Гейдж Паулина. Искушение богини

   Сенмут улыбался, глядя на склоненную темноволосую головку, но его ответ прозвучал серьезно:
   – Не знаю, ваше величество, но думаю, что нет. Чтобы иметь сыновей, я должен сначала взять жену.
   – Есть же Та-кха'ет.
   – Верно. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь на Та-кха'ет, хотя она мне очень нравится.
   – Ты можешь и передумать со временем. Сколько тебе лет, Сенмут?
   – Я хожу по этой земле двадцать шесть лет.
   Она сидела, по-прежнему отвернувшись, и нервно ломала пальцами сухие листья.
   – У каждого человека есть жена, хотя бы одна. Разве тебе не хочется иметь полный дом детей?
   – Ваше величество, вам известно, почему я не могу жениться. – Он журил ее мягко, зная, каким неопределенным кажется ей сейчас будущее, когда она занята мыслями о предстоящем походе. – Не лучше ли нам побеседовать о чем-нибудь другом?
   Она повернулась к нему, стряхивая с колен коричневые соринки.
   – Да, мне известно, – сказала она, – но я хочу услышать это от тебя. Потому что я взвалила на тебя слишком много обязанностей?
   – И об этом вам тоже известно.
   Он знал, каких слов она ждала от него. Всем своим сердцем жаждал он произнести их, но у нее надо лбом блестела кобра, а у горла покоился один из царских картушей. Он видел в ней не только женщину, но и царицу.
   Закинув голову, умоляюще протянув к нему ладони, она просила:
   – Скажи же! И не думай, будто я специально дала тебе этот титул, чтобы вытянуть из тебя признание. Я хорошо тебя знаю. Ты никогда не лжешь ни мне, ни себе. Говори же!
   – Хорошо.
   Он обхватил руками колени, и его взгляд устремился туда, где догорал закат, подсвечивая башни храма, так что они выделялись на его фоне, четкие, словно вырезанные ножом.
   – Я люблю вас. Люблю не только как царицу, но как женщину, которую хотел бы назвать своей. Вы знаете это и все же вырвали у меня ответ, не пощадив моей гордости, ибо вы – царица и я должен вам отвечать. Вы поступили жестоко.
   Пожирая глазами его спокойный профиль, она то стискивала руки, то разжимала их вновь.
   – Я сделала это, не потакая своим желаниям, – был ее ответ. – Я должна уехать, и мне страшно. Мне нужны твои слова, Сенмут, я возьму их с собой, они будут поддерживать и согревать меня. Как царица я принимаю твое поклонение как должное, но как женщина…
   Легко, точно ветер, касающийся травы, легла на его плечо ее рука.
   – Сделай мне подарок, Сенмут.
   Его взгляд не покидал верхушки храмовой стены.
   – Все, что пожелаете, – сказал он тихо, но она почувствовала, как напряглись и снова расслабились его мышцы.
   – Если я сниму диадему и картуш, символ власти с руки и печать с пояса и положу их на траву, ты меня поцелуешь?
   Он впился в нее взглядом. Увидев, что она не играет, а смотрит на него снизу вверх полными слез глазами и губы ее дрожат, он взял ее лицо в свои ладони и, не веря себе от радости, стал ласкать ее нежные щеки.
   – Нет, – прошептал он, – нет, могущественная, я поцелую тебя такой, какая ты есть, моя божественная царица, мой сердечный недуг, сестра моя. Без всякого притворства.
   С бесконечной нежностью он прижал свои губы к ее губам, впивая их сладость, перемешанную с солью слез, и почувствовал, как ее руки обвились вокруг его шеи. В тот же миг последние блики заката соскользнули с башен и пали на землю, стремительно мелькнули меж деревьев и исчезли за мантией ночи.

