Страница:
Этот образ не имеет «исторического» смысла; он олицетворяет смену земных царств или эпох в истории человечества. В моральном смысле он означает падение человечества, рассеченного надвое, за исключением головы (начало разума). Критский старец, в согласии с античной традицией, символизирует также возрасты человечества. При апагогическом толковании он указывает на прямую связь падшего человечества с Люцифером. Огненные слезы человечества превращаются в Флегетон и другие адские реки. Застывая в Коците, они держат в ледяном плену самого владыку Ада. Почему Данте поместил на Крит старца, олицетворяющего человечество, пораженное страшной раной, откуда течет кровь и вода в адские бездны? Эней считал Крит прародиной троянцев. Как повествуется в поэме Вергилия, Эней приплыл на Крит со своими путниками из разрушенной Трои и там обосновался, но голос богов направил его в Италию, чтобы там он стал основателем всемирной империи. На Крите, колыбели человечества, некогда был золотой век, сменившийся веком железным. Чтобы излечилась рана старца и иссякли его слезы, необходима новая эпоха римской всемирной империи, новый золотой век. Поэтому взор Критского старца и устремлен к руинам Рима — он ждет его обновления.
Поэты идут дальше по тропе у ручья и выходят к плотине, которая защищает их от падающих сверху огненных хлопьев. Данте сравнивает адскую плотину с сооружениями против наводнения, возведенными фламандцами в Брюгге. Навстречу им идут тени. Эти тени представлены с реальными подробностями, свойственными художественной манере Данте. Они щурят глаза, как люди в полнолуние, поводят бровями, «как старый швец, вдевая нить в иглу». Одна из теней, опознав Данте, хватает его за полу. Всматриваясь в опаленный лик, Данте изумленно восклицает: «Это вы, вы, сэр Брунетто?» Данте узнает своего флорентийского наставника Врунетто Латини.
Эпическое описание превращается в драматическую встречу. Обращаясь к Данте, сэр Брунетто спрашивает:
Данте сохранил глубокое уважение к своему учителю. Он идет по плотине, поникнув головой, и почтительно слушает его речи. Старый Брунетто, наделенный даром предвидения, как многие души ада, предсказывает своему ученику беды, ожидающие его на жизненном пути. Обе раздирающие Флоренцию партии, гвельфы белые и черные, возненавидят Данте и будут стремиться его уничтожить. Эти партии подобны диким хищным птицам, но «клювы их травы не защипнут» — ни одной из них не удастся расправиться с Данте. Сэр Брунетто пересыпает свою речь народными поговорками. Он идет на некотором расстоянии, чтобы на Данте не попали огненные хлопья. Они возвращаются назад, продолжая беседу, словно прогуливаются вдоль берега Арно. Данте уверяет своего старого наставника, что он сохранит в памяти его пророчество, как он хранил его учение при жизни маэстро.
За что же так страшно наказан известный флорентийский юрист и учитель молодого поколения, всеми любимый и уважаемый? Только его, да еще болонского поэта Гвидо Гвиницелли, основателя сладостного нового стиля, Данте почтительно именует в первой части своей поэмы «мой отец». Отношение его к Брунетто сложное: Данте — моралист и богослов осудил своего любимого учителя на вечные муки, но Данте-поэт не может скрыть своего сочувствия к нему. Дело в том, что во Флоренции этого времени слишком часто встречались случай половых извращений, которое во всех его видах именовалось содомией. Флоренция столь прославилась этим пороком, что в Германии и во Франции содомитов называли «флорентийцами».
На вопрос Данте, кто из его собратьев по несчастью, содомитов, особенно высок и знаменит, сэр Брунетто называет латинского грамматика Присциана из Кесарии, Франческо д'Аккорсо, одного из самых почитаемых профессоров права в Болонье, преподававшего также в Оксфорде, и епископа Флоренции в конце XIII века Андреа де Модзи. Пора расставаться — Данте должен продолжить свой путь по адским безднам. Брунетто Латини просит своего бывшего воспитанника позаботиться о судьбе главного его сочинения «Сокровища», написанного по-французски. Едва успев договорить, подгоняемый все чаще падающим огненным дождем, Брунетто помчался вскачь. Бег сэра Брунетто, бросившегося догонять своих сотоварищей, чтобы избежать наказания, Данте сравнивает (холодно и беспощадно) с состязанием бегунов, которое он видел со стен Вероны.
Слышится тяжелый гул. Это вода спадает с кручи вниз в следующий круг. Увы! и здесь Данте встречает флорентийцев. Появляются три тени. Уже издали они кричат: «Постой, мы по одежде признаем, что ты пришел из города порока!» — в это время жители итальянских городов, даже соседних, одевались по-разному. Данте стремится подчеркнуть, что казнимые в этом круге содомиты пользуются большой известностью на земле, как военачальники и политические деятели. «И я любил и почитал измлада ваш громкий труд и ваши имена», — заявляет Данте грешникам. Но при этом ироническая улыбка не оставляет его, меж тем как в эпизодах с Франческой или Фаринатой иронии нет и следа. По-видимому, Данте чувствовал особое отвращение ко всем видам половых извращений, поэтому вывел столько знаменитых мужей, пораженных этим пороком.
