Страница:
Обычно из среды цивилизованных народов выходили люди, приносившие с собой социальные навыки, умение возделывать землю, искусства, законы, богов, религиозные обряды и учения семействам или ордам, жившим разрозненно и не объединившимся в народ. Они смягчали нравы этих дикарей, объединяли их, учили их пользоваться своими силами, помогать друг другу, чтобы легче удовлетворять свои потребности. Делая таким образом существование дикарей более счастливым, подобные люди добивались любви и уважения последних, приобретали право предписывать им взгляды, заставляли их усвоить те учения, которые эти благодетели создавали сами или заимствовали у цивилизованных народов, из среды которых они выходили. История показывает нам, что знаменитейшими законодателями были люди, которые, обогатившись полезными знаниями, имеющимися у цивилизованных народов, научили беспомощных и невежественных дикарей искусствам, которых последние до того не знали. Таковы были Вакх, Орфей, Триптолем, Моисей, Нума, Замолксис - одним словом, те первые люди, которые научили народы возделывать землю, дали им науки, богов, обряды, таинства, теологию, юриспруденцию.
Может быть, нас спросят, не жили ли первоначально рассеянно народы, живущие в наше время вместе?
На это мы ответим, что подобное рассеяние могло происходить не раз; оно вызывалось страшными катастрофами, театром которых, как мы видели, неоднократно был земной шар; но о тех отдаленных временах, когда это происходило, история не сохранила никаких воспоминаний. Возможно, что приближение комет нередко вызывало на земле всемирные катаклизмы, каждый раз уничтожавшие большую часть человеческого рода. Люди, спасшиеся от подобных катастроф, ввергнутые в бедственное положение и испытавшие ужас, не могли сохранить для своего потомства знаний, уничтоженных несчастьями, свидетелями и жертвами которых они были: подавленные страхом, эти люди могли сообщить нам о пережитых ими ужасных событиях только какие-то неясные предания; они не могли передать нам взглядов, теорий и искусств, предшествовавших эпохе этих всемирных переворотов. Возможно, что люди существовали на земле всегда, но в различные периоды они гибли вместе со своими памятниками и своими науками. Те, кто переживал эти периодические перевороты, каждый раз образовывали новую человеческую расу, которая с течением времени путем опыта и исследования мало-помалу извлекала из забвения открытия первобытных времен. Может быть, от этих периодических переворотов в жизни человечества зависит его глубокое невежество в наиболее важных для него вопросах. Вот, может быть, настоящий источник несовершенства наших знаний, недостатков наших политических и религиозных учреждений, вдохновителями которых всегда были страх, неопытность и детские предрассудки, благодаря которым человечество повсюду находится как бы в состоянии детства, иными словами, не способно руководствоваться указаниями разума и выслушивать голос истины. Если судить о человечестве по той медлительности, с какой осуществляется его прогресс во многих областях жизни, то можно было бы сказать, что оно только выходит из колыбели или же что ему никогда не суждено достигнуть зрелого возраста и внять голосу разума. Эти гипотезы, без сомнения, покажутся рискованными тем, кто достаточно не размышлял о природе, В прошлом мог быть не один всемирный потоп, со времени возникновения земного шара могло быть множество других потопов. Сам земной шар, может быть, представляет собой какое-то новое произведение природы; возможно, что он не всегда занимал то место, которое занимает теперь (см. ч. I, гл. VI). Как бы ни относиться к этому, несомненно, что земной шар независимо от внешних причин, которые могут совершенно изменить его внешний вид (например, столкновение с кометой), содержит в себе причину, способную совершенно изменить его. Действительно, земля помимо ежедневного и заметного движения обладает очень медленным и почти незаметным движением, в силу которого на ней все должно меняться: это движение, от которого зависит предварение равноденствий, наблюдавшееся Гиппархом и другими астрономами. В силу этого движения земля должна через несколько тысяч лет совершенно измениться; моря должны под конец занять то место, которое теперь занимает суша. Таким образом, ясно, что земной шар находится в непрерывном изменении, как и все вещи в природе. Древние знали движение земли, о котором я говорю; по-видимому, оно-то и дало начало их учению о великом годе, величину которого одни определяли в 36 525 (у египтян) или в 36 425 лет (у сабеян) и так далее, между тем как другие доходили в своих цифрах до 100 000 и даже до 753 200 лет (см. т. XXIII мемуаров Академии надписей).
К всеобщим катастрофам, которые испытала земля в разные эпохи, надо присоединить еще катастрофы частного порядка, например наводнения, землетрясения, подземные пожары, которые могли заставить отдельные народы рассеяться и забыть все то, что они до этого знали.
Как бы мы ни отнеслись к этим гипотезам,- предположим ли, что человечество существовало на земле всегда или же что оно является недавним и недолговечным произведением природы,- нам будет нетрудно добраться до происхождения многих существующих народов.
Мы всегда находим их в диком состоянии, то есть состоящими из разбросанных семейств; эти последние объединяются по зову некоторых законодателей или пророков, которые дают им законы, богов, вероучения и оказывают разные благодеяния. Эти лица, превосходство которых было признано народами, установили национальные божества, оставив отдельным индивидам богов, которых те создали себе в соответствии со своими собственными взглядами, или заменив таких богов другими, заимствованными из мест, откуда они прибыли сами.
