его своей верой: "Мой сын жив, раз я улыбаюсь..." "Посмотрите, как я счастлив и спокоен, - говорил Лиссабон, - и хорошо освещен..." ...праздничный Лиссабон бросал вызов Европе: "Можно ли делать меня мишенью... Ведь я так беззащитен! ...""
И образ пропал, он не убеждает. Ну, а как быть? Оказалось, вывернуться все-таки можно: "И столица улыбалась через силу... Столица Португалии словно говорила: "Смотрите, я так безмятежна, я такая мирная и светлая... Разве можно на меня напасть... я так беззащитна! "" Столица есть поблизости и в оригинале - и вот там по-русски без малейшего ущерба можно сказать Лиссабон.
Трудней было "выкрутиться" в "Маленьком принце". Вот появился прекрасный цветок, его нрав и поведение явно женские. По-французски la fleur женского рода. Мужской род здесь, хоть убейте, невозможен! Но поначалу нельзя прямо назвать цветок розой, принц этого еще не знает. И снова выручила замена: неведомая гостья, красавица. В таких случаях необходимо как-то схитрить, извернуться, чтобы сохранить главное.
Да простятся мне ссылки на личный опыт, но ведь себя редактируешь больше, чем кого-либо другого, и чужую "кухню" не знаешь так подробно, до мелочей, до последней запятой. Такой опыт куда нагляднее отвлеченных рассуждений.
"Маленький принц" был переведен когда-то залпом, "для себя", без всякой мысли о печати, но свет увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю, меняю, доделываю.
Что было бы с этой сказкой, если бы в переводе покорно, слово за словом, следовать подлиннику?
Начать с посвящения. Его пришлось бы перевести так:
"Прошу прощенья у детей за то, что я посвятил эту книжку взрослому. У меня есть серьезное оправдание: на свете у меня нет лучшего друга, чем этот взрослый. У меня есть и другое оправдание: этот взрослый умеет все понять, даже и книги для детей. У меня есть и третье оправдание: этот взрослый живет во Франции, ему там голодно и холодно. И ему очень нужно, чтобы его утешили. А если всех этих оправданий недостаточно, я хочу посвятить эту книжку ребенку, каким был когда-то этот взрослый. Все взрослые сначала были детьми (но мало кто из них об этом помнит). Итак, я исправляю мое посвящение".
Прежде всего, слишком много отглагольных существительных, а значит, тяжело и казенно - отсюда мысль заменить прощенье глаголом, убрать часть оправданий, которые - да еще вместе с обстоятельным "другое", "третье" - тоже утяжеляют текст, избавиться от некоторых инфинитивов (умеет понять, хочу посвятить). Далее, по-русски не принято чаще двух-трех раз кряду повторять одно и то же слово: шесть раз взрослый - утомительно и навязчиво; соседство друг и другое не слишком удачно. И хочется избежать в коротком тексте восьми разных "это, этот", которые во французском неминуемы, необходимы, а по-русски излишни и назойливы.
Вот что в конце концов получилось:
"Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый - мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу свою книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким".
Из восьми "это" осталось четыре, из шести "взрослых" тоже четыре: по два в начале и в конце. И из четырех "оправданий" осталось только одно да глагол "оправдывает". Неточно? В подлиннике иначе? Да, но, право же, у переводчика тоже есть оправдание. Ибо, опустив или заменив несколько слов, которые в подлиннике звучат легко и просто, а по-русски тяжеловесно и искусственно, он, думается, верней передал чувство и настроение.
По-русски вышло бы длинно, коряво и непоэтично: "Мой рисунок изображал удава, переваривающего слона" - естественней (тем более в рассказе о детстве): "Это был удав, который проглотил слона".
Буквально пришлось бы перевести: "Взрослые посоветовали мне бросить изображения удавов...", но в сказке лучше обойтись без этой конструкции: "не рисовать больше удавов..."
"Круглыми от удивления глазами я уставился на это видение" - формально все правильно, в подлиннике есть и apparition и des yeux tout ronds d'йtonnement, можно при желании перевести даже "выпучив глаза от удивления". Но по-русски это было бы слишком грубо, развязно. И стоило отойти от дословности, воспользоваться живым и естественным нашим оборотом: "Я во все глаза смотрел на это необычайное явление".
Точно следуя форме, строю подлинника, пришлось бы писать: "Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?" А проще: "Много он ест травы?"
"Удобно, что подаренный тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком". В речи француза причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке, изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: "Очень хорошо, что ты дал мне ящик, барашек будет там спать по ночам".
На предложение дать для барашка веревку и колышек, чтобы привязывать его на ночь, малыш отвечает: quelle drфle d'idйe! Это ему не по душе, он почти оскорблен. Но не скажет же он: "Что за странная мысль!" А, допустим, "что за чепуха" для него слишком грубо.
И пытаешься передать настроение иначе:
"Маленький принц нахмурился:
- Привязывать? Для чего это? "
На каждом шагу надо было избавляться от лишних словечек, необязательных местоимений, связок, переходов:
Но для чего тебе, чтобы твой барашек ел маленькие баобабы? Но зачем твоему барашку есть..?
Иная работа может и подождать... Но когда речь идет о баобабах, беды не миновать! Но если дашь волю баобабам...
Слева все формально правильно и очень близко к подлиннику. В "правых" вариантах переводчик разрешил себе какую-то степень свободы - и право же, по-русски так чище, яснее, достоверней, а значит, ближе к подлиннику по существу.
Зa ne fait rien тоже поначалу переводилось буквально: это не имеет значения, это неважно. Для француза - живой разговорный оборот. Но, конечно, по-русски естественней малышу сказать, что, если барашек и уйдет, "это ничего, ведь у меня там очень мало места".