Три флорентийца под ударами огненного дождя бегают по кольцу, и Данте их сравнивает с голыми атлетами, кружащимися по арене. Один из них звался на земле Гвидо Гверра и происходил из мощной феодальной семьи графов Гвиди. Второй, Теггьяйо Альдобранди дельи Адимари, известный градоправитель, принадлежавший к партии гвельфов, пользовался большим авторитетом в Тоскане. Третий, обратившийся к Данте, был Якопо Рустикуччи — богатый и важный гражданин, родич Кавальканти. Его жена столь ему досадила, рассказывает один из ранних комментаторов поэмы Флорентийский Аноним, что Рустикуччи отослал ее обратно к родителям, а сам из ненависти к женщинам предался содомии. Тень его вопрошает, действительно ли куртуазия и Еысокие качества удалились из Флоренции. Недавно прибывший в это адское общество за те же грехи кавалер Гильельмо Борсиери, которого Боккаччо выведет затем в «Декамероне» и похвалит за любезность и придворную ловкость, жалуется на печальное состояние нравов в родном городе. И Данте разражается филиппикой:
Путники слышат нарастающий грохот вод, который заглушает разговоры, вызывая в памяти шум горных рек Италии:
Герион ужасен и отвратителен. Лицо его величественно и приветливо, а тело его — тело дракона со смертным жалом скорпиона на хвосте — скрывается в бездне: такова природа обмана. Пока Вергилий убеждал Гериона перевезти их на своей спине, Данте увидел направо от того места, где была кинута веревка, группу людей, обороняющихся от огня и раскаленного песка, с кошелями и книгами, в которые заносились имена должников. Это знаменитые ростовщики Италии, на их кисетах Данте распознал гербы многих известных фамилий, флорентийских и падуанских. Следуя снова своей неизменной манере — передаче фантастического через реальное, — Данте сравнивает подплывающего к обрыву Гериона с водолазом, который освободил застрявший на дне якорь корабля, а ростовщиков — с собаками, которые летом отгоняют навязчивых насекомых. Заметим, что Герион подымается к краю пропасти не в том месте, где его манит Вергилий при помощи веревки Данте, а правее, около того рубежа, где сидят наиболее тяжкие нарушители законов бога и природы — ростовщики. По-видимому, магическая операция Вергилия и Данте заключалась в том, чтобы заманить, обмануть и подчинить своим высшим целям самый Обман — Гериона.
Данте садится на спину Гериона впереди Вергилия, защищающего его от острого хвоста чудовища. С предельной смелостью воображения Данте описывает полет над адской бездной, сравнивая летящего Гериона то с ладьей, то с угрем, то с соколом. Поэт вспоминает также полет Фаэтона, сына Аполлона, который не смог удержать коней небесной колесницы своего отца и пал на землю, пораженный молнией Зевса, а также Икара, чьи скрепленные воском крылья при полете с острова Крита растопило солнце. Быстрота полета становится ясна только при посадке, когда Данте видит дно восьмого круга. Во время же самого полета из-за отсутствия ориентиров ему казалось, что зверь «неспешно реет», так как кругом простиралась одна черная бездна воздуха и видна была лишь спина чудовища. Нельзя не поразиться, с какой удивительной точностью Данте — задолго до начала эры воздухоплавания — воссоздал ощущения летящего человека. Когда поэты сошли со своего адского воздушного корабля, Герион «взмыл и исчез, как с тетивы стрела».
Поэты очутились в восьмом круге Ада, где находятся глубокие рвы, или Злые Щели. Восьмой круг описывается в двенадцати песнях, то есть занимает больше трети всех песен «Ада». Топография восьмого круга довольно сложна: от первого возвышения, идущего кругом под обрывом, над которым находится скала, отделяющая его от седьмого круга, идут каменные мосты (радиусами к центру) — к глубокому каменному колодцу гигантов, спускающемуся к самой нижней бездне Ада — девятому кругу, где находится Люцифер. 10 рвов и 10 плотин между ними расположены концентрическими кругами. Таким образом, своды мостов пересекают все плотины (в русском переводе: валы, впадины, перекаты) и возвышаются над рвами (щелями) с выгнутыми откосами. Данте сравнивает расположение этой части Ада с виденным им на земле: с замком, укрепленным для осады рядами рвов, с той только разницей, что мосты, соединяющие рвы, в средневековой фортификации были обычно подъемными, деревянными, а над Злыми Щелями идут каменные, горбатые, «древние» мосты, напоминающие римские. Сначала поэты идут, повернув налево, по плотине вдоль первого рва. Встретив мост, они сворачивают направо и следуют по нему, дважды спускаясь в щели: в третью, чтобы посмотреть на папу Николая III, и в шестую, над которой мост сломан, чтобы продолжать свой путь по соседнему мосту слева, пока не приходят к возвышению над десятым рвом у самого обрыва в центральный колодец.
