- Да брось, ма. Не бери в голову. Все утрясется.
- Вы развелись?..
- Да, мам, - после зловещей паузы произнес Сан Саныч. Она свободна, как ветер. И я тоже. - И тут почему-то его понесло. - Между прочим, я был женат уже дважды, а ты об этом даже не знаешь. Представляешь, в загсе во время второго развода я не смог вспомнить отчество моей супруги. При этом у инспекторши глаза стали больше очков, я не могу передать, это надо было видеть. Она минут пять слова не могла произнести." "Между прочим, - задушевно сообщил червяк, - у твоей матери глаза сейчас не меньше, чем были тогда у инспекторши. И слова сказать теперь она не сможет аж целых полчаса, я думаю." "Ты что, дырочку просверлил? Или из-за воротника рубашки подсматриваешь?" - вежливо осведомился Сан Саныч у червяка и продолжил:
- Да ты не пугайся, я же тебе писал, что мы комнату купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный брак. В паспорте на штампе только инициалы поставили, дак я почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней еще и цену комнаты обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся. Все это ерунда. Все именно так и должно было случиться. Я не мог ничего изменить, даже если и хотел...
- У тебя кто-то был? Нет, ты мне скажи. У тебя была другая?
- Ну, если хочешь, - да.
- Ну тогда все понятно, почему Елизавета от тебя ушла. Тогда все понятно.
- Ну если тебе все понятно, тогда спокойной ночи, сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч.
Когда кухонная дверь закрылась за матерью, Сан Саныч подошел к окну, достал папиросу и закурил, сломав три незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек - властелин своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было выбора, они и так упирались, как могли, пять лет, пытаясь спасти распадавшийся на осколки брак ради сына, ради спокойствия их сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь на прожитое, светлой радостью являлись Сан Санычу эти безрассудные, безнадежные, обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После всего кошмара жизни втроем в девятиметровой комнате в коммуналке, когда на кухне вечерами у четырехкомфорочной плиты и единственного на всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с перебоями дающего воду, собираются все одиннадцать жильцов; после полной беспомощности перед советскими законами, не оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни, появление в жизни Сан Саныча этого светлого, похожего на сон дурмана он расценивал как выражение божественной милости.
Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней разлуки возникла в его жизни как по волшебству. Как свет в конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы. Когда готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони в зоопарке, изо дня в день тянешь и тянешь по кругу свою нелегкую ношу, а жизнь проходит где-то там, и все мимо и мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был счастлив, как не был счастлив никогда за всю его такую бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает последний глоток вина перед распятием, последний вздох перед жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил на карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел, по-прежнему упорно не жалел ни о чем. "Жизнь - чередование полос, состоящих из сомнительных запретных быстротечных радостей и жестокой расплаты за них," - размудрствовался червяк. "А я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый."
Дождь кончился, вышел на охоту мерцающий "лунный" кот. Грациозно воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он передвигался невесомыми лунными прыжками по мягкому темному налету размытых газонов, принесенному недавно бушевавшим потоком. На черной, как уголь, раскисшей земле его следы светились, да не просто светились, а излучали, подобно маленьким звездочкам. Под густыми кронами лип рождалось отражение неба, очистившегося от туч, бездонного звездного неба. Нелепый мерцающий лунный кот творил зеркальную бездну внизу под ногами. И фундаментальная, надежная земная твердь начала светиться как небо странными созвездиями и широкой лентой бесконечного млечного пути.
Мягкие, теплые и такие надежные мамины руки обняли Сан Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он ощутил поцелуй.
- Ничего, сынок. Не грусти, все утрясется. Ты же у меня лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится?
- Нет, не вернется, ма. Я ее потерял...
Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча.
- Не надо, сын...
Она, обняв Сан Саныча за плечи, слегка покачивалась, словно баюкая, и он понял, что самый трудный разговор позади, что можно и дальше пускаться в плавание по бушующему океану современной жизни, а самый первый, самый надежный, самый проверенный порт в той бухте, которая зовется отчим домом, всегда будет готов принять его, даже с пробоиной в борту и с разбитой вдребезги мачтой.
- Слушай, ма, - начал Сан Саныч, пытаясь развеять вселенскую грусть, - а почему вы с отцом нам никогда не рассказывали про комбинат?
- Время такое было. За излишние разговоры можно было лишиться работы, это в самом лучшем случае.
- Отца когда списали с завода?
- Он только год там и проработал, на самом грязном первом реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он один живой остался. Правда, и здоровье там все потерял. Я так полагаю, что он нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил.
- Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики.
- Были-то были, но был и приказ лишать премии тех, кто превысил норму облучения. Хоть тогда норма суточная была не многим меньше, чем сейчас чернобыльская пожизненная. Естественно, норму никто не превышал - прежде чем лезть в это адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому никто никогда не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из этой "мясорубки". Они сами ее так называли. С завода отца списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования у него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы должны быть уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг показывает обратное... Но все-таки определенно, вы полностью здоровы." "Тогда пошлите меня опять на завод," - заявил отец. "Нет, только не это, это исключено, абсолютно исключено." Так что врут и не стесняются.
- Разве отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не лезть.
- Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что это смертельно, а он ведь никогда никого заставить не мог. А спрашивалось-то с него, вот сам в самую грязь всегда и лез. Выбора не было. Был в то время случай. Инженер отправил рабочего какой-то болт завернуть, а сам не захотел лезть проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню, в лагеря, там след его и затерялся. А рабочего заключенные насмерть забили... Так что права на ошибку не было. И халатность каралась жестоко.
- Слушай, я не понял, а почему папа опять просился на завод?