И дальше дословно: куда он (барашек) пойдет? - неважно куда, прямо (перед собой!)
Но разве не естественней, тем более для сказки, наше речение: "Мало ли куда? Все прямо, прямо, куда глаза глядят".
Такая мера вольности необходима, без нее все станет скучно и неубедительно, а значит, потеряется что-то очень важное для подлинника. Ведь сам автор, пиши он по-русски, уж наверно, выбирал бы не стертые ходячие слова, а живые, емкие.
В сценке с Королем сперва говорилось буквально: "Маленький принц оглянулся - нельзя ли где-нибудь сесть, но великолепная горностаевая мантия покрывала всю планету. И он остался стоять, но при этом зевнул, потому что очень устал". Все дословно, но по-русски тяжеловесно. Понемногу догадываешься: а не правильней ли сказать это как бы от самого Принца, передать его мысль и ощущение? И пишешь с точки зрения формальной вольно, а по сути вернее: "Пришлось стоять, а он так устал... и вдруг он зевнул".
Король упрекает маленького гостя в нарушении этикета; вместо раннего буквального ответа: "Я не мог удержаться" - делаешь проще, по-ребячьи: "Я нечаянно".
Точно ростки тех самых баобабов, выпалываешь лишние, хоть и правильные слова:
"...у пьяниц двоится в глазах. И там, где на самом деле стоит одна гора, географ отметит две", - говорит Географ.
А чуть дальше Принц ему возражает: "Но потухший вулкан может опять проснуться".
Без этих стоит и опять речь становится куда естественней, правдивей.
Стараешься отыскать взамен безличных, нейтральных слов, которые первыми подвертываются под руку, слова образные, более редкие: не достану воды, а зачерпну, не армии бутылок, а полчища. Вместо "в тишине что-то светится" "тишина словно лучится... Я понял, почему лучится песок". И в конце главки подхват - образ розы не сияет, а тоже лучится в Маленьком принце.
Маленький принц спрашивает: qu'est-ce que signifie (а что это значит) почитать, приручать и так далее. Скучновато и для русского уха не очень по-детски. Но первых редакторов смущало, что переводчик слишком отходит от текста, и пришлось остановиться на полпути: "А что такое приручать?" Более поздний вариант, думается, достовернее для речи малыша: "А как это приручать?"
Объясняя, как же надо приручать, Лис говорит: "Ты с каждым днем сможешь садиться немного ближе". И сначала в переводе сделано было со всей грамматической истовостью: "будешь садиться". А позже исправлено: "Но ты с каждым днем садись немножко ближе". Ибо по-русски эти вспомогательные словечки необязательны, без них прозрачней мысль и чувство, достоверней речь. И оплошностью было вначале: "...у моих охотников существует такой обряд", конечно же, просто есть!
Узнав, что на планетке Принца нет охотников, но нет и кур, Лис вздыхает: "Ничто не совершенно". Но ведь наш зверь склонен пофилософствовать, отсюда с точки зрения буквалиста - вольность, а на самом деле - раскрыта суть этого разочарованного вздоха: "Нет в мире совершенства".
Поначалу шли жаркие споры: Лис в сказке или Лиса? Кое-кто рассуждал наивно-формалистически, ссылался на биографию самого Сент-Экзюпери: мол, в его жизни была "другая женщина", а потому Лисица в сказке - соперница Розы.
Здесь спор уже не о слове, не о фразе, но о понимании всего образа. Даже больше: в известной мере о понимании всей сказки. Ее интонация, окраска, глубинный, внутренний смысл - все менялось почти так же, как меняется тон и смысл целого романа от того, насколько понят и раскрыт в переводе герой: только ли он жертва общества и обстоятельств или еще и их детище.
А понять и раскрыть смысл образа, смысл книги - право и обязанность переводчика.
Убеждена: биографическая справка о роли женщин в жизни Антуана де Сент-Экзюпери пониманию "Маленького принца" не помогает и к делу не относится. Уж не говорю о сказочной традиции, начиная со знаменитого Рейнеке-лиса, о том, что по-французски le renard мужского рода. Но ведь в сказке Сент-Экзюпери Лис прежде всего друг. Роза - любовь, Лис - дружба, и верный друг Лис учит Маленького принца верности, учит всегда чувствовать себя в ответе за любимую и за всех близких и любимых.
На сцене (многие годы в Драматическом театре им. К.С.Станиславского, потом в театре "Сфера") все это отлично, тончайшей паузой передавал артист И.Г.Козлов: "Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе... за твою розу".
И короткое молчание это, конечно, означает: да, и за меня, за друга, кому тоже нелегка будет разлука с тобою. Тон отнюдь не соперницы. А главное, пусть соперница сколь угодно благородна и самоотверженна - такое понимание упростило бы, сузило, обеднило философский и человеческий смысл сказки.
Пойти на поводу у приземленной, упрощенной трактовки очень легко. И вот что получилось бы.
При первой же встрече, услыхав, что Маленький принц родом не с Земли, а с крохотной далекой планетки, Лиса (в женском роде) окажется по-дамски заинтригованной. В подлиннике le renard parus trиs intriguй, но о сказочном зверьке по-русски вернее: он очень удивился.
На просьбу "приручи меня" Принц отвечает: Je veux bien; в отношениях светских это прозвучало бы как с удовольствием; можно было по нечаянности написать охотно, и это двусмысленно перекликнулось бы с разговорами об охоте и охотниках. Принц отвечает коротко, серьезно: "Я бы рад".
И вот настал час разлуки. Маленький принц жалеет огорченного Лиса. Но невозможно перевести буквально: Ах, я заплачу!
