Геннадий Прашкевич. Большие снега

да заходятся дальним смехом
непутевые петухи,
да клубится в пыли дорожной
над славянской вязью полей
удивительный и тревожный
серебристый пух тополей…
 

Сказка о тишине

 
Когда вечерами плещет
простуженная волна,
нужны ненужные вещи,
придуманные слова.
 
 
И мы говорим о всяких
таинственных пустяках —
о белоснежных маках
и голубых слонах.
 
 
Гадаем неосторожно
и чувствуем – это к нам
по лунным спешит дорожкам
Бегущая по волнам.
 
 
Но зная, что только сами
мы можем себе помочь,
уходит, кивнув на память,
спасать уходящих в ночь.
 
 
Раздвинув цветные звезды,
с неба смотрит Луна.
Все чрезвычайно просто,
как воздух и тишина.
 
 
Туманные тают полосы
и берега молчат.
Я лучше скажу вполголоса,
о чем другие кричат.
 

* * *

 
Придумали – расставания.
Как стрелы слова нацелены:
 
 
О, бедра твои поставлены,
как амфоры драгоценные!
Кожа вина нежнее,
нет взгляда чище и строже…
 
 
А все во сто раз сложнее
и в столько же, верно, проще.
 
 
Кощунствуй, люби, пророчествуй,
никто не наделит санкцией
вернуть ее, если хочется
назад, с полпути, со станции.
 
 
Пора листопадов канула,
всю ночь за стеклом оконным
шуршат по садам стеклянным
пушные аукционы.
 

* * *

 
Когда мы увиделись, все отошло
куда-то на самые дальние планы.
Кружились деревья, плескалось весло,
ромашки летали вокруг, как воланы.
 
 
А праздник вовсю прорастал из земли,
он рвал голубые клокастые почки,
листву выгонял и пускал пузыри,
и скатывал громы, как гулкие бочки.
 
 
Цветной и огромный, он все разбудил
медведем, добившимся лета и нерпы.
И мы понимали: он брал, не дарил!
Он праздник!
А мы —
его первые жертвы.
 

* * *

 
Почти случайные слова,
почти случайное движенье,
звезда, осенняя трава,
листва, как головокруженье.
 
 
Почти случайный разговор,
случайный дождь, на лужах пена,
разор души, и слов разор,
и начинаешь постепенно
 
 
разгадывать и понимать —
капель, горящую иконно,
тот блик, что в руки не поймать,
и женщину в стекле оконном.
 

* * *

 
О, как ты боролась с большим моим ростом,
вставала на цыпочки, приподнималась,
и радугой нежных огней загоралась,
моля опуститься и сжалиться звезды.
 
 
Но что-то мешало, но что-то толкало,
какие-то грузы ложились на плечи,
слова не решались стать явною речью,
все путалось, плыло, томило, алкало.
 
 
О, как ты пыталась бороться со снами,
как плакала, пела, текла с облаками,
а лунные блики, стеклянно позвякивая,
в листве многоликой сияли над нами.
 
 
И что было проще? В тебе себя спрятать?
Остаться собою? Приблизить мороз?
Иль все же расти, чтобы падать и плакать?
 
 
Я падал и плакал.
И все-таки
рос.
 

* * *

 
О, эта деревня стоила всех чудес! —
лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.
Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
Летом – печаль дождя,
осенью – запах тмина.
 
 
О, эта деревня стоила детских лет! —
тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
сколько имен, о которых не ведал свет,
сколько снегов,
вылетающих, как из пушек!
 
 
Годы идут, но там
лампа горит, маня,
ищет меня, зовет, теплится из потемок.
Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
но броду нет на реке,
а лед над теченьем
тонок.
 

Гулёна

 
Село обиженно ворчит:
«Гулёна!»
 
 
А воздух к вечеру горчит,
как листья клена.
А воздух к вечеру, что тишь
тишайшей ночи.
Ты улыбаешься, не спишь,
не хочешь.
Твой голос тих,
твой голос чист,
твой волос светел.
И за окном твоим горнист
расправил плечи.
Он задыхается, поет,
а листья клена
дыханьем осени несет,
ведь ты —
гулёна.
 
