Страница:
— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло— поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.
— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…
— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.
— Что — вскоре?
— У нас тоже есть прогрессивные политики…
— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.
— Хотя бы… Слышали его выступление?
— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…
— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.
— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…
— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…
— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.
— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.
— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?
— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко. — Оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
— Нищета… грязь… — гнул свое Шевчук. — Крысы…
— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?
— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
— Так я же… — растерянно сказал Себастиан.
— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:
— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет…
— Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола.
— Ну, чего тебе?
— Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! — осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает…
— Ну? — хмуро сказал Шевчук.
— Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов…
— А, — холодно сказал Шевчук, — этот… А теперь он, значит, тебя послал… Что, наверху уже антибиотиков нет?
— Да ему не для себя… Кот у него, понимаешь…
— Кот… — фыркнул Шевчук. — Я ему сказал — у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
— Какое там — с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого…
— Тебе-то что до него? Дружок, что ли?
— Мы тут с ним одно дело задумали… Считает он здорово…
У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.
— Надо же… всегда ты был таким… добропорядочным.
— Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал…
— Что нам та Америка, — неопределенно проговорил Шевчук. — А чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно…
— Боится он, Адась. Мало что — отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах…
Шевчук помялся.
— Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…
— Да я, сколько попросишь…
Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.
— Кот… — бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, — одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу… Погоди здесь…
Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости — подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! — то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!… Текущая политика… До утра ведь не успокоятся…
Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.
— Держи.
Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Когда вернулся в комнату, Бучко разливал самогон по стаканам.
— Присоединяйся, — широким жестом пригласил он.
— Нет, ребята, я, пожалуй, пойду.
— Ты чего? — удивился Бучко. — Мы ж только начали.
Покосился на Себастиана — тот, похоже, уходить не собирался, — лестно ему…
— Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, — неправильно истолковал мой взгляд Бучко, — подумаешь, указ они ввели… да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.
— Мне-то что?
— Ну так выпей…
— Тебе налить, Себастиан? — спросил Шевчук.
— Брось, — вмешался я, — ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо — сам знаешь, какой у них обмен… Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.
— А ты что — его опекаешь? — неприятно прищурился Шевчук.
Я пожал плечами.
— Нет, правда, Лесь, — уперся этот придурок, — я и сам могу…
— Приятно было познакомиться, ребята, — сказал я, — я пошел… Вызывай такси, Себастиан.
— Я, может, тут еще побуду, — запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества — точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию.
— Ты мне обещал.
— Верно, Лесь, или как тебя, — неожиданно поддержал Бучко, — если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.
Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.
— Сейчас приедут, — сказал он.
Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.
— Чья галерея? — бормотал он на ходу. — Моя галерея. У кого неприятности будут — у меня…
— До встречи, Лесь, — сказал за спиной Шевчук.
А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:
— До встречи, товарищи!
Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие… уж больно фальшиво у них получается… Порой понимаю Шевчука.
— Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?
— Да что ты, Лесь, — удивился Себастиан, — обиделся? Ничего, что я на «ты», ладно?
— На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.
— Это не игрушки, — возразил тот патетически.
— Чистый придурок, — пробормотал за спиной Бучко.
Мне стоило больших усилий заставить себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану. Мажор вовсе не так уж глуп — вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел… Просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге… У людей-то эта стадия быстро проходит… но мажоры созревают медленней… и вообще склонны к идеализму.
— Правда, он хороший художник? — неожиданно поменял тему Себастиан. — Не понимаю, почему его комиссия завалила…
Бучко неопределенно отозвался:
— Так у них свои игры… Кто меня валил? Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?
— Я бы купил у вас картину, — похоже, Себастианом завладела очередная мономания, — вон ту… С луной…
Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.
— Ладно, — наконец сказал он, — бери так. Чего уж там…
Себастиан застеснялся.
— Неудобно.
— Да ладно, — проговорил Бучко уже со стремянки, — вроде, общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?
— Гиллеспи есть новый, — сказал Себастиан, — родитель недавно получил. Я принесу, он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка…
Понятное дело, подумал я, родитель — консерватор и ретроград… Господи, повсюду одно и то же!
Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.
— Хороший малый, — пояснил он мне. — Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним… Ты давно его знаешь?
— Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.
— Я про Адама.
— Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть ли не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.
— Он всегда был такой?
— Мы тогда все были такие… непримиримые… потом у многих это прошло.
— Радикалы, мать их так, — Бучко вздохнул. — А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета… один хрен…
— Бюрократия, — сказал Себастиан, — есть естественное следствие репрессивной политики.
— Тебе лучше знать, малый.
Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана — как бы опять чего не вышло: он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.
— Куда? — спросил шофер.
— На Шевченко. Впрочем… тебе куда, Себастиан?
— Сначала вас, — уперся тот, — я потом скажу…
— Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, — заметил шофер.
— Я заплачу, — торопливо вступился Себастиан.
Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты — фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.
— Красиво-то как, — проговорил мажор.
— Угу…
— Почему он думает — я в этом ничего не понимаю?
Я понял, что он имеет в виду Шевчука.
— За что он нас так ненавидит, Лесь?
— Не знаю, — сказал я, — так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?
— Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал… Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?
— Может быть… по-своему.
— Говорят, он гений…
— Кто — Бучко?
Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.
— Да нет же, — терпеливо пояснил Себастиан, — Шевчук. Он у себя на станции… такую, знаешь, лабораторию развернул — в Верхнем Городе такой нет. Вот только… почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру… как… — он помялся, потом с трудом выговорил, — как обезьяны.
Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи — кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.
— Он не так уж и не прав, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру — везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.
— Это… обидно, — заметил Себастиан.
— Почему? Это — универсальный механизм… против него не попрешь.
— Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы…
— Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется… Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок… экспериментировали бы больше…
— Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода…
— Или вам… кто знает? Говорю тебе — это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить — цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она — монолит.
— Но если бы вы были одиноки…
— Но ведь мы не одиноки. Да и… Ты бы хотел жить в мире, где не было бы людей, а, Себастиан?
— Нет! — горячо сказал он.
Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы — изобретательны. Они — консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало… Кто знает — быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по Вселенной. Нас, опять же, было бы больше — гораздо больше… Еще один разумный вид — мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику — попользоваться.
Рыбы. Все дело в проклятых рыбах: если бы в австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками, не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные, не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид… Ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарьянством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там, на исторической родине, с ними приключилось, так до сих пор и не понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность… Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.
В Верхнем Городе, казалось, и дышалось легче… Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой…
— Стоп. Вот здесь.
Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылезать из машины.
— Ты что, — удивился я, — прогуляться решил?
— А можно я с вами? — жалобно сказал мажор. — Ночь ведь уже… если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет… а с утра я придумаю что-нибудь.
Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового, да манекены таращились с ближайшей витрины… Будь Валька дома, уж она бы мне показала — мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил… но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю…
Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.
Консьерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся — он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие…
— Не на то ты силы расходуешь, приятель, — сказал я.
Он важно ответил:
— Большое начинается с малого.
Ну что ты тут скажешь?
Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.
— Ладно, входи.
— Так вы один живете? — удивился Себастиан. — Я думал…
Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают…
— Жена и сын в деревне… На лето отправил.
— А-а… — неопределенно протянул Себастиан.
— Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю — уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?
— Нет-нет, спасибо, — торопливо сказал мажор, — я лучше чаю.
— Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике…
И понял, что сам он в холодильник не полезет.
Мы пугаем их гораздо больше, чем они — нас, подумал я. Все в нас их пугает… И всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру… И буйство воображения… И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения… Пугает… и влечет одновременно… Мы для них — что-то вроде страшной детской сказки… запретный плод.
Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое… В быту мы не слишком пересекаемся — официальные приемы не в счет, — и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ… Нелегко же им, бедным, приходилось.
В ванной шумела вода.
— Там полотенце в полосочку, — крикнул я ему, — оно чистое. Только сегодня повесил.
Себастиан осторожно выглянул из ванной.
— У вас все как у нас, — сказал он, — ну, почти все.