(Вообще во французской, в английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще, по-русски же выходит слишком сентиментально либо чересчур выспренно, впечатление получается обратное - читателю становится смешно.) И вздох убран в ремарку:
- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.
А дальше, особенно если сделать Лисицу (в женском роде), пойдут, пожалуй, сварливые взаимные попреки, некая семейная сцена:
- Ты сама виновата. Я не желал тебе зла (или, чуть менее буквально: я желал тебе только добра), но ты захотела, чтобы я тебя приручил... - Конечно. - Но теперь ты будешь плакать. - Конечно. - Вот ты ничего и не выиграла! Нет, выиграла...
Да, в подлиннике gagner, но немыслимо передавать это буквально, одним из первых по словарю значений, получится душевная грубость. А ведь интонация совсем иная. И вернее идти "от противного":
- Ты сам виноват... Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил.
- Да, конечно.
- Но ты будешь плакать.
- Да, конечно.
- Значит, тебе от этого плохо.
- Нет, мне хорошо...
Приходилось распутывать и другие узелки.
В подлиннике дословно: "Твоя роза так дорога тебе потому, что ты терял (тратил, убивал) на нее время"! До нашего восприятия это, хоть убейте, не доходит, и сначала сделано было обычным русским речением: потому, что ты отдавал ей всю душу. В общем естественно, но уж слишком стертый штамп. Да еще надо помнить о подхвате в главке о стрелочнике, где дети тоже "тратят все свое время" на тряпочную куклу. И очень не сразу отыскалось нечто, кажется, поближе к авторскому: потому что ты отдавал ей все свои дни.
И еще задача. На вопрос Принца: "А как это - приручать?" - Лис отвечает буквально: создавать связи, сrйеr des liens, причем эти связи в творчестве и философии Сент-Экзюпери - одно из ключевых, важнейших слов, оно лейтмотивом проходит через книги, статьи, письма. Но в сказке связи просто невозможны! Некоторые бурно протестовали против уз - для них почему-то узы означали только узы рабства. Никакие ссылки на узы дружбы и любви, на Пушкина, Лермонтова, Герцена не помогали, пришлось в ранних вариантах делать: приручать значит привязывать к себе. Ключевое слово Сент-Экса оказалось смазано. Позднее удалось восстановить узы. И тут пришла еще одна догадка.
В начале сказки Принц говорит: "Мне не надо слона в удаве, слон слишком большой, а удав слишком опасный, нарисуй барашка". И сперва как-то так написалось: слоны слишком большие, а удавы слишком опасны. Но у автора не случайно единственное число. Ребенок не обобщает, для него существует только один, вот этот, слон и один, вот этот, удав. То же относится и к рассуждению о том, что значит приручать: не приручать вообще, а как это приручить? Не вообще создавать - а именно сейчас, вот в этом, нынешнем случае создать узы? Потом в сознании читателя оно само собою обобщится, но спрашивает Принц по-детски конкретно.
Сказка печальна, ведь она о разлуке. Сдержанно, но грустно говорит Летчик о своем маленьком друге: "Слишком больно вспоминать, и мне нелегко об этом рассказывать". Не только фонетика не-не заставила поменять местами эти слова: при ином, не столь гладком порядке, они и звучат более отчетливой грустью: нелегко мне...
Но и о звуках тоже нельзя забывать. Если, к примеру, строка вдруг загудит и зажужжит: "Но тут же мужество вернулось к нему", меняешь тут же на тотчас.
Перед первой встречей со змеей Маленький принц не увидел в пустыне ни души и подумал, что залетел по ошибке не на Землю, а на какую-то другую планету. Но тут (если переводить буквально) в песке шевельнулось колечко лунного цвета.
Как было избежать рифмы, которая вовсе ни к чему? Все перестановки казались нарочитыми. И не сразу нашлось решение: "...шевельнулось колечко цвета лунного луча".
И так - строка за строкой, год за годом. Непременно тянет снова что-то править, доделывать, шлифовать - что-то малое, микроскопическое, для читателя, наверно, вовсе незаметное...
Ибо "нет в мире совершенства"...
Кто мы изачем мы?
Быть может, кого-то смутит, что добрая половина этой книги основана на материале перевода. Осмелюсь напомнить: не меньше половины всего, что мы читаем, перевод. Языком перевода говорят с нами Данте и Гёте, Шекспир и Стендаль.
А. Арго назвал свою книжку о переводе "Десятая муза". Но служители этой последней по счету музы в жизни любой страны занимают далеко не последнее место. Тем более в XX веке, когда наука, искусство, культура каждой страны все неудержимей выплескиваются за ее пределы.
Уже полтора века минуло с тех пор, как Пушкин памятно назвал переводчиков "почтовыми лошадьми просвещения". Они и поныне везут бесценный груз не только через границы языков и стран, но и через рубежи времени. Переводы великих произведений прошлого стареют, их неизбежно заменяют новые, более совершенные.
Лет сто-полтораста назад переводили слишком вольно, порою просто фантазировали на тему и сюжет иностранного автора, вычеркивали, дописывали, перекраивали чужой быт и нравы на российский лад.
Таков был, к примеру, Диккенс в переводах знаменитого Иринарха Введенского. Назову еще трех женщин из семьи А. Блока - Бекетовых. Сам Блок сказал где-то, что его бабушка переводила больше ста печатных листов в год!
Многие из тех переводчиков обладали богатым запасом незатертых слов, зачастую блистала находка на зависть, радовала ясная, свободно текущая фраза. Но то была еще наивная свобода, скорее вариации на тему подлинника. Нередки в ткани такого перевода и провесы и, главное, потери: что-то бегло и не всегда верно пересказано, что-то, подчас наиболее сложное и важное, пропало совсем.
