Я помню войну. Видел смерть совсем рядом. А в Сороковке я столкнулся с ужасом, который не имеет ни названия, ни смысла. В этом городе на этих самых плутониевых заводах, где ковался щит от коварного агрессора, произошло нечто гораздо более значимое и катастрофичное. Человек потерял контроль над природой. Или, говоря иначе, природа вышла из повиновения. Тот, кто будет читать эти строки, может считать меня безумным. Пусть. Возможно, я сам испугался своего безумия. Дай-то Бог, чтобы это было просто безумием... Мое безумие меняло формы и смысл, словно кто-то или что-то пыталось достучаться до моего рассудка...
Я не берусь сказать, с какого времени этот, созданный человеком, или скорее всего не созданный, а освобожденный волей человеческого разума монстр сам стал вмешиваться в игру. Когда человеческий разум не ведает, что творит, - наступает хаос. Хаос в целях, хаос в понимании, хаос во взаимозависимостях вещей..."
В голову Сан Саныча полезли одна за другой мысли, до странности связанные с тем, что написано в тетради. Ему даже показалось, что если допустить, что голова - это компьютер, то кто-то, нахально подсоединившись, начал самовольно перекачивать в голову Сан Саныча информацию.
"Добро и Зло. Где что? Где граница? Ради жизни на Земле тысячи и тысячи людей куют смертоносное оружие. Оружие, способное стирать с лика Земли целые страны и народы в одночасье. Куют оружие, чтобы потом вложить его в руки самодержавному тирану, кровавому диктатору, который, на горе себе и всем, и сам не ведает, что творит. Миллионы и миллионы людей считают, что атомная бомба в руках России - благо, гарантия стабильности в мире и невозможности атомной войны. С другой стороны, миллионы и миллионы людей считают это все злом, гарантией скорой смерти и уничтожения планеты как таковой. Все перепуталось, переплелось во всех сферах. То, что является добром для одних, оказывается злом для других. Добро и Зло. Возмездие и Справедливость. Нет Согласия, нет Гармонии, полный Хаос. И результат - Природа вышла из повиновения. Человек стал игрушкой в ее руках.
С детских лет нам доказывают, что Человек - царь Вселенной. С детских лет нас убеждают, что Человек способен покорить природу, может заставить повиноваться окружающий мир, может постигать его законы. О мой Бог, какая нелепость, какая самоуверенность в жалком "комочке перьев", зовущемся человеком. Радиус ядра Земли - тысяча километров. Две тысячи километров мантия. Тридцать километров - земная кора. На самой поверхности земной коры, освоив жалкий слой в сотню метров, сидит плесень и рассуждает. Это ты, Человек. Ты, выпустивший ядерного джинна на свободу и смеющий верить, что джинн подвластен тебе. Святая наивность. Природа не терпит покорения, не терпит насилия и ставит свои препоны, вывешивает свои предупреждающие знаки, и горе тому, трижды горе тому, кто не способен этого увидеть и понять. Джинн играет с людьми, как кот с мышами, а люди искренне недоумевают, что же, что же такое происходит, что творится вокруг? Чем вызвано беспрецедентное распухание урана? С чего это вдруг произошла обширнейшая коррозия, ставшая причиной зависания блоков, затрудняющая их нормальную выгрузку и препятствующая свободному проходу охлаждающей воды? Что могло привести к спеканию урана с графитом, давшему в результате твердейший карбид урана, с трудом поддающийся механической высверловке? Чем вызвано замачивание графитовой кладки, вызвавшее снижение реактивности и возникновение объемных перекосов мощности? И, наконец, почему это все чаще и чаще реактор выходит из-под контроля, ведет себя непредсказуемо, неправильно, опасно, смертельно опасно?"
Золотая колесница бороздила небо весь день, сопровождая людей, машины, поезда, поэтому к вечеру лик Бога Солнца приобрел красный оттенок усталости. Лучи стали короче и уже не жгли полуденным жаром, а несли приятное, ненавязчивое тепло. Сан Саныч смотрел на закат, на город, в котором живут умные, добрые люди, близкие его сердцу люди города на пороховой бочке. Перед его глазами огненными закатными буквами стояли строки дневника, прочитанные за полчаса до этого дежурного родственного визита:
"Фантом рос и набирал силу. "Бред" усиливался. Число аварий множилось. Людям приходилось лезть в немыслимые поля, составлявшие три тысячи микрорентген в секунду. А в аварийное время они производили демонтаж систем в полях до миллиона микрорентген в секунду. "Людей у нас хватит..."
Одно из заводских зданий сровняли с землей. Там произошло превышение предельно допустимой нормы по аэрозолям плутония аж в сто тысяч раз. Определили это не сразу, поэтому оказалось актуальным следующее интервью на городском кладбище: "Вот здесь лежит моя первая бригада... Вот здесь похоронена моя вторая бригада... Вон там, у березки, - третья... А вот здесь четыре исполняющих обязанности директора, а вот и сам первый директор..."
Сан Санычу казалось, что город залит не вечерним светом, а потонул в кровавых реках прошлого, что не солнце играет в отсвечивающих окнах новостройки, а жадное пламя лижет дома дивного города, такого любимого им города на пороховой бочке. Закатные облака окрасились оранжевым со сверкающей золотом каемочкой, затем в них появилась сине-фиолетовая муть, которая постепенно расплывалась и расползалась, гася и перемешивая насыщенные, полные жизни и огня тона. Покоряясь, закат бледнел, появлялись какие-то нелепые светло-зеленые и малиновые оттенки, а с востока опускался, приближаясь, черно-звездный полог ночи.
- Ну что, пора чай пить, - сказал брат, появившись на балконе. - Солнце село - представление окончено.
В маленькой уютной кухне с югославской мебелью цвета утренней зари мигал всеми цветами радуги корейский переносной телевизор и ожидал гостей накрытый к чаю стол. Разрезали черничный пирог и разлили индийский чай по хрупким, германского фарфора, просвечивающим чашечкам, завязался обычный родственный разговор, неторопливый и спокойный, о бесконечно растущих ценах, о колорадских жуках на картошке, о рекламе, которая "задолбала" 150 миллионов человек. Однако постепенно разговор перекинулся на свое родное, наболевшее.
- Разговор был, что в школах детишек целыми классами крестят. Не слышали? - спросила мама.
- Ну правильно, - густым басом откликнулся тесть брата. Атеизм кончился. А церкви в городе нет. Уже до анекдота доходит. По сотне человек за раз крестят, только знай отмахивают.
