Дверь, наконец, распахнулась - мы еле успели отпрыгнуть в сторону, - и люди, вопя, вывалились наружу. На многих успела загореться одежда, тлели волосы, и теперь они носились и верещали, размахивая руками, точно диковинные огненные птицы, даже не давая себе труда сбить пламя. Кто-то уже добрался до гонга на площади, и беспорядочные удары возвещали о беде - по всем верхним пастбищам, долетая до дальнего побережья.
- Конец общине, - пробормотал Матвей.
Он сидел рядом со мной и со священником, который по-прежнему корчился, лежа на земле и слабо стонал. Потом обернулся ко мне.
- Помоги мне оттащить его, - сказал он. - Крыша горит. Как бы нас не задело.
Я подхватил отца Лазаря подмышки - поднялся ветер и раздувал пламя; оно вот-вот грозило перекинуться на остальные постройки, чудом уцелевшие после того, как содрогнулась земля. Трава на краю поляны была прохладной - мы опустили туда святого отца и уселись сами. Делать, если честно, было нечего - ловить обезумевших людей никто бы не рискнул.
- О чем он тут говорил, Матвей? - спросил я, - Что ему примерещилось?
Тот покачал головой.
- Не знаю... святые отцы видят больше остальных. Может быть, он и впрямь видел что-то... и растолковал это на свой лад. Страшную же смерть сулил он своей пастве.
Я поглядел на отца Лазаря. Тот беспокойно пошевелился, пробормотал - Огонь, огонь! - и снова впал в беспамятство.
- Вторая община за лето, - сказал Матвей. - Как ты думаешь, надолго ли нас хватит? Даже привычная пища и то вызывает умопомешательство - пусть один урожай зерна на десять... а когда-то - один на сто... а еще раньше - один на тысячу... Настанет день, когда на всем побережье не останется ни одного человека. Ни одного прежнего человека. И день этот не за горами.
- Смерть - вот истинный удел человека, - неожиданно отчетливо произнес отец Лазарь, - смерть, а не вот это...
- Да, да - успокаивающе произнес Матвей. Так говорят с маленькими детьми или со слабоумными. Потом повернулся ко мне.
- Иногда я думаю, - сказал он, - что нас съедает изнутри наш собственный страх. Он так долго копился... поколение за поколением... что этот мир сводит нас с ума только потому, что существует.
Я поглядел на отца Лазаря. Он лежал, закрыв глаза, лицо его расслабилось - теперь на нем не было ни ярости, ни величия - обычное человеческое лицо... только очень усталое...
- Зачем он сделал это, Матвей?
- Как ни странно, я думаю... из жалости. Возможно, ему было так жалко людей, что он не в силах был стерпеть. Решил уничтожить все сразу, единым ударом, чтобы не мучить себя. Себялюбие, в общем-то. Ты хочешь тут остаться?
Я огляделся. Молельный дом уже прогорел - от него осталась лишь груда дымящихся развалин и люди, в дыму больше похожие на смутные тени, потерянно бродили по пепелищу.
- Я думаю, тут обойдутся без нас, - сказал он. Они вскорости придут в себя и будут гадать, что же стряслось. Так всегда бывает. Пошли.
- А отец Лазарь? Что будет с ним?
- Убить его они не посмеют. Ведь он все еще святой отец. Наверное, приговорят к изгнанию. Возможно... окажется, что все это не так уж и страшно.
- Что ты имеешь в виду?
- Может быть, он сам узнает, что происходит с людьми там, в лесу...
Он поднялся.
- Сейчас, пока они не в себе, здесь оставаться опасно, - сказал он. - Им может померещиться всякая нечисть, и тогда мы просто не сможем отбиться, особенно если они навалятся всем скопом. Лучше переждать где-нибудь. Я хочу спуститься вниз - поглядеть, что там делается.
- Море все съело.
- Может, что-нибудь все-таки осталось. Потом, там есть на что посмотреть - такие волны, как та, что прошла вчера, выбрасывают на берег самых разных тварей. В любом случае это лучше, чем оставаться здесь. С утра и поглядим. А заночевать можно на побережье.