- Там зарплата выше. А сейчас и условия работы вполне безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее.
- Еще скажи: перемелется - мука будет.
- Будет, будет. Скоро рассвет будет, балаболка ты моя любимая.
Чернильная синь на востоке уже была готова расступиться, сплошной звездчатый ночной полог уже начинал приподниматься, готовя выход отдохнувшему за ночь, свежевымытому божественноликому светилу. А когда ослепительно сияющий древнейший и могущественнейший из богов наконец появился в своей огненной колеснице, запряженной горячими неудержимыми в бешеном беге конями, Сан Саныч уже спал крепким, спокойным сном.
Над пучиной в полуденный час
Пляшут искры, и солнце лучится,
И рыдает молчанием глаз
Далеко залетевшая птица.
Заманила зеленая сеть
И окутала взоры туманом,
Ей осталось лететь и лететь
До конца над немым океаном...
(Николай Гумилев)
Времена изменились, реакторы позакрывали, заводы встали. Без работы остались специалисты-ядерщики. Теперь Америка боится, что они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все так же живут в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники Ядерного принца. Один из одноклассников затащил Сан Саныча в гости, где в очередной раз с Сан Санычем начало твориться что-то непонятное, немыслимое.
Как водится в России, праздник начался с обильного застолья.
- Я вас умоляю: ни слова о политике, - весело дребезжал голосок хозяйки дома. - Между прочим, погода нынче замечательная, не правда ли? Мы с утра в сад ездили, там уже огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на листочках образовалась. Сырость, видите ли, гниль. А вот за Вишневыми горами уже, говорят, чернику берут, правда, там дороги развезло.
Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не мудрено - стол был накрыт на славу. Взять хотя бы здоровеннейшую рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную зеленью и дольками лимона, возлежавшую посередине. Вокруг рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг свешивающегося хвоста, среди салатов и закусок, в хрустальных разноцветных графинчиках стояло множество наливок и настоек домашнего приготовления.
Хозяйка развлекала гостей, читая сказочку, сочиненную ее умненькой дочуркой:
- А когда нападали враги, он грозно стучал о землю тяжелыми челюстями и первый кидался в бой. Это был свирепый муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах была улитка-беспощадная...
Сан Саныч поймал себя на мысли, что в этом городе, странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет по каким-то никем не писанным своим законам, и все семьи чем-то похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет не иметь машину, считается ненормальным отсутствие дачи. Люди в большинстве своем одеваются либо в джинсово-кожаную униформу, либо поражают уникальной изысканностью, соответствующей последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем в городе чувствуется достаток и комфорт. Раньше, когда еще искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось, что этот город - прообраз города будущего, единственный в стране образец коммунистического города, в котором все люди довольны и счастливы и им на блюдечке с голубой каемочкой подносится все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже не догадывались о цене этих жизненных благ...
Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся в яблоках конфетами с птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на благополучие. Затем подумалось, что это все чушь, эфемерный дым. Дело не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо более существенного, близкого и родного опять резануло по сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не хотел разгораться и предательски дрожал в его пальцах. Следом вышел хозяин:
- Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил он.
- Говорят. Но ничего, главное - мы живы пока что, мы встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь, как это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый год дома на елке шишка с хвостом выросла. А сын какой-то недоверчивый стал. В то, что Дед Мороз в форточку залетает, больше не верит, а пару лет назад еще верил. И про шишку с хвостом мне битый час доказывал, что это ананас. Будто бы ананасы каждый день ест. А однажды кокос купили в финском магазине, так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть, а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии...
Сан Саныч нес всякую чушь, болтал, боясь остановиться, словно стремился словесным потоком загасить начинающий разгораться пожар беды, заставить нечто жгущее внутри замолчать, хоть на время уйти в забвенье.
Хозяин еще что-то спрашивал, Сан Саныч что-то отвечал, пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям.
- Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй... Просим... Ну не упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста!
Гитара каким-то чудом оказалась в руках Сан Саныча, и он начал откровенно хулиганить: пел песни с сомнительным подтекстом, в упор глядя в чьи-то восхищенные глаза, дурачился и откалывал номера, вызывая бурю восторгов, развлекал всех и вся и пытался, опять пытался обрести то шаткое душевное равновесие, которое гарантирует спокойствие. Но все было тщетно.
В разгар всеобщего веселья в комнате вдруг появился крайне странный человек. Его лицо было тщательно забинтовано, лишь оставлена узенькая прорезь для глаз. Сан Саныч с удивлением отметил, что кроме него никто на забинтованного никак не прореагировал. Спросить, что все это значит, Сан Саныч не решился и воспринял все как должное. Беситься надоело, он вернулся за уставленный именинными свечами стол, где ему услужливо налили рюмку амаретто. Застолье продолжалось.
- Я в командировке в Челябинске на днях был. - сказал хозяин. - Там нам рассказали, что лет двадцать назад одна актриса, неплохая актриса, умерла после гастролей в Сороковку. Я всю обратную дорогу думал, как это могло произойти, и вот до чего додумался. Слушайте. Мне видится это дело так...