В первом рве, о котором мы уже говорили в главе о Болонье, находятся преимущественно сводники. Второй занимают льстецы, погруженные в зловонные нечистоты. Третий ров предназначен для тех, кто торговал церковными должностями и превратил церковь в место торговых сделок. В сером камне торчат лишь ноги грешников, туловища их уходят в землю; огонь змеится над их ступнями. Вергилий предлагает Данте снести его вниз, в ров, и показать ему, кто там мучается. Из первого отверстия скважины, где отчаянно брыкаются чьи-то ноги, на вопрос Данте, кто здесь, раздается удивленное восклицание: «Как, Бонифаций, ты здесь уже, ты здесь уже так рано!» Это голос папы Николая III Орсини, который слишком много заботился о благополучии и доходах своих родственников. В этих словах звучит горькая ирония Данте: Николай III думает, что пришел папа Бонифаций за три года до срока, чтобы его сменить. Напомним, что условная дата путешествия — 1300 год, а папа Бонифаций умер в 1303-м. Таким образом, получается, что Бонифацию еще при жизни уготован Ад. Затем папа Николай «пророчествует», что «придет с заката пастырь беззаконный», расхититель церковных имуществ и ставленник французского короля — Климент V, Следует инвектива Данте:
В четвертом рву казнятся прорицатели и волшебники: они поражены немотой, головы их свернуты на спину, грешники пятятся назад и никогда не видят прямо, движения их медленны, как у участников церковных шествий. Данте сначала преисполнился сожаления к этим грешникам, но Вергилий упрекает его. Вергилий особенно строг и безжалостен к магам и прорицателям. По-видимому, Данте стремился оградить автора «Энеиды» от средневековой репутации чародея. Он отрицает древнее предание о том, что Мантую основала Манто, дочь прорицателя Тирезия, и что город был назван ее именем. Данте не хочет, чтобы род Вергилия возводили к колдунье, проявляя нетерпимость, граничащую с ненавистью ко всем астрологам, чудодеям, предсказателям как древности, так и своего времени. Автор «Божественной Комедии» не замечает или не хочет замечать, что он противоречит самому себе, то есть заставляет Вергилия противоречить самому себе, так как великий поэт древнего мира приписывал волшебнице Манто основание своего родного города Мантуи. Но Данте упорно настаивает — в жилах Вергилия не текло ни капли проклятой крови кудесницы, вздорны россказни, превратившие Вергилия в мага, все эти побасенки умаляют славу великого поэта. Сам Данте также не избежал обвинений в магии и волшебстве; так его зря припутали к делу о покушении на убийство папы Иоанна XXII при помощи магических действий. Весьма возможно, что эта слава Данте как великого мага Италии и побудила кардинала Поджетто требовать останки поэта для предания их костру.
Данте и Вергилий доходят до рва, страшного своей чернотой. В этом рве казнятся мздоимцы, среди которых много граждан города Лукки. Мы уже говорили об адской смоляной купели, которую устроили черти, и об их простонародном говоре. Добавим к этому, что Данте и Вергилий едва спаслись от озлобленных дьяволов. Кроме того, бесы обманули странствующих по Аду поэтов и сказали, что шестой мост обрушен и что дальше нет пути. Однако Вергилию удалось победить все козни нечистых. Он схватил Данте и понес его на руках (как мать спасенного из пожара ребенка) вниз с обрывистого края и скрыл за пределами пятого рва, куда бесы не могли проникнуть. Это бегство, несомненно, имеет также иносказательное значение. Бесы из царства казнокрадов преследуют Данте, как лживое обвинение черных гвельфов после его бегства из Флоренции. Ему нужна помощь просвещенного разума (Вергилия), чтобы от них избавиться навсегда. Заметим, что в восьмом круге Злых Щелей Данте не очищается от грехов, свидетелем которых он стал, а с презрением и негодованием отстраняет их от себя.
Уйдя от преследований крылатых бесов с повадками и кличками бандитов, поэты, почувствовав себя, наконец, в безопасности, идут гуськом, «как братья минориты». Эта фраза вводит читателя в область лицемеров, которых больше всего в монашеских орденах. Данте и Вергилий проникли в шестой ров, где медленно и безнадежно движутся лицемеры, напоминая гробы, изукрашенные снаружи, а внутри полные всякой мерзости. Каменные одежды лицемеров широки, как мантии клюнийских монахов бенедиктинского ордена в Бургундии, которые носили длинные рукава и глубокие капюшоны. Наряд грешников тяжелее свинцовых плащей, которые по преданию (документами эпохи не подтвержденному) император Фридрих II надевал на обвиненных в оскорблении его величества; после чего их будто бы ставили на раскаленные угли, свинец растапливался, и жертвы погибали в страшных мучениях.
Среди лицемеров Данте видит своих знакомых — Лодерин-го и Каталано, принадлежавших к полумонашескому ордену гаудентов. Орден гаудентов был основан в 1261 году в Болонье с благословения папы Урбана IV и назывался официально «Кавалеры преславной девы Марии». Название «радующиеся братья» вначале не было насмешкой, но постепенно приобрело в народе ироническое значение. «Под покровом лживого лицемерия они были в большем согласии со своей выгодой, чем с общей пользой», заметил Джованни Виллани в своей «Хронике». Брат Каталано происходил из гвельфской семьи Каталани; он родился в Болонье в 1210 году и вместе с другим болонцем, гаудентом Лодеринго из гибеллинской семьи Андало, своим ровесником, был градоправителем Болоньи, а затем Флоренции, куда оба были призваны для умиротворения гвельфов и гибеллинов после Беневентской битвы. Вместо того чтобы смирять политические страсти, они по указаниям папы Климента IV покровительствовали втайне гвельфам, что привело к новым беспорядкам. Брат Каталано любезно подтверждает, что бесы обманули Вергилия и что все мосты над шестым рвом рухнули. И «покорно сладостные слова» гаудента и обман дьяволов сердят Вергилия. Оба поэта поспешно удаляются от лицемеров и переходят в седьмой ров, где казнятся воры.