По таким переводам настоящего Бальзака или Диккенса не представишь. И как бы возмутясь таким самоуправством, в начале 30-х годов нашего века стали переводить с подчеркнутой, буквальной точностью. Сохраняли форму, букву подлинника - и начисто теряли душу живую. Повторялась трагедия пушкинского Сальери: нельзя музыку разъять на части - и не убить ее.
Мертвящую точность, буквализм опрокинуло в конце 30-х годов новое, живое течение: переводчики научились добиваться верности подлиннику, передавать его дух, самую суть.
Что это такое - современный реалистический перевод? Лучшие мастера его на деле доказывают: можно полностью сохранить стиль и манеру подлинника - и притом книгу будут читать и воспринимать так, как будто она создана на языке перевода. Как будто Бернс и Гейне, Бернард Шоу и Хемингуэй, Сервантес и Мопассан писали по-русски.
Чтобы такого достичь, переводчику важно владеть в совершенстве своим языком, - пожалуй, важнее, чем языком, с которого он переводит. Ибо сказанное на чужом языке надо понять и почувствовать, а на своем - еще и выразить, творчески воплотить, что подчас несравнимо труднее.
Так - в идеале.
Перед теми, кто читает его на родном языке, писатель отвечает сам. За переведенного автора в ответе переводчик. И если замысел автора и самый его облик искажены, если хорошая книга в переводе получилась скучной, а большой писатель - неинтересным, значит, переводчик поистине варвар и преступник.
Нет, перевести - вовсе не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским, которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести - значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные. Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума, чутья зависит бесконечно многое вот тогда совершается воссоздание творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя - будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае "разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц".
А талантливый переводчик - то же, что Рихтер в музыке.
Рихтер всякий раз творит заново. Как будто вот сейчас впервые перед нами создается, скажем, "Аппассионата". И "Аппассионату" он воссоздает очень по-своему, иначе, чем Гилельс или Ван Клиберн. Но каждый по-своему - все они передают нам пламенное величие Бетховена.
У подлинного художника своя палитра, свой характер, свой стиль. Известно, как по-разному перевели 66-й сонет Шекспира Маршак и Пастернак. Один закончил словами:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг.
Другой:
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
В подлиннике:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Два переводчика... Оба - большие мастера и поэты. Но разве не проникновенней, не человечнее строки Пастернака? В них отчетливей, пронзительней сожаление не о том, что сам утратишь, умирая, но о том, как тяжка будет утрата родному человеку.
И еще прекрасно перевел далеко не столь известный А. М. Финкель (1899-1968):
Устал я жить и смерть зову скорбя.
Но на кого оставлю я тебя?!
Ну, а если переводчик - не Рихтер и не Пастернак?
Работать с толком и с пользой может каждый. Была бы охота овладеть не только азами своего ремесла, но и всеми тонкостями и хитростями, достичь настоящего мастерства. Кое-что постигаешь сам, набивая на первых порах синяки и шишки. Сколько-нибудь одаренный или хотя бы добросовестный новичок на опыте поймет, к чему стремиться и каких подводных камней избегать.
И счастлив начинающий, если ему на первых же порах встретится хороший, настоящий редактор - тот, кто готов не столько исправить, сколько направить, научить. Широко образованный, спокойный, доброжелательный.
Можно: "выпил чай одним глотком", а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложил зверя, и поднялась не стрельба, а пальба.
Скучно сказать о человеке хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик из него никакой (никудышный). Скучно об озорниках: "Они хорошо себя вели" или "вдруг стали послушные", живей - были тише воды, ниже травы.
Вяло: "человек, который убежал", живее - беглец.
Женщина сильно исхудала; если перевести буквально, получится: "Ты только посмотри на себя, ты вся прямо прозрачная и все кости наружу". Но переводчик, владеющий словом, пишет: "Смотри, как ты похудела, кожа да кости! "
И стертое намеренно заменит уже не столь частым нарочно или еще более редким с умыслом. И помощь у него не просто придет, а подоспеет.
В резковатом, очень современном тексте молодой герой у такого переводчика скажет не "на это способны только чудаки", а чокнутые...
Беглецы боялись, что их обнаружат. Тревога оказалась ложной, и вместо бесцветного "они не тебя искали" один говорит другому: они приходили не по твою душу.
Безлико, скучно было бы: герой так боялся появления полиции, так хотел скорее уехать отсюда, что не мог объяснить, что происходит. Информация точная, но разве это художественная литература? И как отрадно прочесть в детской книжке: "Джейми так боялся, что вот-вот нагрянет полиция, так ему не терпелось унести ноги, что он даже не мог объяснить, откуда такой переполох". Все это по-настоящему живо, естественно по-русски.
А вот поистине ловкий ход, найденный одним переводчиком в случае не из самых простых. Бодрый восьмидесятилетний старик говорит семидесятилетнему: "Oh, my dear young (такой-то)... I'm too old". По-русски обращение "мой дорогой молодой Икс или Игрек" прозвучало бы здесь только смешно, да еще мешает соседство "я слишком стар". Первая находка переводчика: "Дорогой мой Икс, я слишком стар, не чета вам". Но тут все-таки есть небольшой просчет: "не чета" говорят обычно в значении "лучше". Естественно это прозвучало бы, скажем, при таком повороте: он еще молодец, не чета иным дряхлым старцам. А здесь вернее: "Я слишком стар, не то что вы, молодежь".
И главная находка здесь, думается, именно ход "рикошетом", "от противного".