 
Я знаю, чем я оплачу
наш август долгий,
когда дожди по сентябрю
вонзят иголки
в шары оранжевых рябин,
и в листья клена,
и в шёпоты твоих рабынь:
«Гулёна!»
 

* * *

   В. Щеглову

 
О, затаи дыхание,
не опускай век.
 
 
Пламенем полыхая,
листья летят в снег.
 
 
Мерзлая ветвь не хрустнет,
нежная тишина.
 
 
Замерла в снежной грусти
найденная страна.
 
 
Замерли даже тени,
резкие, как ножи.
 
 
Зимнее вдохновение.
Белые миражи.
 

Ирбитская осень

 
У пассажа лужи
выглажены ветром.
Воробьиный ужас
на вершине кедра.
 
 
Желтыми полянами
над Ирбиткой плоской
ползают туманы
дымом папироски.
 
 
Тучи долгой стаей
тают над Ирбитом.
Отливают сталью
стекла, ливнем мытые.
 
 
И, сердясь, рывками,
ветер, прямо с неба,
трогает руками
желтую планету.
 

* * *

 
В долине семи осин —
осень. Осины в гневе.
Багровым огнем рябин
в небе седом немеют.
Желтый огонь ползет
просеками лесными.
Осень срывает, жжет
листья, и огневые
ползают облака.
Солнечными ланцетами
взрезаны их бока
в память о жарком лете.
Чищено все, как есть,
рыжей кирпичной пылью.
Даже церковный крест
выштампован и вылит —
в шелест,
в сиянье,
в хруст.
 
 
Осень.
В багровом сонме
листьев
сгорает куст.
 
 
Пусто.
Прощай.
Помни.
 

* * *

 
Ко всему и ко всем
я тебя ревновал,
обмораживал сердце,
в аду побывал.
 
 
Шел по снежному следу,
задыхаясь и злясь,
все изведал – неверие,
счастье и грязь.
 
 
Но чужого не трогал,
своего не хранил,
и, теряя дорогу,
вновь ее находил.
 
 
Никуда мне не скрыться,
и себя не забыть.
 
 
Мне пришлось покориться,
чтоб тебя покорить.
 

Ритм

 
Не птицы, так поэзия. Везде
находишь гнезда и седые перья.
Под крышами. На старой городьбе.
На вербах, что белеют сквозь деревья.
 
 
Стихи и птицы. Ритмом полонен
весь мир. Вещает вывеска в испуге:
«Приобретая разовый талон,
учитывайте платные услуги».
 

* * *

 
Непрозрачные витражи,
над фронтонами свет и тени.
Окна, улицы, этажи,
темный сонм голубых растений,
 
 
и идущий опять, опять,
полосующий стены зданий —
дождь, который нельзя понять,
не имея воспоминаний.
 

* * *

 
Снег над крышами летит,
притворяясь невесомым.
 
 
Над огромным,
мирным,
сонным
миром
снег с небес летит.
 
 
Он ложится на коньки,
на балконы, на крылечки.
В ночь дымят сто тысяч печек,
не видать во мгле ни зги.
Но по шороху, по тьме,
сквозь которую, как лоси,
ветер рвется, снег проносит,
слышно —
этот снег извне.
 
 
Ничего светлее нет,
чем снега, что в ночь упали.
Полночь, как на сеновале,
и небесный брезжит свет.
А потом – рассвет, лучи,
разгоняющие время.
Спят деревья, но не дремлет
снег, летящий из ночи.
Он летит густой-густой,
ослепительный и длинный,
очень древний, очень мирный,
и, как время, молодой.
 
 
Над угором, над ручьем,
над глубоким санным следом,
над безбрежным белым светом,
впереди и за плечом —
снег, огромный белый снег! —
нежно, медленно, упорно,
как мелодия из горна,
прямо в двадцатый первый век!
 
 
Он летит, летит, летит,
он взвивается, он вьется,
и, как песня, с неба льется,
и, как глас, с небес звучит:
 
 
«Будь прекрасен, Человек!
Будь, как утро, безупречен.
Мы проходим.
Время вечно».
 
 
Дым…
Снег…
 

1960–1971

Русь давняя
(фрагменты)

   И вечный бой! Покой нам только снится.

А. Блок

1

 
Широко раскинута лесами Русь.
Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.
 
 
В медном зеве колокола колотится язык.
Тревогою исколот дозоров переклик.
 