Во время гастролей вышеупомянутой актрисы один шофер из местных получил разнарядку на вывоз рыбы. Рыба эта была отловлена в озере Кызылташ. Озеро в меру "грязное" и, конечно, не столь скандально знаменито, как Карачай, куда сливались радиоактивные отходы реакторов начиная с 1951 года и который и сейчас содержит 120 млн. кюри бета-активных изотопов. Весь Чернобыль, если вы помните, 50 млн. кюри. Воды Кызылташа использовались для охлаждения реакторов, поэтому на протяжении десятилетий это озеро не замерзало даже в суровые зимы, когда бывали морозы и за тридцать градусов. Рыба в теплых водах развелась невиданных размеров. И вот умные головы решили использовать эту рыбу для выведения рыбной молоди. Жалко же смотреть, как добро без дела пропадает. Построили где-то за городом рыбзаводик, стали отлавливать в Кызылташе неимоверных размеров рыбу, из ее икры в артезианской воде разводить мальков и выпускать на вырост в чистые озера. Хоть сама рыба и радиоактивная, но из икринки в чистой воде получается вполне нормальный малек - лучше и придумать нельзя... Так и стали делать. Родительскую же, донорскую рыбу из Кызылташа, после нереста распорядились свозить в отвалы и там закапывать. Короче говоря - выбрасывать. Все предусмотрели, обо всем подумали, вот только на автоматчиках - конвойных сэкономили. Не учли, что советского человека жизнь приучила не проезжать мимо того, что плохо лежит, и тем более не упускать того, что само в руки плывет.
И вот представьте, едет шофер, хозяйственный советский человек, с полным кузовом свежей рыбы огромадных размеров, мозолистой руками вертит баранку, и думает, думает, думает. В конце-концов он понимает, что категорически не согласен везти рыбу в отвал. "Разве ж дело такую рыбу выбрасывать? За всю жизнь такой здоровенной не видывал. И что значит "грязная"? Зараза какая, что ли, к ней сверху прилипла или наглоталась она чего? Вон корова у сеструхи как чего-то нажралась, так две недели маялась, пока не забили. Здесь же видно, что рыба здоровая: хвостами лупит - аж борта трещат... Темнят что-то городские, рыбу для народа жалеют... К сестре, что ли, заехать, пусть рыбу поросятам скормит, раз людям нельзя. Чего ж добру-то пропадать."
Заехал, добрая душа, к сестре, сгрузил ей полтонны рыбы, остальное повез в отвал, авось не заметят. Наказал рыбу не есть и чтоб детям ни-ни, уж больно городские сурово убеждали. А сестре его наказ еще более чудным кажется. Рыба-то на диво и огромна, и жирна. Свеженькая, на солнышке чешуей играет, сама на сковородку просится. Свинюшки с радостью сожрали, пятачки из-за загородки выставили - еще хотят, взвизгивают, ошалели от одного только рыбьего духа.
- И куда я эту рыбу уберу? Ведь сколько наворотил. Протухнет. Надо бы в подпол перетаскать, - решает сестра. Сложила сколько рыбы влезло в тазик и пошла.
А тут, как на грех, заезжие гастролеры из Зоны на автобусике катят. Отоспались до полудня после удачных концертов, собрались, да и отправились восвояси. Глядь, а у забора на зелененькой травке да рыба чуть ли не полуметровая лежит. Вот это да!
- Эй, Семен, тормози. Рыбки с собой возьмем.
Высыпали из автобуса, на рыбу любуются.
- Где хозяин? - орут. - Почем рыба?
Хозяйка тут выходит с тазиком:
- Брат, мол, не велел рыбу продавать, сказал, свиньям...
- Как так, такую отборную рыбу - и свиньям. Да это же произвол. Да такую рыбу только на царский стол. Да не бойся, не обидим, заплатим... - И деньги из кошельков вдруг полезли. Видно, неплохие дал концерт сборы.
А хозяйка-то всю жизнь в деревне прожила и, что ли, сробела пред такой шумной труппой или небо в червонцах увидела, кто знает, только продала она эту рыбу залетным гастролерам...
Результат оказался трагичным. Поклонники долго еще носили цветы к ранней могилке актрисы, ушедшей в самом расцвете своего таланта. И долго бродил по театру злой слушок, что отравили радость нашу, гордость нашу злопыхатели...
Этот рассказ навеял на всех невеселые воспоминания.
- У Мишки вот тоже сестра недавно умерла, да, так вот, сказал один из гостей, - еще сорока ей не было. И где что подцепила?
- Да, у нас здесь немудрено напороться... - согласился второй.
- Помните? Верину дочку? Трехлетняя умерла от белокровия... - добавила гостья. - Говорят, последние дни, такая кроха, поняла, что умирает, и все твердила: "Мама, я не хочу. Мама, я не хочу..." И все ручонки к матери протягивала.
- Все мы под богом ходим. Анне вот тоже уже лет пять назад поставили диагноз. Предрекали - года не проживет. Слава богу, пока нормально, - сказал хозяин.
- Только давайте не будем об этом, - прервала грустную тему хозяйка. - Живым - жить и веселиться...
Забинтованный покружился, покружился по комнате, и Сан Саныч не очень-то удивился, увидев, что он пристроился рядом. Как только забинтованный сел, хозяева и гости, почему-то взявшись за руки, как в хороводе, цепочкой вышли из комнаты. Сан Саныч попытался встать и последовать за ними, но какая-то сила властно удерживала его. В это время человек в маске наливал себе бокал. Руки у него тоже были забинтованы, причем каждый палец отдельно, и в одном месте между бинтов на мгновение показалось что-то темное.
- Они пошли смотреть новую компьютерную игрушку, каким-то знакомым, успокаивающим голосом произнес человек в бинтах. - Она есть на твоем компьютере. Твое здоровье, - сказал он, приподняв бокал и кивнув Сан Санычу. Не дожидаясь ответного жеста, понес бокал к забинтованному рту. "Интересно, и как он будет пить через бинты,"- подумал Сан Саныч. Однако незнакомец как ни в чем не бывало немного отпил и продолжил: - Там, в компьютерной игрушке, еще есть такой ублюдочный убийца. У него пистолет, ружье, лазерная пушка. Бегают быкоподобные и летающие монстры всякие и горы трупов валяются. Мерзопакостное зрелище, смею заметить.
