Страница:
Послеобеденные лекции, менее длительные, на второстепенные и специальные темы, посещались не столь охотно; многие профессора отказывались их читать, ибо студенты плохо и неаккуратно платили за то, без чего они могли обойтись. Учебный год был очень долог и кончался в августе, а уже 10 октября начинался новый. Правда, в течение года было много святых дней, которые почитались бездельем. В четверг обыкновенно лекции не читались.
Студенты определяли предмет лекции, которую профессор будет читать, — это было нетрудно, так как существовала определенная и строго разработанная программа. Юристы должны были проштудировать Кодекс Юстиниана, Дигесты, декреты, а медики — Авиценну и Галена. Чтения эти иногда продолжались по нескольку лет, так как не дозволялось пропустить ни одной страницы. Профессорам надлежало также в известные дни, обычно после карнавалов, организовывать диспуты и оппонировать студентам.
Понятие «университет» в средние века не связывалось с каким-либо определенным зданием или группой зданий, как в настоящее время. Университет означал первоначально содружество студентов и профессоров. Если профессора или студенты были недовольны городским управлением, они могли перейти в другой город и там основать новый университет.
Университетские власти по договору и по согласию с городской коммуной Болоньи устанавливали цены на прокормление студентов и на квартиры, сдаваемые студентам внаем. Запрещалось их повышать или отдавать квартиру тем, кто платит больше. Увеличить квартплату можно было лишь в случае значительных перестроек, улучшающих жилище. Студенты были богатые и бедные. Богатые прибывали в Болонью со слугами и лошадьми, тратили много и приносили городу значительный доход. Бедные студенты занимались всякого рода ремеслами и даже нанимались в слуги.
Болонья росла и богатела, хотя торговый ее оборот не мог сравниться с объемом флорентийского. Размеренная монотонность университетских занятий часто нарушалась сражениями и кровопролитиями на улицах, которыми изобиловала бурная политическая жизнь города. Данте приехал в то время, когда в Болонье царил относительный мир. Верх в коммуне одержали гвельфы. Позади была страшная, продолжавшаяся сорок дней резня 1274 года, после которой из города были изгнаны 12 тысяч граждан, сторонников гибеллинов и богатого древнего рода Ламбертацци. Победителями руководил другой патриций, гвельф Джеремеи. Ролландино был выбран старшиною пожизненно в 1280 году, через два года составлены «святые постановления» против изгнанников и нобилей, не записанных в корпорации. Лишь дома Аккурсиев были спасены от разрушения в память великого комментатора римского права.
На юридическом факультете, главном и наиболее уважаемом, занятия продолжались от шести до семи лет. Потом проводился очень строгий экзамен; чтобы быть допущенным к нему, нужна была рекомендация по крайней мере одного профессора. Выдержавшие экзамены получали звание лиценциата. Уже через два дня лиценциат имел право приступить к сдаче экзаменов на доктора, которые происходили публично в церкви св. Петра. Все присутствующие могли вмешиваться в диспут и задавать вопросы соискателю. Докторат давался очень торжественно. Заключительную речь в конце процедуры произносил болонский архидиакон. Экзамены эти обычно обходились очень дорого, так как кончались торжественным пиром за счет нового доктора.
Чино продолжал писать стихи. Легкие, почти всегда насмешливые, столь не похожие на стихи Кавальканти, что и понятно, так как учителем его был Гвидо Гвиницелли. Не раз в течение жизни встречался Данте на своих трудных путях с веселым юристом, стихи которого особенно ценил впоследствии знавший его лично Петрарка. Прекрасный поэт Чино да Пистойя, ученик славных болонских магистров Франческо д'Аккурсио-младшего, Дино дель Муджелло и Ламбертино де Рампони, стал и прекрасным правоведом, одним из самых известных докторов юридических наук в Италии. Он преподавал в Сьене, Перудже, Неаполе, и слава его как легиста распространилась по всей Европе. Многие его слушатели стали сами знаменитыми юристами, как, например, Бартоло да Сассоферато. В родном городе Чино воздвигли памятник не как поэту, а как юристу: мраморный магистр восседает на кафедре, окруженный жадно внимающими ему учениками.