Чтобы лучше запечатлеть в умах людей свои уроки, эти лица, став учителями, вождями и наставниками зарождающихся обществ, начали обращаться к воображению своих слушателей. Поэзия своими образами и выдумками, своей гармонией и ритмом поразила мысль народов, запечатлев в их памяти те идеи, которые им хотели сообщить; в поэзии вся природа вместе со всеми ее частями подверглась олицетворению; земля, воздух, вода, огонь получили разум, мысль, жизнь; стихии были обожествлены. Небо, это окружающее нас необъятное пространство, стало первым из богов; время, его дитя, уничтожающее свои собственные творения, сделалось неумолимым божеством, которого стали бояться и почитать под именем Сатурна; эфирная материя, тот невидимый огонь, который оживляет природу, проникает и оплодотворяет все существа, является принципом движения и теплоты, был назван Юпитером; он вступил в брак с богиней воздуха Юноной; сочетания Юпитера со всеми существами природы были символизированы рассказами о его превращениях и бесконечных прелюбодеяниях; его снабдили молнией, указывая этим, что он производит метеорологические явления. В тех же сказках солнце, это благодетельное светило, так сильно влияющее на землю, стало Озирисом. Белом, Митрой, Адонисом, Аполлоном; природа, опечаленная периодическим удалением солнца, превратилась в Изиду, Астарту, Венеру, Кибелу. Наконец, все части природы были олицетворены: море оказалось под властью Нептуна; огонь был обожествлен египтянами под именем Сераписа, персами - под именем Ормузда, или Оромаза, римлянами - под именами Весты и Вулкана.
Таково подлинное происхождение мифологии. Дочь физики, украшенная поэзией, она имела своей целью изображать природу и ее части. Достаточно несколько внимательнее присмотреться к древности, чтобы с легкостью убедиться, что все эти знаменитые мудрецы, законодатели, жрецы, завоеватели, просвещавшие народы в их детстве, сами почитали или заставляли народы почитать действующую природу, или великое целое, рассматриваемое под углом зрения его различных качеств или действий; это великое целое они обоготворяли; его части они олицетворяли; необходимость его законов они толковали как судьбу; и наконец, аллегория скрыла способ действия этого великого целого, а его части были представлены в символах и образах языческих вероучений. Греки называли природу божеством с тысячей имен. Все языческие божества были просто природой, рассматриваемой с точки зрения различных ее функции и сторон. Эмблемы, которыми украшали эти божества, подтверждают настоящую истину. Различные точки зрения на природу породили многобожие и идолопоклонство. (М. Бенуа, Критические заметки против Толанда, стр. 258.)
Чтобы убедиться в этой истине, достаточно заглянуть в сочинения древних авторов. "Я думаю,- говорит Варрон1, - что бог есть душа вселенной, которую греки назвали и что сама вселенная есть бон". Цицерон говорит: ("Так называемые боги - это собственно природа вещей".) Тот же Цицерон говорит, что в элевзинских, лемносских и самофракийских таинствах посвященным объясняли скорее природу, чем богов: Прибавьте к этим авторитетам "Книгу премудрости", гл. XIII, ст. 10; гл. XIV, ст. 15 и 22. Плиний говорит очень догматически:
"Следует полагать, что мир или то, что заключено под обширным пространством небес, есть само божество, вечное, необъятное, не имеющее ни начала, ни конца".
Чтобы дополнить доказательства вышеизложенного и показать, что истинным объектом поклонения языческой древности было великое целое, вселенная, природа, мы приведем здесь начало гимна Орфея в честь бога Пана:
"О Пан! Я взываю к тебе, о могучий бог, о всеобъемлющая природа! Я взываю к небесам, морям, земле, питающей все, и к вечному огню, ибо это твои члены, о всемогущий Пан!" и так далее.
В подтверждение этих взглядов приведем также данное одним современным ученым весьма убедительное и остроумное объяснение легенды о Пане, а также образа, в котором его представляли.
"Пан,- говорит этот ученый,- судя по значению его имени, - это эмблема, служившая древним для обозначения совокупности вещей: он олицетворял собой вселенную и, по мнению ученейших философов древности, был первым и древнейшим и" богов. Черты, которыми его наделяли, образуют как бы портрет природы и дикого состояния, в котором она находилась вначале. Пятнистая шкура леопарда, которой прикрывался этот бог, олицетворяет усеянное светилами и созвездиями небо. Образ Пана складывается из частей, из которых одни соответствуют разумному существу, то есть человеку, а другие - такому лишенному разума существу, как козел. Подобным же образом вселенная состоит из управляющего всем разума и плодотворных стихий: огня, воды, земли и воздуха. Пан любит преследовать нимф: это соответствует потребности природы во влаге для всех ее произведений и означает, что этот бог, как и природа, настойчиво стремится к самовоспроизведению. Согласно египтянам и древнейшим греческим мудрецам, у Пана не было ни отца, ни матери; он вышел из Демогоргона в то же самое мгновение, что и его роковые сестры - Парки; это прекрасный символ того, что вселенная была творением некоей неизвестной силы и что она была создана согласно неизменным отношениям и вечным законам необходимости! Но особенно знаменательный и пригодный для выражения идеи гармонии вселенной символ - это таинственная свирель Пана, состоящая из семи трубок неравной величины, приспособленных к тому, чтобы издавать правильнейшие и совершеннейшие созвучия. Орбиты, описываемые семью планетами нашей солнечной системы, обладают различными диаметрами, время обращения этих планет и их массы неравны между собой, но из порядка их движений вытекает наблюдаемая нами на небе гармония" и так далее. Этот отрывок сообщил мне один мой друг; он взят из английской книги, носящей заглавие "Letters conceming Mylhology"2. Вряд ли можно сомневаться в том, что мудрейшие из язычников поклонялись природе, которую языческая мифология, или теология, обозначала бесчисленными названиями и различными эмблемами. Даже платоник Апулей3, привыкший к мистическим и невразумительным понятиям своего учителя, называет природу ("родительницей вещей, госпожей всех элементов, изначальной прародительницей поколений... матерью звезд, родительницей времен, госпожей всего мира"). Вот этой-то природе и поклонялись, называя ее матерью богов, Венерой, Церерой, Минервой и так далее. Наконец, пантеизм язычников вполне доказывают замечательные слова Максима из Мадавра4, который, рассуждая о природе, говорит следующее: ("Таким образом, когда мы обращаемся с различными мольбами как бы к ее членам поодиночке, то в действительности оказывается, что мы чтим ее в целом".)