Глава 15

   Семь дней спустя, в драгоценные часы утренней прохлады, египетское войско выстроилось в пустыне, милей южнее Фив. Оно опаздывало на два дня, потому что Джехути со своими людьми заблудился, пытаясь срезать дорогу через холмы. Все это время Хатшепсут не находила себе места от злости. Аахмес пен-Нехеб, как всегда спокойный, объяснял ей, что они все равно не успели бы атаковать нубийцев раньше, чем те доберутся до второй крепости, поэтому два дня ничего не решают, но она продолжала бушевать и мерить шагами дворец, изнемогая от желания выступить поскорее.
   Тутмос проводил это время у матери, которая прожужжала ему все уши своими советами. В конце концов он не выдержал и пошел к Хатшепсут, но та безапелляционно отослала его прочь в довольно резких выражениях. Ночь перед походом он провел на царском ложе один, и будущее представлялось ему мрачным.
   Наутро фараон вместе с Хатшепсут, пен-Нехебом, Хапусе-небом и Нехези стоял на трибуне, сооруженной специально ради этого случая, и принимал парад. Утро видалось чудесное, легкий ветерок колыхал знамена и развевал флаги, войско было обсыпано тысячами ярких бликов, словно сухой трут искрами, – это солнце сверкало на остриях копий и лезвиях боевых топоров. Плотно сомкнув ряды, глядя прямо перед собой, пехота недвижно ждала. Далеко на заднем плане виднелись палатки – маленькие белые конусы, похожие на игрушечные пирамидки. Левый и правый фланги четырехтысячного войска составляли колесницы, легкие, миниатюрные, окованные медью; спицы огромных колес тускло блестели. Лошади тоже ждали, вскидывая гнедые головы, красные, желтые и белые плюмажи весело трепыхались на ветру. Хатшепсут смотрела на мощь и славу Египта, его главную опору.
   Прямо перед ней стояла дивизия Гора, знаменосец которой был украшен крючковатым клювом и хищными глазами бога. У подножия трибуны выстроились генералы в полном боевом облачении. Ближе всех к ней был ударный отряд – несгибаемые воины с несгибаемым взглядом, те, которые первыми погибали и последними покидали поле сражения. Между ними стояли офицеры: луки через плечо, древки копий врыты в песок. Князем дивизии Гора был назначен Хапусе-неб. Он предпочел идти с солдатами, а не ехать впереди войска в свите фараона. Как и все, он тоже ждал, не сводя холодных глаз с женской фигуры на помосте. Хотя Тутмос и облачился в двойной венец, люди смотрели только на Хатшепсут. Она была одета, как подобает главнокомандующему: узкая белая повязка вокруг бедер, скрывающий волосы кожаный шлем до плеч и белые кожаные перчатки с раструбами, чтобы не поранить руки тетивой лука и не натереть поводьями. Обута она была в кожаные белые сапоги, запястья под перчатками охватывали толстые серебряные браслеты командира царских храбрецов. Лишь одна деталь костюма выдавала истинный статус Хатшепсут. Над ее лбом вздымалась маленькая серебряная кобра, и даже тем, кто стоял в задних рядах, было хорошо видно, как она вспыхивает на солнце. Взгляд молодой женщины пробежал по рядам пехотинцев, голубым шлемам колесничих, поднялся наконец над лесом копий и луков и устремился к дворцу, ярко-красному, несмотря на расстояние. Она стремительно повернулась к Тутмосу, думая о Сенмуте, который ждет сейчас на крыше, и об Инени и Юсер-Амоне, которые поднялись на стену посмотреть, как будет проходить войско.
   – Кто будет говорить, ты или я? – спросила она. – Пен-Нехеб, мы готовы? А где же царские храбрецы?
   Она встревожено повернулась к Нехези, и тот поклонился, вытянув руку в кожаной перчатке.
   – Вот они подходят, – сказал он. – Воины опаздывают, но я не буду просить за них прощения, ваше величество, сейчас вы сами поймете почему.