Голос забинтованного не понравился Сан Санычу сразу. Вернее не сам голос, а манера говорить. Сан Саныч терпеть не мог этого слегка развязного тона, будто бы говорящий считает, что он знает все и что на все вопросы в мире существует только одна единственно верная точка зрения. При этом забинтованный почему-то еще и говорил голосом уставшего человека, которому надоело произносить прописные истины. "Самоуверенный болван,"подумал Сан Саныч, однако, возможно, что произнес эти слова вслух, поскольку незнакомец повернул к нему прорезь для глаз. Из-за темноты глаз видно не было, и Сан Санычу почудилась вместо них зияющая пустота. Комната освещалась неровным светом только одной свечи, которая горела на противоположном конце стола. Забинтованный как раз и располагался между Сан Санычем и светом. Сан Санычу почему-то стало зябко. Незнакомец отвернулся и снова отхлебнул из бокала.
- Зря ты так, - наконец нарушил он затянувшееся молчание: - Я же ради тебя пришел. Объясни мне, пожалуйста, если сможешь, - последние слова прозвучали с издевкой. - Что ты делаешь в этой великолепно скучной компании добропорядочных граждан? Даже слепой увидит, как тебе тошно.
- Мне вообще тошно жить, - как-то невольно вырвалось у Сан Саныча. - Перед отъездом сюда видел на Невском у метро воззвание белых братьев, предвещавшее скорый конец света, так, веришь ли, обрадовался - недолго мучиться осталось.
- Ну и дурак... Прости, я не хотел тебя обидеть. А если вдруг смерть не конец, и если снова воскрешение, и ты опять, беспомощный и глупый, как свеженародившийся младенец, наделаешь в жизни миллион ошибок, не отдавая себе в этом отчета, и шишки снова посыплются на тебя?
Сан Саныч удивленно таращился в сторону забинтованного. Вероятно, вид у него действительно был глуп, как у младенца, поскольку Сан Санычу почудилась усмешка под бинтами. Забинтованный допил свой бокал и добавил глухим серьезным голосом:
- Ты можешь, если захочешь, воскреснуть сам и сейчас, ты уже достаточно мудр и осторожен, и судьба будет благосклонна к тебе. Однако ты сам уже предостаточно навредил себе. Враг человека - только сам человек. Уже полгода ты, своими мыслями методически убиваешь в тебе жизнь. Ты сейчас как улитка на склоне. Может быть, выкарабкаешься из ямы наверх к солнцу и травке, а может быть, и скатишься на дно в вечный мрак. Однако я прошу, выкарабкайся. Я столько времени убил на тебя и мне так не хочется все начинать заново. Ты еще не прошел свой путь. Еще не сделал главного.
Он опять "смотрел" на Сан Саныча, и указательный палец его правой руки был характерным жестом поднят вверх.
- Кто ты? - В Сан Саныче зародилась смутная надежда, что вот, наконец, у него появился шанс разрешить нелепую загадку бытия, которой он мучился всю свою жизнь. Решить проблему одинокого странника, блуждающего по миру в поисках его смысла. Однако незнакомец резко встал и стремительно покинул комнату. Сан Саныч же сидел, словно пригвожденный к месту, и только и мог повторять:
- Кто ты? Кто ты? Кто ты?
- Самоуверенный болван, - донесся шепот в ответ.
Глава 4
...И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грезах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится...
(Афанасий Фет )
Конференция, организованная аризонским университетом, успешно близилась к своему завершению. Ученое сообщество бурлило и гудело, как растревоженный пчелиный улей. Сан Саныч утонул в море докладов, запутался в невероятном множестве произношений одних и тех же слов с японским, немецким, китайским и всеми остальными акцентами, во множестве американских говоров, которые столь же напоминают английский наших учебных пластинок, как ишак - арабского скакуна. Ему безоговорочно удавалось понимать английский только в русском варианте, а доклад Алисовского просто привел в восторг. Энгельс Иванович не утруждал себя нюансами произношения, поэтому "кривая" в его интерпретации звучала как "курва", а "рисунок" как "фига", и изобилующий "курвами" и "фигами" доклад вызвал веселье у всей русскоязычной части аудитории. Для солидности Алисовский, как заправский американец, после каждого предложения произносил О'кей, то ли уговаривая себя, что все замечательно, то ли окружающих. Вообще "ОК" - самое распространенное слово, употребляемое в Америке, причем удивительно заразное. Хватает недели пребывания в этой стране, как ты замечаешь, что по делу и не по делу, и в английском и в русском разговоре, и даже в телефонном звонке родителям из тебя так и прет это несносное ОК. Может, поэтому у них все и ОК, что они только и говорят ОК?
Сан Саныч много общался с коллегами. Как ни странно, ему удавалось находить с ними общий язык. Обнаружилась удивительная закономерность. Оказалось, что свобода общения на английском языке у Сан Саныча возрастает пропорционально количеству выпитого спиртного. После банки пива он сходу в самолете по-английски написал свой доклад, а после бутылки водки был готов общаться хоть с королевой Англии.
Чернильным южным вечером американский профессор Дон собрал под пальмой в уютном дворике своего дома интернациональную компанию. Одинокая лампа, свешивающаяся, как удав с пальмы, создавала над столами узкий конус света, в котором сверкающим роем порхали мотыльки. На столах было пиво в небольших бутылочках, бокалы с вином и чипсы цветом от золотистых до фиолетовых. Славик утверждал, что фиолетовые чипсы сделаны из мякоти кактусов, но остальные, скорее по привычке, ему как-то не верили. Вокруг столов за плотными кронами цитрусовых деревьев стояла ночь с гирляндой из разноцветных лампочек в распущенных волосах.