- Ну, ты, пап, как всегда преувеличиваешь, - сказала хозяйка. - Сотнями - не сотнями, а в детских садах группами крестили...
- А священники грызутся между собой - чей это удел. Мзду поделить не могут... - добавил брат.
- Тем летом к вам президент приезжал. Что интересного было? - спросил Сан Саныч.
- У-у-у, это целый анекдот, - ответил брат. - Даже на действующий реактор ходил смотреть. В санпропускнике его заставили переодеться. А пока раздевался - бравая президентская охрана в чем мать родила, но с пистолетами под мышкой шныряла по санпропускнику, совала нос во все щели. Незабываемое было зрелище. Окружающие покатывались, на них глядя...
- Вот вы, молодежь, не помните, - сказал тесть, - а вон отец должен помнить, как в 1949 году, в том же санпропускнике, требовалось после принятия душа пройти дозиметрическую проверку, затем перед дежурным офицером открыть рот, показать уши, наклонить голову, взъерошить волосы и сделать два - три приседания, вытянув руки вперед. Это чтобы дежурный офицер убедился, что ты ничего с собой не выносишь.
- Серьезно? И что, приседали? - спросил брат.
- А куда ты денешься?
- Сейчас заводы все стоят? - спросил Сан Саныч.
- Да нет, работают по мелочам, - ответил брат. Короткоживущие источники в Англию продают. Америка закупает плутоний для космических нужд. Иностранцы ездят. Быт наш их слегка шокирует, а на производстве они удивляются. Все у нас тик-так. Такого даже у них нет. Работать мы умеем. До недавнего времени отходы радиационные из Европы остекловывали и хоронили, да эти "зеленые"... Добились запрета, мол, и так грязи хватает. Как узнают, что радиоактивный груз идет - под поезда ложатся. А результат? Хоть какие-то деньги в городе были на Карачай, а теперь и их нет. Реакторы остановили, уровень воды повышается. А там грязи на несколько Чернобылей.
- Ходят слухи, что правительство какие-то мизерные деньги на засыпку Карачая выделило, но до города дошла только их десятая часть, остальные где-то в Москве крутятся... Разворовывают на лету, - добавил тесть. - Да и нынешние болтуны хороши. Это ж надо додуматься. Где-то в интервью ляпнули цену, по которой поляки отходы нам сплавляют. Тут уж финны возмутились. Правильно, с них-то за это же брали раза в три больше.
- Да ну их всех, довели страну... - сказал брат.
- Ну вот, ты опять разволновался. Хочешь, я тебе еще пирога отрежу? - заботливо предложила жена.
Мелкий черный длинный кот, примечательный только тем, что к нему недавно в гости на девятый этаж по вентиляционной шахте забралась уличная кошка, замяукал под столом.
- Я лучше еще маслят маринованных. Удались грибочки... Мурзавец, что ты на меня лезешь, - обратился брат к забравшемуся на колени коту, - ты тоже грибков хочешь? Ну, на. На, ешь. Для тебя ничего не жалко, друг хвостатый.
Кот с готовностью засунул нос прямо в салатницу.
- Ты бы хоть ему в миску отложил, - с укором сказала хозяйка, - может, еще кто из гостей надумает, а после этого зверя только ты один и сможешь есть.
Кот не стал долго принюхиваться, запустил в салатницу черную лапу с выпущенными когтями, ловко поддел масленок и вывалил его прямо на брюки хозяину.
...Отражаясь в воде, колокольчики звезд
Непонятно звенят, а над морем
Повисает горящий, змеящийся мост,
И как дети о прошлом мы спорим.
Вспоминаем порывы разбрызганных дней.
Это больно, и это не нужно...
Мы идем, и следы наших голых ступней
Наполняются влагой жемчужной.
(Владимир Набоков )
Уже стемнело, когда Сан Саныч, посадив родителей в автобус, остался один. Ему захотелось пройти вдоль полусонных кварталов, мимо домов, скверов и площадей города, в котором пронеслось, промчалось, пролетело светлое, беззаботное детство. Город, являющийся заложником, ядерным заложником когда-то могучей, а ныне разоренной и нищей страны, изменился не сильно. Сан Саныч шел по нему, его ровеснику, по единственному месту на нашей многострадальной российской земле, беспощадно терзаемой уже который год ураганом перестройки, где улицы, как и прежде, чистые и тихие, где по весне разливаются из конца в конец душистым цветом яблони перед школой, где до сих пор на клумбах высаживаются цветы, где каждый выходной летом в парке устраиваются праздники, где жизнь, на первый взгляд, течет так же уверенно и спокойно, как это было давным-давно, еще в той, детской, прежней жизни. После северной столицы, ощетинившейся решетками коммерческих магазинов, одетой в бронежилеты ОМОНа, вооружившейся до зубов автоматами армейского образца, где в институтском коридоре чуть ли не ежемесячно обновляется сводка о сотрудниках, пострадавших и безвременно погибших на мирных петербургских улицах и в подъездах собственных домов, в Сороковке ощущается удивительный покой и стабильность. Стабильность во всем, от бесплатных уличных телефонных автоматов и бесплатного проезда в строго по расписанию следующих автобусах до городских дотаций на хлеб и молоко, включая и праздничную выдачу продуктов пенсионерам. В этом городе нет полупьяных попрошаек, нет просящих подаяние калек и оборванных беженцев, от которых стонут большие города. Нет витающего в воздухе состояния всеобщей человеческой трагедии, нет людской боли в потерянных, отрешенных, беспомощных глазах детей, взрослых и стариков, с которыми приходится сталкиваться каждый день, проезжая через роскошно-нищий центр Питера. Атомный оплот страны падет последним.
Сан Саныч шел по городу детства, и фонари качались в такт его неторопливым шагам. Стайками бродили мальчишки. Укрытые вечерней тьмой, прогуливались влюбленные. Сан Саныч вспомнил последний школьный вечер, после выпускного бала. Сбежав ото всех, они с Кариной бродили до рассвета. И волны шептались у ног, когда он целовал ее, и шелестела пена по камням, когда она обнимала его, прижимаясь каждой клеточкой тела. Сан Саныч вспомнил взгляд ее глаз, карих ясных глаза, когда она спросила: "Ты вернешься... Ты вернешься ко мне?" Тогда Сан Саныч думал долго, или ему только так казалось. В соснах шумел ветер. Туман столичного университета уже стоял перед ним, и он точно знал, что не вернется, но ее глаза так молили и надеялись, так ждали и верили, что он только молча качнул ресницами. Он ничего не сказал, но ее лицо озарила мгновенная вспышка радости. От хмельного поцелуя все поплыло в газах, закружилось и стало падать, и теплая ночь прикрыла их звездным пологом. А волны, набегая, перекатывали песчинки, повторяя не произнесенные слова: "Да, конечно да."