Нам не известно, почему Данте прервал свое учение в Болонье. Можно предположить, что его заставили вернуться домашние дела, которые в руках родственников не могли не прийти в упадок. После ранней смерти отца Данте был старшим в семье и должен был заботиться о брате, двух сестрах и мачехе. Может быть, он надеялся снова вернуться в ученую Болонью и закончить там свое образование, чтобы получить возможность записаться в важный цех юристов и нотариусов, состоявший почти из одних нобилей. Ученому юристу во Флоренции были обеспечены немалые заработки, а также политическая карьера. Быть может, Данте привлекал образ Беатриче, несколько забытый в эти студенческие годы. Над ним висело также обязательство женитьбы на Джемме Донати, и не исключено, что семья Донати напоминала об этом отсутствующему студенту-жениху. Мы думаем, что Данте нелегко было покинуть Болонью: бросать начатое было не в его характере. Как раз в то время, когда Данте покидал Болонью, по городу распространилась трагическая весть о том, что в ближнем Римини прекрасную Франческу, дочь сеньора Равенны, убил из ревности муж, правитель этого города, который не пощадил и своего родного брата Паоло. Данте уезжал исполненный сожаления, и, возможно, тогда сложились строки:
Глава четвертая
Студенты определяли предмет лекции, которую профессор будет читать, — это было нетрудно, так как существовала определенная и строго разработанная программа. Юристы должны были проштудировать Кодекс Юстиниана, Дигесты, декреты, а медики — Авиценну и Галена. Чтения эти иногда продолжались по нескольку лет, так как не дозволялось пропустить ни одной страницы. Профессорам надлежало также в известные дни, обычно после карнавалов, организовывать диспуты и оппонировать студентам.
Понятие «университет» в средние века не связывалось с каким-либо определенным зданием или группой зданий, как в настоящее время. Университет означал первоначально содружество студентов и профессоров. Если профессора или студенты были недовольны городским управлением, они могли перейти в другой город и там основать новый университет.
Университетские власти по договору и по согласию с городской коммуной Болоньи устанавливали цены на прокормление студентов и на квартиры, сдаваемые студентам внаем. Запрещалось их повышать или отдавать квартиру тем, кто платит больше. Увеличить квартплату можно было лишь в случае значительных перестроек, улучшающих жилище. Студенты были богатые и бедные. Богатые прибывали в Болонью со слугами и лошадьми, тратили много и приносили городу значительный доход. Бедные студенты занимались всякого рода ремеслами и даже нанимались в слуги.
Болонья росла и богатела, хотя торговый ее оборот не мог сравниться с объемом флорентийского. Размеренная монотонность университетских занятий часто нарушалась сражениями и кровопролитиями на улицах, которыми изобиловала бурная политическая жизнь города. Данте приехал в то время, когда в Болонье царил относительный мир. Верх в коммуне одержали гвельфы. Позади была страшная, продолжавшаяся сорок дней резня 1274 года, после которой из города были изгнаны 12 тысяч граждан, сторонников гибеллинов и богатого древнего рода Ламбертацци. Победителями руководил другой патриций, гвельф Джеремеи. Ролландино был выбран старшиною пожизненно в 1280 году, через два года составлены «святые постановления» против изгнанников и нобилей, не записанных в корпорации. Лишь дома Аккурсиев были спасены от разрушения в память великого комментатора римского права.
На юридическом факультете, главном и наиболее уважаемом, занятия продолжались от шести до семи лет. Потом проводился очень строгий экзамен; чтобы быть допущенным к нему, нужна была рекомендация по крайней мере одного профессора. Выдержавшие экзамены получали звание лиценциата. Уже через два дня лиценциат имел право приступить к сдаче экзаменов на доктора, которые происходили публично в церкви св. Петра. Все присутствующие могли вмешиваться в диспут и задавать вопросы соискателю. Докторат давался очень торжественно. Заключительную речь в конце процедуры произносил болонский архидиакон. Экзамены эти обычно обходились очень дорого, так как кончались торжественным пиром за счет нового доктора.
Чино продолжал писать стихи. Легкие, почти всегда насмешливые, столь не похожие на стихи Кавальканти, что и понятно, так как учителем его был Гвидо Гвиницелли. Не раз в течение жизни встречался Данте на своих трудных путях с веселым юристом, стихи которого особенно ценил впоследствии знавший его лично Петрарка. Прекрасный поэт Чино да Пистойя, ученик славных болонских магистров Франческо д'Аккурсио-младшего, Дино дель Муджелло и Ламбертино де Рампони, стал и прекрасным правоведом, одним из самых известных докторов юридических наук в Италии. Он преподавал в Сьене, Перудже, Неаполе, и слава его как легиста распространилась по всей Европе. Многие его слушатели стали сами знаменитыми юристами, как, например, Бартоло да Сассоферато. В родном городе Чино воздвигли памятник не как поэту, а как юристу: мраморный магистр восседает на кафедре, окруженный жадно внимающими ему учениками.