Я неуверенно хмыкнул.
— Кино, что ли не смотришь? Или там сериалы по телику?
— Ты про второй канал? — Он покачал головой. — Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина…
— Может, по-своему, он и прав.
Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке, и неловко уместился за столом.
— Вот ты скажи, — обратился он ко мне, одновременно очищая банан, — ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем Городе… Неужто ты всем доволен?
— Почему? — устало сказал я. — Найди мне идиота, который всем доволен…
— Но если ты понимаешь, что что-то не так… что надо менять…
— А ты, выходит, знаешь, как надо? — спросил я. — И меня, пожалуйста, не приплетай.
— А зачем в Нижний ходил?
— Попросили.
Ким теперь мне по гроб жизни… надо же, так подставить человека…
— Когда я был маленький, — оживленно разглагольствовал Себастиан, — мне казалось, что все так и надо… Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?
— Не знаю, — устало сказал я, — это, знаешь ли, проходит… и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?
Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню — почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род… Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают — недаром же присваивают себе мужские имена.
— Нет, — сказал Себастиан, — ничего не надо… немножко неудобно будет, но ничего…
Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.
Валька была.
Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.
Я не слышал, как она вошла. Небось, теща накрутила — она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера. Вот и сейчас: должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка…
Я растерянно сказал:
— Привет.
— Привет, — холодно отозвалась она. — Ты, похоже, не один?
— Вовсе нет, — торопливо ответил я, — во всяком случае…
— Как же, — она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, — так я и поверила…
Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.
— Вот так так! — брезгливо произнесла Валька.
— Погоди, — торопливо сказал я, — сейчас я тебе все…
Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне — лицо ее перекосила гримаса отвращения.
— Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что… — горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе, — ах ты… мерзавец, подонок, извращенец поганый…
— Ты совсем не…
— С мажорами он балуется… Господи, уж лучше бы ты бабу привел…
— Но это…
Но она уже закусила удила.
— Мерзавец! — Она заплакала так, что плечи затряслись. — Ах, какой же ты мерзавец! Подонок…
— Валечка, но это же совсем не…
Тут вмешался этот идиот:
— Послушайте, я только хотел…
Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я еще бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.
Себастиан все еще стоял в коридоре.
— Уехала? — сочувственно спросил он.
— А то… — устало ответил я.
— Лесь, — нерешительно сказал он, — мне очень жаль, я…
— Вон отсюда! — Я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Демократ недорезанный…
Киму я позвонил рано утром — тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?
— Ну что? — спросил он торопливо.
— А пропади ты пропадом…
Он понял правильно.
— Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни…
— Это уж точно, — кисло сказал я. — Слушай, мне на службу… Давай у Золотых Ворот…
— Я уже, — булькнула трубка, — уже иду.
Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет…
Пакетик я засунул в корешок «Объединенной истории» — тоже мне, конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все… больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть… всем буду отказывать…
Опорные бревна Ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами — кажется, горбуновский проект… Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил… Ничего удивительного — там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию — крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных — художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх: он им на парадных портретах крылья подрисовывал… вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы…
Ким уже топтался рядом с Василием — никакого сравнения! Да, жалок человек!
Я протянул ему «Объединенную историю».
— Возьми… почитай…
— Ох, спасибо, Лесь, — повторил он. Потом нерешительно добавил: — Сколько с меня?
— Век не расплатишься, дурень…
— Ну, все-таки, сколько?
Я назвал цифру.
Он помолчал, потом робко проговорил:
— Я частями, ладно?
— Ладно… Ты хоть что-то сделал?
— А как же! — Он оживился. — Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай… А уж народу! Ты прав был, Лесь, — тут не в жратве дело… Что-то тут другое.
— Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, — сказал я. — А Европа как там?
— Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?
— Валяй… — И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: — Эй, а кота-то как зовут?
— Васька, — ответил он, не оборачиваясь.
Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.
— Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.
— Когда?
У меня по спине пополз неприятный холодок.
— Полчаса как, — сказал Тимофеич. — Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет…
И я поперся в Административное здание…
Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже — я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.
Пошло— поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.
— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…
— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.