Мы видим, таким образом, что мудрецы древности поклонялись великому целому, совокупности вещей, и обоготворяли это целое, между тем как темная масса не шла дальше эмблемы, символа, в виде которого эти мудрецы показывали ей природу, олицетворяли ее части и функции; масса при своей умственной ограниченности не способна была подняться выше; только те, которых считали достойными посвящения в таинства, познавали реальность, скрывающуюся за этими эмблемами.
Действительно, первые наставники народов и их преемники говорили с ними лишь при помощи притч, загадок, аллегорий, право разъяснения которых они оставляли за собой. Этот таинственный тон был необходим им как для того, чтобы скрыть собственное незнание, так и для того, чтобы сохранить свое влияние на массы, обыкновенно уважающие лишь то, чего они не могут понять. Их объяснения всегда бывали подсказаны соображениями личного интереса, обманом или же разнузданным воображением; переходя из века в век, эти объяснения окончательно исказили то, что хотели первоначально изобразить с их помощью,- облик природы и ее частей, которые были заменены множеством воображаемых лиц; народы стали поклоняться им, совершенно не понимая аллегорической стороны преподносимых им рассказов; эти идеальные лица и материальные изображения, в которых, как думали, пребывает некая таинственная и божественная сила, стали предметом религиозного поклонения народов, их страхов и надежд; их поразительные и невероятные деяния превратились в неисчерпаемый источник мечтательного восхищения, которое передавалось из рода в род и, будучи необходимым для существования священнослужителей, лишь увеличивало ослепление темных людей; последние не понимали, что под грудой аллегорий скрывались природа, ее части, ее действия, страсти человека и его способности; они видели лишь аллегорические лица, скрывавшие все это, приписывали таким лицам испытываемое ими добро и зло и проделывали всякого рода безумства, чтобы снискать их благоволение. Страсти людей и их способности были обоготворены потому, что люди не могли разгадать их настоящих причин. Так как сильные страсти увлекают человека, по-видимому, вопреки его воле, то их приписали некоему богу, или же обоготворили; так любовь стала богом; красноречие, поэзия, искусство были обоготворены под именами Гермеса, Меркурия, Аполлона; угрызения совести были названы фуриями. Даже у христиан разум обоготворен под именем вечного Слова. Так благодаря незнанию реального положения вещей религиозные обряды сплошь и рядом принимали самую нелепую и жестокую форму.
Итак, все показывает нам, что природа и ее различные части повсюду были первыми божествами людей. Физики - хорошо ли, дурно ли - наблюдали природу и ее части и улавливали некоторые из их свойств и способов действия; поэты воспроизводили их в образах фантазии, наделяя плотью и мыслью; ваятели воплощали идеи поэтов; жрецы украшали эти божества тысячами чудесных и грозных атрибутов; народ поклонялся им, простираясь ниц перед этими существами, столь мало способными любить или ненавидеть, делать добро или зло. Как мы увидим в дальнейшем, он стал дурным и развращенным, чтобы угодить этим богам, которых ему всегда изображали в отвратительном виде.
Постоянно мудрствуя над этой украшенной или, вернее, искаженной таким образом природой, позднейшие мыслители не сумели уже найти источник, откуда их предшественники заимствовали своих богов с их фантастическими атрибутами. Физики и поэты, превратившиеся благодаря досугу и занятию пустыми вещами в метафизиков и теологов, вообразили, будто сделали крупное открытие своим тонким различением природы от нее самой, от ее собственной силы, от ее способности действовать. Мало-помалу они сделали из этой силы какое-то непонятное существо, о котором никогда не могли составить себе определенного представления и которое олицетворили и назвали двигателем природы, дав ему имя бога. Это абстрактное метафизическое существо или, вернее, слово сделалось предметом их постоянных размышлений; они стали смотреть на него не только как на реальное существо, но как на самое важное из всех существ. В результате всех этих утонченных умозрений природа исчезла и была лишена своих прав; на нее стали смотреть как на какую-то лишенную силы и энергии массу, как на низкое скопище чисто пассивных веществ, которое не могло действовать само по себе, нуждаясь для этого в особом двигателе. Так какую-то неизвестную силу стали предпочитать той силе, которую нетрудно было бы познать, если бы решились обратиться к опыту; но человек быстро перестает уважать и ценить то, что он понимает и что ему привычно; он представляет себе что-то чудесное во всем том, чего не понимает; его мысль особенно охотно стремится к неуловимому, к ускользающему от нее, и за отсутствием опыта он обращается к содействию воображения, которое начинает кормить его химерами.
В дальнейшем метафизики, проведшие такое тонкое различие между природой и ее собственной силой, не переставали трудиться над тем, чтобы снабдить эту силу тысячью непонятных качеств. Так как сила является просто модусом и поэтому ее нельзя увидеть, то они сделали из нее дух, разум, бестелесное существо, то есть субстанцию, совершенно отличную от всего того, что мы знаем. См. то, что сказано о спиритуалистической системе в первой части этого сочинения, а также во втором примечании к гл. VI этой части. Они не понимали того, что все их открытия, равно как и сочиненные ими слова, служили только маской фактического незнания и вся их мнимая наука сводилась к тому, чтобы путем тысячи экивоков высказать лишь то, что они не могут понять, как действует природа. Мы всегда заблуждаемся, когда не изучаем природы и хотим выйти за ее пределы; после таких попыток мы бываем вскоре вынуждены вернуться к ней или же подставить непонятные слова на место вещей, которые знали бы гораздо лучше, если бы хотели изучать их без предрассудков.