   Из-за небольшой рощицы на берегу выходили, закинув за спину щиты и поднимая ногами клубы пыли, полсотни смелых. За ними катилась новая, сверкающая золотыми пластинами, искусно сработанная и изукрашенная колесница: на горделиво приподнятом носу высечены перья Амона, с каждого бока смотрит глаз Гора. Вся упряжь была выполнена из тонкой и прочной кожи, удила и мундштуки сделаны из золота. Колесничий взмахнул кнутом, крепкие приземистые лошадки пошли в галоп, завертелись, отливая золотом, колеса. В вихре удушливой пыли и танцующих белых плюмажей колесница подлетела к помосту, стала как вкопанная, и с нее, выписав кнутом замысловатую фигуру, со смехом соскочил на землю Менх. За ним подошли царские храбрецы и, отсалютовав, встали. Одним исполненным грации прыжком Нехези перемахнул через ограждение помоста на землю и направился к ним. Хатшепсут тоже шагнула вперед и глянула вниз.
   Менх поклонился, по его скрытому под голубым шлемом лицу проходили судороги восторга.
   – Подарок ее величеству от верных и обожающих ее войск! – провозгласил он, указывая на колесницу и беспокойных, роющих копытами землю лошадей. Хатшепсут тоже спрыгнула на землю и подошла к колеснице, привычным движением проверяя спицы, уздечки, поводья.
   Нехези сделал шаг вперед.
   – Это не парадная колесница для царских процессий, – сказал он. – Это боевая машина, быстрая и легкая, подарок воинов старшему офицеру.
   Ни слова не говоря, Хатшепсут вскочила на колесницу, схватила вожжи и обмотала их вокруг своих затянутых в перчатки запястий. Один громкий окрик, и она уже неслась вперед, пригнувшись и напрягшись, – лицо сосредоточенно, ноги расставлены для равновесия, – а солдаты в облаке поднятой ею пыли нарушили ряды и подбадривали царицу воплями, точно наездника ежегодных скачек. Завершив круг, Хатшепсут спешилась и с сияющими глазами бросила поводья Менху.
   – А ты, нахал, моим колесничим будешь? – бросила она ему на ходу. Тот поклонился с ухмылкой. Взлетев по ступенькам на помост, Хатшепсут снова оказалась рядом с обескураженным Тутмосом, который уже начал обливаться потом, по мере того как солнце набирало силу. Хатшепсут подняла руку, и стало тихо. Она повернулась и обратилась к своим солдатам.
   – Я благодарю вас за это проявление любви ко мне, – сказала она, ее чистый голос звенел над толпой. – Можете быть уверены, я заслужу ее так же, как заслужила вашу преданность. Вы прекрасны в моих глазах, солдаты Египта. Я горжусь тем, что отправляюсь в поход с вами. А теперь слушайте речь фараона, живущего вечно!
   Тутмос сделал шаг вперед и жестом приказал Менене, который стоял с ладаном наготове, подняться. Он производил впечатление, этот мощный фараон в высоком венце, ожившая башня власти, когда воздел над толпой свои плеть и крюк. И когда он заговорил о награде и славе, об опасностях, которые им предстоит преодолеть, чтобы не прервалось существование Египта, и о почетной смерти в бою, солдаты услышали в его словах далекое эхо отцовского голоса. И они забыли, что не он, а царица стоит перед ними в простой одежде боевого командира. Когда Тутмос кончил говорить, они приветствовали его громким ревом, отголоски которого докатились даже до тех, кто стоял в тот миг на крыше аудиенц-зала, опираясь на балюстраду в жарких солнечных лучах.
   Менена прочитал молитву о благословении и ниспослании победы, и наступила очередь Хапусенеба.
   – Пятьдесят величайших! Сотники, капитаны, командиры отрядов, знаменосцы! К выступлению готовьсь! Сомкнуть строй!
   Хатшепсут и Тутмос спустились с помоста.
   – Поедем со мной в моей колеснице, – предложила она, берясь за поводья.
   – Меня понесут во главе на носилках, – ответил он. – Слишком жарко, чтобы стоять в этой штуке.