— Что — вскоре?
— У нас тоже есть прогрессивные политики…
— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.
— Хотя бы… Слышали его выступление?
— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…
— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.
— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…
— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…
— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.
— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.
— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?
— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко. — Оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
— Нищета… грязь… — гнул свое Шевчук. — Крысы…
— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?
— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
— Так я же… — растерянно сказал Себастиан.
— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:
— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет…
— Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола.
— Ну, чего тебе?
— Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! — осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает…
— Ну? — хмуро сказал Шевчук.
— Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов…
— А, — холодно сказал Шевчук, — этот… А теперь он, значит, тебя послал… Что, наверху уже антибиотиков нет?
— Да ему не для себя… Кот у него, понимаешь…
— Кот… — фыркнул Шевчук. — Я ему сказал — у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
— Какое там — с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого…
— Тебе-то что до него? Дружок, что ли?
— Мы тут с ним одно дело задумали… Считает он здорово…
У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.
— Надо же… всегда ты был таким… добропорядочным.
— Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал…
— Что нам та Америка, — неопределенно проговорил Шевчук. — А чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно…
— Боится он, Адась. Мало что — отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах…
Шевчук помялся.
— Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…
— Да я, сколько попросишь…
Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.
— Кот… — бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, — одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу… Погоди здесь…
Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости — подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! — то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!… Текущая политика… До утра ведь не успокоятся…
Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.
— Держи.
Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Когда вернулся в комнату, Бучко разливал самогон по стаканам.
— Присоединяйся, — широким жестом пригласил он.
— Нет, ребята, я, пожалуй, пойду.
— Ты чего? — удивился Бучко. — Мы ж только начали.
Покосился на Себастиана — тот, похоже, уходить не собирался, — лестно ему…
— Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, — неправильно истолковал мой взгляд Бучко, — подумаешь, указ они ввели… да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.
— Мне-то что?
— Ну так выпей…
— Тебе налить, Себастиан? — спросил Шевчук.
— Брось, — вмешался я, — ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо — сам знаешь, какой у них обмен… Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.
— А ты что — его опекаешь? — неприятно прищурился Шевчук.
Я пожал плечами.
— Нет, правда, Лесь, — уперся этот придурок, — я и сам могу…
— Приятно было познакомиться, ребята, — сказал я, — я пошел… Вызывай такси, Себастиан.
— Я, может, тут еще побуду, — запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества — точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию.
— Ты мне обещал.
— Верно, Лесь, или как тебя, — неожиданно поддержал Бучко, — если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.
Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.
— Сейчас приедут, — сказал он.
Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.
— Чья галерея? — бормотал он на ходу. — Моя галерея. У кого неприятности будут — у меня…
— До встречи, Лесь, — сказал за спиной Шевчук.
А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:
— До встречи, товарищи!
Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие… уж больно фальшиво у них получается… Порой понимаю Шевчука.
— Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?
— Да что ты, Лесь, — удивился Себастиан, — обиделся? Ничего, что я на «ты», ладно?
— На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.
— Это не игрушки, — возразил тот патетически.
— Чистый придурок, — пробормотал за спиной Бучко.
Мне стоило больших усилий заставить себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану. Мажор вовсе не так уж глуп — вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел… Просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге… У людей-то эта стадия быстро проходит… но мажоры созревают медленней… и вообще склонны к идеализму.
— Правда, он хороший художник? — неожиданно поменял тему Себастиан. — Не понимаю, почему его комиссия завалила…
Бучко неопределенно отозвался:
— Так у них свои игры… Кто меня валил? Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?
— Я бы купил у вас картину, — похоже, Себастианом завладела очередная мономания, — вон ту… С луной…
Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.
— Ладно, — наконец сказал он, — бери так. Чего уж там…
Себастиан застеснялся.
— Неудобно.
— Да ладно, — проговорил Бучко уже со стремянки, — вроде, общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?
— Гиллеспи есть новый, — сказал Себастиан, — родитель недавно получил. Я принесу, он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка…
Понятное дело, подумал я, родитель — консерватор и ретроград… Господи, повсюду одно и то же!
Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.
— Хороший малый, — пояснил он мне. — Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним… Ты давно его знаешь?
— Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.
— Я про Адама.
— Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть ли не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.
— Он всегда был такой?
— Мы тогда все были такие… непримиримые… потом у многих это прошло.
— Радикалы, мать их так, — Бучко вздохнул. — А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета… один хрен…
— Бюрократия, — сказал Себастиан, — есть естественное следствие репрессивной политики.
— Тебе лучше знать, малый.
Такси подъехало к крыльцу. Я нетерпеливо подтолкнул Себастиана — как бы опять чего не вышло: он явно был из тех, кто обладает потрясающей способностью встревать в неприятности.
— Куда? — спросил шофер.
— На Шевченко. Впрочем… тебе куда, Себастиан?
— Сначала вас, — уперся тот, — я потом скажу…
— Это вам дорого обойдется, по ночному-то тарифу, — заметил шофер.
— Я заплачу, — торопливо вступился Себастиан.
Машина с натугой поползла вверх по улице. Модель была из последних, но вид у нее уже был несколько потрепанный, стекла немыты — фонари расплывались за ними мутным ореолом. На передней панели красовалась ярко-желтая карточка лицензии. Вдоль перил моста, очерчивая его контуры, тянулась цепочка огней, на бакенах вдоль фарватера горели рубиновые фонарики, свет плыл по черной воде.
— Красиво-то как, — проговорил мажор.
— Угу…
— Почему он думает — я в этом ничего не понимаю?
Я понял, что он имеет в виду Шевчука.
— За что он нас так ненавидит, Лесь?
— Не знаю, — сказал я, — так уж он устроен. Не обращай внимания, и дело с концом. Зачем ты вообще с ним путаешься?
— Я к Бучко хожу. Он мне уроки живописи давал. Говорит, Горбунов только испортил мне руку. А они там собираются. Я подумал… Они ведь где-то правы, Лесь, разве нет?
— Может быть… по-своему.
— Говорят, он гений…
— Кто — Бучко?
Все они гении, мать их. Непризнанные, но гении.
— Да нет же, — терпеливо пояснил Себастиан, — Шевчук. Он у себя на станции… такую, знаешь, лабораторию развернул — в Верхнем Городе такой нет. Вот только… почему он говорит, Адам, что мы своровали вашу культуру… как… — он помялся, потом с трудом выговорил, — как обезьяны.
Я тоже вздохнул. С тем, что его сородичи — кровопийцы и эксплуататоры, он, похоже, готов был согласиться. А культуру воровать ему, дурню, уже западло.
— Он не так уж и не прав, знаешь ли. Скорее всего, вы и вправду переняли человеческую культуру — везде, где появлялись. Победители всегда присваивают культуру побежденных.
— Это… обидно, — заметил Себастиан.
— Почему? Это — универсальный механизм… против него не попрешь.
— Получается, если бы не вы, мы тоже смогли бы…
— Это система взаимных ограничителей, Себастиан. Мы не дали вам развить свою культуру точно так же, как вы помешали нам развить свою технологию. Уж не такие мы неспособные к технике, как вам это кажется… Обошлись бы и без постоянного контроля. Без лицензирования. Ну, может, наделали бы больше ошибок… экспериментировали бы больше…
— Выходит, если бы вам была предоставлена полная свобода…
— Или вам… кто знает? Говорю тебе — это обоюдный процесс. Победитель тоже находится в плену у побежденного. Нас уже нельзя разделить — цивилизация не слоеный пирог, Себастиан. Она — монолит.
— Но если бы вы были одиноки…
— Но ведь мы не одиноки. Да и… Ты бы хотел жить в мире, где не было бы людей, а, Себастиан?
— Нет! — горячо сказал он.
Я вновь подумал о Киме. Интересно, что у него в конце концов получится? Мы — изобретательны. Они — консервативны. Если бы не они, если бы человечество ничего не сдерживало… Кто знает — быть может, мы бы еще в этом веке вышли к звездам. Расселились бы по Вселенной. Нас, опять же, было бы больше — гораздо больше… Еще один разумный вид — мощный сдерживающий фактор, даже при том, что пищевые базы в общем и в целом у нас разные. А не будь грандов, весь мир принадлежал бы нам, не был бы чужой вещью, которую из милости дали бедному родственнику — попользоваться.