Может ли теолог искренне думать, будто он становится умнее оттого, что начинает употреблять туманные слова: дух, бестелесная субстанция, божество и так далее - вместо понятных слов: материя, природа, движение, необходимость? Но как бы то ни было, раз эти темные слова были придуманы, то пришлось связать с ними какие-нибудь идеи, а эти последние можно было почерпнуть лишь из явлений столь презираемой природы, которые одни только доступны нашему познанию. Люди заимствовали эти идеи у самих себя: их душа послужила образцом всемирной души; их дух стал моделью духа, управляющего природой; их страсти и желания стали прототипом страстей и желаний бога; их разум стал прообразом его разума. То, что соответствовало потребностям людей, было названо порядком природы; этот мнимый порядок стал мерой божественной мудрости; наконец, качества, которые люди называют в самих себе совершенствами, стали миниатюрными прообразами божественных совершенств. Так, несмотря на все свои усилия, теологи всегда оказывались да и будут оказываться впредь - антропоморфистами, видящими в человеке единственную модель своего божества. "Человек,- говорит Монтень,- может быть лишь тем, кто он есть; он способен выдумывать лишь в меру своего опыта; какие бы усилия он ни предпринимал, ему будет известна лишь собственная душа". Одному весьма знаменитому человеку (5) сказали, что бог создал человека по своему образу и подобию; человек отплатил ему той же монетой, возразил этот философ. Ксенофан говорил, что если бы быки или слоны умели ваять или рисовать, то они, разумеется, изобразили бы божество в своем собственном виде и в этом отношении были бы не менее правы, чем Поликлет или Фидий, придавшие ему человеческую форму. "Мы видим,- говорит Ламотт-Левайе,- что теоантропия является основанием всего христианства".
Действительно человек всегда видел и будет видеть в своем боге только человека; как бы он ни мудрил, как бы ни увеличивал могущество бога и ни умножал его совершенства, он может сделать из бога лишь гигантского, чрезмерно увеличенного человека, имеющего фантастический характер ввиду совмещения в нем противоположных качеств: бог всегда окажется каким-то до невероятности колоссальным, а потому совершенно непостижимым существом. Так, божеству приписывают разум, мудрость, доброту, справедливость, знание, могущество потому, что человек сам разумное существо и замечает мудрость у некоторых представителей человеческого рода, любит находить у них благоприятные для него самого склонности, уважает тех людей, которые обнаруживают справедливость, сам обладает знаниями и встречает других более знающих людей, наконец, обладает некоторыми способностями, которые зависят от его организации. Вскоре он начинает слишком широко истолковывать или преувеличивать все эти качества; зрелище явлений природы, которых он не в состоянии воспроизвести и которым он не может подражать, заставляет его проводить различие между своим богом и самим собой; но он не знает, где остановиться, и боится обмануться, осмелившись установить границы приписываемых им божеству качеств; для характеристики их он пользуется туманным и абстрактным словом бесконечное. Человек говорит, что божественное могущество бесконечно; это значит, что при виде грандиозных явлений, творцом которых ему кажется божество, он не знает, где предел могущества последнего. Человек говорит, что доброта, мудрость, знание, милосердие божества бесконечны; это значит, что он не знает, где предел совершенства существа, могущество которого так безмерно превосходит его собственное могущество. Человек говорит, что этот бог вечен, то есть бесконечен в смысле длительности, так как не представляет, чтобы бог мог начать или перестать существовать, считая это недостатком тех недолговечных существ, которые по его наблюдению подвержены смерти. Человек предполагает, что причина явлений, свидетелем которых он является, необходима, неизменна, постоянна, а не подвержена переменам подобно всем ее преходящим творениям, которые, как ему известно, доступны разложению, разрушению, перемене формы. Так как этот гипотетический двигатель не виден человеку и всегда действует скрытым и недоступным образом, то он предполагает, что бог подобно скрытому принципу, одушевляющему его собственное тело, является движущей силой вселенной; вследствие этого он делает из него душу, жизнь, принцип движения природы. Наконец, в итоге утонченных умозрений человек приходит к убеждению, что принцип, движущий его тело, есть дух, нематериальная субстанция, и делает своего бога духовным, или нематериальным, необъятным, хотя и лишенным протяжения, неизменным, хотя и способным приводить в движение природу, считая его творцом всех происходящих в природе изменений.
Идея единобожия явилась следствием взгляда, что бог - это душа вселенной; однако она появилась лишь позднее, как медленно созревший плод человеческих размышлений. Идея единобожия, как известно, стоила жизни Сократу. Афиняне видели атеиста в человеке, который верил только в одного бога. Платон не решился окончательно порвать с многобожием; он сохранил олицетворяющую плодородие Венеру, Палладу, всемогущего Юпитера. Язычники смотрели на христиан как на атеистов, так как последние поклонялись только одному богу.