В начале двадцать четвертой песни при помощи сложной системы двух сравнений Данте показывает душевное состояние, свое и Вергилия, после того как они покинули шестой ров и направились к седьмому, где наказываются воры. Эта сложная система сравнений многим критикам казалась слишком изысканной, даже манерной — «александрийской». Вступление к двадцать четвертой песне, нежданно идиллическое, представляет контраст с предшествующими и последующими сценами, но таков один из художественных приемов Данте. Сначала он говорит о рождении нового года под знаком Водолея (то есть от 21 января до 21 февраля), когда приближается равноденствие. На полях лежит иней, «подобье снега», сила которого ослабевает («каждый раз его перо хилей»). Затем следует сценка с крестьянином, которая была бы реалистична, если бы не пасторальная идеализация. И затем все заключает нежданное сравнение с душевным состоянием обоих поэтов.
К сходному стилистическому приему (не двойного, а распространенного сравнения) Данте прибегал и в двадцать первой песне (мздоимцы), где вначале нежданно дается описание венецианского арсенала, образ которого возникает у поэта по ассоциации с чернотой росщепа Злых Щелей:
Вергилий и Данте неторопливо спускаются с моста в том месте, где седьмое кольцо смыкается с восьмым. Седьмой ров наполнен клубами ужасающих змей. Грешник, укушенный змеей, сгорает, превращается в пепел, а затем снова возвращается в свое первоначальное обличье. Неистовый Данте, снова увидя здесь знакомое лицо, восклицает:
Со злорадством, намеренно причиняя боль — «чтоб ты терзался больно», — Фуччи предрекает Данте изгнание и поражение белых гвельфов под Пистойей. В заключение своих слов Ванни Фуччи вскидывает руки и показывает кукиши небу. Видя, как змеи терзают ненавистного ему Фуччи, Данте спокойно бросает: «С тех самых пор и стал я другом змей».
На смену вору из Пистойи появляются пять флорентийских воров: Аньело Брунеллески, Буозо Донати, Пуччо деи Гали-гари, Чанфа Донати и Франческо Кавальканти. Данте не делает различия между черными и белыми, патрициями и простыми горожанами. Имена флорентийских грабителей вызывают у Данте полные горькой иронии слова, обращенные к родному городу:
Данте вслед за Вергилием вскарабкивается обратно на перевал по круче и затем через мост попадает в восьмой ров, где находятся лукавые советчики. Поэт сначала подготовляет читателя психологически к предстоящему зрелищу. Он говорит, что ему пришлось взнуздать свой ум, подчинить свой дух жестокой дисциплине, чтобы не свернуть с того пути, который ему указала еще при рождении его звезда. Он страшится величайшего соблазна — перейти через границы дозволенного человеку, проникнуть в запретные тайны, нарушить меру. Он постепенно переводит рассказ о страшном, ужасающем, низменном и отвратительном к высокому и возвышенному: комедия превращается в трагедию.
Снова Данте вводит читателя в действие двумя сравнениями: первое вполне реального характера — крестьянин вечером видит долину, полную светляков: второе — из христианской мифологии — пророк Илья возносится на огненной колеснице, и вслед ему глядит его ученик Елисей. Светлячкам тосканской долины, затем пламенному вихрю, сопровождавшему колесницу ветхозаветного пророка, Данте уподобляет огни, которые он увидел в страшной глубине восьмого рва. В каждом из этих огней был заключен грешник, подавший роковой для человечества совет. Данте передает с убедительными подробностями, как он цеплялся за скалы, чтобы не упасть, и всматривался в эти огни, предчувствуя необыкновенное. Движущийся навстречу поэтам раздвоенный огонь напоминает двойное пламя того костра, на котором были сожжены враждующие братья Этеокл и Полиник, ненавидевшие друг друга и после смерти.
Поэты идут дальше по тропе у ручья и выходят к плотине, которая защищает их от падающих сверху огненных хлопьев. Данте сравнивает адскую плотину с сооружениями против наводнения, возведенными фламандцами в Брюгге. Навстречу им идут тени. Эти тени представлены с реальными подробностями, свойственными художественной манере Данте. Они щурят глаза, как люди в полнолуние, поводят бровями, «как старый швец, вдевая нить в иглу». Одна из теней, опознав Данте, хватает его за полу. Всматриваясь в опаленный лик, Данте изумленно восклицает: «Это вы, вы, сэр Брунетто?» Данте узнает своего флорентийского наставника Врунетто Латини.
Эпическое описание превращается в драматическую встречу. Обращаясь к Данте, сэр Брунетто спрашивает:
Брунетто Латини, известный писатель и городской нотарий (отсюда его титул «сэр»), сохраняет и в аду отличавшие его при жизни обходительность и куртуазность. Латини был учителем, вернее руководителем Данте и многих других молодых флорентийцев; от него Данте в юные годы воспринял интерес к науке о государстве и к писателям античности.
«Мой сын, тебе не неприятно,
Чтобы, покинув остгльных, с тобой
Латини чуточку прошел обратно?»
Данте сохранил глубокое уважение к своему учителю. Он идет по плотине, поникнув головой, и почтительно слушает его речи. Старый Брунетто, наделенный даром предвидения, как многие души ада, предсказывает своему ученику беды, ожидающие его на жизненном пути. Обе раздирающие Флоренцию партии, гвельфы белые и черные, возненавидят Данте и будут стремиться его уничтожить. Эти партии подобны диким хищным птицам, но «клювы их травы не защипнут» — ни одной из них не удастся расправиться с Данте. Сэр Брунетто пересыпает свою речь народными поговорками. Он идет на некотором расстоянии, чтобы на Данте не попали огненные хлопья. Они возвращаются назад, продолжая беседу, словно прогуливаются вдоль берега Арно. Данте уверяет своего старого наставника, что он сохранит в памяти его пророчество, как он хранил его учение при жизни маэстро.