Фонари радостно закивали Сан Санычу, ветви деревьев обмахивали его, словно сказочного принца, а окна домов принялись вдруг загадочно подмигивать. Сан Саныч снова услышал шепот волн и шум береговых сосен на ветру, и туман прошлого поплыл у него перед глазами, правда, теперь в нем кружились какие-то нелепые кровавые пятна. Внезапно мир стал черно-белым, как негатив в фотографии, а затем и совсем померк перед глазами, и Сан Саныч почувствовал с ужасом, что куда-то проваливается. Очнулся он от слепящего света автомобильных фар, над Драгомировым склонились два человека в новой какой-то странной серовато-белой милицейской униформе.
- Похоже, что не пьян и вроде целый, - сказал один.
- Бледен, как смерть, - добавил второй. - Скорую вызывать?
- Давай уж сразу в больницу подкинем, похоже, это очередной...
Сан Саныч с трудом осознал, что разговор идет о нем, поднялся на ноги. В голове лишь слегка шумело.
- Не надо в больницу, лучше до дому, старики испугаются, хриплым, чужим голосом проговорил он.
- В больницу-то, конечно, нужнее... - загадочно глядя на Сан Саныча, произнес первый.
- Однако оно всегда успеется, - сочувственно заключил второй.
У Сан Саныча зародилось подозрение, что они знают о нем что-то такое, о чем он пока даже не догадывается. Это подозрение усилилось, когда Сан Саныч оказался дома. Уже лежа в постели и проникнувшись к этому миру удивительным равнодушием, он слышал, как родители о чем-то долго и тревожно шептались в соседней комнате. Когда легкая дремота уже смежила его веки, в комнату вошла мать, и Сан Санычу показалось, что он видит, как она напряженно всматривается в его лицо.
Утром, когда незваные солнечные посланцы устроили иллюминацию в комнате, просвечивая через раскачавшиеся на ветру липы, Сан Саныч открыл глаза. Вставать не хотелось, и он решил дочитать записи в тетради.
"Вот оно. Я чувствовал, что это произойдет. Еще месяц назад чувствовал. Я ждал этого. Расплата пришла. Монстр вышел из своего убежища. Несколько дней назад, в конце сентября 1957 года он продемонстрировал всему миру свою недюжинную силу. Как уже установили - взорвалась банка на объекте. В этой бетонной банке было 80 тонн жидких радиационных отходов. Они загорелись, и произошел взрыв. До сих пор все теряются в догадках - из-за чего они загорелись? Чем был вызван их сильнейший разогрев? В чем суть? Где причина? Нет причин. И только я знаю - это дело рук Ядерного принца. Пришло время, и он вышел, подняв вверх километровый столб белой пыли. На банке стояла многотонная бетонная крышка, которую кран еле-еле поднимает. Мы замучились, когда ее устанавливали. Крышку эту с этой банки сорвало и на сотню метров отшвырнуло, как пушинку какую.
Я был в километре от завода, когда прогремел взрыв. Посыпались стекла в казармах. Я решил, что это диверсия, что мы что-то где-то проворонили. Я выбежал из здания к машине и увидел Его. Я встретился глазами с Ядерным принцем. Он был совсем рядом в столбе дыма и пыли, мерцающем оранжево-красным цветом. Я видел своими глазами, как он извивался, вырываясь на свободу, сбрасывая земные оковы и поднимаясь во весь свой чудовищный рост. В белесом столбе, закрывшем собой солнечный свет, Ядерный принц корчился, подобно громадному, наделенному неимоверной разрушающей силой безумному великану. Я тогда понял, что он тоже слепое орудие в руках судьбы. Он, как и человек, не ведает, что творит, и не властен что-либо менять. Этот громадный монстр, как и человек - порождение материи и проявляется при тех или иных условиях, он тоже игрушка в чьих-то руках. Но мой Бог, в чьих?
Его плащ полоскался на ветру, длинным шлейфом протянувшись над землей. Ядерный принц послал мне свой смертельный воздушный поцелуй, и на моем челе появилось клеймо смертника, очередной жертвы, попавшей в капкан. От поднявшейся к небу тучи стало темно. Солдаты охраны объекта побежали в оружейный парк за оружием. Часовой у ворот, молодец, прыгнул в канализационный колодец и занял оборону. Его потом еле нашел дежурный офицер. Я приказал офицеру собрать людей в казарму, закрыть чем ни попадя выбитые окна, налить на пол воды и ждать помощи. Сам же поехал в город организовывать спасательные работы. Я понял, что произошло, и знал, что мне нечего терять.
Более суток выпадали радиационные отходы. Сначала крупными кусками, потом похожими на снег хлопьями. Ночью в округе, вплоть до Челябинска, видели уникальное явление - корону Ядерного принца - северное сияние над Южным Уралом. Астрономы, если б они здесь существовали, отказались бы поверить своим глазам, поскольку сполохи были малинового цвета, как глаза Ядерного принца."
Комната поплыла у Сан Саныча перед глазами, он лежал, пораженный странной догадкой. Малиновые глаза нелепого дракона, малиновые блики в глазах воскресшей Вээссы, неужто это все как-то взаимосвязано? Эта внезапная потеря сознания. Эти окружающие его недомолвки и недосказанность. Неужто он болен? Неужто и его уже поймал в свои смертельные сети Ядерный принц?
"И понесла и закружила по земле ядерная круговерть. Город не попал под черное крыло ядерного плаща - в отличие от близлежащих Каслей. Однако радиоактивная грязь поползла по земле, цепляясь за колеса машин. Скоро главные магистрали начали фонить и щелкать. Город отмывали и днем, и ночью. Именно с тех пор ежедневно поливаются газоны и моется каждую ночь листва деревьев. Ядерный плащ покрыл смертельно опасной пылью несколько деревень, жители даже не догадывались об этом. Мы собрали в центре сел людей и объяснили, что авария на химзаводе, что переселять их будут и что вся живность подлежит уничтожению. Автоматчики пошли по дворам."