Рыбы. Все дело в проклятых рыбах: если бы в австралийские реки не поперли рыбы с шестью плавниками, не заселили бы сушу Австралии шестиногие позвоночные, не развился бы из тамошних однопроходных этот странный однополый вид… Ведь на любом другом континенте, при нормальной пищевой конкуренции грандам с их вегетарьянством, с их дурацкой физиологией ничего бы не светило. Австралия до сих пор закрыта для посещений, что там, на исторической родине, с ними приключилось, так до сих пор и не понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю. Или, по крайней мере, занять внутри него ключевые позиции. Случайность… Надо будет с утра позвонить Киму, подумал я.
В Верхнем Городе, казалось, и дышалось легче… Стекла в телефонных будках стояли на своих местах, стены домов белели свежей штукатуркой…
— Стоп. Вот здесь.
Себастиан расплатился с шофером и тоже стал вылезать из машины.
— Ты что, — удивился я, — прогуляться решил?
— А можно я с вами? — жалобно сказал мажор. — Ночь ведь уже… если я заявлюсь в такое время, мне родитель шею свернет… а с утра я придумаю что-нибудь.
Я вздохнул. Улица была совершенно пуста, дома чернели слепыми окнами, лишь на перекрестке светилась одинокая будка постового, да манекены таращились с ближайшей витрины… Будь Валька дома, уж она бы мне показала — мало того, что сам среди ночи приперся, да еще и мажора с собой притащил… но я на время был свободным человеком, что хочу, то и делаю…
Себастиан нес картину на вытянутых руках, словно она была стеклянной.
Консьерж дремал в своей каморке, но я подумал, что у Себастиана хватит ума и у самого включить подъемный воздуховод. И ошибся — он тут же решительным шагом направился к лестнице. Сначала я решил, что это он из-за картины, но потом сообразил, что малый опять борется за равноправие…
— Не на то ты силы расходуешь, приятель, — сказал я.
Он важно ответил:
— Большое начинается с малого.
Ну что ты тут скажешь?
Я отпер двери и нащупал выключатель в прихожей.
— Ладно, входи.
— Так вы один живете? — удивился Себастиан. — Я думал…
Он замолчал и смущенно захлопал глазами. Уж не знаю, какие журнальчики они читают, эти их подростки, но, по-моему, они нас явно переоценивают…
— Жена и сын в деревне… На лето отправил.
— А-а… — неопределенно протянул Себастиан.
— Ванная направо по коридору. Туалет рядом. Я тебе в комнате сына постелю — уж как-нибудь устроишься. Есть хочешь?
— Нет-нет, спасибо, — торопливо сказал мажор, — я лучше чаю.
— Я ж тебе мяса не предлагаю. Там вроде бананы были, в холодильнике…
И понял, что сам он в холодильник не полезет.
Мы пугаем их гораздо больше, чем они — нас, подумал я. Все в нас их пугает… И всеядность. И кровожадность. И неистребимая сексуальность, пронизывающая всю нашу культуру… И буйство воображения… И способность с невероятной легкостью, по-обезьяньи, перенимать все их технологические достижения… Пугает… и влечет одновременно… Мы для них — что-то вроде страшной детской сказки… запретный плод.
Я выложил фрукты на стол в кухне и проверил, не оставил ли я на виду что-нибудь этакое… В быту мы не слишком пересекаемся — официальные приемы не в счет, — и оно, пожалуй, к лучшему. Давно прошло то время, когда мажоры ходили в народ… Нелегко же им, бедным, приходилось.
В ванной шумела вода.
— Там полотенце в полосочку, — крикнул я ему, — оно чистое. Только сегодня повесил.
Себастиан осторожно выглянул из ванной.
— У вас все как у нас, — сказал он, — ну, почти все.
Я неуверенно хмыкнул.
— Кино, что ли не смотришь? Или там сериалы по телику?