 
Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.
Темные трясины заметает листопад.
 
 
Плачутся капели дремучих рос.
Дом оброс крапивой, лебедой оброс.
 

2

 
Голос:
 
 
Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.
Этот черный, словно тать, все подглядывал.
 
 
Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,
сам-то грубый, будто медный, губы углом.
 
 
Только выйду на полянку, где трава зелена,
молча, будто полонянку, бросит наземь меня.
 
 
Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.
И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.
 
 
Второй голос:
 
 
Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.
Мне с тобою нету сладу.
Помолчи!
 

3

 
А рассвет занимается остро, дико и голо.
Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»
 
 
Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.
Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»
 
 
Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.
Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»
 

4

 
И выгнув дугою брови,
губы сведя в судороге,
птицей заполонённой
билась. Чужие руки
вылюбили,
измучили
в крученом
и беспамятном
перегоревшем улье,
роем слепящим занятом.
 
 
И, оторвав, сразу
бросили вниз
в бездну.
Где.
Употевший.
Красный.
Дьявол.
Любил.
Невесту.
 
 
Запахом пота – плата,
ритм – маята маятника.
Вечная ночь сгладит
вечную боль памяти…
 

5

 
И был Бог предан, низвергнут в логово,
раздавлен бредом: Богу – Богово.
 
 
Сменила краски белил тоска.
Страна под маской. Страна пуста.
 

6

 
Дико.
 

7

 
Но в хатах холодных,
где пыль на ухватах,
где бабы голодные
детям не рады;
где боль
мужиков
жжёт и тревожит;
где голод ржаной
пострашней острожного, —
темною ночью
шепотом в ухе
сердце тревожат
смутные слухи.
И мужики
Исчезают в борах.
 
 
Ножики – вжик!
Умирает страх.
 

8

   И, к земле склонившись головою,
   Говорит мне друг: «Остри свой меч,
   Чтоб не даром биться с татарвою,
   За святое дело в землю лечь.

А. Блок

 
И вот оно – первое. Без разбора.
Колота пиками, битая слепо,
через вопящие в небо заборы
с хрипом летит голова человека.
 
 
Синие сабли
плещутся, звякают,
кровью залиты
нежные злаки.
 
 
Злоба и скорбь.
Злоба – острей.
 
 
Тучей падучею —
стаи стрел.
 
 
Снова и снова.
Всё начато лишь.
 
 
Капельки олова.
Звёздная тишь.
 

9

 
Но звезды стекли каплями,
тишь над землей свеся.
Срезан кривой саблей
с небес голубой месяц.
 
 
Брат поучает брата:
«Чти боевых богов.
Мало врагам ада,
в оврагах губи врагов!»
 
 
Ордой вопящей, разгульной, —
«Алла!» —
(даже ветер сник),
разлив калмыков сутулых
разносит свирепый вскрик;
 
 
высверкав воздух наголо
саблями вкривь и вкось,
татары ведут набело
кроваво-алый покос;
 
 
вызверившись в оскале
приземистых лошадей,
выкаленною сталью
монголы берут людей…
 
 
И белою снежной лавой,
лавиной прямых мечей,
благословленных Лаврой
в чаду молитв и свечей,
струнами вытянув спины,
уши сведя к темени, —
брошены русские клинья
в хаос татарской темени…
 

10

 
А потом – тишина.
Стяги.
Луна
в овраге.
 

11

 
Каждый крест крив.
Каждый куст кос.
Тишина крапив,
и бурьянов лоск.
 
 
И звезда звезде
говорит в ночи:
«Остриём лучей
землю
выму —
чим.
Ведь следов ног
не сочтешь, нет».
 
 
И звезде Бог
Говорит в ответ:
 
 
«Будет вновь смех,
будет вновь соль, —
но сочти грех
и уйми боль».
 

12

 
И полями побоищ пустыми
ветер светлые новости носит,
и следит, как у павших стынут
на ресницах мертвые слезы.
 
 
На бурьянах бурые пятна
темной крови мертвых пришельцев.
Поднимаются травы мятые
в ясном свете простого месяца.
 
 
С поля брани бредут люди,
и костры разжигают на воле.
И соха ковыряет грубое,
напоённое кровью поле.
 