Сан Саныч внезапно услышал, как заголосили бабы, рваным ритмом застучали, загрохотали автоматные очереди и разнесся предсмертным воплем рев забиваемой скотины, которому вторили истошные птичьи крики. Долго-долго продолжалась эта кошмарная какофония и долго-долго эхо билось, плясало по лесам и полям, пока, утомившись, не осело вечной памятью в сердцах переселенцев.
"На месте радиоактивного следа сделали заповедник и создали опытную станцию,"- читал Сан Саныч, а сам думал, что запретный плод сладок и представлялось:
- Фрось, а Фрось, у меня ягод - завались, и одна крупнее другой, иди скорей.
- Нет, Мань, лучше ты ко мне, здесь видимо-невидимо.
И святая наивность в лицах, и усмехается из ягодной корзинки Ядерный принц: "Эх ты, простота, деревенщина."
В грязных озерах с кристально чистой водой рыба вымахала каких сроду не видывали. Само идет в руки такое добро, а в остекленевших на воздухе рыбьих глазах опять смеется малиновыми искорками сороковский ядерный джинн...
Радиация: ни вкуса, ни цвета, ни запаха...
"Вот, наверное, и все, о чем я хотел рассказать, одно я знаю, я понял твердо: этот дивный город породил чудовищного монстра. Я не могу четко определить, что он из себя представляет, но с уверенностью могу сказать, что он существует. Более того, он набирает силу и множится. Он крепнет, забирая силу у каждого, попавшего в его сеть.
Странно другое, оказавшись в липких ладонях Ядерного принца, я соприкоснулся с другой неведомой реальностью. Я хочу сказать, что я ВИЖУ его посланников. Хотя, может быть, это и не его посланники. Я могу сказать только, что они не являются жителями материального мира. Это они вынуждают меня дописывать этот дневник.
Я боюсь, что читающий эти строки сочтет меня сумасшедшим. Этого я боюсь больше всего на свете и не знаю, как доказать, что мой мозг, как никогда, светел и ясен. Я ВИЖУ их скорее всего потому, что во мне уже живет, нет, не живет, а находится убивающая частичка этого монстра. Я смертельно болен, и он, живущий во мне, является моим палачом. Получается замкнутый круг: пока человек не соприкоснется с монстром, пока он здоров - он беспечен и считает подобные рассуждения глупой шуткой или бредом сумасшедшего, а когда смерть стоит у тебя за плечами нет времени для познания. Человек - уникальное существо, он может анализировать только то, что видит или может измерить, за этой гранью НИЧТО для него не существует. Человечество подобно стрекозе, которая своими сотнями глаз не может понять и охватить склонившегося над ней мальчишку, и берется утверждать, что мальчишки в принципе не существует, даже когда он пытается наколоть ее на булавку. Я утверждаю, за гранью наших ощущений существует НЕЧТО. Однако боюсь склониться к мысли, что все это относится к разряду непознаваемого, как мальчишка для стоглазой стрекозы...
Я кончил писать дневник и я понял, наконец, зачем я его писал. Это все ради нее. Ради невыносимо любимой женщины, ставшей моим возмездием... Я сижу на работе с раннего утра до поздней ночи, мой кабинет - мой дом. И я все жду, жду, что она придет ко мне. Жду, что она простит меня. Я прожил жизнь, как умел. Да, я делал зло, но ради великой цели. Жестокое время было беспощадно ко всем. Я - не исключение. Но неужели я недостоин прощения? Одинокая лампа светит мне весь вечер, настенные часы отбивают каждые четверть часа. А я все жду, жду и жду..."
...Я вам поведал неземное.
Я все сковал в воздушной мгле.
В ладье - топор. В мечте - герои.
Так я причаливал к земле.
Скамья ладьи красна от крови
Моей растерзанной мечты,
Но в каждом доме, в каждом крове
Ищу отважной красоты.
(Александр Блок )
Сан Саныч кончил читать, мысли, как полусонные реки, текли по извилинам, его мозг обволакивала мгла вечного спокойствия, он отказывался что-то понимать и о чем-то думать, кроме того, что болен и, по-видимому, болен смертельно. Вспомнились лица вчерашних милиционеров и родителей, полнейшее согласие со всеми его действиями и исполнение всех капризов. Сан Саныч мог захотеть жареных ананасов и уверен, что его бедный отец кряхтя потащится куда-то их искать. Когда человек в доме болен и окружающие знают это - жизнь становится невыносимой. Из разговоров сразу исчезает какой-либо намек на будущее. Его нет, его вырезают в мыслях и словах, потому что невинная фраза "давай махнем на побережье следующим летом" звучит кощунством, следующего лета может и не быть. Исчезают разговоры о необходимости покупать одежду, о заготовках на зиму, о ремонте машины, вообще о чем бы то ни было, что может иметь продолжение в месяц или год. Вместе с ними исчезают разговоры о ком бы то ни было, ибо если с этим некто все хорошо - это тебя уже не порадует, а если все плохо, то и говорить не следует. Остаются разговоры только о погоде и еде, и мир сужается до размеров кровати...
Белый кафель стен матово вздрагивает в полутьме, освещаемый неровными всполохами грозы. Тугие крахмальные занавески мертво, словно уродливой формы изваяния, застыли по краям окна. Вспухла исколотая рука, редкие пузырьки воздуха побулькивают в кровавом растворе капельницы. Спинки кроватей, растворяясь в нереальности, плывут и плывут перед глазами. "Если я жил, то зачем?" - всплывает из недр памяти вопрос... День закатился, иссяк поток посетителей. Здесь, внутри клиники, в отделении обреченных, они играют несвойственную им роль пытаются казаться веселыми - и не могут. "Если я жил, то зачем?" - спрашивает сам себя Сан Саныч. Он балансирует на зыбкой грани между жизнью и смертью, между сиюминутным и вечностью, он уже отрешен от реального мира - и одной ногой в небытии.
Змеятся молнии по фантастической формы занавескам, беспорядочно мерцает кафель стен, канонадой грохочут удары. "Ты должен жить," - странным шепотом прозвучало рядом. "Ты будешь жить," - еще уверенней произнес кто-то. "Ты обязан, обязан, обязан. Ты будешь жить!!!" - зазвенело в ушах Сан Саныча, и громовые раскаты вторили этим непонятно откуда возникшим словам.
Испуганные посетители торопливо разбегались по домам, и на поднятых к небу лицах читалась печать страха... Какие-то воспоминания промелькнули в мозгу, Сан Санычу показалось, что он это уже когда-то видел. И белый кафель стен, и сполохи за окнами, и боль и страх в глазах. В смотрящих на него глазах. Это все уже было. БЫЛО. Но когда?