   И он ушел, а за ним отправился пен-Нехеб. Солдаты уже строились для марша, вскидывая на плечо вещевые мешки и пристегивая оружие. Хатшепсут выгнала Менха из колесницы.
   – Подурачился, теперь пешочком потопаешь, – сказала она ему. – Я сама хочу править, а ты будешь глотать пыль у меня за спиной.
   Она взяла у него из рук кнут, любя стукнула рукояткой по макушке, тронула лошадей и порысила вслед за Тутмосом. За ней пристроился Нехези со своими людьми, и бесконечная кавалькада запетляла по дороге к югу, точно пестрая извивающаяся змея. Замыкал шествие обоз, ибо, хотя армия шла налегке и каждый солдат нес свою собственную поклажу, были еще палатки, вода, пища, ковры, стулья и складные ложа для царской четы и, конечно, походные алтари. Солдаты затянули было боевой гимн в такт шагам, но надолго их не хватило, голоса скоро стихли, и войско продолжало идти вперед в угрюмом молчании, ибо солнце палило нестерпимо, а до Асуана было еще далеко.
 
   Сенмут смотрел на дорогу до тех пор, пока ветер не рассеял последние клубы коричневой пыли. Потом он повернулся к Инени.
   – Да пребудут с ними все боги, – сказал он тихо. Старик улыбнулся, увидев его лицо.
   – Это всего лишь небольшая экспедиция, – ответил он. – Неужели ты сомневаешься, что они вернутся назад с победой, обремененные свежей добычей для храмов и золотом для казны?
   Пока они спускались с крыши в тенистую галерею, Сенмут заставил себя засмеяться.
   – В этом я не сомневаюсь, – сказал он, думая о том, что миль, которые отделяют его от армии, с каждой минутой становится все больше.
   Инени ускорил шаг.
   – Тогда забудь о войне, – бросил он через плечо, – в аудиенц-зале нас ждут эмиссары Ретенну, так что у нас с тобой много дел, князь.
   И он усмехнулся, покачивая головой.
 
   В первый день войско одолело едва ли двадцать пять миль, а на закате на берегу Нила поставили палатки. Хатшепсут вместе с Тутмосом купалась в реке и, нежась на мелководье, с наслаждением чувствовала, как вода смывает с нее пот и пыль. Завернувшись в свободное платье, она села у входа в палатку и стала глядеть на дымные спирали, поднимавшиеся над сотнями кухонных костров. За ее спиной висело царское знамя, безжизненное в вечерней тишине. Усталость заволокла сознание женщины приятной пеленой, сквозь которую доносились негромкое ржание лошадей и приглушенные разговоры солдат. Ее люди тоже устали. Сколько ни гоняй солдат по плацу, а быстрый марш по жесткой, изрытой колеями дороге, а кое-где и по камням всегда возьмет свое. У всех стерты ноги, болят плечи. Тутмос в своей бело-голубой палатке уже готовился ко сну. Хатшепсут не удержалась от улыбки, представив себе, какая его охватит радость, когда они доберутся наконец до Асуана, где он снова упадет на царское ложе.
   Хапусенеб подошел и присел у ее ног на корточки. Она спросила, когда они повернут в пустыню.
   – Завтра мы должны пройти миль тридцать, а то и сорок, – ответил он. – Через два дня мы будем в Асуане. Еще день пути, и мы достигнем поворота, где нам предстоит наполнить все емкости водой. Вы утомлены, ваше величество?
   – Слегка. Думаю, завтра я разрешу Менху быть моим кучером, хотя колесница легка на ходу и лошади подобраны изумительно. Слышишь – каменный козел, и гиппопотамы кашляют в болоте! Если бы мы могли здесь задержаться, завтра утром поохотились бы.
   – Быть может, фараон выйдет поохотиться из Асуана, пока нас не будет, – предположил он.