За что же так страшно наказан известный флорентийский юрист и учитель молодого поколения, всеми любимый и уважаемый? Только его, да еще болонского поэта Гвидо Гвиницелли, основателя сладостного нового стиля, Данте почтительно именует в первой части своей поэмы «мой отец». Отношение его к Брунетто сложное: Данте — моралист и богослов осудил своего любимого учителя на вечные муки, но Данте-поэт не может скрыть своего сочувствия к нему. Дело в том, что во Флоренции этого времени слишком часто встречались случай половых извращений, которое во всех его видах именовалось содомией. Флоренция столь прославилась этим пороком, что в Германии и во Франции содомитов называли «флорентийцами».
На вопрос Данте, кто из его собратьев по несчастью, содомитов, особенно высок и знаменит, сэр Брунетто называет латинского грамматика Присциана из Кесарии, Франческо д'Аккорсо, одного из самых почитаемых профессоров права в Болонье, преподававшего также в Оксфорде, и епископа Флоренции в конце XIII века Андреа де Модзи. Пора расставаться — Данте должен продолжить свой путь по адским безднам. Брунетто Латини просит своего бывшего воспитанника позаботиться о судьбе главного его сочинения «Сокровища», написанного по-французски. Едва успев договорить, подгоняемый все чаще падающим огненным дождем, Брунетто помчался вскачь. Бег сэра Брунетто, бросившегося догонять своих сотоварищей, чтобы избежать наказания, Данте сравнивает (холодно и беспощадно) с состязанием бегунов, которое он видел со стен Вероны.
Слышится тяжелый гул. Это вода спадает с кручи вниз в следующий круг. Увы! и здесь Данте встречает флорентийцев. Появляются три тени. Уже издали они кричат: «Постой, мы по одежде признаем, что ты пришел из города порока!» — в это время жители итальянских городов, даже соседних, одевались по-разному. Данте стремится подчеркнуть, что казнимые в этом круге содомиты пользуются большой известностью на земле, как военачальники и политические деятели. «И я любил и почитал измлада ваш громкий труд и ваши имена», — заявляет Данте грешникам. Но при этом ироническая улыбка не оставляет его, меж тем как в эпизодах с Франческой или Фаринатой иронии нет и следа. По-видимому, Данте чувствовал особое отвращение ко всем видам половых извращений, поэтому вывел столько знаменитых мужей, пораженных этим пороком.
Три флорентийца под ударами огненного дождя бегают по кольцу, и Данте их сравнивает с голыми атлетами, кружащимися по арене. Один из них звался на земле Гвидо Гверра и происходил из мощной феодальной семьи графов Гвиди. Второй, Теггьяйо Альдобранди дельи Адимари, известный градоправитель, принадлежавший к партии гвельфов, пользовался большим авторитетом в Тоскане. Третий, обратившийся к Данте, был Якопо Рустикуччи — богатый и важный гражданин, родич Кавальканти. Его жена столь ему досадила, рассказывает один из ранних комментаторов поэмы Флорентийский Аноним, что Рустикуччи отослал ее обратно к родителям, а сам из ненависти к женщинам предался содомии. Тень его вопрошает, действительно ли куртуазия и Еысокие качества удалились из Флоренции. Недавно прибывший в это адское общество за те же грехи кавалер Гильельмо Борсиери, которого Боккаччо выведет затем в «Декамероне» и похвалит за любезность и придворную ловкость, жалуется на печальное состояние нравов в родном городе. И Данте разражается филиппикой:
Земляки просят Данте поведать о том, что он их видел, когда поэт выберется из царства мертвых, и не без зависти добавляют: «Счастливец, ты, дарящий правду свету!» Попрощавшись весьма любезно, тени трех флорентийских содомитов помчались дальше под огненными хлопьями. «И ноги их мне крыльями казались», — замечает поэт.
Ты предалась беспутству и гордыне,
Пришельцев и наживу обласкав,
Флоренция, тоскующая ныне!
Путники слышат нарастающий грохот вод, который заглушает разговоры, вызывая в памяти шум горных рек Италии:
Когда они подходят к горной круче, Данте снимает веревку, которой был опоясан, и вручает ее своему водителю. Вергилий швыряет веревку в зияющую тьму, и они напряженно вглядываются, не появится ли кто из мрака. Вергилий обещает: «Сейчас всплывет то, что и сам ты ждешь». И наконец:
Так рушась вглубь с обрывистого края,
Мы слышали, багровый вал гремит,
Мгновенной болью ухо поражая.
Данте клянется стихами своей «Комедии», уверяя, что действительно видел Гериона — так зовут чудовище, олицетворяющее обман и ложь. Он хочет сказать, что поэтический образ, созданный его фантазией, содержит несомненную моральную истину, в которую читатель должен проникнуть. Данте дает веревку, которой он подпоясан, Вергилию для того, чтобы приманить чудовище и заставить Гериона перенести поэтов в восьмой круг, куда нет пути. Подробность эта не случайна; как множество других деталей, она продумана и входит в общий замысел поэмы. Итак, Данте отправился в потустороннее путешествие в одежде горожанина-флорентийца (вспомним предыдущую сцену), но подвязанный простой веревкой, как нищенствующий монах-францисканец.