Я пошел за ним - больше мне ничего не оставалось. За спиной по-прежнему гудел гонг - горько, отчаянно... Кто-то продолжал колотить в него с тем упорством, которое свойственно безумцам.
Я сказал:
- Гляди, Матвей, они съели тропу.
- Может, это из-за того пожара, - сказал Матвей, - кому нравится, когда напускают огонь? Вот они и сорвались с мест.
- А я думал, лес сгорел...
- Его не так-то просто сжечь. Может, - добавил он, - на место тех, сгоревших, пришли дикие деревья, из самой глуши. Они не такие спокойные, как наши.
- Они на нас злятся, как ты думаешь?
Я сразу представил, как дикие деревья хватают нас своими руками-ветками и поднимают вверх, и терзают беззащитную плоть.
- Большей частью, - сказал он, - деревьям нет дела для людей. До отдельных людей, во всяком случае. Они нас не тронут. Ты боишься?
Я, разумеется, боялся, но сказал, что нет, не боюсь.
Тропка все сужалась, а лес стоял по обе ее стороны, как черная стена, и меня взяло сомнение.
- А ты уверен, что это та тропа, Матвей? Куда они нас ведут?
- Ну, так найди другую, - раздраженно ответил он.
- Может, зажечь огонь?
Кресало у меня было с собой, понятное дело, но вообще-то про огонь после всего, что случилось, мне было и думать тошно. Матвею, вроде, тоже.
Он сказал:
- Этого еще не хватало. Ты и впрямь хочешь, чтобы они разорвали нас на части?
- Может, вернуться?
Он молча пожал плечами.
Я на всякий случай обернулся - не крадется ли за нами кто - порождение леса, так и не простившее людям недавней обиды.
- Матвей, - сказал я, - ты только погляди!
Тропы больше не было.
Она смыкалась у нас за спиной - по мере того, как мы продвигались к берегу, лес затягивал свои раны, молча и непримиримо выталкивая людское племя.
Мы оказались небольшой поляне - лес теперь окружал нас со всех сторон. Я озирался, пытаясь разобрать, где мы находимся - ничего нельзя было понять. Стволы во мраке чуть светились - иначе я вообще ничего бы не увидел.
- И что теперь, Матвей? - спросил я.
- Пойдем напрямик. - Сказал он, - через лес.
- Куда? В какую сторону?
- Море должно быть где-то поблизости, - ответил он, - погоди.
Мы замерли, прислушиваясь, но вместо шума волн, я услышал откуда-то издалека знакомый голос.
- Люк! - звал он тихо и печально, - Люк!
Я вцепился Матвею в руку.
- Это она! Она там, в лесу, совсем одна! Ей страшно!
- Ты так думаешь? - спросил он.
Я почти не мог разглядеть его лица.
- Люк, - тихо сказал голос откуда-то из тьмы, - Это ты?
Я выпустил руку Матвея, и, отбежав к темным стволам, крикнул:
- Тия?
- Ты уверен, что хочешь ее видеть? - спросил Матвей. - Что это все еще она?
- Я слышал ее. Это она. Она не может измениться... и потом... Ей так одиноко...
Он покачал головой.
- Люк! - раздалось уже ближе, - Люк!
- Тия! Мы здесь! Иди сюда!
У меня за спиной хрустнула ветка. Я обернулся. Матвея не было.
Я попятился, не отрывая глаз от смыкающейся вокруг стены леса.
- Люк! Где ты! - звал нежный голос.
Я не ответил. Огромный чужой мир окружал меня - я был совсем один в сердце молчаливой, выжидающей, напоенной странными запахами вселенной.
Голос все звал меня, но мне было некуда спешить. Я сел прямо на землю, обхватил колени руками и стал ждать.