Этот прием выручает нередко. Вот пример совсем из другой книги. В подлиннике мальчишка abandoned his big-brother attitude. Дословно этого не передашь, и не писать же: перестал держать себя как старший брат! А как ловко "вывернулся" переводчик: "перестал покрикивать на сестру, как на маленькую"!
Есть редакторы, которым подобные "перевертыши", как и любое отступление от буквы подлинника, кажутся вольностью. А меж тем это необходимая переводчику мера свободы.
О сильном, суровом человеке сказано: в какую-то минуту il laissait sous sa rude йcorce percer 1'ange qui avait vainзяu le dragon. Можно перевести: из грубой оболочки выступил ангел. Но для такого неожиданного поэтического образа, да и для самого слова percer это тяжеловесно и скучно. Ведь оно скорее значит пронизать (случалось вам видеть, как сквозь крохотную дырочку в плотной завесе пробивается в темную комнату острый луч света?)
Можно (предлагали и такое) понять percer более узко и перевести: "из шелухи пробился росток - Человек"! Но ведь пробивающийся росток никак не связан с драконом, это совсем иной образ - да и не вышел образ, распался на части. Переводчик написал: "из грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона". Посыпались возражения: так нельзя, так не говорят! И выручила ссылка на то, что уже существует, на памятные строчки Блока:
Из невозвратного далека
печальный ангел просквозит.
А вот еще головоломка. В начале "Письма заложнику" Сент-Экзюпери есть образ: Лиссабон как мать - слабая, беззащитная, она верой в призрачное счастье пытается отвести от сына беду.
По-французски Лиссабон женского рода. Но по-русски... Не может же переводчик переименовать город, даже если это ему нужно позарез! И молодой переводчик в первой журнальной публикации выхода не нашел. Напечатано было так: "Лиссабон улыбался несколько вымученной улыбкой; так улыбаются матери, не получающие известий с фронта от сына и пытающиеся спасти его своей верой: "Мой сын жив, раз я улыбаюсь..." "Посмотрите, как я счастлив и спокоен, - говорил Лиссабон, - и хорошо освещен..." ...праздничный Лиссабон бросал вызов Европе: "Можно ли делать меня мишенью... Ведь я так беззащитен! ...""
И образ пропал, он не убеждает. Ну, а как быть? Оказалось, вывернуться все-таки можно: "И столица улыбалась через силу... Столица Португалии словно говорила: "Смотрите, я так безмятежна, я такая мирная и светлая... Разве можно на меня напасть... я так беззащитна! "" Столица есть поблизости и в оригинале - и вот там по-русски без малейшего ущерба можно сказать Лиссабон.
Трудней было "выкрутиться" в "Маленьком принце". Вот появился прекрасный цветок, его нрав и поведение явно женские. По-французски la fleur женского рода. Мужской род здесь, хоть убейте, невозможен! Но поначалу нельзя прямо назвать цветок розой, принц этого еще не знает. И снова выручила замена: неведомая гостья, красавица. В таких случаях необходимо как-то схитрить, извернуться, чтобы сохранить главное.
Да простятся мне ссылки на личный опыт, но ведь себя редактируешь больше, чем кого-либо другого, и чужую "кухню" не знаешь так подробно, до мелочей, до последней запятой. Такой опыт куда нагляднее отвлеченных рассуждений.
"Маленький принц" был переведен когда-то залпом, "для себя", без всякой мысли о печати, но свет увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю, меняю, доделываю.
Что было бы с этой сказкой, если бы в переводе покорно, слово за словом, следовать подлиннику?
Начать с посвящения. Его пришлось бы перевести так:
"Прошу прощенья у детей за то, что я посвятил эту книжку взрослому. У меня есть серьезное оправдание: на свете у меня нет лучшего друга, чем этот взрослый. У меня есть и другое оправдание: этот взрослый умеет все понять, даже и книги для детей. У меня есть и третье оправдание: этот взрослый живет во Франции, ему там голодно и холодно. И ему очень нужно, чтобы его утешили. А если всех этих оправданий недостаточно, я хочу посвятить эту книжку ребенку, каким был когда-то этот взрослый. Все взрослые сначала были детьми (но мало кто из них об этом помнит). Итак, я исправляю мое посвящение".
Прежде всего, слишком много отглагольных существительных, а значит, тяжело и казенно - отсюда мысль заменить прощенье глаголом, убрать часть оправданий, которые - да еще вместе с обстоятельным "другое", "третье" - тоже утяжеляют текст, избавиться от некоторых инфинитивов (умеет понять, хочу посвятить). Далее, по-русски не принято чаще двух-трех раз кряду повторять одно и то же слово: шесть раз взрослый - утомительно и навязчиво; соседство друг и другое не слишком удачно. И хочется избежать в коротком тексте восьми разных "это, этот", которые во французском неминуемы, необходимы, а по-русски излишни и назойливы.
Вот что в конце концов получилось:
"Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый - мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу свою книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким".
Из восьми "это" осталось четыре, из шести "взрослых" тоже четыре: по два в начале и в конце. И из четырех "оправданий" осталось только одно да глагол "оправдывает". Неточно? В подлиннике иначе? Да, но, право же, у переводчика тоже есть оправдание. Ибо, опустив или заменив несколько слов, которые в подлиннике звучат легко и просто, а по-русски тяжеловесно и искусственно, он, думается, верней передал чувство и настроение.
По-русски вышло бы длинно, коряво и непоэтично: "Мой рисунок изображал удава, переваривающего слона" - естественней (тем более в рассказе о детстве): "Это был удав, который проглотил слона".
Буквально пришлось бы перевести: "Взрослые посоветовали мне бросить изображения удавов...", но в сказке лучше обойтись без этой конструкции: "не рисовать больше удавов..."