Я видел — к нам из бездны, как пловец,
Взмывал какой-то образ возраставший,
Чудесный и для дерзостных сердец;
Так снизу возвращается нырявший,
Который якорь выпростать помог,
В камнях иль в чем-нибудь другом застрявший,
И правит станом и толчками ног.
Герион ужасен и отвратителен. Лицо его величественно и приветливо, а тело его — тело дракона со смертным жалом скорпиона на хвосте — скрывается в бездне: такова природа обмана. Пока Вергилий убеждал Гериона перевезти их на своей спине, Данте увидел направо от того места, где была кинута веревка, группу людей, обороняющихся от огня и раскаленного песка, с кошелями и книгами, в которые заносились имена должников. Это знаменитые ростовщики Италии, на их кисетах Данте распознал гербы многих известных фамилий, флорентийских и падуанских. Следуя снова своей неизменной манере — передаче фантастического через реальное, — Данте сравнивает подплывающего к обрыву Гериона с водолазом, который освободил застрявший на дне якорь корабля, а ростовщиков — с собаками, которые летом отгоняют навязчивых насекомых. Заметим, что Герион подымается к краю пропасти не в том месте, где его манит Вергилий при помощи веревки Данте, а правее, около того рубежа, где сидят наиболее тяжкие нарушители законов бога и природы — ростовщики. По-видимому, магическая операция Вергилия и Данте заключалась в том, чтобы заманить, обмануть и подчинить своим высшим целям самый Обман — Гериона.
Данте садится на спину Гериона впереди Вергилия, защищающего его от острого хвоста чудовища. С предельной смелостью воображения Данте описывает полет над адской бездной, сравнивая летящего Гериона то с ладьей, то с угрем, то с соколом. Поэт вспоминает также полет Фаэтона, сына Аполлона, который не смог удержать коней небесной колесницы своего отца и пал на землю, пораженный молнией Зевса, а также Икара, чьи скрепленные воском крылья при полете с острова Крита растопило солнце. Быстрота полета становится ясна только при посадке, когда Данте видит дно восьмого круга. Во время же самого полета из-за отсутствия ориентиров ему казалось, что зверь «неспешно реет», так как кругом простиралась одна черная бездна воздуха и видна была лишь спина чудовища. Нельзя не поразиться, с какой удивительной точностью Данте — задолго до начала эры воздухоплавания — воссоздал ощущения летящего человека. Когда поэты сошли со своего адского воздушного корабля, Герион «взмыл и исчез, как с тетивы стрела».
Поэты очутились в восьмом круге Ада, где находятся глубокие рвы, или Злые Щели. Восьмой круг описывается в двенадцати песнях, то есть занимает больше трети всех песен «Ада». Топография восьмого круга довольно сложна: от первого возвышения, идущего кругом под обрывом, над которым находится скала, отделяющая его от седьмого круга, идут каменные мосты (радиусами к центру) — к глубокому каменному колодцу гигантов, спускающемуся к самой нижней бездне Ада — девятому кругу, где находится Люцифер. 10 рвов и 10 плотин между ними расположены концентрическими кругами. Таким образом, своды мостов пересекают все плотины (в русском переводе: валы, впадины, перекаты) и возвышаются над рвами (щелями) с выгнутыми откосами. Данте сравнивает расположение этой части Ада с виденным им на земле: с замком, укрепленным для осады рядами рвов, с той только разницей, что мосты, соединяющие рвы, в средневековой фортификации были обычно подъемными, деревянными, а над Злыми Щелями идут каменные, горбатые, «древние» мосты, напоминающие римские. Сначала поэты идут, повернув налево, по плотине вдоль первого рва. Встретив мост, они сворачивают направо и следуют по нему, дважды спускаясь в щели: в третью, чтобы посмотреть на папу Николая III, и в шестую, над которой мост сломан, чтобы продолжать свой путь по соседнему мосту слева, пока не приходят к возвышению над десятым рвом у самого обрыва в центральный колодец.
В первом рве, о котором мы уже говорили в главе о Болонье, находятся преимущественно сводники. Второй занимают льстецы, погруженные в зловонные нечистоты. Третий ров предназначен для тех, кто торговал церковными должностями и превратил церковь в место торговых сделок. В сером камне торчат лишь ноги грешников, туловища их уходят в землю; огонь змеится над их ступнями. Вергилий предлагает Данте снести его вниз, в ров, и показать ему, кто там мучается. Из первого отверстия скважины, где отчаянно брыкаются чьи-то ноги, на вопрос Данте, кто здесь, раздается удивленное восклицание: «Как, Бонифаций, ты здесь уже, ты здесь уже так рано!» Это голос папы Николая III Орсини, который слишком много заботился о благополучии и доходах своих родственников. В этих словах звучит горькая ирония Данте: Николай III думает, что пришел папа Бонифаций за три года до срока, чтобы его сменить. Напомним, что условная дата путешествия — 1300 год, а папа Бонифаций умер в 1303-м. Таким образом, получается, что Бонифацию еще при жизни уготован Ад. Затем папа Николай «пророчествует», что «придет с заката пастырь беззаконный», расхититель церковных имуществ и ставленник французского короля — Климент V, Следует инвектива Данте:
Затем он говорит о несчастном даре Константина, который, обогатив церковь, испортил ее нравы. Поэт снова возвращается к своей излюбленной теме, подробно развитой в «Монархии».
Сребро и злато ныне бог для вас:
И даже те, кто молятся кумиру,
Чтят одного. Вы чтите сто за раз.