   Они сидели в непринужденном молчании, пока Хатшепсут не зевнула. Уже совсем стемнело, костры дружелюбно глядели на молодых людей сквозь ночь своими пылающими глазищами, с берега доносилась обычная перекличка часовых. Хапусенеб пожелал царице спокойной ночи и тут же растворился в темноте. Она встала, подошла к своей походной кровати и легла, натянув покрывало до подбородка и свернувшись под ним калачиком, а ночной часовой занял свое место у входа в палатку. Не успел он поставить древко копья на землю, а она уже спала.
   Через два дня, когда солнце уже клонилось к закату, они достигли Асуана и встали лагерем у его стен. У людей открылось второе дыхание, и у костров смеялись и играли в кости. Хатшепсут надела корону и парик и вместе с Тутмосом отправилась в царскую резиденцию, где тот с облегчением вздохнул, тут же приказав принести сдобы и вина.
   – Останься сегодня здесь, со мной, – умолял он ее. – Мы ведь и так несколько недель не увидимся, а тебе ведь наверняка хочется отдохнуть перед походом.
   Глядя в его мягкое, молящее лицо, она согласилась.
   – Мы встанем рано, – пообещал Тутмос, – здесь хорошая охота.
   Улыбаясь, Хатшепсут, как и подобает покорной жене, позволила обнять себя и отдалась ему, хотя и без особого желания, так как все ее помыслы были о разрушенной крепости, что ждала их впереди, и о солдатах, отчаянно сражавшихся на стенах другой цитадели. Потом она крепко заснула рядом с ним, измученная путешествием и требованиями ненасытного тела мужа.
   Наутро она простилась с ним нежно, но легко, без сожаления. «Как хорошо снова быть самой собой, свободной и независимой», – подумала она, под звук рогов вскакивая рядом с Менхом на колесницу. Обернувшись, она помахала рукой Тутмосу и его придворным, улыбнулась Нехези, сидевшему в своей колеснице. Когда Хапусенеб дал сигнал к выступлению, она расставила ноги, готовясь к толчку, и замурлыкала песенку.
   Асуан скоро опустел, и летний день наполнил город тишиной, когда безутешный Тутмос ступил в свою охотничью лодку.
   Зато вокруг Хатшепсут непрестанно звенела упряжь, скрипели кожаные доспехи, топали обутые в сандалии ноги. Почти не помня себя от восторга, смотрела она вперед, туда, где высились каменные клыки и ревели бурные воды первого порога. Кожа молодой женщины уже потемнела под яростным солнцем, мышцы напряглись, налитые новой силой.
   Утром, прежде чем сняться с очередной стоянки, солдаты наполнили водой бурдюки, проверили упряжь, сосчитали оружие, напоили лошадей. Скоро дорога заведет их в пустыню – враждебную страну, где на многие мили вокруг нет ничего, кроме камней и песка, плавящихся под грозным взором Ра, а горы, которые так долго сопровождали их по правому флангу, расступятся, чтобы пропустить их в места, доселе неизведанные. Иногда их путь будет лежать по твердой, спекшейся от солнца земле; но чаще им придется вязнуть в песке. Хатшепсут потуже затянула завязки своего шлема, а Менх в последний раз обошел вокруг колесницы, заметив, как глубоко ее колеса уже проваливаются в песок. Хапусенеб выслал вперед разведчиков – проверить дорогу и найти кратчайший путь. Сейчас они шли по тропе, которой обычно пользовались солдаты, посылаемые в крепость или из крепости по делу, или караванщики; она вела к оазисам, расположенным в двухстах милях к северу, и все же это была дорога через пустыню, и все знали, что ждет впереди. Когда Хапусенеб и Нехези решили наконец, что все в порядке, и армия двинулась вперед, ненавистный песок уже насквозь прожигал сандалии, опаляя ступни, а пышущие злобой медные бока колесниц норовили прижечь руку или ногу.