Нам не известно, почему Данте прервал свое учение в Болонье. Можно предположить, что его заставили вернуться домашние дела, которые в руках родственников не могли не прийти в упадок. После ранней смерти отца Данте был старшим в семье и должен был заботиться о брате, двух сестрах и мачехе. Может быть, он надеялся снова вернуться в ученую Болонью и закончить там свое образование, чтобы получить возможность записаться в важный цех юристов и нотариусов, состоявший почти из одних нобилей. Ученому юристу во Флоренции были обеспечены немалые заработки, а также политическая карьера. Быть может, Данте привлекал образ Беатриче, несколько забытый в эти студенческие годы. Над ним висело также обязательство женитьбы на Джемме Донати, и не исключено, что семья Донати напоминала об этом отсутствующему студенту-жениху. Мы думаем, что Данте нелегко было покинуть Болонью: бросать начатое было не в его характере. Как раз в то время, когда Данте покидал Болонью, по городу распространилась трагическая весть о том, что в ближнем Римини прекрасную Франческу, дочь сеньора Равенны, убил из ревности муж, правитель этого города, который не пощадил и своего родного брата Паоло. Данте уезжал исполненный сожаления, и, возможно, тогда сложились строки:
Я родилась над теми берегами,
Где волны, как усталого гонца,
Встречают По…
Глава четвертая
Сицилийцы и сладостный новый стиль
Литературное влияние Прованса было господствующим в Италии во второй половине XII и начале XIII века, когда итальянцы еще не осмеливались писать на родном языке. Странствующих трубадуров радушно встречали в замках северной Италии; они любили посещать также богатые приморские города, особенно Венецию и Геную, где находили щедрых меценатов. Подолгу задерживались провансальцы в Сицилии, у покровительствовавших поэтам и ученым Гогенштауфенов. При дворе маркиза Бонифация II Монферратского блистал Рембаут де Вакейрас; не менее известный трубадур Пейр Видаль из Тулузы бродил по Ломбардии. Они воспевали прекрасных итальянских дам, вмешивались в раздоры и усобицы их мужей, сочиняли политические тенцоны и сирвенты, защищая обычно интересы своих покровителей. Увлечение провансальской поэзией побудило многих итальянских поэтов, презрев родной язык, еще недостаточно развитый, обратиться к провансальскому.
Среди трубадуров Италии первое место принадлежит мантуанцу Сорделло ди Гойто, умершему, когда Данте был ребенком. Из пятидесяти дошедших до нас стихотворений Сорделло одно из самых замечательных — его сир-вента на смерть сеньора Блакаса. Трубадур презрительно отзывается в ней о королях и мощных феодалах, советуя им вкусить от сердца Блакаса, чтобы стать мужественными и великодушными. Данте, любивший Сорделло как поэта и в особенности высоко ценивший его острый полемический стиль, в трактате о народном красноречии упрекал мантуанца в том, что тот, «будучи столь великим мужем в искусстве слова, не только в поэзии, но и в речах своих пренебрег отечественным народным языком».
Старейшим итальянским трубадуром считается Рамбертино Бувалелли, правовед и дипломат из Болоньи, живший в начале XIII века. Одно время Бувалелли исполнял обязанности градоправителя (подеста) Генуи, которая стала центром провансальской поэзии в Италии. Там выучился писать провансальские стихи пленный венецианец Бартоломео Дзордзи. Самым одаренным в кругу генуэзских трубадуров являлся, бесспорно, Ланфранко Сигала, автор изысканных любовных стихов. Он старался овладеть «новым мастерством», следуя примеру своего провансальского друга Гильелмо де Монтаньяголя, в лирике которого возлюбленная появлялась окруженная небесным сиянием перед смущенным поэтом, созерцающим ее неземное совершенство. Идеализированные прекрасные дамы Монтаньяголя и Ланфранко Сигала были литературными предтечами Беатриче из Дантовой «Новой Жизни». Современник Сигала, патриций Перчевалле Дориа из знаменитой генуэзской семьи хорошо овладев техникой трубадуров, писал уже не только провансальские, но и итальянские стихи.