В четвертом рву казнятся прорицатели и волшебники: они поражены немотой, головы их свернуты на спину, грешники пятятся назад и никогда не видят прямо, движения их медленны, как у участников церковных шествий. Данте сначала преисполнился сожаления к этим грешникам, но Вергилий упрекает его. Вергилий особенно строг и безжалостен к магам и прорицателям. По-видимому, Данте стремился оградить автора «Энеиды» от средневековой репутации чародея. Он отрицает древнее предание о том, что Мантую основала Манто, дочь прорицателя Тирезия, и что город был назван ее именем. Данте не хочет, чтобы род Вергилия возводили к колдунье, проявляя нетерпимость, граничащую с ненавистью ко всем астрологам, чудодеям, предсказателям как древности, так и своего времени. Автор «Божественной Комедии» не замечает или не хочет замечать, что он противоречит самому себе, то есть заставляет Вергилия противоречить самому себе, так как великий поэт древнего мира приписывал волшебнице Манто основание своего родного города Мантуи. Но Данте упорно настаивает — в жилах Вергилия не текло ни капли проклятой крови кудесницы, вздорны россказни, превратившие Вергилия в мага, все эти побасенки умаляют славу великого поэта. Сам Данте также не избежал обвинений в магии и волшебстве; так его зря припутали к делу о покушении на убийство папы Иоанна XXII при помощи магических действий. Весьма возможно, что эта слава Данте как великого мага Италии и побудила кардинала Поджетто требовать останки поэта для предания их костру.
Данте и Вергилий доходят до рва, страшного своей чернотой. В этом рве казнятся мздоимцы, среди которых много граждан города Лукки. Мы уже говорили об адской смоляной купели, которую устроили черти, и об их простонародном говоре. Добавим к этому, что Данте и Вергилий едва спаслись от озлобленных дьяволов. Кроме того, бесы обманули странствующих по Аду поэтов и сказали, что шестой мост обрушен и что дальше нет пути. Однако Вергилию удалось победить все козни нечистых. Он схватил Данте и понес его на руках (как мать спасенного из пожара ребенка) вниз с обрывистого края и скрыл за пределами пятого рва, куда бесы не могли проникнуть. Это бегство, несомненно, имеет также иносказательное значение. Бесы из царства казнокрадов преследуют Данте, как лживое обвинение черных гвельфов после его бегства из Флоренции. Ему нужна помощь просвещенного разума (Вергилия), чтобы от них избавиться навсегда. Заметим, что в восьмом круге Злых Щелей Данте не очищается от грехов, свидетелем которых он стал, а с презрением и негодованием отстраняет их от себя.
Уйдя от преследований крылатых бесов с повадками и кличками бандитов, поэты, почувствовав себя, наконец, в безопасности, идут гуськом, «как братья минориты». Эта фраза вводит читателя в область лицемеров, которых больше всего в монашеских орденах. Данте и Вергилий проникли в шестой ров, где медленно и безнадежно движутся лицемеры, напоминая гробы, изукрашенные снаружи, а внутри полные всякой мерзости. Каменные одежды лицемеров широки, как мантии клюнийских монахов бенедиктинского ордена в Бургундии, которые носили длинные рукава и глубокие капюшоны. Наряд грешников тяжелее свинцовых плащей, которые по преданию (документами эпохи не подтвержденному) император Фридрих II надевал на обвиненных в оскорблении его величества; после чего их будто бы ставили на раскаленные угли, свинец растапливался, и жертвы погибали в страшных мучениях.
Среди лицемеров Данте видит своих знакомых — Лодерин-го и Каталано, принадлежавших к полумонашескому ордену гаудентов. Орден гаудентов был основан в 1261 году в Болонье с благословения папы Урбана IV и назывался официально «Кавалеры преславной девы Марии». Название «радующиеся братья» вначале не было насмешкой, но постепенно приобрело в народе ироническое значение. «Под покровом лживого лицемерия они были в большем согласии со своей выгодой, чем с общей пользой», заметил Джованни Виллани в своей «Хронике». Брат Каталано происходил из гвельфской семьи Каталани; он родился в Болонье в 1210 году и вместе с другим болонцем, гаудентом Лодеринго из гибеллинской семьи Андало, своим ровесником, был градоправителем Болоньи, а затем Флоренции, куда оба были призваны для умиротворения гвельфов и гибеллинов после Беневентской битвы. Вместо того чтобы смирять политические страсти, они по указаниям папы Климента IV покровительствовали втайне гвельфам, что привело к новым беспорядкам. Брат Каталано любезно подтверждает, что бесы обманули Вергилия и что все мосты над шестым рвом рухнули. И «покорно сладостные слова» гаудента и обман дьяволов сердят Вергилия. Оба поэта поспешно удаляются от лицемеров и переходят в седьмой ров, где казнятся воры.
В начале двадцать четвертой песни при помощи сложной системы двух сравнений Данте показывает душевное состояние, свое и Вергилия, после того как они покинули шестой ров и направились к седьмому, где наказываются воры. Эта сложная система сравнений многим критикам казалась слишком изысканной, даже манерной — «александрийской». Вступление к двадцать четвертой песне, нежданно идиллическое, представляет контраст с предшествующими и последующими сценами, но таков один из художественных приемов Данте. Сначала он говорит о рождении нового года под знаком Водолея (то есть от 21 января до 21 февраля), когда приближается равноденствие. На полях лежит иней, «подобье снега», сила которого ослабевает («каждый раз его перо хилей»). Затем следует сценка с крестьянином, которая была бы реалистична, если бы не пасторальная идеализация. И затем все заключает нежданное сравнение с душевным состоянием обоих поэтов.