- Это было во время твоего рождения. В то самое мгновение, как ты явился в этот мир, Ядерный принц предстал перед людьми. Он был виден и в городе. Акушерка повернулась к окну на грохот взрыва и это было первое, что ты увидел.
Я не берусь сказать, с какого времени этот, созданный человеком, или скорее всего не созданный, а освобожденный волей человеческого разума монстр сам стал вмешиваться в игру. Когда человеческий разум не ведает, что творит, - наступает хаос. Хаос в целях, хаос в понимании, хаос во взаимозависимостях вещей..."
В голову Сан Саныча полезли одна за другой мысли, до странности связанные с тем, что написано в тетради. Ему даже показалось, что если допустить, что голова - это компьютер, то кто-то, нахально подсоединившись, начал самовольно перекачивать в голову Сан Саныча информацию.
"Добро и Зло. Где что? Где граница? Ради жизни на Земле тысячи и тысячи людей куют смертоносное оружие. Оружие, способное стирать с лика Земли целые страны и народы в одночасье. Куют оружие, чтобы потом вложить его в руки самодержавному тирану, кровавому диктатору, который, на горе себе и всем, и сам не ведает, что творит. Миллионы и миллионы людей считают, что атомная бомба в руках России - благо, гарантия стабильности в мире и невозможности атомной войны. С другой стороны, миллионы и миллионы людей считают это все злом, гарантией скорой смерти и уничтожения планеты как таковой. Все перепуталось, переплелось во всех сферах. То, что является добром для одних, оказывается злом для других. Добро и Зло. Возмездие и Справедливость. Нет Согласия, нет Гармонии, полный Хаос. И результат - Природа вышла из повиновения. Человек стал игрушкой в ее руках.
С детских лет нам доказывают, что Человек - царь Вселенной. С детских лет нас убеждают, что Человек способен покорить природу, может заставить повиноваться окружающий мир, может постигать его законы. О мой Бог, какая нелепость, какая самоуверенность в жалком "комочке перьев", зовущемся человеком. Радиус ядра Земли - тысяча километров. Две тысячи километров мантия. Тридцать километров - земная кора. На самой поверхности земной коры, освоив жалкий слой в сотню метров, сидит плесень и рассуждает. Это ты, Человек. Ты, выпустивший ядерного джинна на свободу и смеющий верить, что джинн подвластен тебе. Святая наивность. Природа не терпит покорения, не терпит насилия и ставит свои препоны, вывешивает свои предупреждающие знаки, и горе тому, трижды горе тому, кто не способен этого увидеть и понять. Джинн играет с людьми, как кот с мышами, а люди искренне недоумевают, что же, что же такое происходит, что творится вокруг? Чем вызвано беспрецедентное распухание урана? С чего это вдруг произошла обширнейшая коррозия, ставшая причиной зависания блоков, затрудняющая их нормальную выгрузку и препятствующая свободному проходу охлаждающей воды? Что могло привести к спеканию урана с графитом, давшему в результате твердейший карбид урана, с трудом поддающийся механической высверловке? Чем вызвано замачивание графитовой кладки, вызвавшее снижение реактивности и возникновение объемных перекосов мощности? И, наконец, почему это все чаще и чаще реактор выходит из-под контроля, ведет себя непредсказуемо, неправильно, опасно, смертельно опасно?"
Золотая колесница бороздила небо весь день, сопровождая людей, машины, поезда, поэтому к вечеру лик Бога Солнца приобрел красный оттенок усталости. Лучи стали короче и уже не жгли полуденным жаром, а несли приятное, ненавязчивое тепло. Сан Саныч смотрел на закат, на город, в котором живут умные, добрые люди, близкие его сердцу люди города на пороховой бочке. Перед его глазами огненными закатными буквами стояли строки дневника, прочитанные за полчаса до этого дежурного родственного визита:
"Фантом рос и набирал силу. "Бред" усиливался. Число аварий множилось. Людям приходилось лезть в немыслимые поля, составлявшие три тысячи микрорентген в секунду. А в аварийное время они производили демонтаж систем в полях до миллиона микрорентген в секунду. "Людей у нас хватит..."
Одно из заводских зданий сровняли с землей. Там произошло превышение предельно допустимой нормы по аэрозолям плутония аж в сто тысяч раз. Определили это не сразу, поэтому оказалось актуальным следующее интервью на городском кладбище: "Вот здесь лежит моя первая бригада... Вот здесь похоронена моя вторая бригада... Вон там, у березки, - третья... А вот здесь четыре исполняющих обязанности директора, а вот и сам первый директор..."
Сан Санычу казалось, что город залит не вечерним светом, а потонул в кровавых реках прошлого, что не солнце играет в отсвечивающих окнах новостройки, а жадное пламя лижет дома дивного города, такого любимого им города на пороховой бочке. Закатные облака окрасились оранжевым со сверкающей золотом каемочкой, затем в них появилась сине-фиолетовая муть, которая постепенно расплывалась и расползалась, гася и перемешивая насыщенные, полные жизни и огня тона. Покоряясь, закат бледнел, появлялись какие-то нелепые светло-зеленые и малиновые оттенки, а с востока опускался, приближаясь, черно-звездный полог ночи.
- Ну что, пора чай пить, - сказал брат, появившись на балконе. - Солнце село - представление окончено.
В маленькой уютной кухне с югославской мебелью цвета утренней зари мигал всеми цветами радуги корейский переносной телевизор и ожидал гостей накрытый к чаю стол. Разрезали черничный пирог и разлили индийский чай по хрупким, германского фарфора, просвечивающим чашечкам, завязался обычный родственный разговор, неторопливый и спокойный, о бесконечно растущих ценах, о колорадских жуках на картошке, о рекламе, которая "задолбала" 150 миллионов человек. Однако постепенно разговор перекинулся на свое родное, наболевшее.
- Разговор был, что в школах детишек целыми классами крестят. Не слышали? - спросила мама.
- Ну правильно, - густым басом откликнулся тесть брата. Атеизм кончился. А церкви в городе нет. Уже до анекдота доходит. По сотне человек за раз крестят, только знай отмахивают.
- Ну, ты, пап, как всегда преувеличиваешь, - сказала хозяйка. - Сотнями - не сотнями, а в детских садах группами крестили...
- А священники грызутся между собой - чей это удел. Мзду поделить не могут... - добавил брат.