- Вы развелись?..
- Да, мам, - после зловещей паузы произнес Сан Саныч. Она свободна, как ветер. И я тоже. - И тут почему-то его понесло. - Между прочим, я был женат уже дважды, а ты об этом даже не знаешь. Представляешь, в загсе во время второго развода я не смог вспомнить отчество моей супруги. При этом у инспекторши глаза стали больше очков, я не могу передать, это надо было видеть. Она минут пять слова не могла произнести." "Между прочим, - задушевно сообщил червяк, - у твоей матери глаза сейчас не меньше, чем были тогда у инспекторши. И слова сказать теперь она не сможет аж целых полчаса, я думаю." "Ты что, дырочку просверлил? Или из-за воротника рубашки подсматриваешь?" - вежливо осведомился Сан Саныч у червяка и продолжил:
- Да ты не пугайся, я же тебе писал, что мы комнату купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный брак. В паспорте на штампе только инициалы поставили, дак я почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней еще и цену комнаты обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся. Все это ерунда. Все именно так и должно было случиться. Я не мог ничего изменить, даже если и хотел...
- У тебя кто-то был? Нет, ты мне скажи. У тебя была другая?
- Ну, если хочешь, - да.
- Ну тогда все понятно, почему Елизавета от тебя ушла. Тогда все понятно.
- Ну если тебе все понятно, тогда спокойной ночи, сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч.
Когда кухонная дверь закрылась за матерью, Сан Саныч подошел к окну, достал папиросу и закурил, сломав три незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек - властелин своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было выбора, они и так упирались, как могли, пять лет, пытаясь спасти распадавшийся на осколки брак ради сына, ради спокойствия их сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь на прожитое, светлой радостью являлись Сан Санычу эти безрассудные, безнадежные, обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После всего кошмара жизни втроем в девятиметровой комнате в коммуналке, когда на кухне вечерами у четырехкомфорочной плиты и единственного на всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с перебоями дающего воду, собираются все одиннадцать жильцов; после полной беспомощности перед советскими законами, не оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни, появление в жизни Сан Саныча этого светлого, похожего на сон дурмана он расценивал как выражение божественной милости.
Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней разлуки возникла в его жизни как по волшебству. Как свет в конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы. Когда готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони в зоопарке, изо дня в день тянешь и тянешь по кругу свою нелегкую ношу, а жизнь проходит где-то там, и все мимо и мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был счастлив, как не был счастлив никогда за всю его такую бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает последний глоток вина перед распятием, последний вздох перед жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил на карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел, по-прежнему упорно не жалел ни о чем. "Жизнь - чередование полос, состоящих из сомнительных запретных быстротечных радостей и жестокой расплаты за них," - размудрствовался червяк. "А я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый."
Дождь кончился, вышел на охоту мерцающий "лунный" кот. Грациозно воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он передвигался невесомыми лунными прыжками по мягкому темному налету размытых газонов, принесенному недавно бушевавшим потоком. На черной, как уголь, раскисшей земле его следы светились, да не просто светились, а излучали, подобно маленьким звездочкам. Под густыми кронами лип рождалось отражение неба, очистившегося от туч, бездонного звездного неба. Нелепый мерцающий лунный кот творил зеркальную бездну внизу под ногами. И фундаментальная, надежная земная твердь начала светиться как небо странными созвездиями и широкой лентой бесконечного млечного пути.
Мягкие, теплые и такие надежные мамины руки обняли Сан Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он ощутил поцелуй.
- Ничего, сынок. Не грусти, все утрясется. Ты же у меня лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится?
- Нет, не вернется, ма. Я ее потерял...
Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча.
- Не надо, сын...
Она, обняв Сан Саныча за плечи, слегка покачивалась, словно баюкая, и он понял, что самый трудный разговор позади, что можно и дальше пускаться в плавание по бушующему океану современной жизни, а самый первый, самый надежный, самый проверенный порт в той бухте, которая зовется отчим домом, всегда будет готов принять его, даже с пробоиной в борту и с разбитой вдребезги мачтой.
- Слушай, ма, - начал Сан Саныч, пытаясь развеять вселенскую грусть, - а почему вы с отцом нам никогда не рассказывали про комбинат?
- Время такое было. За излишние разговоры можно было лишиться работы, это в самом лучшем случае.
- Отца когда списали с завода?
- Он только год там и проработал, на самом грязном первом реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он один живой остался. Правда, и здоровье там все потерял. Я так полагаю, что он нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил.
- Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики.
- Были-то были, но был и приказ лишать премии тех, кто превысил норму облучения. Хоть тогда норма суточная была не многим меньше, чем сейчас чернобыльская пожизненная. Естественно, норму никто не превышал - прежде чем лезть в это адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому никто никогда не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из этой "мясорубки". Они сами ее так называли. С завода отца списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования у него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы должны быть уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг показывает обратное... Но все-таки определенно, вы полностью здоровы." "Тогда пошлите меня опять на завод," - заявил отец. "Нет, только не это, это исключено, абсолютно исключено." Так что врут и не стесняются.
- Разве отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не лезть.
- Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что это смертельно, а он ведь никогда никого заставить не мог. А спрашивалось-то с него, вот сам в самую грязь всегда и лез. Выбора не было. Был в то время случай. Инженер отправил рабочего какой-то болт завернуть, а сам не захотел лезть проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню, в лагеря, там след его и затерялся. А рабочего заключенные насмерть забили... Так что права на ошибку не было. И халатность каралась жестоко.
- Слушай, я не понял, а почему папа опять просился на завод?
- Там зарплата выше. А сейчас и условия работы вполне безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее.