1960–1965>

Спор с дьяволом. Посвящения

I

* * *

 
О, я без вас
схожу с ума!
Моя судьба —
моя сума.
Но все, что есть
в моей суме,
принадлежит
уже не мне.
Я прихожу
и говорю:
«Я пригожусь,
пока горю,
я пригожусь,
пока горяч!»
А вы опять
в тишайший плач.
О, этот плач,
ваш женский плач!
Я был царем,
а стал палач.
И холод слов моих, что нож,
и правды в нас – на мелкий грош.
Но этот грош в такой цене!
Не разменять
ни вам,
ни мне.
 

* * *

 
Будет время, и березы
вспыхнут желтою листвой
над раскрашенной морозом
полосой береговой,
и к стволу прижавшись ухом,
ты услышишь, как Луна
шепчет ласково и глухо
прямо в ночь.
 
 
А ночь нежна.
 
 
Будет время, и на поле,
где горит, дымя, ботва,
прорастут глухие колья,
распустившись, как трава,
и навзрыд пойдут осины
голосить, что так влажна
эта осень под гусиным
косяком.
 
 
А ночь нежна.
 
 
Будет время, и над взрывом
веток, листьев и травы
ты не справишься с порывом
сумасшедшей головы.
И не плакать. Не смеяться.
только слушать. Тишина.
И губами вновь касаться
глаз как звезд.
 
 
А ночь нежна.
 

Иркутск. Выставка японской живописи

 
Темный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.
 
 
Сто прекрасных видов Эдо
не заменят никогда сей игры теней и света.
 
 
Бодхисатва Манжушри —
он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.
 
 
Ощущение вины
перед медленным теченьем потрясенной тишины.
 
 
Потеряю? Сберегу?
Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?
 
 
Кто там стынет на пороге?
Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?
 
 
Бронза – век мой золотой…
 
 
И опять мороз по коже:
этот век, конечно, твой,
не забудь, и мой он тоже!
 

Заметки на полях

 
Какая странная дорога,
как выполощен ветром куст.
Пейзаж безрадостен и пуст,
и все же он – пейзаж от Бога.
 
 
Какая странная судьба,
почти не знавшая пролога.
И все-таки она – от Бога,
и потому она – судьба.
 
 
Ты говоришь: люби меня,
ведь я дана тебе от Бога.
А за словами вновь дорога,
и до звезды как до порога,
а за порогом вновь звезда…
 
 
И это все опять от Бога.
 

* * *

 
Я знаю, что отныне так и будет:
с утра пожар, под вечер теплый дождь.
Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.
Ведь истина пережигает ложь.
 
 
Мы вечны. Мы взломали наши клетки.
Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.
 
 
Нам яблоко судьба протянет с ветки,
мы и его поделим пополам.
 

* * *

 
Броди, смотри, как лезет лебеда,
как прут кусты подобием тарана.
 
 
Твоя любовь, конечно, не беда,
хотя порой она саднит, как рана.
 
 
Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,
ступи ногой и – глина, камень, трепел.
 
 
Твоя любовь, конечно, из святынь
и никогда не обратится в пепел.
 
 
Броди, смотри, как бьет в ключах вода,
как рвутся реки – кони разной масти.
 
 
Твоя любовь, конечно, не беда,
как все, что ветром выбито на насте.
 

* * *

 
Снег идет.
Снег идет.
Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,
вверх и вниз, легко и вечно —
снег идет.
 
 
Снег идет.
Снег идет.
Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,
все стремительней и выше —
снег идет.
 
 
Снег идет.
Снег идет.
Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:
где я? в поле? или в храме? —
снег идет.
 
 
Снег идет.
Снег идет.
Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,
я люблю тебя, ты вечна.
Снег идет.
 

Бранденбургский концерт № 1

 
Опять этот кантор из церкви святого Фомы
терзает педали забытого Богом органа.
 
 
А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны
плывут над кварталами, будто обрывки тумана.
 
 
Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно
по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.
 
 
Саксонская ночь под готическим стынет окном
и черною кистью витраж покрывает рябина.
 
 
И движется ночь, как недели и годы, а мы
не можем понять, отчего это с гибелью схоже.
 
 
Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,
и длись этот холод, так странно бегущий по коже.
 