Зрелище происходящих в мире противоположных и часто противоречивых явлений должно было наводить на мысль, что существует множество различных и независимых друг от друга сил, или причин; люди не могли представить себе, что столь различные явления, наблюдаемые ими, происходят от одной и той же причины; поэтому они допустили существование нескольких причин, или нескольких богов, действующих сообразно различным принципам; одних они считали дружественными человечеству, а других - враждебными ему силами. Таково происхождение древнего и распространенного повсюду учения о наличии в природе двух противоположных и постоянно враждующих между собой принципов, или сил, при помощи которых якобы можно объяснить вечное переплетение добра и зла, счастья и несчастья - одним словом, непрестанные перемены в судьбах людей. Вот источник мнений древних о борьбе между добрыми и злыми богами, между Озирисом и Тифоном, Ормуздом и Ариманом, Юпитером и Титанами, Иеговой и Сатаной. Но, руководствуясь собственными интересами, люди всегда считали исход этой войны благоприятным для доброго божества; по их мнению, последнее должно было выйти победителем из такого поединка, ибо эта победа была выгодна им.
Может быть, нас спросят, не жили ли первоначально рассеянно народы, живущие в наше время вместе?
На это мы ответим, что подобное рассеяние могло происходить не раз; оно вызывалось страшными катастрофами, театром которых, как мы видели, неоднократно был земной шар; но о тех отдаленных временах, когда это происходило, история не сохранила никаких воспоминаний. Возможно, что приближение комет нередко вызывало на земле всемирные катаклизмы, каждый раз уничтожавшие большую часть человеческого рода. Люди, спасшиеся от подобных катастроф, ввергнутые в бедственное положение и испытавшие ужас, не могли сохранить для своего потомства знаний, уничтоженных несчастьями, свидетелями и жертвами которых они были: подавленные страхом, эти люди могли сообщить нам о пережитых ими ужасных событиях только какие-то неясные предания; они не могли передать нам взглядов, теорий и искусств, предшествовавших эпохе этих всемирных переворотов. Возможно, что люди существовали на земле всегда, но в различные периоды они гибли вместе со своими памятниками и своими науками. Те, кто переживал эти периодические перевороты, каждый раз образовывали новую человеческую расу, которая с течением времени путем опыта и исследования мало-помалу извлекала из забвения открытия первобытных времен. Может быть, от этих периодических переворотов в жизни человечества зависит его глубокое невежество в наиболее важных для него вопросах. Вот, может быть, настоящий источник несовершенства наших знаний, недостатков наших политических и религиозных учреждений, вдохновителями которых всегда были страх, неопытность и детские предрассудки, благодаря которым человечество повсюду находится как бы в состоянии детства, иными словами, не способно руководствоваться указаниями разума и выслушивать голос истины. Если судить о человечестве по той медлительности, с какой осуществляется его прогресс во многих областях жизни, то можно было бы сказать, что оно только выходит из колыбели или же что ему никогда не суждено достигнуть зрелого возраста и внять голосу разума. Эти гипотезы, без сомнения, покажутся рискованными тем, кто достаточно не размышлял о природе, В прошлом мог быть не один всемирный потоп, со времени возникновения земного шара могло быть множество других потопов. Сам земной шар, может быть, представляет собой какое-то новое произведение природы; возможно, что он не всегда занимал то место, которое занимает теперь (см. ч. I, гл. VI). Как бы ни относиться к этому, несомненно, что земной шар независимо от внешних причин, которые могут совершенно изменить его внешний вид (например, столкновение с кометой), содержит в себе причину, способную совершенно изменить его. Действительно, земля помимо ежедневного и заметного движения обладает очень медленным и почти незаметным движением, в силу которого на ней все должно меняться: это движение, от которого зависит предварение равноденствий, наблюдавшееся Гиппархом и другими астрономами. В силу этого движения земля должна через несколько тысяч лет совершенно измениться; моря должны под конец занять то место, которое теперь занимает суша. Таким образом, ясно, что земной шар находится в непрерывном изменении, как и все вещи в природе. Древние знали движение земли, о котором я говорю; по-видимому, оно-то и дало начало их учению о великом годе, величину которого одни определяли в 36 525 (у египтян) или в 36 425 лет (у сабеян) и так далее, между тем как другие доходили в своих цифрах до 100 000 и даже до 753 200 лет (см. т. XXIII мемуаров Академии надписей).
К всеобщим катастрофам, которые испытала земля в разные эпохи, надо присоединить еще катастрофы частного порядка, например наводнения, землетрясения, подземные пожары, которые могли заставить отдельные народы рассеяться и забыть все то, что они до этого знали.
Как бы мы ни отнеслись к этим гипотезам,- предположим ли, что человечество существовало на земле всегда или же что оно является недавним и недолговечным произведением природы,- нам будет нетрудно добраться до происхождения многих существующих народов.
Мы всегда находим их в диком состоянии, то есть состоящими из разбросанных семейств; эти последние объединяются по зову некоторых законодателей или пророков, которые дают им законы, богов, вероучения и оказывают разные благодеяния. Эти лица, превосходство которых было признано народами, установили национальные божества, оставив отдельным индивидам богов, которых те создали себе в соответствии со своими собственными взглядами, или заменив таких богов другими, заимствованными из мест, откуда они прибыли сами.
Чтобы лучше запечатлеть в умах людей свои уроки, эти лица, став учителями, вождями и наставниками зарождающихся обществ, начали обращаться к воображению своих слушателей. Поэзия своими образами и выдумками, своей гармонией и ритмом поразила мысль народов, запечатлев в их памяти те идеи, которые им хотели сообщить; в поэзии вся природа вместе со всеми ее частями подверглась олицетворению; земля, воздух, вода, огонь получили разум, мысль, жизнь; стихии были обожествлены. Небо, это окружающее нас необъятное пространство, стало первым из богов; время, его дитя, уничтожающее свои собственные творения, сделалось неумолимым божеством, которого стали бояться и почитать под именем Сатурна; эфирная материя, тот невидимый огонь, который оживляет природу, проникает и оплодотворяет все существа, является принципом движения и теплоты, был назван Юпитером; он вступил в брак с богиней воздуха Юноной; сочетания Юпитера со всеми существами природы были символизированы рассказами о его превращениях и бесконечных прелюбодеяниях; его снабдили молнией, указывая этим, что он производит метеорологические явления. В тех же сказках солнце, это благодетельное светило, так сильно влияющее на землю, стало Озирисом. Белом, Митрой, Адонисом, Аполлоном; природа, опечаленная периодическим удалением солнца, превратилась в Изиду, Астарту, Венеру, Кибелу. Наконец, все части природы были олицетворены: море оказалось под властью Нептуна; огонь был обожествлен египтянами под именем Сераписа, персами - под именем Ормузда, или Оромаза, римлянами - под именами Весты и Вулкана.