Генуэзские трубадуры совмещали служение музам с многообразными государственными и общественными обязанностями. В большинстве своем они прошли выучку в стенах Болонского университета и были юристами, градоправителями, послами королей и республик, а не бродячими поэтами старого времени, побиравшимися у сильных мира сего и всецело зависящими от милостей своих знатных покровителей. Эта разница социального положения, естественно, не могла не сказаться и на содержании их поэзии.
На основании данных, которыми располагает в настоящее время наука, начало поэзии на итальянском языке можно датировать второй четвертью XIII века. Первые поэты, писавшие по-итальянски, — поэты сицилийской школы — появились в тридцатых и сороковых годах; приблизительно на десятилетие позже мы находим их последователей в городах Тосканы. Сицилийскую школу, возникшую при дворе императора Фридриха II и его сына, короля Манфреда, Данте помянет добрым словом в трактате «О народном красноречии»: «Те, чьи сердца были благородны, исполненные поэтического дара стремились приблизиться к величию этих владык, и все, что в их времена смогли с немалыми усилиями завершить лучшие умы Италии, прежде всего проявлялось при дворе столь великих государей; и так как королевский престол находился в Сицилии, случилось, что все, что наши предшественники написали на народном языке, звалось сицилианским».
Поэты при дворе Фридриха II в Палермо были родом из разных мест Италии. Нотарий Джакомо да Лентини и судья Одо делле Колонне были уроженцы Сицилии. Из южной Италии происходили канцлер и первый советник императора Пьеро делле Винье, Джакомино Апулийский и Ринальдо Аквинский. В сицилийскую школу входили тосканцы и даже генуэзцы, например Перчевалле Дориа. Ко второму поколению поэтов Сицилии принадлежали король Сардинии Энцо, побочный сын Фридриха II, и Стефан Протонотарий из Мессины, упомянутый Данте в трактате «О народном красноречии». Протонотарий Стефан переводил также с греческого на латынь сочинения по астрономии.
В технике стиха (канцоны и баллаты), в лексике (кальки с провансальского или перенесение провансальских терминов в итальянский), в условностях литературных выражений поэты-сицилийцы еще обнаруживают зависимость от языка и поэтики трубадуров. Однако они творили уже в стихии родного языка и создавали на нем новые стихотворные формы, например сонет, который перешел от них к следующим поколениям итальянских поэтов, а затем проник в литературу всех европейских народов. Впервые сонет (в двух ритмических разновидностях) находим у Джакомо да Лентики, Пьера делле Винье, Аббата из Тиволи и Якопо Мостаччи.
В пятидесятых-семидесятых годах XIII века в Тоскане появляется крупный поэт Гвиттоне д'Ареццо, возводивший свою поэтическую генеалогию к Джакомо да Лентини (Нотариусу) и считавший себя прямым наследником сицилийца. В год рождения Данте Гвиттоне вступил в орден «Рыцарей блаженной девы Марии», среди кавалеров которого было, по свидетельству Данте, немало отъявленных ханжей и лицемеров, вроде болонских градоправителей Лодеринго и Каталано. «Веселящиеся братья», как их называли в народе, не произносили обетов безбрачия и брат-гаудент Гвиттоне д'Ареццо вел вполне светскую жизнь, был женат и имел детей.
Ставший вождем тосканских рифмачей Гвиттоне основательно изучил провансальскую поэзию и был умелым версификатором, любившим упражняться в игре слов. Язык его стихов груб, шероховат и в то же время аффектирован. Данте, сравнивая «скверные наречия тосканцев», упоенных собственным красноречием, с языком поэтов сицилийской школы, пальму первенства отдавал сицилийцам, стремившимся создать не местный, областной, а общеитальянский литературный язык. Влияние Гвиттоне д'Ареццо распространилось на все города Тосканы и Романьи. Повсюду его подражатели слагали монотонные канцоны и скучные сонеты.