- Еще скажи: перемелется - мука будет.
- Будет, будет. Скоро рассвет будет, балаболка ты моя любимая.
Чернильная синь на востоке уже была готова расступиться, сплошной звездчатый ночной полог уже начинал приподниматься, готовя выход отдохнувшему за ночь, свежевымытому божественноликому светилу. А когда ослепительно сияющий древнейший и могущественнейший из богов наконец появился в своей огненной колеснице, запряженной горячими неудержимыми в бешеном беге конями, Сан Саныч уже спал крепким, спокойным сном.
Над пучиной в полуденный час
Пляшут искры, и солнце лучится,
И рыдает молчанием глаз
Далеко залетевшая птица.
Заманила зеленая сеть
И окутала взоры туманом,
Ей осталось лететь и лететь
До конца над немым океаном...
(Николай Гумилев)
Времена изменились, реакторы позакрывали, заводы встали. Без работы остались специалисты-ядерщики. Теперь Америка боится, что они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все так же живут в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники Ядерного принца. Один из одноклассников затащил Сан Саныча в гости, где в очередной раз с Сан Санычем начало твориться что-то непонятное, немыслимое.
Как водится в России, праздник начался с обильного застолья.
- Я вас умоляю: ни слова о политике, - весело дребезжал голосок хозяйки дома. - Между прочим, погода нынче замечательная, не правда ли? Мы с утра в сад ездили, там уже огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на листочках образовалась. Сырость, видите ли, гниль. А вот за Вишневыми горами уже, говорят, чернику берут, правда, там дороги развезло.
Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не мудрено - стол был накрыт на славу. Взять хотя бы здоровеннейшую рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную зеленью и дольками лимона, возлежавшую посередине. Вокруг рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг свешивающегося хвоста, среди салатов и закусок, в хрустальных разноцветных графинчиках стояло множество наливок и настоек домашнего приготовления.
Хозяйка развлекала гостей, читая сказочку, сочиненную ее умненькой дочуркой:
- А когда нападали враги, он грозно стучал о землю тяжелыми челюстями и первый кидался в бой. Это был свирепый муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах была улитка-беспощадная...
Сан Саныч поймал себя на мысли, что в этом городе, странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет по каким-то никем не писанным своим законам, и все семьи чем-то похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет не иметь машину, считается ненормальным отсутствие дачи. Люди в большинстве своем одеваются либо в джинсово-кожаную униформу, либо поражают уникальной изысканностью, соответствующей последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем в городе чувствуется достаток и комфорт. Раньше, когда еще искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось, что этот город - прообраз города будущего, единственный в стране образец коммунистического города, в котором все люди довольны и счастливы и им на блюдечке с голубой каемочкой подносится все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже не догадывались о цене этих жизненных благ...
Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся в яблоках конфетами с птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на благополучие. Затем подумалось, что это все чушь, эфемерный дым. Дело не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо более существенного, близкого и родного опять резануло по сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не хотел разгораться и предательски дрожал в его пальцах. Следом вышел хозяин:
- Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил он.
- Говорят. Но ничего, главное - мы живы пока что, мы встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь, как это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый год дома на елке шишка с хвостом выросла. А сын какой-то недоверчивый стал. В то, что Дед Мороз в форточку залетает, больше не верит, а пару лет назад еще верил. И про шишку с хвостом мне битый час доказывал, что это ананас. Будто бы ананасы каждый день ест. А однажды кокос купили в финском магазине, так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть, а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии...
Сан Саныч нес всякую чушь, болтал, боясь остановиться, словно стремился словесным потоком загасить начинающий разгораться пожар беды, заставить нечто жгущее внутри замолчать, хоть на время уйти в забвенье.
Хозяин еще что-то спрашивал, Сан Саныч что-то отвечал, пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям.
- Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй... Просим... Ну не упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста!
Гитара каким-то чудом оказалась в руках Сан Саныча, и он начал откровенно хулиганить: пел песни с сомнительным подтекстом, в упор глядя в чьи-то восхищенные глаза, дурачился и откалывал номера, вызывая бурю восторгов, развлекал всех и вся и пытался, опять пытался обрести то шаткое душевное равновесие, которое гарантирует спокойствие. Но все было тщетно.
В разгар всеобщего веселья в комнате вдруг появился крайне странный человек. Его лицо было тщательно забинтовано, лишь оставлена узенькая прорезь для глаз. Сан Саныч с удивлением отметил, что кроме него никто на забинтованного никак не прореагировал. Спросить, что все это значит, Сан Саныч не решился и воспринял все как должное. Беситься надоело, он вернулся за уставленный именинными свечами стол, где ему услужливо налили рюмку амаретто. Застолье продолжалось.
- Я в командировке в Челябинске на днях был. - сказал хозяин. - Там нам рассказали, что лет двадцать назад одна актриса, неплохая актриса, умерла после гастролей в Сороковку. Я всю обратную дорогу думал, как это могло произойти, и вот до чего додумался. Слушайте. Мне видится это дело так...