Трава теперь обступила меня в точности как до того - деревья. Что-то там шевелилось, в этой траве. Я протянул руку, чтобы раздвинуть спутанные стебли и увидел крохотное, с мою ладонь, существо, вцепившееся лапками в верхушку стебля. Я, было, отпрянул, но она больше не двигалась. В сонном свете, исходящем от деревьев, я разглядел ее. Это была просто куколка, наподобие тех, что напали
Я сидел и смотрел на нее - сморщенная, уродливая. Такая маленькая. Должно быть ее стебель казался ей целым миром - единственным, за что стоит держаться.
Она была мертвая.
Верно, она была совсем мертвая, застывшая, карикатурное лицо обращено к небу, глаза затянуты мутной пленкой.
Потом что-то произошло.
На спине у нее появилась трещина - темная, чернее, чем она сама, и в этой расщелине шевелилось что-то влажное и дышащее.
Оно отчаянно карабкалось наружу, пытаясь выбраться из омертвевшей оболочки.
Выбралось.
И я увидел светляка. Я все никак не мог понять раньше - откуда они берутся. Да еще в таком количестве.
Весь он был полон холодным зеленым светом, таким чистым, что весь остальной мир по сравнению с ним казался просто мутным пятном. Он даже отбрасывал изумрудные отблески на все вокруг себя - на стебель, на сухую землю, на мою ладонь. Посидел немного рядом с пустующей оболочкой, потом расправил крылья и издал резкую торжествующую трель.
И улетел.
Я проводил взглядом слабеющий огонек и только тогда увидел темную фигуру, застывшую между стволами деревьев.
Он ничего не говорил - просто стоял и глаза у него светились холодным изумрудным пламенем.
Я не мог разглядеть его лица - было слишком темно, но я все равно знал, что он улыбается.
Я так и остался стоять на коленях, а он застыл в отдаленье, но все равно - совсем передо мной, прямо передо мной и улыбался, и кольцо деревьев обступало нас все теснее...
Почему он так смотрит на меня?
Мне страшно!
- Конец общине, - пробормотал Матвей.
Он сидел рядом со мной и со священником, который по-прежнему корчился, лежа на земле и слабо стонал. Потом обернулся ко мне.
- Помоги мне оттащить его, - сказал он. - Крыша горит. Как бы нас не задело.
Я подхватил отца Лазаря подмышки - поднялся ветер и раздувал пламя; оно вот-вот грозило перекинуться на остальные постройки, чудом уцелевшие после того, как содрогнулась земля. Трава на краю поляны была прохладной - мы опустили туда святого отца и уселись сами. Делать, если честно, было нечего - ловить обезумевших людей никто бы не рискнул.
- О чем он тут говорил, Матвей? - спросил я, - Что ему примерещилось?
Тот покачал головой.
- Не знаю... святые отцы видят больше остальных. Может быть, он и впрямь видел что-то... и растолковал это на свой лад. Страшную же смерть сулил он своей пастве.
Я поглядел на отца Лазаря. Тот беспокойно пошевелился, пробормотал - Огонь, огонь! - и снова впал в беспамятство.
- Вторая община за лето, - сказал Матвей. - Как ты думаешь, надолго ли нас хватит? Даже привычная пища и то вызывает умопомешательство - пусть один урожай зерна на десять... а когда-то - один на сто... а еще раньше - один на тысячу... Настанет день, когда на всем побережье не останется ни одного человека. Ни одного прежнего человека. И день этот не за горами.
- Смерть - вот истинный удел человека, - неожиданно отчетливо произнес отец Лазарь, - смерть, а не вот это...
- Да, да - успокаивающе произнес Матвей. Так говорят с маленькими детьми или со слабоумными. Потом повернулся ко мне.
- Иногда я думаю, - сказал он, - что нас съедает изнутри наш собственный страх. Он так долго копился... поколение за поколением... что этот мир сводит нас с ума только потому, что существует.
Я поглядел на отца Лазаря. Он лежал, закрыв глаза, лицо его расслабилось - теперь на нем не было ни ярости, ни величия - обычное человеческое лицо... только очень усталое...
- Зачем он сделал это, Матвей?