   Все радовались, когда вечером объявили привал. Костров не разводили, ибо на расстоянии одного дневного перехода лежала вторая крепость, и никто не мог сказать, что они там найдут. Едва солнце провалилось за горизонт, как люди начали кутаться в шерстяные плащи, ведь ночи в пустыне холодные и ветреные. Хатшепсут не покидала своей палатки, которая освещалась лампой, висящей на центральном шесте. Туда она приказала подать вина для себя, Хапусенеба, генералов и пен-Нехеба.
   Нехези тоже был там, полуобнаженный, как всегда, ибо ему были нипочем и жара, и холод. Хатшепсут, которая, несмотря на шерстяной плащ, поеживалась от холода, еще раз подивилась про себя: что же у этого человека на сердце, что он чувствует, о чем думает?
   Когда пришел Менх с докладом, что все лошади накормлены и напоены, а люди легли отдыхать, она завела разговор о завтрашнем дне.
   Ей отвечал Нехези.
   – После целого дня пути через пустыню люди не смогут сражаться, – сказал он. – Думаю, что лучше всего было бы переночевать еще раз, а потом с рассветом напасть на врага, если он, конечно, находится у крепости.
   – Я знаю эти места, – спокойно заметил пен-Нехеб. Вид у него был усталый и постаревший, но глаза ясные, и втайне он радовался, что снова оказался на войне. – Через полдня мы окажемся у подножия высоких скал, изрытых крутыми ущельями, крепость стоит по ту сторону, на дне долины. Скалы скроют наше приближение, так что завтра вечером мы сможем встать лагерем по эту сторону, потихоньку развернув войска в ущельях. Если ночью отправить ударный отряд и царских храбрецов в обход крепости, чтобы они напали с севера, то тогда мы сможем загнать нубийцев в скалы, где за них возьмется основная часть наших сил.
   – Все зависит от того, где они находятся сейчас – штурмуют крепость, движутся на нас или удирают обратно в Куш, – ответил Хапусенеб. – Что до меня, я предпочел бы открыто выступить на рассвете. Если крепость взята, то враг либо находится там, либо ушел; если она еще держится, то покончим все одним ударом.
   – Пошлите вперед еще разведчиков, – распорядилась Хатшепсут. – Пусть идут весь день, чтобы к вечеру мы уже знали, что там произошло. Если к нашему приходу они не вернутся, то предлагаю ждать их возвращения у тех скал.
   – Ваше величество говорит мудро, – сказал Нехези, и она впервые увидела на его лице улыбку. – Ибо чего стоят все наши рассуждения перед лицом незнания?
   Хапусенеб кивнул:
   – Очень хорошо. Поскольку военный министр – это я, то я рекомендую выступать завтра утром, встать лагерем у скал и ждать донесений разведчиков. Пока мы не минуем первой крепости, мы еще на египетской земле. А там посмотрим.
   Они допили вино, и Хатшепсут отослала их пораньше, не в силах успокоиться. Они уже разошлись по своим палаткам, а она все сидела, разложив карту на столе, и гадала, как все сложится, когда они подойдут к крепости. Наконец женщина свернула карту и положила ее на пол перед алтарем, моля Амона ниспослать скорую победу. Хатшепсут не сомневалась в своей победе, но ее печалила мысль о том, что ради нее прольется столько доброй египетской крови. Кроме того, чисто женским чутьем она ощущала всю тщетность и бессмысленность войны. Она знала, что если глупых кушитов не наказать, то они наберутся наглости и сил, а этого допустить было никак нельзя; и все же она еще долго сидела без сна на краю походной кровати, размышляя о славе и расточительности мести и побед. Когда наконец Хатшепсут сняла одежду и легла под покрывало, ее сны были полны крови и огня, так что наутро она проснулась с тяжелым сердцем и дурным предчувствием, которое преследовало ее весь день.