Истоки «нового стиля», который должен был освободить поэтов Тосканы от псевдоученой поэтики Гвиттоне д'Ареццо, находятся в Болонье — так думали Данте и его друзья, молодые флорентийские поэты. Первым, кто нашел «новую выразительность» для поэзии, они называли Гвидо Гвиницелли. В восьмидесятые годы XIII века едва ли не все молодые флорентийские стихотворцы находились под сильным влиянием «сладостной» поэзии Старшего Гвидо — так называли Гвиницелли в отличие от его флорентийского тезки, младшею годами Гвидо Кавальканти. Данте, Гвидо и их друзья прежде всего осудили язык старой тосканской школы, узкоместный, необработанный, полный провинциализмов, не стремящийся стать общенародным. Спор нового и старого направлений в тосканской поэзии XIII века был, таким образом, в первой его стадии лингвистическим и стилистическим. Защита и прославление нового стиля ставились в тесную связь с проблемой единого литературного языка всей Италии, то есть с проблемой политической и национальной. Расхождения Данте и флорентийских поэтов с последователями Гвиттоне д'Ареццо обнаруживаются в основных взглядах на творческий процесс. Слагающий рифмованные строки, конечно, должен владеть техникой стиха, быть мастером, но не в этом сущность поэзии. Если следовало учиться слагать стихи на вольгаре, народном языке, то не у итальянских подражателей провансальских трубадуров, а у великих мастеров. Таково было убеждение Данте и его друзей. Спустя много лет, как бы подводя итог былым спорам, Данте в двадцать четвертой песне «Чистилища» заводит диспут о сущности поэзии с последователем старой школы Бонаджунта да Лукка. И вкладывает в уста признающего свое поражение противника апофеозу сладостного нового стиля. По мнению Данте, главное для поэта — искренность и напряженность чувств:
Новое содержание требовало более гибких и емких форм. Молодое вино налили в старые мехи, но традиционные формы канцоны, сонета и баллаты под пером флорентийцев заискрились юной свежестью, обнаружив неожиданное богатство ритмических и мелодических узоров. Данте, Чино да Пистойя и Гвидо Кавальканти не только сравнялись в мастерстве со своими провансальскими и сицилийскими учителями, но значительно превзошли их.
Новое направление в итальянской литературе было связано со своими предшественниками не только преемственностью поэтической техники, оно унаследовало от сицилийцев философскую проблематику, и в первую очередь споры о природе бога Любви. С античных греко-римских времен Амор вырос и повзрослел; он уже не крылатый коварный мальчик, а великолепный сеньор, напоминающий античного Купидона лишь жестокой привычкой поражать поэта золотою стрелой прямо в сердце. Является ли Амор субстанцией, аллегорией или только условным образом? Возможно ли допустить реальное существование языческого бога, пусть облаченного в одежды христианского государя, рядом с единым божеством? Аббат из Тиволи в сонете, обращенном к Джакомо да Лентини, взывал к Амору: «О бог Любви, к тебе я обращаюсь с мольбой! Да буду я услышан, ибо требую лишь справедливости; я сотворен по твоему подобию и даже подстригаю волосы и бороду на твой манер».
Поэтический диспут сицилийской школы продолжил Данте в «Новой Жизни». В воображении Данте Амор предстает как бы сверстником его и Гвидо. Он появляется в различных обличьях: то с черной шляпой на голове и в бархатных одеждах, облаченный в блестящие доспехи, то одетый в грубую тунику, как странник, идущий на богомолье, — только вдруг за плечами пилигрима вспыхивают огненные крылья. Для флорентийских поэтов владыка Амор был и психологической реальностью, и пагубным наваждением, и аллегорией, заключающей в себе глубочайшие смыслы, которые каждый толковал по-своему.
Единодушные во всем, что касалось поэзии, ее задач, средств поэтического выражения, языка и стиля, поэты сладостного стиля, оставаясь в рамках одного литературного направления, часто значительно расходились в философских взглядах. Это относится в первую очередь к Данте и к тому, кого он называл «первым своим другом» — Гвидо Кавальканти. Их сложные, сопровождавшиеся размолвками отношения мало походили на спокойную и прочную дружбу с Чино да Пистойя, устоявшую под натиском времени.
Гвидо происходил из богатой и мощной семьи, которая в середине XIII века могла выставить шестьдесят вооруженных мужчин. Палаты и башни Кавальканти — купцов, рыцарей и патрициев — были расположены в самом центре Флоренции, около Меркато Нуово (Нового рынка), в квартале Сан Пьетро, неподалеку от дома Данте. После того как Гвидо отозвался на первый сонет Данте, посвященный Беатриче, Данте стал частым гостем в палаццо Кавальканти.