- Как ни странно, я думаю... из жалости. Возможно, ему было так жалко людей, что он не в силах был стерпеть. Решил уничтожить все сразу, единым ударом, чтобы не мучить себя. Себялюбие, в общем-то. Ты хочешь тут остаться?
Я огляделся. Молельный дом уже прогорел - от него осталась лишь груда дымящихся развалин и люди, в дыму больше похожие на смутные тени, потерянно бродили по пепелищу.
- Я думаю, тут обойдутся без нас, - сказал он. Они вскорости придут в себя и будут гадать, что же стряслось. Так всегда бывает. Пошли.
- А отец Лазарь? Что будет с ним?
- Убить его они не посмеют. Ведь он все еще святой отец. Наверное, приговорят к изгнанию. Возможно... окажется, что все это не так уж и страшно.
- Что ты имеешь в виду?
- Может быть, он сам узнает, что происходит с людьми там, в лесу...
Он поднялся.
- Сейчас, пока они не в себе, здесь оставаться опасно, - сказал он. - Им может померещиться всякая нечисть, и тогда мы просто не сможем отбиться, особенно если они навалятся всем скопом. Лучше переждать где-нибудь. Я хочу спуститься вниз - поглядеть, что там делается.
- Море все съело.
- Может, что-нибудь все-таки осталось. Потом, там есть на что посмотреть - такие волны, как та, что прошла вчера, выбрасывают на берег самых разных тварей. В любом случае это лучше, чем оставаться здесь. С утра и поглядим. А заночевать можно на побережье.
Я пошел за ним - больше мне ничего не оставалось. За спиной по-прежнему гудел гонг - горько, отчаянно... Кто-то продолжал колотить в него с тем упорством, которое свойственно безумцам.
* * *
Вниз от летних домов ведет дорога - ночью, понятное дело, никто по ней не ходил и не ездил, но я знал, что она достаточно широкая, чтобы пропустить подводы, груженые скарбом, так что два человека даже в ночи могли пройти по ней, не боясь заблудиться. И мы уже прошли так несколько лиг, когда я вдруг понял, что дорога тоже изменилась - деревья обступили ее со всех сторон, стиснули, пока она не превратилась в узенькую тропку. Теперь по обе ее стороны стояла черная стена старших деревьев - обычно-то они не бегают с места на место, подобно молодой поросли, которая так и норовит вылезти поближе к жилью, чтобы найти себе место получше, где вдосталь тепла и света. Но сейчас на них что-то нашло, на эти деревья.Я сказал:
- Гляди, Матвей, они съели тропу.
- Может, это из-за того пожара, - сказал Матвей, - кому нравится, когда напускают огонь? Вот они и сорвались с мест.
- А я думал, лес сгорел...
- Его не так-то просто сжечь. Может, - добавил он, - на место тех, сгоревших, пришли дикие деревья, из самой глуши. Они не такие спокойные, как наши.
- Они на нас злятся, как ты думаешь?
Я сразу представил, как дикие деревья хватают нас своими руками-ветками и поднимают вверх, и терзают беззащитную плоть.
- Большей частью, - сказал он, - деревьям нет дела для людей. До отдельных людей, во всяком случае. Они нас не тронут. Ты боишься?
Я, разумеется, боялся, но сказал, что нет, не боюсь.
Тропка все сужалась, а лес стоял по обе ее стороны, как черная стена, и меня взяло сомнение.
- А ты уверен, что это та тропа, Матвей? Куда они нас ведут?
- Ну, так найди другую, - раздраженно ответил он.
- Может, зажечь огонь?
Кресало у меня было с собой, понятное дело, но вообще-то про огонь после всего, что случилось, мне было и думать тошно. Матвею, вроде, тоже.
Он сказал:
- Этого еще не хватало. Ты и впрямь хочешь, чтобы они разорвали нас на части?
- Может, вернуться?
Он молча пожал плечами.
Я на всякий случай обернулся - не крадется ли за нами кто - порождение леса, так и не простившее людям недавней обиды.
- Матвей, - сказал я, - ты только погляди!