   В третьем часу дня знаменосец царицы обернулся и что-то прокричал, и она увидела мерцающую на горизонте серую горную гряду, изломанные каменные зубья стояли плечом к плечу и чуть подрагивали, точно паря над поверхностью пустыни. Она объявила краткую стоянку и послала Менха к Аахмесу пен-Нехебу. Молодой человек прибежал назад и, задыхаясь, сообщил, что это и в самом деле та гряда, которую они ищут, а не морок пустыни. Войско воспряло духом, и люди, жадно пожирая глазами плавный подъем переходящей в камень земли, одним махом покрыли расстояние, отделявшее их от гор. Не успел топот ног и лязг оружия заполнить первую расселину между скал, как вернулись разведчики, и Хатшепсут с другими генералами поспешила к Нехези.
   – Похоже, что в крепости никого нет, – услышали они, – но вокруг повсюду валяются мертвые тела и стрелы, видны другие признаки боя. Мы не стали подбираться ближе из страха, что нас заметят.
   – Кому принадлежат мертвые тела? – быстро спросила Хатшепсут.
   Усталый разведчик ответил ей улыбкой, больше походившей на волчий оскал.
   – Черные, в основном черные, но есть и белые, ваше величество, – сказал он. – Думаю, что битва была, но никто не победил, потому что мертвых тел всего около сотни, а след из награбленного и битых черепков уводит далеко в пустыню.
   Она обвела всех взглядом, и пен-Нехеб заговорил.
   – Я за то, чтобы идти вперед, – сказал он. – Судя по всему, гарнизон был осажден, но не сдался. Хоть я и неазартный человек, но готов прозакладывать свой лук, что крепость еще держится.
   Остальные закивали.
   – Тогда не будем тратить время, – сказал Хапусенеб. – Как только перейдем скалы, развернем дивизии, а вперед пошлем ударный отряд под твоим, Нехези, командованием. Излишняя самоуверенность дорого обходится.
   – И поторопимся, – добавила Хатшепсут. – Солнце начнет опускаться раньше, чем мы выберемся из этих скал, а я не очень-то хочу подходить к крепости в темноте.
   Они разошлись по своим колесницам, и рога затрубили сигнал «вперед». Дорога теперь была не такой ровной, и лошади осторожно ступали между утесами, вершины которых маячили в высоте, загораживая свет, однако скоро их место заняли каменистые осыпи, завалы из камня сужали тропу настолько, что людям приходилось идти друг за другом, насторожено оглядываясь и не спуская глаз с высот у себя над головами. Еще два часа пути, и вот уже скалы остались позади, и Хатшепсут впервые увидела свою крепость.
   Высокая стена окружала обширное пространство, между вышками часовых виднелся квадратный силуэт башни, и больше там ничего не было. Широкие деревянные ворота были накрепко закрыты, и Менх при виде их пробормотал:
   – И правда никого нет. Клянусь Амоном! Ну и местечко! Нехези окликнул Хатшепсут:
   – Смотрите, ваше величество! Бело-голубой флаг все еще развевается!
   С несказанным облегчением она увидела, что флаг империи и вправду висит там, где ему положено. Войско вышло из-под прикрытия скал, и, едва колесница Хатшепсут снова покатилась по песку, за ее спиной раздались резкие слова команды: пехота должна была расступиться и пропустить упряжки вперед. Мимо нее прогремел и выстроился впереди наступательный отряд, его знамена заполоскались на вечернем ветру, и тут же подле нее оказалась колесница Нехези. Они медленно двинулись вперед, и в кроваво-красном свете заката крепость неторопливо поплыла им навстречу.
   Вскоре на песке начали попадаться холмики, и Хатшепсут, собрав все свое мужество, заставила себя впервые в жизни посмотреть на мертвые тела, однако эти темные, распростертые фигуры так мало напоминали о живом, что она приняла их сначала за падаль, пока не увидела двух гиен, которые, наполнив ее отвращением, серыми тенями скользнули слева, таща в зубах человеческую руку. Тошнота комом подкатила к горлу, и женщина поспешила перевести взгляд на запекшуюся грязь глинобитных стен крепости, которые приблизились настолько, что она явственно различала швы между огромными кирпичами.