Таково подлинное происхождение мифологии. Дочь физики, украшенная поэзией, она имела своей целью изображать природу и ее части. Достаточно несколько внимательнее присмотреться к древности, чтобы с легкостью убедиться, что все эти знаменитые мудрецы, законодатели, жрецы, завоеватели, просвещавшие народы в их детстве, сами почитали или заставляли народы почитать действующую природу, или великое целое, рассматриваемое под углом зрения его различных качеств или действий; это великое целое они обоготворяли; его части они олицетворяли; необходимость его законов они толковали как судьбу; и наконец, аллегория скрыла способ действия этого великого целого, а его части были представлены в символах и образах языческих вероучений. Греки называли природу божеством с тысячей имен. Все языческие божества были просто природой, рассматриваемой с точки зрения различных ее функции и сторон. Эмблемы, которыми украшали эти божества, подтверждают настоящую истину. Различные точки зрения на природу породили многобожие и идолопоклонство. (М. Бенуа, Критические заметки против Толанда, стр. 258.)
Чтобы убедиться в этой истине, достаточно заглянуть в сочинения древних авторов. "Я думаю,- говорит Варрон1, - что бог есть душа вселенной, которую греки назвали и что сама вселенная есть бон". Цицерон говорит: ("Так называемые боги - это собственно природа вещей".) Тот же Цицерон говорит, что в элевзинских, лемносских и самофракийских таинствах посвященным объясняли скорее природу, чем богов: Прибавьте к этим авторитетам "Книгу премудрости", гл. XIII, ст. 10; гл. XIV, ст. 15 и 22. Плиний говорит очень догматически:
"Следует полагать, что мир или то, что заключено под обширным пространством небес, есть само божество, вечное, необъятное, не имеющее ни начала, ни конца".
Чтобы дополнить доказательства вышеизложенного и показать, что истинным объектом поклонения языческой древности было великое целое, вселенная, природа, мы приведем здесь начало гимна Орфея в честь бога Пана:
"О Пан! Я взываю к тебе, о могучий бог, о всеобъемлющая природа! Я взываю к небесам, морям, земле, питающей все, и к вечному огню, ибо это твои члены, о всемогущий Пан!" и так далее.
В подтверждение этих взглядов приведем также данное одним современным ученым весьма убедительное и остроумное объяснение легенды о Пане, а также образа, в котором его представляли.
"Пан,- говорит этот ученый,- судя по значению его имени, - это эмблема, служившая древним для обозначения совокупности вещей: он олицетворял собой вселенную и, по мнению ученейших философов древности, был первым и древнейшим и" богов. Черты, которыми его наделяли, образуют как бы портрет природы и дикого состояния, в котором она находилась вначале. Пятнистая шкура леопарда, которой прикрывался этот бог, олицетворяет усеянное светилами и созвездиями небо. Образ Пана складывается из частей, из которых одни соответствуют разумному существу, то есть человеку, а другие - такому лишенному разума существу, как козел. Подобным же образом вселенная состоит из управляющего всем разума и плодотворных стихий: огня, воды, земли и воздуха. Пан любит преследовать нимф: это соответствует потребности природы во влаге для всех ее произведений и означает, что этот бог, как и природа, настойчиво стремится к самовоспроизведению. Согласно египтянам и древнейшим греческим мудрецам, у Пана не было ни отца, ни матери; он вышел из Демогоргона в то же самое мгновение, что и его роковые сестры - Парки; это прекрасный символ того, что вселенная была творением некоей неизвестной силы и что она была создана согласно неизменным отношениям и вечным законам необходимости! Но особенно знаменательный и пригодный для выражения идеи гармонии вселенной символ - это таинственная свирель Пана, состоящая из семи трубок неравной величины, приспособленных к тому, чтобы издавать правильнейшие и совершеннейшие созвучия. Орбиты, описываемые семью планетами нашей солнечной системы, обладают различными диаметрами, время обращения этих планет и их массы неравны между собой, но из порядка их движений вытекает наблюдаемая нами на небе гармония" и так далее. Этот отрывок сообщил мне один мой друг; он взят из английской книги, носящей заглавие "Letters conceming Mylhology"2. Вряд ли можно сомневаться в том, что мудрейшие из язычников поклонялись природе, которую языческая мифология, или теология, обозначала бесчисленными названиями и различными эмблемами. Даже платоник Апулей3, привыкший к мистическим и невразумительным понятиям своего учителя, называет природу ("родительницей вещей, госпожей всех элементов, изначальной прародительницей поколений... матерью звезд, родительницей времен, госпожей всего мира"). Вот этой-то природе и поклонялись, называя ее матерью богов, Венерой, Церерой, Минервой и так далее. Наконец, пантеизм язычников вполне доказывают замечательные слова Максима из Мадавра4, который, рассуждая о природе, говорит следующее: ("Таким образом, когда мы обращаемся с различными мольбами как бы к ее членам поодиночке, то в действительности оказывается, что мы чтим ее в целом".)