Пол и стены комнаты Гвидо украшали восточные ковры, еще редкие в то время во Флоренции. На рабочем столике стояли две небольшие статуэтки, найденные в Пизе: Аполлон, преследующий нимфу, и голова Дианы, лунной богини. В расписных сундуках хранились рукописи античных поэтов и провансальских трубадуров, латинские переводы Аристотеля с комментариями Аверроэса, медицинские трактаты Гиппократа, Галена и Авиценны, а также французские романы и руководства по риторике. Впервые переступавшего порог хором Кавальканти не могло не удивить отсутствие в них икон греко-венецианского письма, которые флорентийцы охотно покупали у заезжих купцов. Молва упорно твердила, что старый Кавальканте деи Кавальканти исповедует не господа бога, а языческого философа Эпикура. Когда же городские сплетники видели Кавальканти-младшего в раздумьях бредущего по улице, то говорили, что он занят доказательством того, что бога не существует. Женат был Гвидо на дочери известного атеиста, вождя тосканских гибеллинов Фаринаты дельи Уберти.
Знаток философии, погруженный в изучение наук, «лучший логик на свете», по характеристике Боккаччо, Гвидо любил уединение. Но склонность к музам и ученым занятиям не мешала ему отличаться в рыцарских играх. Он мастерски владел оружием, был решителен и смел, а в обращении с дамами куртуазен. Мессер Гвидо не побоялся возбудить вражду с могущественным Корсо Донати. «Большой барон» даже покушался на жизнь своего противника, когда, покинув Флоренцию, Кавальканти направлялся как пилигрим в Компостелло, где, по преданию, покоился прах апостола Иакова. Впрочем, поэт, не отличавшийся набожностью, до Испании не добрался, а побывал лишь в южной Франции, где воспел не апостола, а молодую тулузскую красавицу.
Данте приносил все свои новые стихи на суд старшему годами и более искушенному в поэтических опытах Гвидо. Кавальканти хвалил их или порицал с видом метра и со своей обычной, даже в беседах с друзьями, несколько презрительной манерой. В отличие от Данте Кавальканти был склонен рассматривать любовь как болезнь и наваждение. Подобных же взглядов придерживался один из близких его приятелей, талантливый врач Якопо да Пистойя, посвятивший Гвидо одно из своих сочинений. Вслед за таджиком Авиценной и арабом Аверроэсом Якопо пытался психические явления объяснять физиологическими изменениями организма. Как и Гвидо, он писал о разрушительном воздействии на человека чрезмерной любовной страсти. В стихах Кавальканти, отразивших философские увлечения поэта, любовь предстает как страшная сила, чья природа иррациональна, а истоки темны. В наиболее сильных и оригинальных своих стихах, в которых полным голосом говорит его индивидуальность, Гвидо преодолевает, в сущности, чуждое ему влияние Гвиницелли. В них воспевается слепая страсть и бессилие добродетели. Образ Амора в поэзии Кавальканти — иной, чем в юношеских произведениях Данте. Это безжалостный сирийский лучник, поразивший сердце поэта двумя стрелами. Третья стрела была бы спасением для его души, полумертвой от первых двух ран, но Амор держит натянутым лук, не спуская ее с тетивы. Эта третья стрела, очевидно, возвышенная, просветленная любовь, которой поэт так и не познал.
В пору дружеской близости с Гвидо и с самым светлым и радостным из поэтов сладостного стиля, Лапо Джанни Ричевути Данте написал прелестное стихотворение о совместной морской прогулке друзей. В ладье, которая несется по волнам, зачарованная волшебником Мерлином, вместе с молодыми людьми находятся их возлюбленные: монна Ванна — подруга Кавальканти, монна Ладжа — дама сердца Лапо Джанни и зашифрованная («та, чье тридцать тайное число») спутница самого Данте (но отнюдь не Беатриче):
Когда кончилась краткая пора относительного гражданского мира, многие поэты сладостного стиля оказались в разных политических лагерях. Противником белых гвельфов стал друживший одно время с Кавальканти и учившийся у него искусству слагать стихи Джанни Альфани, более других начитанный во французской куртуазной литературе. Видную роль в партии черных гвельфов играл впоследствии Дино Фрескобальди из гордой и заносчивой семьи банкиров-магнатов, в творчестве которого, как и у Гвидо, преобладали мрачные мотивы.