"Круглыми от удивления глазами я уставился на это видение" - формально все правильно, в подлиннике есть и apparition и des yeux tout ronds d'йtonnement, можно при желании перевести даже "выпучив глаза от удивления". Но по-русски это было бы слишком грубо, развязно. И стоило отойти от дословности, воспользоваться живым и естественным нашим оборотом: "Я во все глаза смотрел на это необычайное явление".
Точно следуя форме, строю подлинника, пришлось бы писать: "Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?" А проще: "Много он ест травы?"
"Удобно, что подаренный тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком". В речи француза причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке, изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: "Очень хорошо, что ты дал мне ящик, барашек будет там спать по ночам".
На предложение дать для барашка веревку и колышек, чтобы привязывать его на ночь, малыш отвечает: quelle drфle d'idйe! Это ему не по душе, он почти оскорблен. Но не скажет же он: "Что за странная мысль!" А, допустим, "что за чепуха" для него слишком грубо.
И пытаешься передать настроение иначе:
"Маленький принц нахмурился:
- Привязывать? Для чего это? "
На каждом шагу надо было избавляться от лишних словечек, необязательных местоимений, связок, переходов:
Но для чего тебе, чтобы твой барашек ел маленькие баобабы? Но зачем твоему барашку есть..?
Иная работа может и подождать... Но когда речь идет о баобабах, беды не миновать! Но если дашь волю баобабам...
Слева все формально правильно и очень близко к подлиннику. В "правых" вариантах переводчик разрешил себе какую-то степень свободы - и право же, по-русски так чище, яснее, достоверней, а значит, ближе к подлиннику по существу.
Зa ne fait rien тоже поначалу переводилось буквально: это не имеет значения, это неважно. Для француза - живой разговорный оборот. Но, конечно, по-русски естественней малышу сказать, что, если барашек и уйдет, "это ничего, ведь у меня там очень мало места".
И дальше дословно: куда он (барашек) пойдет? - неважно куда, прямо (перед собой!)
Но разве не естественней, тем более для сказки, наше речение: "Мало ли куда? Все прямо, прямо, куда глаза глядят".
Такая мера вольности необходима, без нее все станет скучно и неубедительно, а значит, потеряется что-то очень важное для подлинника. Ведь сам автор, пиши он по-русски, уж наверно, выбирал бы не стертые ходячие слова, а живые, емкие.
В сценке с Королем сперва говорилось буквально: "Маленький принц оглянулся - нельзя ли где-нибудь сесть, но великолепная горностаевая мантия покрывала всю планету. И он остался стоять, но при этом зевнул, потому что очень устал". Все дословно, но по-русски тяжеловесно. Понемногу догадываешься: а не правильней ли сказать это как бы от самого Принца, передать его мысль и ощущение? И пишешь с точки зрения формальной вольно, а по сути вернее: "Пришлось стоять, а он так устал... и вдруг он зевнул".
Король упрекает маленького гостя в нарушении этикета; вместо раннего буквального ответа: "Я не мог удержаться" - делаешь проще, по-ребячьи: "Я нечаянно".
Точно ростки тех самых баобабов, выпалываешь лишние, хоть и правильные слова:
"...у пьяниц двоится в глазах. И там, где на самом деле стоит одна гора, географ отметит две", - говорит Географ.
А чуть дальше Принц ему возражает: "Но потухший вулкан может опять проснуться".
Без этих стоит и опять речь становится куда естественней, правдивей.
Стараешься отыскать взамен безличных, нейтральных слов, которые первыми подвертываются под руку, слова образные, более редкие: не достану воды, а зачерпну, не армии бутылок, а полчища. Вместо "в тишине что-то светится" "тишина словно лучится... Я понял, почему лучится песок". И в конце главки подхват - образ розы не сияет, а тоже лучится в Маленьком принце.
Маленький принц спрашивает: qu'est-ce que signifie (а что это значит) почитать, приручать и так далее. Скучновато и для русского уха не очень по-детски. Но первых редакторов смущало, что переводчик слишком отходит от текста, и пришлось остановиться на полпути: "А что такое приручать?" Более поздний вариант, думается, достовернее для речи малыша: "А как это приручать?"
Объясняя, как же надо приручать, Лис говорит: "Ты с каждым днем сможешь садиться немного ближе". И сначала в переводе сделано было со всей грамматической истовостью: "будешь садиться". А позже исправлено: "Но ты с каждым днем садись немножко ближе". Ибо по-русски эти вспомогательные словечки необязательны, без них прозрачней мысль и чувство, достоверней речь. И оплошностью было вначале: "...у моих охотников существует такой обряд", конечно же, просто есть!
Узнав, что на планетке Принца нет охотников, но нет и кур, Лис вздыхает: "Ничто не совершенно". Но ведь наш зверь склонен пофилософствовать, отсюда с точки зрения буквалиста - вольность, а на самом деле - раскрыта суть этого разочарованного вздоха: "Нет в мире совершенства".
Поначалу шли жаркие споры: Лис в сказке или Лиса? Кое-кто рассуждал наивно-формалистически, ссылался на биографию самого Сент-Экзюпери: мол, в его жизни была "другая женщина", а потому Лисица в сказке - соперница Розы.
Здесь спор уже не о слове, не о фразе, но о понимании всего образа. Даже больше: в известной мере о понимании всей сказки. Ее интонация, окраска, глубинный, внутренний смысл - все менялось почти так же, как меняется тон и смысл целого романа от того, насколько понят и раскрыт в переводе герой: только ли он жертва общества и обстоятельств или еще и их детище.
А понять и раскрыть смысл образа, смысл книги - право и обязанность переводчика.