Тропы больше не было.
Она смыкалась у нас за спиной - по мере того, как мы продвигались к берегу, лес затягивал свои раны, молча и непримиримо выталкивая людское племя.
Мы оказались небольшой поляне - лес теперь окружал нас со всех сторон. Я озирался, пытаясь разобрать, где мы находимся - ничего нельзя было понять. Стволы во мраке чуть светились - иначе я вообще ничего бы не увидел.
- И что теперь, Матвей? - спросил я.
- Пойдем напрямик. - Сказал он, - через лес.
- Куда? В какую сторону?
- Море должно быть где-то поблизости, - ответил он, - погоди.
Мы замерли, прислушиваясь, но вместо шума волн, я услышал откуда-то издалека знакомый голос.
- Люк! - звал он тихо и печально, - Люк!
Я вцепился Матвею в руку.
- Это она! Она там, в лесу, совсем одна! Ей страшно!
- Ты так думаешь? - спросил он.
Я почти не мог разглядеть его лица.
- Люк, - тихо сказал голос откуда-то из тьмы, - Это ты?
Я выпустил руку Матвея, и, отбежав к темным стволам, крикнул:
- Тия?
- Ты уверен, что хочешь ее видеть? - спросил Матвей. - Что это все еще она?
- Я слышал ее. Это она. Она не может измениться... и потом... Ей так одиноко...
Он покачал головой.
- Люк! - раздалось уже ближе, - Люк!
- Тия! Мы здесь! Иди сюда!
У меня за спиной хрустнула ветка. Я обернулся. Матвея не было.
Я попятился, не отрывая глаз от смыкающейся вокруг стены леса.
- Люк! Где ты! - звал нежный голос.
Я не ответил. Огромный чужой мир окружал меня - я был совсем один в сердце молчаливой, выжидающей, напоенной странными запахами вселенной.
Голос все звал меня, но мне было некуда спешить. Я сел прямо на землю, обхватил колени руками и стал ждать.
Трава теперь обступила меня в точности как до того - деревья. Что-то там шевелилось, в этой траве. Я протянул руку, чтобы раздвинуть спутанные стебли и увидел крохотное, с мою ладонь, существо, вцепившееся лапками в верхушку стебля. Я, было, отпрянул, но она больше не двигалась. В сонном свете, исходящем от деревьев, я разглядел ее. Это была просто куколка, наподобие тех, что напали
Я сидел и смотрел на нее - сморщенная, уродливая. Такая маленькая. Должно быть ее стебель казался ей целым миром - единственным, за что стоит держаться.
Она была мертвая.
Верно, она была совсем мертвая, застывшая, карикатурное лицо обращено к небу, глаза затянуты мутной пленкой.
Потом что-то произошло.
На спине у нее появилась трещина - темная, чернее, чем она сама, и в этой расщелине шевелилось что-то влажное и дышащее.
Оно отчаянно карабкалось наружу, пытаясь выбраться из омертвевшей оболочки.
Выбралось.
И я увидел светляка. Я все никак не мог понять раньше - откуда они берутся. Да еще в таком количестве.
Весь он был полон холодным зеленым светом, таким чистым, что весь остальной мир по сравнению с ним казался просто мутным пятном. Он даже отбрасывал изумрудные отблески на все вокруг себя - на стебель, на сухую землю, на мою ладонь. Посидел немного рядом с пустующей оболочкой, потом расправил крылья и издал резкую торжествующую трель.
И улетел.
Я проводил взглядом слабеющий огонек и только тогда увидел темную фигуру, застывшую между стволами деревьев.
Он ничего не говорил - просто стоял и глаза у него светились холодным изумрудным пламенем.
Я не мог разглядеть его лица - было слишком темно, но я все равно знал, что он улыбается.
Я так и остался стоять на коленях, а он застыл в отдаленье, но все равно - совсем передо мной, прямо передо мной и улыбался, и кольцо деревьев обступало нас все теснее...
Почему он так смотрит на меня?
Мне страшно!