Во время гастролей вышеупомянутой актрисы один шофер из местных получил разнарядку на вывоз рыбы. Рыба эта была отловлена в озере Кызылташ. Озеро в меру "грязное" и, конечно, не столь скандально знаменито, как Карачай, куда сливались радиоактивные отходы реакторов начиная с 1951 года и который и сейчас содержит 120 млн. кюри бета-активных изотопов. Весь Чернобыль, если вы помните, 50 млн. кюри. Воды Кызылташа использовались для охлаждения реакторов, поэтому на протяжении десятилетий это озеро не замерзало даже в суровые зимы, когда бывали морозы и за тридцать градусов. Рыба в теплых водах развелась невиданных размеров. И вот умные головы решили использовать эту рыбу для выведения рыбной молоди. Жалко же смотреть, как добро без дела пропадает. Построили где-то за городом рыбзаводик, стали отлавливать в Кызылташе неимоверных размеров рыбу, из ее икры в артезианской воде разводить мальков и выпускать на вырост в чистые озера. Хоть сама рыба и радиоактивная, но из икринки в чистой воде получается вполне нормальный малек - лучше и придумать нельзя... Так и стали делать. Родительскую же, донорскую рыбу из Кызылташа, после нереста распорядились свозить в отвалы и там закапывать. Короче говоря - выбрасывать. Все предусмотрели, обо всем подумали, вот только на автоматчиках - конвойных сэкономили. Не учли, что советского человека жизнь приучила не проезжать мимо того, что плохо лежит, и тем более не упускать того, что само в руки плывет.
И вот представьте, едет шофер, хозяйственный советский человек, с полным кузовом свежей рыбы огромадных размеров, мозолистой руками вертит баранку, и думает, думает, думает. В конце-концов он понимает, что категорически не согласен везти рыбу в отвал. "Разве ж дело такую рыбу выбрасывать? За всю жизнь такой здоровенной не видывал. И что значит "грязная"? Зараза какая, что ли, к ней сверху прилипла или наглоталась она чего? Вон корова у сеструхи как чего-то нажралась, так две недели маялась, пока не забили. Здесь же видно, что рыба здоровая: хвостами лупит - аж борта трещат... Темнят что-то городские, рыбу для народа жалеют... К сестре, что ли, заехать, пусть рыбу поросятам скормит, раз людям нельзя. Чего ж добру-то пропадать."
Заехал, добрая душа, к сестре, сгрузил ей полтонны рыбы, остальное повез в отвал, авось не заметят. Наказал рыбу не есть и чтоб детям ни-ни, уж больно городские сурово убеждали. А сестре его наказ еще более чудным кажется. Рыба-то на диво и огромна, и жирна. Свеженькая, на солнышке чешуей играет, сама на сковородку просится. Свинюшки с радостью сожрали, пятачки из-за загородки выставили - еще хотят, взвизгивают, ошалели от одного только рыбьего духа.
- И куда я эту рыбу уберу? Ведь сколько наворотил. Протухнет. Надо бы в подпол перетаскать, - решает сестра. Сложила сколько рыбы влезло в тазик и пошла.
А тут, как на грех, заезжие гастролеры из Зоны на автобусике катят. Отоспались до полудня после удачных концертов, собрались, да и отправились восвояси. Глядь, а у забора на зелененькой травке да рыба чуть ли не полуметровая лежит. Вот это да!
- Эй, Семен, тормози. Рыбки с собой возьмем.
Высыпали из автобуса, на рыбу любуются.
- Где хозяин? - орут. - Почем рыба?
Хозяйка тут выходит с тазиком:
- Брат, мол, не велел рыбу продавать, сказал, свиньям...
- Как так, такую отборную рыбу - и свиньям. Да это же произвол. Да такую рыбу только на царский стол. Да не бойся, не обидим, заплатим... - И деньги из кошельков вдруг полезли. Видно, неплохие дал концерт сборы.
А хозяйка-то всю жизнь в деревне прожила и, что ли, сробела пред такой шумной труппой или небо в червонцах увидела, кто знает, только продала она эту рыбу залетным гастролерам...
Результат оказался трагичным. Поклонники долго еще носили цветы к ранней могилке актрисы, ушедшей в самом расцвете своего таланта. И долго бродил по театру злой слушок, что отравили радость нашу, гордость нашу злопыхатели...
Этот рассказ навеял на всех невеселые воспоминания.
- У Мишки вот тоже сестра недавно умерла, да, так вот, сказал один из гостей, - еще сорока ей не было. И где что подцепила?
- Да, у нас здесь немудрено напороться... - согласился второй.
- Помните? Верину дочку? Трехлетняя умерла от белокровия... - добавила гостья. - Говорят, последние дни, такая кроха, поняла, что умирает, и все твердила: "Мама, я не хочу. Мама, я не хочу..." И все ручонки к матери протягивала.
- Все мы под богом ходим. Анне вот тоже уже лет пять назад поставили диагноз. Предрекали - года не проживет. Слава богу, пока нормально, - сказал хозяин.
- Только давайте не будем об этом, - прервала грустную тему хозяйка. - Живым - жить и веселиться...
Забинтованный покружился, покружился по комнате, и Сан Саныч не очень-то удивился, увидев, что он пристроился рядом. Как только забинтованный сел, хозяева и гости, почему-то взявшись за руки, как в хороводе, цепочкой вышли из комнаты. Сан Саныч попытался встать и последовать за ними, но какая-то сила властно удерживала его. В это время человек в маске наливал себе бокал. Руки у него тоже были забинтованы, причем каждый палец отдельно, и в одном месте между бинтов на мгновение показалось что-то темное.
- Они пошли смотреть новую компьютерную игрушку, каким-то знакомым, успокаивающим голосом произнес человек в бинтах. - Она есть на твоем компьютере. Твое здоровье, - сказал он, приподняв бокал и кивнув Сан Санычу. Не дожидаясь ответного жеста, понес бокал к забинтованному рту. "Интересно, и как он будет пить через бинты,"- подумал Сан Саныч. Однако незнакомец как ни в чем не бывало немного отпил и продолжил: - Там, в компьютерной игрушке, еще есть такой ублюдочный убийца. У него пистолет, ружье, лазерная пушка. Бегают быкоподобные и летающие монстры всякие и горы трупов валяются. Мерзопакостное зрелище, смею заметить.