Убеждена: биографическая справка о роли женщин в жизни Антуана де Сент-Экзюпери пониманию "Маленького принца" не помогает и к делу не относится. Уж не говорю о сказочной традиции, начиная со знаменитого Рейнеке-лиса, о том, что по-французски le renard мужского рода. Но ведь в сказке Сент-Экзюпери Лис прежде всего друг. Роза - любовь, Лис - дружба, и верный друг Лис учит Маленького принца верности, учит всегда чувствовать себя в ответе за любимую и за всех близких и любимых.
На сцене (многие годы в Драматическом театре им. К.С.Станиславского, потом в театре "Сфера") все это отлично, тончайшей паузой передавал артист И.Г.Козлов: "Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе... за твою розу".
И короткое молчание это, конечно, означает: да, и за меня, за друга, кому тоже нелегка будет разлука с тобою. Тон отнюдь не соперницы. А главное, пусть соперница сколь угодно благородна и самоотверженна - такое понимание упростило бы, сузило, обеднило философский и человеческий смысл сказки.
Пойти на поводу у приземленной, упрощенной трактовки очень легко. И вот что получилось бы.
При первой же встрече, услыхав, что Маленький принц родом не с Земли, а с крохотной далекой планетки, Лиса (в женском роде) окажется по-дамски заинтригованной. В подлиннике le renard parus trиs intriguй, но о сказочном зверьке по-русски вернее: он очень удивился.
На просьбу "приручи меня" Принц отвечает: Je veux bien; в отношениях светских это прозвучало бы как с удовольствием; можно было по нечаянности написать охотно, и это двусмысленно перекликнулось бы с разговорами об охоте и охотниках. Принц отвечает коротко, серьезно: "Я бы рад".
И вот настал час разлуки. Маленький принц жалеет огорченного Лиса. Но невозможно перевести буквально: Ах, я заплачу!
(Вообще во французской, в английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще, по-русски же выходит слишком сентиментально либо чересчур выспренно, впечатление получается обратное - читателю становится смешно.) И вздох убран в ремарку:
- Я буду плакать о тебе, - вздохнул Лис.
А дальше, особенно если сделать Лисицу (в женском роде), пойдут, пожалуй, сварливые взаимные попреки, некая семейная сцена:
- Ты сама виновата. Я не желал тебе зла (или, чуть менее буквально: я желал тебе только добра), но ты захотела, чтобы я тебя приручил... - Конечно. - Но теперь ты будешь плакать. - Конечно. - Вот ты ничего и не выиграла! Нет, выиграла...
Да, в подлиннике gagner, но немыслимо передавать это буквально, одним из первых по словарю значений, получится душевная грубость. А ведь интонация совсем иная. И вернее идти "от противного":
- Ты сам виноват... Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил.
- Да, конечно.
- Но ты будешь плакать.
- Да, конечно.
- Значит, тебе от этого плохо.
- Нет, мне хорошо...
Приходилось распутывать и другие узелки.
В подлиннике дословно: "Твоя роза так дорога тебе потому, что ты терял (тратил, убивал) на нее время"! До нашего восприятия это, хоть убейте, не доходит, и сначала сделано было обычным русским речением: потому, что ты отдавал ей всю душу. В общем естественно, но уж слишком стертый штамп. Да еще надо помнить о подхвате в главке о стрелочнике, где дети тоже "тратят все свое время" на тряпочную куклу. И очень не сразу отыскалось нечто, кажется, поближе к авторскому: потому что ты отдавал ей все свои дни.
И еще задача. На вопрос Принца: "А как это - приручать?" - Лис отвечает буквально: создавать связи, сrйеr des liens, причем эти связи в творчестве и философии Сент-Экзюпери - одно из ключевых, важнейших слов, оно лейтмотивом проходит через книги, статьи, письма. Но в сказке связи просто невозможны! Некоторые бурно протестовали против уз - для них почему-то узы означали только узы рабства. Никакие ссылки на узы дружбы и любви, на Пушкина, Лермонтова, Герцена не помогали, пришлось в ранних вариантах делать: приручать значит привязывать к себе. Ключевое слово Сент-Экса оказалось смазано. Позднее удалось восстановить узы. И тут пришла еще одна догадка.
В начале сказки Принц говорит: "Мне не надо слона в удаве, слон слишком большой, а удав слишком опасный, нарисуй барашка". И сперва как-то так написалось: слоны слишком большие, а удавы слишком опасны. Но у автора не случайно единственное число. Ребенок не обобщает, для него существует только один, вот этот, слон и один, вот этот, удав. То же относится и к рассуждению о том, что значит приручать: не приручать вообще, а как это приручить? Не вообще создавать - а именно сейчас, вот в этом, нынешнем случае создать узы? Потом в сознании читателя оно само собою обобщится, но спрашивает Принц по-детски конкретно.
Сказка печальна, ведь она о разлуке. Сдержанно, но грустно говорит Летчик о своем маленьком друге: "Слишком больно вспоминать, и мне нелегко об этом рассказывать". Не только фонетика не-не заставила поменять местами эти слова: при ином, не столь гладком порядке, они и звучат более отчетливой грустью: нелегко мне...
Но и о звуках тоже нельзя забывать. Если, к примеру, строка вдруг загудит и зажужжит: "Но тут же мужество вернулось к нему", меняешь тут же на тотчас.
Перед первой встречей со змеей Маленький принц не увидел в пустыне ни души и подумал, что залетел по ошибке не на Землю, а на какую-то другую планету. Но тут (если переводить буквально) в песке шевельнулось колечко лунного цвета.
Как было избежать рифмы, которая вовсе ни к чему? Все перестановки казались нарочитыми. И не сразу нашлось решение: "...шевельнулось колечко цвета лунного луча".