Бранденбургский концерт № 4

 
Когда уже нечему больше случиться,
когда за окном ни звезды, ни просвета,
когда через ставни уже не пробиться
ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,
когда на столе засыхает посуда,
а сумерек даже огнем не прогонишь,
я жду тебя, кантор…
 
 
И вот оно – чудо! —
две флейты и скрипка
приходят на помощь.
 
 
Когда уже нечего больше услышать,
все сказано, спрошено, взято, забыто,
когда, как дожди по заржавленным крышам,
струится и плачет слепая обида,
когда даже память условна, как ссуда,
а боль ни словами, ни жестом не скроешь,
я жду тебя, кантор…
 
 
И вот оно – чудо! —
две флейты и скрипка
приходят на помощь.
 
 
Когда уже некому больше молиться,
когда ожидать нет ни веры, ни силы,
когда никуда от себя не укрыться,
а где-то настойчиво плачут клавиры,
и небо закрыто, и листья, как люди,
врываются в душу, и ты их не гонишь,
я жду тебя, кантор…
 
 
И вот оно – чудо! —
две флейты и скрипка
приходят на помощь.
 

Бранденбургский концерт № 3

 
Спит город Баха.
В темном старом доме
спят старые старушки, вещи, люстры,
все спит, все убаюкано дождем.
 
 
Спит ратуша, размокшая афиша,
спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,
и спит орган, как айсберг на мели.
 
 
О, этот город замерших бульваров,
ночных, уснувших намертво базаров,
в листве опавшей, в сумерках дождя —
огромным неподвижным великаном,
уснувшим над наполненным стаканом,
он спит,
и разбудить его
нельзя.
 
 
Но музыка… Но музыка… Но жизнь…
Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,
то звук шагов раздастся, то улыбка,
как лист, проснется…
 

Лебеди

   В. Астафьеву

 
Я видел, как утром,
над серым болотом,
кочкарником,
марью,
оставив исслеженный
красными лапами берег,
сентябрьскую тишь распугав
и привстав над водою,
одна за другой поднимались красивые птицы.
 
 
Тяжелые птицы,
красивые птицы —
обрывками пены,
обломками льдов,
голубым опереньем,
счастливым и белым,
они восходили над марью, над темным болотом,
а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.
 
 
Когда-нибудь в поле,
а может, в машине,
а может, на водах
ударит по сердцу
то ль страх,
то ль провиденье смерти.
Так что же мы вспомним?
Любовь?
Удивленье?
Удачу?
Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?
 
 
Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?
Пески осветились и канули в темную воду.
А лебеди машут,
и машут,
и машут крылами,
и их отраженья, сияя, плывут над болотом.
 

Доброе Начало

 
Есть бухта.
Это – Доброе Начало.
Высокое кольцо песчаных дюн,
вулкан Атсонупури – конус в небо,
базальтовый высокий перешеек,
аралией заросший, елью Глена
и можжевельником.
 
 
Там жить бы я хотел. Встречать восход.
Ходить с ружьем на дальние озера
и жечь костры, давая знать судам,
что мир еще повсюду обитаем.
 
 
А если бы касалась вдруг тоска
меня своими пальцами, я б молча
ходил туда, где брошенный поселок,
как черный иероглиф, распластался,
под небо вскинув сломанные балки.
 
 
Мне было б странно находить траву
или обрывки рыжих фотографий
среди руин, и в поисках живого
я б сотни километров проходил,
но снова
возвращался
к морю.
 
 
И, прост как звезды, трогал валуны,
похожие на нерп. Касался пены.
И знал, что я из тех, кто прочно верен
теченью рек, звезде над головой,
и просто миру, вечному, как время.
 

* * *

   С. Гольдину

 
Печаль полей. Высокие слова.
Три дерева. Неясная тревога.
Далекий оклик. Пыльная дорога.
Осенняя кипящая трава.
Пустынные пустые острова.
Неясный свет неясного пролога.
 
 
На отмелях крутые валуны.
Три водопада падают с обрыва.
Вода наката холодно игрива.
Не боль, а ощущение вины.
Рассветный пляж. Обрывки тишины.
И отмелей оранжевая грива.
 
 
За годом год. Даровано весло.
Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.
След мамонта. А там и человека.
А там уже и Слово, и Число.
Откуда и куда меня несло?
Мой возраст превышает возраст века.
 
 
И все-таки, полкниги Бытия