Мы видим, таким образом, что мудрецы древности поклонялись великому целому, совокупности вещей, и обоготворяли это целое, между тем как темная масса не шла дальше эмблемы, символа, в виде которого эти мудрецы показывали ей природу, олицетворяли ее части и функции; масса при своей умственной ограниченности не способна была подняться выше; только те, которых считали достойными посвящения в таинства, познавали реальность, скрывающуюся за этими эмблемами.
Действительно, первые наставники народов и их преемники говорили с ними лишь при помощи притч, загадок, аллегорий, право разъяснения которых они оставляли за собой. Этот таинственный тон был необходим им как для того, чтобы скрыть собственное незнание, так и для того, чтобы сохранить свое влияние на массы, обыкновенно уважающие лишь то, чего они не могут понять. Их объяснения всегда бывали подсказаны соображениями личного интереса, обманом или же разнузданным воображением; переходя из века в век, эти объяснения окончательно исказили то, что хотели первоначально изобразить с их помощью,- облик природы и ее частей, которые были заменены множеством воображаемых лиц; народы стали поклоняться им, совершенно не понимая аллегорической стороны преподносимых им рассказов; эти идеальные лица и материальные изображения, в которых, как думали, пребывает некая таинственная и божественная сила, стали предметом религиозного поклонения народов, их страхов и надежд; их поразительные и невероятные деяния превратились в неисчерпаемый источник мечтательного восхищения, которое передавалось из рода в род и, будучи необходимым для существования священнослужителей, лишь увеличивало ослепление темных людей; последние не понимали, что под грудой аллегорий скрывались природа, ее части, ее действия, страсти человека и его способности; они видели лишь аллегорические лица, скрывавшие все это, приписывали таким лицам испытываемое ими добро и зло и проделывали всякого рода безумства, чтобы снискать их благоволение. Страсти людей и их способности были обоготворены потому, что люди не могли разгадать их настоящих причин. Так как сильные страсти увлекают человека, по-видимому, вопреки его воле, то их приписали некоему богу, или же обоготворили; так любовь стала богом; красноречие, поэзия, искусство были обоготворены под именами Гермеса, Меркурия, Аполлона; угрызения совести были названы фуриями. Даже у христиан разум обоготворен под именем вечного Слова. Так благодаря незнанию реального положения вещей религиозные обряды сплошь и рядом принимали самую нелепую и жестокую форму.
Итак, все показывает нам, что природа и ее различные части повсюду были первыми божествами людей. Физики - хорошо ли, дурно ли - наблюдали природу и ее части и улавливали некоторые из их свойств и способов действия; поэты воспроизводили их в образах фантазии, наделяя плотью и мыслью; ваятели воплощали идеи поэтов; жрецы украшали эти божества тысячами чудесных и грозных атрибутов; народ поклонялся им, простираясь ниц перед этими существами, столь мало способными любить или ненавидеть, делать добро или зло. Как мы увидим в дальнейшем, он стал дурным и развращенным, чтобы угодить этим богам, которых ему всегда изображали в отвратительном виде.
Постоянно мудрствуя над этой украшенной или, вернее, искаженной таким образом природой, позднейшие мыслители не сумели уже найти источник, откуда их предшественники заимствовали своих богов с их фантастическими атрибутами. Физики и поэты, превратившиеся благодаря досугу и занятию пустыми вещами в метафизиков и теологов, вообразили, будто сделали крупное открытие своим тонким различением природы от нее самой, от ее собственной силы, от ее способности действовать. Мало-помалу они сделали из этой силы какое-то непонятное существо, о котором никогда не могли составить себе определенного представления и которое олицетворили и назвали двигателем природы, дав ему имя бога. Это абстрактное метафизическое существо или, вернее, слово сделалось предметом их постоянных размышлений; они стали смотреть на него не только как на реальное существо, но как на самое важное из всех существ. В результате всех этих утонченных умозрений природа исчезла и была лишена своих прав; на нее стали смотреть как на какую-то лишенную силы и энергии массу, как на низкое скопище чисто пассивных веществ, которое не могло действовать само по себе, нуждаясь для этого в особом двигателе. Так какую-то неизвестную силу стали предпочитать той силе, которую нетрудно было бы познать, если бы решились обратиться к опыту; но человек быстро перестает уважать и ценить то, что он понимает и что ему привычно; он представляет себе что-то чудесное во всем том, чего не понимает; его мысль особенно охотно стремится к неуловимому, к ускользающему от нее, и за отсутствием опыта он обращается к содействию воображения, которое начинает кормить его химерами.
В дальнейшем метафизики, проведшие такое тонкое различие между природой и ее собственной силой, не переставали трудиться над тем, чтобы снабдить эту силу тысячью непонятных качеств. Так как сила является просто модусом и поэтому ее нельзя увидеть, то они сделали из нее дух, разум, бестелесное существо, то есть субстанцию, совершенно отличную от всего того, что мы знаем. См. то, что сказано о спиритуалистической системе в первой части этого сочинения, а также во втором примечании к гл. VI этой части. Они не понимали того, что все их открытия, равно как и сочиненные ими слова, служили только маской фактического незнания и вся их мнимая наука сводилась к тому, чтобы путем тысячи экивоков высказать лишь то, что они не могут понять, как действует природа. Мы всегда заблуждаемся, когда не изучаем природы и хотим выйти за ее пределы; после таких попыток мы бываем вскоре вынуждены вернуться к ней или же подставить непонятные слова на место вещей, которые знали бы гораздо лучше, если бы хотели изучать их без предрассудков.