Голос забинтованного не понравился Сан Санычу сразу. Вернее не сам голос, а манера говорить. Сан Саныч терпеть не мог этого слегка развязного тона, будто бы говорящий считает, что он знает все и что на все вопросы в мире существует только одна единственно верная точка зрения. При этом забинтованный почему-то еще и говорил голосом уставшего человека, которому надоело произносить прописные истины. "Самоуверенный болван,"подумал Сан Саныч, однако, возможно, что произнес эти слова вслух, поскольку незнакомец повернул к нему прорезь для глаз. Из-за темноты глаз видно не было, и Сан Санычу почудилась вместо них зияющая пустота. Комната освещалась неровным светом только одной свечи, которая горела на противоположном конце стола. Забинтованный как раз и располагался между Сан Санычем и светом. Сан Санычу почему-то стало зябко. Незнакомец отвернулся и снова отхлебнул из бокала.
- Зря ты так, - наконец нарушил он затянувшееся молчание: - Я же ради тебя пришел. Объясни мне, пожалуйста, если сможешь, - последние слова прозвучали с издевкой. - Что ты делаешь в этой великолепно скучной компании добропорядочных граждан? Даже слепой увидит, как тебе тошно.
- Мне вообще тошно жить, - как-то невольно вырвалось у Сан Саныча. - Перед отъездом сюда видел на Невском у метро воззвание белых братьев, предвещавшее скорый конец света, так, веришь ли, обрадовался - недолго мучиться осталось.
- Ну и дурак... Прости, я не хотел тебя обидеть. А если вдруг смерть не конец, и если снова воскрешение, и ты опять, беспомощный и глупый, как свеженародившийся младенец, наделаешь в жизни миллион ошибок, не отдавая себе в этом отчета, и шишки снова посыплются на тебя?
Сан Саныч удивленно таращился в сторону забинтованного. Вероятно, вид у него действительно был глуп, как у младенца, поскольку Сан Санычу почудилась усмешка под бинтами. Забинтованный допил свой бокал и добавил глухим серьезным голосом:
- Ты можешь, если захочешь, воскреснуть сам и сейчас, ты уже достаточно мудр и осторожен, и судьба будет благосклонна к тебе. Однако ты сам уже предостаточно навредил себе. Враг человека - только сам человек. Уже полгода ты, своими мыслями методически убиваешь в тебе жизнь. Ты сейчас как улитка на склоне. Может быть, выкарабкаешься из ямы наверх к солнцу и травке, а может быть, и скатишься на дно в вечный мрак. Однако я прошу, выкарабкайся. Я столько времени убил на тебя и мне так не хочется все начинать заново. Ты еще не прошел свой путь. Еще не сделал главного.
Он опять "смотрел" на Сан Саныча, и указательный палец его правой руки был характерным жестом поднят вверх.
- Кто ты? - В Сан Саныче зародилась смутная надежда, что вот, наконец, у него появился шанс разрешить нелепую загадку бытия, которой он мучился всю свою жизнь. Решить проблему одинокого странника, блуждающего по миру в поисках его смысла. Однако незнакомец резко встал и стремительно покинул комнату. Сан Саныч же сидел, словно пригвожденный к месту, и только и мог повторять:
- Кто ты? Кто ты? Кто ты?
- Самоуверенный болван, - донесся шепот в ответ.
Глава 4
...И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грезах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится...
(Афанасий Фет )
Конференция, организованная аризонским университетом, успешно близилась к своему завершению. Ученое сообщество бурлило и гудело, как растревоженный пчелиный улей. Сан Саныч утонул в море докладов, запутался в невероятном множестве произношений одних и тех же слов с японским, немецким, китайским и всеми остальными акцентами, во множестве американских говоров, которые столь же напоминают английский наших учебных пластинок, как ишак - арабского скакуна. Ему безоговорочно удавалось понимать английский только в русском варианте, а доклад Алисовского просто привел в восторг. Энгельс Иванович не утруждал себя нюансами произношения, поэтому "кривая" в его интерпретации звучала как "курва", а "рисунок" как "фига", и изобилующий "курвами" и "фигами" доклад вызвал веселье у всей русскоязычной части аудитории. Для солидности Алисовский, как заправский американец, после каждого предложения произносил О'кей, то ли уговаривая себя, что все замечательно, то ли окружающих. Вообще "ОК" - самое распространенное слово, употребляемое в Америке, причем удивительно заразное. Хватает недели пребывания в этой стране, как ты замечаешь, что по делу и не по делу, и в английском и в русском разговоре, и даже в телефонном звонке родителям из тебя так и прет это несносное ОК. Может, поэтому у них все и ОК, что они только и говорят ОК?
Сан Саныч много общался с коллегами. Как ни странно, ему удавалось находить с ними общий язык. Обнаружилась удивительная закономерность. Оказалось, что свобода общения на английском языке у Сан Саныча возрастает пропорционально количеству выпитого спиртного. После банки пива он сходу в самолете по-английски написал свой доклад, а после бутылки водки был готов общаться хоть с королевой Англии.
Чернильным южным вечером американский профессор Дон собрал под пальмой в уютном дворике своего дома интернациональную компанию. Одинокая лампа, свешивающаяся, как удав с пальмы, создавала над столами узкий конус света, в котором сверкающим роем порхали мотыльки. На столах было пиво в небольших бутылочках, бокалы с вином и чипсы цветом от золотистых до фиолетовых. Славик утверждал, что фиолетовые чипсы сделаны из мякоти кактусов, но остальные, скорее по привычке, ему как-то не верили. Вокруг столов за плотными кронами цитрусовых деревьев стояла ночь с гирляндой из разноцветных лампочек в распущенных волосах.