И так - строка за строкой, год за годом. Непременно тянет снова что-то править, доделывать, шлифовать - что-то малое, микроскопическое, для читателя, наверно, вовсе незаметное...
Ибо "нет в мире совершенства"...
Кто мы изачем мы?
Быть может, кого-то смутит, что добрая половина этой книги основана на материале перевода. Осмелюсь напомнить: не меньше половины всего, что мы читаем, перевод. Языком перевода говорят с нами Данте и Гёте, Шекспир и Стендаль.
А. Арго назвал свою книжку о переводе "Десятая муза". Но служители этой последней по счету музы в жизни любой страны занимают далеко не последнее место. Тем более в XX веке, когда наука, искусство, культура каждой страны все неудержимей выплескиваются за ее пределы.
Уже полтора века минуло с тех пор, как Пушкин памятно назвал переводчиков "почтовыми лошадьми просвещения". Они и поныне везут бесценный груз не только через границы языков и стран, но и через рубежи времени. Переводы великих произведений прошлого стареют, их неизбежно заменяют новые, более совершенные.
Лет сто-полтораста назад переводили слишком вольно, порою просто фантазировали на тему и сюжет иностранного автора, вычеркивали, дописывали, перекраивали чужой быт и нравы на российский лад.
Таков был, к примеру, Диккенс в переводах знаменитого Иринарха Введенского. Назову еще трех женщин из семьи А. Блока - Бекетовых. Сам Блок сказал где-то, что его бабушка переводила больше ста печатных листов в год!
Многие из тех переводчиков обладали богатым запасом незатертых слов, зачастую блистала находка на зависть, радовала ясная, свободно текущая фраза. Но то была еще наивная свобода, скорее вариации на тему подлинника. Нередки в ткани такого перевода и провесы и, главное, потери: что-то бегло и не всегда верно пересказано, что-то, подчас наиболее сложное и важное, пропало совсем.
По таким переводам настоящего Бальзака или Диккенса не представишь. И как бы возмутясь таким самоуправством, в начале 30-х годов нашего века стали переводить с подчеркнутой, буквальной точностью. Сохраняли форму, букву подлинника - и начисто теряли душу живую. Повторялась трагедия пушкинского Сальери: нельзя музыку разъять на части - и не убить ее.
Мертвящую точность, буквализм опрокинуло в конце 30-х годов новое, живое течение: переводчики научились добиваться верности подлиннику, передавать его дух, самую суть.
Что это такое - современный реалистический перевод? Лучшие мастера его на деле доказывают: можно полностью сохранить стиль и манеру подлинника - и притом книгу будут читать и воспринимать так, как будто она создана на языке перевода. Как будто Бернс и Гейне, Бернард Шоу и Хемингуэй, Сервантес и Мопассан писали по-русски.
Чтобы такого достичь, переводчику важно владеть в совершенстве своим языком, - пожалуй, важнее, чем языком, с которого он переводит. Ибо сказанное на чужом языке надо понять и почувствовать, а на своем - еще и выразить, творчески воплотить, что подчас несравнимо труднее.
Так - в идеале.
Перед теми, кто читает его на родном языке, писатель отвечает сам. За переведенного автора в ответе переводчик. И если замысел автора и самый его облик искажены, если хорошая книга в переводе получилась скучной, а большой писатель - неинтересным, значит, переводчик поистине варвар и преступник.
Нет, перевести - вовсе не значит просто заменить английское или французское слово первым же русским, которое стоит напротив него в словаре Гальперина или Ганшиной. Перевести - значит постичь, истолковать, раскрыть, найти слова самые верные и достоверные. Бывают случаи очень и очень сложные, когда от переводчика, от его личности, ума, чутья зависит бесконечно многое вот тогда совершается воссоздание творческое, которое всегда потрясает, как откровение.
Ленивыми и неумелыми руками ничего нельзя создать, обладая глухим и равнодушным сердцем, ничего нельзя выразить. И воссоздать, перевыразить тоже ничего нельзя - будет бездарная ремесленная поделка. В лучшем случае "разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц".
А талантливый переводчик - то же, что Рихтер в музыке.
Рихтер всякий раз творит заново. Как будто вот сейчас впервые перед нами создается, скажем, "Аппассионата". И "Аппассионату" он воссоздает очень по-своему, иначе, чем Гилельс или Ван Клиберн. Но каждый по-своему - все они передают нам пламенное величие Бетховена.
У подлинного художника своя палитра, свой характер, свой стиль. Известно, как по-разному перевели 66-й сонет Шекспира Маршак и Пастернак. Один закончил словами:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг.
Другой:
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
В подлиннике:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Два переводчика... Оба - большие мастера и поэты. Но разве не проникновенней, не человечнее строки Пастернака? В них отчетливей, пронзительней сожаление не о том, что сам утратишь, умирая, но о том, как тяжка будет утрата родному человеку.
И еще прекрасно перевел далеко не столь известный А. М. Финкель (1899-1968):
Устал я жить и смерть зову скорбя.
Но на кого оставлю я тебя?!
Ну, а если переводчик - не Рихтер и не Пастернак?
Работать с толком и с пользой может каждый. Была бы охота овладеть не только азами своего ремесла, но и всеми тонкостями и хитростями, достичь настоящего мастерства. Кое-что постигаешь сам, набивая на первых порах синяки и шишки. Сколько-нибудь одаренный или хотя бы добросовестный новичок на опыте поймет, к чему стремиться и каких подводных камней избегать.
И счастлив начинающий, если ему на первых же порах встретится хороший, настоящий редактор - тот, кто готов не столько исправить, сколько направить, научить. Широко образованный, спокойный, доброжелательный.