— Ты про второй канал? — Он покачал головой. — Родитель не любит. Говорит, там одна сплошная пошлятина…
— Может, по-своему, он и прав.
Он нервно оглянулся, решил, что все в порядке, и неловко уместился за столом.
— Вот ты скажи, — обратился он ко мне, одновременно очищая банан, — ты ведь встроился в систему. Живешь в Верхнем Городе… Неужто ты всем доволен?
— Почему? — устало сказал я. — Найди мне идиота, который всем доволен…
— Но если ты понимаешь, что что-то не так… что надо менять…
— А ты, выходит, знаешь, как надо? — спросил я. — И меня, пожалуйста, не приплетай.
— А зачем в Нижний ходил?
— Попросили.
Ким теперь мне по гроб жизни… надо же, так подставить человека…
— Когда я был маленький, — оживленно разглагольствовал Себастиан, — мне казалось, что все так и надо… Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?
— Не знаю, — устало сказал я, — это, знаешь ли, проходит… и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?
Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню — почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род… Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают — недаром же присваивают себе мужские имена.
— Нет, — сказал Себастиан, — ничего не надо… немножко неудобно будет, но ничего…
Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.
Валька была.
Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.
Я не слышал, как она вошла. Небось, теща накрутила — она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера. Вот и сейчас: должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка…
Я растерянно сказал:
— Привет.
— Привет, — холодно отозвалась она. — Ты, похоже, не один?
— Вовсе нет, — торопливо ответил я, — во всяком случае…
— Как же, — она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, — так я и поверила…
Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.
— Вот так так! — брезгливо произнесла Валька.
— Погоди, — торопливо сказал я, — сейчас я тебе все…
Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне — лицо ее перекосила гримаса отвращения.
— Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что… — горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе, — ах ты… мерзавец, подонок, извращенец поганый…
— Ты совсем не…
— С мажорами он балуется… Господи, уж лучше бы ты бабу привел…
— Но это…
Но она уже закусила удила.
— Мерзавец! — Она заплакала так, что плечи затряслись. — Ах, какой же ты мерзавец! Подонок…
— Валечка, но это же совсем не…
Тут вмешался этот идиот:
— Послушайте, я только хотел…
Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я еще бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.
Себастиан все еще стоял в коридоре.
— Уехала? — сочувственно спросил он.
— А то… — устало ответил я.
— Лесь, — нерешительно сказал он, — мне очень жаль, я…
— Вон отсюда! — Я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Демократ недорезанный…
* * *
Киму я позвонил рано утром — тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?
— Ну что? — спросил он торопливо.
— А пропади ты пропадом…
Он понял правильно.
— Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни…
— Это уж точно, — кисло сказал я. — Слушай, мне на службу… Давай у Золотых Ворот…
— Я уже, — булькнула трубка, — уже иду.
Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет…
Пакетик я засунул в корешок «Объединенной истории» — тоже мне, конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все… больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть… всем буду отказывать…
Опорные бревна Ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами — кажется, горбуновский проект… Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил… Ничего удивительного — там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию — крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных — художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх: он им на парадных портретах крылья подрисовывал… вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы…
Ким уже топтался рядом с Василием — никакого сравнения! Да, жалок человек!
Я протянул ему «Объединенную историю».
— Возьми… почитай…
— Ох, спасибо, Лесь, — повторил он. Потом нерешительно добавил: — Сколько с меня?
— Век не расплатишься, дурень…
— Ну, все-таки, сколько?
Я назвал цифру.
Он помолчал, потом робко проговорил:
— Я частями, ладно?
— Ладно… Ты хоть что-то сделал?
— А как же! — Он оживился. — Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай… А уж народу! Ты прав был, Лесь, — тут не в жратве дело… Что-то тут другое.
— Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, — сказал я. — А Европа как там?
— Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?
— Валяй… — И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: — Эй, а кота-то как зовут?
— Васька, — ответил он, не оборачиваясь.
* * *
Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.
— Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.
— Когда?
У меня по спине пополз неприятный холодок.
— Полчаса как, — сказал Тимофеич. — Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет…
И я поперся в Административное здание…
Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже — я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.