К сходному стилистическому приему (не двойного, а распространенного сравнения) Данте прибегал и в двадцать первой песне (мздоимцы), где вначале нежданно дается описание венецианского арсенала, образ которого возникает у поэта по ассоциации с чернотой росщепа Злых Щелей:
Еще более сложную фигуру сравнения находим в начале песни тридцатой. Когда поэт рассказывает две трагические истории (темы их взяты из «Метаморфоз» Овидия) — о мести Юноны своим предполагаемым соперницам и о горе и безумии Гекубы, лишившейся детей, кажется, что более яростного напора страстей и больших страданий и вообразить невозможно.
И как в венецианском арсенале
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали,
И все справляют зимние дела:
Тот ладит весла, этот забивает
Щель в кузове, которая текла;
Кто чинит нос, а кто корму клепает;
Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
Кто снасти вьет, кто паруса латает,—
Так силой не огня, но божьих рук
Кипела подо мной смола густая,
На скосы налипавшая вокруг.
Древние истории понадобились поэту лишь для того, чтобы показать безмерность мучений, которыми казнятся грешники. Художественные приемы Данте многообразны и всегда подчинены стремлению найти наиболее совершенное соответствие формы и содержания.
Но ни троянский гнев, ни ярость Фив
Свирепей не являли исступленья…
Вергилий и Данте неторопливо спускаются с моста в том месте, где седьмое кольцо смыкается с восьмым. Седьмой ров наполнен клубами ужасающих змей. Грешник, укушенный змеей, сгорает, превращается в пепел, а затем снова возвращается в свое первоначальное обличье. Неистовый Данте, снова увидя здесь знакомое лицо, восклицает:
Возглас Данте относится к Ванни Фуччи, который «из Тосканы в этот лог недавно сверзился». Оба они сражались в гвельфском войске во время войны с Пизой и участвовали в осаде Капроны. Ванни Фуччи был побочным сыном патриция Фуччо де Ладзари. Сторонник черных гвельфов, Ванни Фуччи участвовал в грабежах и жестоких расправах со своими политическими противниками. Его зверский нрав, «кровавый и кипучий», был бы достойно наказан в озере крови, тем не менее он казнится ниже, в седьмом рву Злых Щелей, за то, что был не только грабителем и насильником, но также вором и обманщиком. Свою родину Пистойю Фуччи называет «лучшей из берлог», тем самым подтверждая, что этот город — оплот черных гвельфов в Тоскане — был разбойничьим вертепом.
«О божья мощь, сколь праведный ты мститель,
Когда вот так сражаешь, не щадя!»
Со злорадством, намеренно причиняя боль — «чтоб ты терзался больно», — Фуччи предрекает Данте изгнание и поражение белых гвельфов под Пистойей. В заключение своих слов Ванни Фуччи вскидывает руки и показывает кукиши небу. Видя, как змеи терзают ненавистного ему Фуччи, Данте спокойно бросает: «С тех самых пор и стал я другом змей».
На смену вору из Пистойи появляются пять флорентийских воров: Аньело Брунеллески, Буозо Донати, Пуччо деи Гали-гари, Чанфа Донати и Франческо Кавальканти. Данте не делает различия между черными и белыми, патрициями и простыми горожанами. Имена флорентийских грабителей вызывают у Данте полные горькой иронии слова, обращенные к родному городу:
Превращая воров в змей и драконов, Данте не просто забавляется метаморфозами, как некогда Овидий, но вскрывает змеиную изменчивость, зловредную сущность воров, которые утеряли право на образ человеческий, уподобившись по природе своей ядовитым гадам.
Гордись, Фьоренца, долей величавой!
Ты над землей и морем бьешь крылом,
И самый Ад твоей наполнен славой!
Я пять таких в собранье воровском
Нашел сограждан, что могу стыдиться,
Да и тебе немного чести в том.
Данте вслед за Вергилием вскарабкивается обратно на перевал по круче и затем через мост попадает в восьмой ров, где находятся лукавые советчики. Поэт сначала подготовляет читателя психологически к предстоящему зрелищу. Он говорит, что ему пришлось взнуздать свой ум, подчинить свой дух жестокой дисциплине, чтобы не свернуть с того пути, который ему указала еще при рождении его звезда. Он страшится величайшего соблазна — перейти через границы дозволенного человеку, проникнуть в запретные тайны, нарушить меру. Он постепенно переводит рассказ о страшном, ужасающем, низменном и отвратительном к высокому и возвышенному: комедия превращается в трагедию.
Снова Данте вводит читателя в действие двумя сравнениями: первое вполне реального характера — крестьянин вечером видит долину, полную светляков: второе — из христианской мифологии — пророк Илья возносится на огненной колеснице, и вслед ему глядит его ученик Елисей. Светлячкам тосканской долины, затем пламенному вихрю, сопровождавшему колесницу ветхозаветного пророка, Данте уподобляет огни, которые он увидел в страшной глубине восьмого рва. В каждом из этих огней был заключен грешник, подавший роковой для человечества совет. Данте передает с убедительными подробностями, как он цеплялся за скалы, чтобы не упасть, и всматривался в эти огни, предчувствуя необыкновенное. Движущийся навстречу поэтам раздвоенный огонь напоминает двойное пламя того костра, на котором были сожжены враждующие братья Этеокл и Полиник, ненавидевшие друг друга и после смерти.