- Тем летом к вам президент приезжал. Что интересного было? - спросил Сан Саныч.
- У-у-у, это целый анекдот, - ответил брат. - Даже на действующий реактор ходил смотреть. В санпропускнике его заставили переодеться. А пока раздевался - бравая президентская охрана в чем мать родила, но с пистолетами под мышкой шныряла по санпропускнику, совала нос во все щели. Незабываемое было зрелище. Окружающие покатывались, на них глядя...
- Вот вы, молодежь, не помните, - сказал тесть, - а вон отец должен помнить, как в 1949 году, в том же санпропускнике, требовалось после принятия душа пройти дозиметрическую проверку, затем перед дежурным офицером открыть рот, показать уши, наклонить голову, взъерошить волосы и сделать два - три приседания, вытянув руки вперед. Это чтобы дежурный офицер убедился, что ты ничего с собой не выносишь.
- Серьезно? И что, приседали? - спросил брат.
- А куда ты денешься?
- Сейчас заводы все стоят? - спросил Сан Саныч.
- Да нет, работают по мелочам, - ответил брат. Короткоживущие источники в Англию продают. Америка закупает плутоний для космических нужд. Иностранцы ездят. Быт наш их слегка шокирует, а на производстве они удивляются. Все у нас тик-так. Такого даже у них нет. Работать мы умеем. До недавнего времени отходы радиационные из Европы остекловывали и хоронили, да эти "зеленые"... Добились запрета, мол, и так грязи хватает. Как узнают, что радиоактивный груз идет - под поезда ложатся. А результат? Хоть какие-то деньги в городе были на Карачай, а теперь и их нет. Реакторы остановили, уровень воды повышается. А там грязи на несколько Чернобылей.
- Ходят слухи, что правительство какие-то мизерные деньги на засыпку Карачая выделило, но до города дошла только их десятая часть, остальные где-то в Москве крутятся... Разворовывают на лету, - добавил тесть. - Да и нынешние болтуны хороши. Это ж надо додуматься. Где-то в интервью ляпнули цену, по которой поляки отходы нам сплавляют. Тут уж финны возмутились. Правильно, с них-то за это же брали раза в три больше.
- Да ну их всех, довели страну... - сказал брат.
- Ну вот, ты опять разволновался. Хочешь, я тебе еще пирога отрежу? - заботливо предложила жена.
Мелкий черный длинный кот, примечательный только тем, что к нему недавно в гости на девятый этаж по вентиляционной шахте забралась уличная кошка, замяукал под столом.
- Я лучше еще маслят маринованных. Удались грибочки... Мурзавец, что ты на меня лезешь, - обратился брат к забравшемуся на колени коту, - ты тоже грибков хочешь? Ну, на. На, ешь. Для тебя ничего не жалко, друг хвостатый.
Кот с готовностью засунул нос прямо в салатницу.
- Ты бы хоть ему в миску отложил, - с укором сказала хозяйка, - может, еще кто из гостей надумает, а после этого зверя только ты один и сможешь есть.
Кот не стал долго принюхиваться, запустил в салатницу черную лапу с выпущенными когтями, ловко поддел масленок и вывалил его прямо на брюки хозяину.
...Отражаясь в воде, колокольчики звезд
Непонятно звенят, а над морем
Повисает горящий, змеящийся мост,
И как дети о прошлом мы спорим.
Вспоминаем порывы разбрызганных дней.
Это больно, и это не нужно...
Мы идем, и следы наших голых ступней
Наполняются влагой жемчужной.
(Владимир Набоков )
Уже стемнело, когда Сан Саныч, посадив родителей в автобус, остался один. Ему захотелось пройти вдоль полусонных кварталов, мимо домов, скверов и площадей города, в котором пронеслось, промчалось, пролетело светлое, беззаботное детство. Город, являющийся заложником, ядерным заложником когда-то могучей, а ныне разоренной и нищей страны, изменился не сильно. Сан Саныч шел по нему, его ровеснику, по единственному месту на нашей многострадальной российской земле, беспощадно терзаемой уже который год ураганом перестройки, где улицы, как и прежде, чистые и тихие, где по весне разливаются из конца в конец душистым цветом яблони перед школой, где до сих пор на клумбах высаживаются цветы, где каждый выходной летом в парке устраиваются праздники, где жизнь, на первый взгляд, течет так же уверенно и спокойно, как это было давным-давно, еще в той, детской, прежней жизни. После северной столицы, ощетинившейся решетками коммерческих магазинов, одетой в бронежилеты ОМОНа, вооружившейся до зубов автоматами армейского образца, где в институтском коридоре чуть ли не ежемесячно обновляется сводка о сотрудниках, пострадавших и безвременно погибших на мирных петербургских улицах и в подъездах собственных домов, в Сороковке ощущается удивительный покой и стабильность. Стабильность во всем, от бесплатных уличных телефонных автоматов и бесплатного проезда в строго по расписанию следующих автобусах до городских дотаций на хлеб и молоко, включая и праздничную выдачу продуктов пенсионерам. В этом городе нет полупьяных попрошаек, нет просящих подаяние калек и оборванных беженцев, от которых стонут большие города. Нет витающего в воздухе состояния всеобщей человеческой трагедии, нет людской боли в потерянных, отрешенных, беспомощных глазах детей, взрослых и стариков, с которыми приходится сталкиваться каждый день, проезжая через роскошно-нищий центр Питера. Атомный оплот страны падет последним.
Сан Саныч шел по городу детства, и фонари качались в такт его неторопливым шагам. Стайками бродили мальчишки. Укрытые вечерней тьмой, прогуливались влюбленные. Сан Саныч вспомнил последний школьный вечер, после выпускного бала. Сбежав ото всех, они с Кариной бродили до рассвета. И волны шептались у ног, когда он целовал ее, и шелестела пена по камням, когда она обнимала его, прижимаясь каждой клеточкой тела. Сан Саныч вспомнил взгляд ее глаз, карих ясных глаза, когда она спросила: "Ты вернешься... Ты вернешься ко мне?" Тогда Сан Саныч думал долго, или ему только так казалось. В соснах шумел ветер. Туман столичного университета уже стоял перед ним, и он точно знал, что не вернется, но ее глаза так молили и надеялись, так ждали и верили, что он только молча качнул ресницами. Он ничего не сказал, но ее лицо озарила мгновенная вспышка радости. От хмельного поцелуя все поплыло в газах, закружилось и стало падать, и теплая ночь прикрыла их звездным пологом. А волны, набегая, перекатывали песчинки, повторяя не произнесенные слова: "Да, конечно да."