Может ли теолог искренне думать, будто он становится умнее оттого, что начинает употреблять туманные слова: дух, бестелесная субстанция, божество и так далее - вместо понятных слов: материя, природа, движение, необходимость? Но как бы то ни было, раз эти темные слова были придуманы, то пришлось связать с ними какие-нибудь идеи, а эти последние можно было почерпнуть лишь из явлений столь презираемой природы, которые одни только доступны нашему познанию. Люди заимствовали эти идеи у самих себя: их душа послужила образцом всемирной души; их дух стал моделью духа, управляющего природой; их страсти и желания стали прототипом страстей и желаний бога; их разум стал прообразом его разума. То, что соответствовало потребностям людей, было названо порядком природы; этот мнимый порядок стал мерой божественной мудрости; наконец, качества, которые люди называют в самих себе совершенствами, стали миниатюрными прообразами божественных совершенств. Так, несмотря на все свои усилия, теологи всегда оказывались да и будут оказываться впредь - антропоморфистами, видящими в человеке единственную модель своего божества. "Человек,- говорит Монтень,- может быть лишь тем, кто он есть; он способен выдумывать лишь в меру своего опыта; какие бы усилия он ни предпринимал, ему будет известна лишь собственная душа". Одному весьма знаменитому человеку (5) сказали, что бог создал человека по своему образу и подобию; человек отплатил ему той же монетой, возразил этот философ. Ксенофан говорил, что если бы быки или слоны умели ваять или рисовать, то они, разумеется, изобразили бы божество в своем собственном виде и в этом отношении были бы не менее правы, чем Поликлет или Фидий, придавшие ему человеческую форму. "Мы видим,- говорит Ламотт-Левайе,- что теоантропия является основанием всего христианства".
Действительно человек всегда видел и будет видеть в своем боге только человека; как бы он ни мудрил, как бы ни увеличивал могущество бога и ни умножал его совершенства, он может сделать из бога лишь гигантского, чрезмерно увеличенного человека, имеющего фантастический характер ввиду совмещения в нем противоположных качеств: бог всегда окажется каким-то до невероятности колоссальным, а потому совершенно непостижимым существом. Так, божеству приписывают разум, мудрость, доброту, справедливость, знание, могущество потому, что человек сам разумное существо и замечает мудрость у некоторых представителей человеческого рода, любит находить у них благоприятные для него самого склонности, уважает тех людей, которые обнаруживают справедливость, сам обладает знаниями и встречает других более знающих людей, наконец, обладает некоторыми способностями, которые зависят от его организации. Вскоре он начинает слишком широко истолковывать или преувеличивать все эти качества; зрелище явлений природы, которых он не в состоянии воспроизвести и которым он не может подражать, заставляет его проводить различие между своим богом и самим собой; но он не знает, где остановиться, и боится обмануться, осмелившись установить границы приписываемых им божеству качеств; для характеристики их он пользуется туманным и абстрактным словом бесконечное. Человек говорит, что божественное могущество бесконечно; это значит, что при виде грандиозных явлений, творцом которых ему кажется божество, он не знает, где предел могущества последнего. Человек говорит, что доброта, мудрость, знание, милосердие божества бесконечны; это значит, что он не знает, где предел совершенства существа, могущество которого так безмерно превосходит его собственное могущество. Человек говорит, что этот бог вечен, то есть бесконечен в смысле длительности, так как не представляет, чтобы бог мог начать или перестать существовать, считая это недостатком тех недолговечных существ, которые по его наблюдению подвержены смерти. Человек предполагает, что причина явлений, свидетелем которых он является, необходима, неизменна, постоянна, а не подвержена переменам подобно всем ее преходящим творениям, которые, как ему известно, доступны разложению, разрушению, перемене формы. Так как этот гипотетический двигатель не виден человеку и всегда действует скрытым и недоступным образом, то он предполагает, что бог подобно скрытому принципу, одушевляющему его собственное тело, является движущей силой вселенной; вследствие этого он делает из него душу, жизнь, принцип движения природы. Наконец, в итоге утонченных умозрений человек приходит к убеждению, что принцип, движущий его тело, есть дух, нематериальная субстанция, и делает своего бога духовным, или нематериальным, необъятным, хотя и лишенным протяжения, неизменным, хотя и способным приводить в движение природу, считая его творцом всех происходящих в природе изменений.
Идея единобожия явилась следствием взгляда, что бог - это душа вселенной; однако она появилась лишь позднее, как медленно созревший плод человеческих размышлений. Идея единобожия, как известно, стоила жизни Сократу. Афиняне видели атеиста в человеке, который верил только в одного бога. Платон не решился окончательно порвать с многобожием; он сохранил олицетворяющую плодородие Венеру, Палладу, всемогущего Юпитера. Язычники смотрели на христиан как на атеистов, так как последние поклонялись только одному богу.
Зрелище происходящих в мире противоположных и часто противоречивых явлений должно было наводить на мысль, что существует множество различных и независимых друг от друга сил, или причин; люди не могли представить себе, что столь различные явления, наблюдаемые ими, происходят от одной и той же причины; поэтому они допустили существование нескольких причин, или нескольких богов, действующих сообразно различным принципам; одних они считали дружественными человечеству, а других - враждебными ему силами. Таково происхождение древнего и распространенного повсюду учения о наличии в природе двух противоположных и постоянно враждующих между собой принципов, или сил, при помощи которых якобы можно объяснить вечное переплетение добра и зла, счастья и несчастья - одним словом, непрестанные перемены в судьбах людей. Вот источник мнений древних о борьбе между добрыми и злыми богами, между Озирисом и Тифоном, Ормуздом и Ариманом, Юпитером и Титанами, Иеговой и Сатаной. Но, руководствуясь собственными интересами, люди всегда считали исход этой войны благоприятным для доброго божества; по их мнению, последнее должно было выйти победителем из такого поединка, ибо эта победа была выгодна им.