Фонари радостно закивали Сан Санычу, ветви деревьев обмахивали его, словно сказочного принца, а окна домов принялись вдруг загадочно подмигивать. Сан Саныч снова услышал шепот волн и шум береговых сосен на ветру, и туман прошлого поплыл у него перед глазами, правда, теперь в нем кружились какие-то нелепые кровавые пятна. Внезапно мир стал черно-белым, как негатив в фотографии, а затем и совсем померк перед глазами, и Сан Саныч почувствовал с ужасом, что куда-то проваливается. Очнулся он от слепящего света автомобильных фар, над Драгомировым склонились два человека в новой какой-то странной серовато-белой милицейской униформе.
- Похоже, что не пьян и вроде целый, - сказал один.
- Бледен, как смерть, - добавил второй. - Скорую вызывать?
- Давай уж сразу в больницу подкинем, похоже, это очередной...
Сан Саныч с трудом осознал, что разговор идет о нем, поднялся на ноги. В голове лишь слегка шумело.
- Не надо в больницу, лучше до дому, старики испугаются, хриплым, чужим голосом проговорил он.
- В больницу-то, конечно, нужнее... - загадочно глядя на Сан Саныча, произнес первый.
- Однако оно всегда успеется, - сочувственно заключил второй.
У Сан Саныча зародилось подозрение, что они знают о нем что-то такое, о чем он пока даже не догадывается. Это подозрение усилилось, когда Сан Саныч оказался дома. Уже лежа в постели и проникнувшись к этому миру удивительным равнодушием, он слышал, как родители о чем-то долго и тревожно шептались в соседней комнате. Когда легкая дремота уже смежила его веки, в комнату вошла мать, и Сан Санычу показалось, что он видит, как она напряженно всматривается в его лицо.
Утром, когда незваные солнечные посланцы устроили иллюминацию в комнате, просвечивая через раскачавшиеся на ветру липы, Сан Саныч открыл глаза. Вставать не хотелось, и он решил дочитать записи в тетради.
"Вот оно. Я чувствовал, что это произойдет. Еще месяц назад чувствовал. Я ждал этого. Расплата пришла. Монстр вышел из своего убежища. Несколько дней назад, в конце сентября 1957 года он продемонстрировал всему миру свою недюжинную силу. Как уже установили - взорвалась банка на объекте. В этой бетонной банке было 80 тонн жидких радиационных отходов. Они загорелись, и произошел взрыв. До сих пор все теряются в догадках - из-за чего они загорелись? Чем был вызван их сильнейший разогрев? В чем суть? Где причина? Нет причин. И только я знаю - это дело рук Ядерного принца. Пришло время, и он вышел, подняв вверх километровый столб белой пыли. На банке стояла многотонная бетонная крышка, которую кран еле-еле поднимает. Мы замучились, когда ее устанавливали. Крышку эту с этой банки сорвало и на сотню метров отшвырнуло, как пушинку какую.
Я был в километре от завода, когда прогремел взрыв. Посыпались стекла в казармах. Я решил, что это диверсия, что мы что-то где-то проворонили. Я выбежал из здания к машине и увидел Его. Я встретился глазами с Ядерным принцем. Он был совсем рядом в столбе дыма и пыли, мерцающем оранжево-красным цветом. Я видел своими глазами, как он извивался, вырываясь на свободу, сбрасывая земные оковы и поднимаясь во весь свой чудовищный рост. В белесом столбе, закрывшем собой солнечный свет, Ядерный принц корчился, подобно громадному, наделенному неимоверной разрушающей силой безумному великану. Я тогда понял, что он тоже слепое орудие в руках судьбы. Он, как и человек, не ведает, что творит, и не властен что-либо менять. Этот громадный монстр, как и человек - порождение материи и проявляется при тех или иных условиях, он тоже игрушка в чьих-то руках. Но мой Бог, в чьих?
Его плащ полоскался на ветру, длинным шлейфом протянувшись над землей. Ядерный принц послал мне свой смертельный воздушный поцелуй, и на моем челе появилось клеймо смертника, очередной жертвы, попавшей в капкан. От поднявшейся к небу тучи стало темно. Солдаты охраны объекта побежали в оружейный парк за оружием. Часовой у ворот, молодец, прыгнул в канализационный колодец и занял оборону. Его потом еле нашел дежурный офицер. Я приказал офицеру собрать людей в казарму, закрыть чем ни попадя выбитые окна, налить на пол воды и ждать помощи. Сам же поехал в город организовывать спасательные работы. Я понял, что произошло, и знал, что мне нечего терять.
Более суток выпадали радиационные отходы. Сначала крупными кусками, потом похожими на снег хлопьями. Ночью в округе, вплоть до Челябинска, видели уникальное явление - корону Ядерного принца - северное сияние над Южным Уралом. Астрономы, если б они здесь существовали, отказались бы поверить своим глазам, поскольку сполохи были малинового цвета, как глаза Ядерного принца."
Комната поплыла у Сан Саныча перед глазами, он лежал, пораженный странной догадкой. Малиновые глаза нелепого дракона, малиновые блики в глазах воскресшей Вээссы, неужто это все как-то взаимосвязано? Эта внезапная потеря сознания. Эти окружающие его недомолвки и недосказанность. Неужто он болен? Неужто и его уже поймал в свои смертельные сети Ядерный принц?
"И понесла и закружила по земле ядерная круговерть. Город не попал под черное крыло ядерного плаща - в отличие от близлежащих Каслей. Однако радиоактивная грязь поползла по земле, цепляясь за колеса машин. Скоро главные магистрали начали фонить и щелкать. Город отмывали и днем, и ночью. Именно с тех пор ежедневно поливаются газоны и моется каждую ночь листва деревьев. Ядерный плащ покрыл смертельно опасной пылью несколько деревень, жители даже не догадывались об этом. Мы собрали в центре сел людей и объяснили, что авария на химзаводе, что переселять их будут и что вся живность подлежит уничтожению. Автоматчики пошли по дворам."
Сан Саныч внезапно услышал, как заголосили бабы, рваным ритмом застучали, загрохотали автоматные очереди и разнесся предсмертным воплем рев забиваемой скотины, которому вторили истошные птичьи крики. Долго-долго продолжалась эта кошмарная какофония и долго-долго эхо билось, плясало по лесам и полям, пока, утомившись, не осело вечной памятью в сердцах переселенцев.
"На месте радиоактивного следа сделали заповедник и создали опытную станцию,"- читал Сан Саныч, а сам думал, что запретный плод сладок и представлялось:
- Фрось, а Фрось, у меня ягод - завались, и одна крупнее другой, иди скорей.
- Нет, Мань, лучше ты ко мне, здесь видимо-невидимо.
И святая наивность в лицах, и усмехается из ягодной корзинки Ядерный принц: "Эх ты, простота, деревенщина."
В грязных озерах с кристально чистой водой рыба вымахала каких сроду не видывали. Само идет в руки такое добро, а в остекленевших на воздухе рыбьих глазах опять смеется малиновыми искорками сороковский ядерный джинн...
Радиация: ни вкуса, ни цвета, ни запаха...
"Вот, наверное, и все, о чем я хотел рассказать, одно я знаю, я понял твердо: этот дивный город породил чудовищного монстра. Я не могу четко определить, что он из себя представляет, но с уверенностью могу сказать, что он существует. Более того, он набирает силу и множится. Он крепнет, забирая силу у каждого, попавшего в его сеть.
Странно другое, оказавшись в липких ладонях Ядерного принца, я соприкоснулся с другой неведомой реальностью. Я хочу сказать, что я ВИЖУ его посланников. Хотя, может быть, это и не его посланники. Я могу сказать только, что они не являются жителями материального мира. Это они вынуждают меня дописывать этот дневник.
Я боюсь, что читающий эти строки сочтет меня сумасшедшим. Этого я боюсь больше всего на свете и не знаю, как доказать, что мой мозг, как никогда, светел и ясен. Я ВИЖУ их скорее всего потому, что во мне уже живет, нет, не живет, а находится убивающая частичка этого монстра. Я смертельно болен, и он, живущий во мне, является моим палачом. Получается замкнутый круг: пока человек не соприкоснется с монстром, пока он здоров - он беспечен и считает подобные рассуждения глупой шуткой или бредом сумасшедшего, а когда смерть стоит у тебя за плечами нет времени для познания. Человек - уникальное существо, он может анализировать только то, что видит или может измерить, за этой гранью НИЧТО для него не существует. Человечество подобно стрекозе, которая своими сотнями глаз не может понять и охватить склонившегося над ней мальчишку, и берется утверждать, что мальчишки в принципе не существует, даже когда он пытается наколоть ее на булавку. Я утверждаю, за гранью наших ощущений существует НЕЧТО. Однако боюсь склониться к мысли, что все это относится к разряду непознаваемого, как мальчишка для стоглазой стрекозы...
Я кончил писать дневник и я понял, наконец, зачем я его писал. Это все ради нее. Ради невыносимо любимой женщины, ставшей моим возмездием... Я сижу на работе с раннего утра до поздней ночи, мой кабинет - мой дом. И я все жду, жду, что она придет ко мне. Жду, что она простит меня. Я прожил жизнь, как умел. Да, я делал зло, но ради великой цели. Жестокое время было беспощадно ко всем. Я - не исключение. Но неужели я недостоин прощения? Одинокая лампа светит мне весь вечер, настенные часы отбивают каждые четверть часа. А я все жду, жду и жду..."
...Я вам поведал неземное.
Я все сковал в воздушной мгле.
В ладье - топор. В мечте - герои.
Так я причаливал к земле.
Скамья ладьи красна от крови
Моей растерзанной мечты,
Но в каждом доме, в каждом крове
Ищу отважной красоты.
(Александр Блок )
Сан Саныч кончил читать, мысли, как полусонные реки, текли по извилинам, его мозг обволакивала мгла вечного спокойствия, он отказывался что-то понимать и о чем-то думать, кроме того, что болен и, по-видимому, болен смертельно. Вспомнились лица вчерашних милиционеров и родителей, полнейшее согласие со всеми его действиями и исполнение всех капризов. Сан Саныч мог захотеть жареных ананасов и уверен, что его бедный отец кряхтя потащится куда-то их искать. Когда человек в доме болен и окружающие знают это - жизнь становится невыносимой. Из разговоров сразу исчезает какой-либо намек на будущее. Его нет, его вырезают в мыслях и словах, потому что невинная фраза "давай махнем на побережье следующим летом" звучит кощунством, следующего лета может и не быть. Исчезают разговоры о необходимости покупать одежду, о заготовках на зиму, о ремонте машины, вообще о чем бы то ни было, что может иметь продолжение в месяц или год. Вместе с ними исчезают разговоры о ком бы то ни было, ибо если с этим некто все хорошо - это тебя уже не порадует, а если все плохо, то и говорить не следует. Остаются разговоры только о погоде и еде, и мир сужается до размеров кровати...
Белый кафель стен матово вздрагивает в полутьме, освещаемый неровными всполохами грозы. Тугие крахмальные занавески мертво, словно уродливой формы изваяния, застыли по краям окна. Вспухла исколотая рука, редкие пузырьки воздуха побулькивают в кровавом растворе капельницы. Спинки кроватей, растворяясь в нереальности, плывут и плывут перед глазами. "Если я жил, то зачем?" - всплывает из недр памяти вопрос... День закатился, иссяк поток посетителей. Здесь, внутри клиники, в отделении обреченных, они играют несвойственную им роль пытаются казаться веселыми - и не могут. "Если я жил, то зачем?" - спрашивает сам себя Сан Саныч. Он балансирует на зыбкой грани между жизнью и смертью, между сиюминутным и вечностью, он уже отрешен от реального мира - и одной ногой в небытии.
Змеятся молнии по фантастической формы занавескам, беспорядочно мерцает кафель стен, канонадой грохочут удары. "Ты должен жить," - странным шепотом прозвучало рядом. "Ты будешь жить," - еще уверенней произнес кто-то. "Ты обязан, обязан, обязан. Ты будешь жить!!!" - зазвенело в ушах Сан Саныча, и громовые раскаты вторили этим непонятно откуда возникшим словам.
Испуганные посетители торопливо разбегались по домам, и на поднятых к небу лицах читалась печать страха... Какие-то воспоминания промелькнули в мозгу, Сан Санычу показалось, что он это уже когда-то видел. И белый кафель стен, и сполохи за окнами, и боль и страх в глазах. В смотрящих на него глазах. Это все уже было. БЫЛО. Но когда?
- Это было во время твоего рождения. В то самое мгновение, как ты явился в этот мир, Ядерный принц предстал перед людьми. Он был виден и в городе. Акушерка повернулась к окну на грохот взрыва и это было первое, что ты увидел.