Эти умелые стихотворцы, овладевшие техникой сладостного стиля, способствовали повышению общего уровня итальянской поэтической культуры, хотя и не создали чего-либо значительного и оригинального. Всех их безмерно превосходил гений Данте Алигьери и трагический талант его «первого друга».
Среди трубадуров Италии первое место принадлежит мантуанцу Сорделло ди Гойто, умершему, когда Данте был ребенком. Из пятидесяти дошедших до нас стихотворений Сорделло одно из самых замечательных — его сир-вента на смерть сеньора Блакаса. Трубадур презрительно отзывается в ней о королях и мощных феодалах, советуя им вкусить от сердца Блакаса, чтобы стать мужественными и великодушными. Данте, любивший Сорделло как поэта и в особенности высоко ценивший его острый полемический стиль, в трактате о народном красноречии упрекал мантуанца в том, что тот, «будучи столь великим мужем в искусстве слова, не только в поэзии, но и в речах своих пренебрег отечественным народным языком».
Старейшим итальянским трубадуром считается Рамбертино Бувалелли, правовед и дипломат из Болоньи, живший в начале XIII века. Одно время Бувалелли исполнял обязанности градоправителя (подеста) Генуи, которая стала центром провансальской поэзии в Италии. Там выучился писать провансальские стихи пленный венецианец Бартоломео Дзордзи. Самым одаренным в кругу генуэзских трубадуров являлся, бесспорно, Ланфранко Сигала, автор изысканных любовных стихов. Он старался овладеть «новым мастерством», следуя примеру своего провансальского друга Гильелмо де Монтаньяголя, в лирике которого возлюбленная появлялась окруженная небесным сиянием перед смущенным поэтом, созерцающим ее неземное совершенство. Идеализированные прекрасные дамы Монтаньяголя и Ланфранко Сигала были литературными предтечами Беатриче из Дантовой «Новой Жизни». Современник Сигала, патриций Перчевалле Дориа из знаменитой генуэзской семьи хорошо овладев техникой трубадуров, писал уже не только провансальские, но и итальянские стихи.
Генуэзские трубадуры совмещали служение музам с многообразными государственными и общественными обязанностями. В большинстве своем они прошли выучку в стенах Болонского университета и были юристами, градоправителями, послами королей и республик, а не бродячими поэтами старого времени, побиравшимися у сильных мира сего и всецело зависящими от милостей своих знатных покровителей. Эта разница социального положения, естественно, не могла не сказаться и на содержании их поэзии.
На основании данных, которыми располагает в настоящее время наука, начало поэзии на итальянском языке можно датировать второй четвертью XIII века. Первые поэты, писавшие по-итальянски, — поэты сицилийской школы — появились в тридцатых и сороковых годах; приблизительно на десятилетие позже мы находим их последователей в городах Тосканы. Сицилийскую школу, возникшую при дворе императора Фридриха II и его сына, короля Манфреда, Данте помянет добрым словом в трактате «О народном красноречии»: «Те, чьи сердца были благородны, исполненные поэтического дара стремились приблизиться к величию этих владык, и все, что в их времена смогли с немалыми усилиями завершить лучшие умы Италии, прежде всего проявлялось при дворе столь великих государей; и так как королевский престол находился в Сицилии, случилось, что все, что наши предшественники написали на народном языке, звалось сицилианским».
Поэты при дворе Фридриха II в Палермо были родом из разных мест Италии. Нотарий Джакомо да Лентини и судья Одо делле Колонне были уроженцы Сицилии. Из южной Италии происходили канцлер и первый советник императора Пьеро делле Винье, Джакомино Апулийский и Ринальдо Аквинский. В сицилийскую школу входили тосканцы и даже генуэзцы, например Перчевалле Дориа. Ко второму поколению поэтов Сицилии принадлежали король Сардинии Энцо, побочный сын Фридриха II, и Стефан Протонотарий из Мессины, упомянутый Данте в трактате «О народном красноречии». Протонотарий Стефан переводил также с греческого на латынь сочинения по астрономии.
В технике стиха (канцоны и баллаты), в лексике (кальки с провансальского или перенесение провансальских терминов в итальянский), в условностях литературных выражений поэты-сицилийцы еще обнаруживают зависимость от языка и поэтики трубадуров. Однако они творили уже в стихии родного языка и создавали на нем новые стихотворные формы, например сонет, который перешел от них к следующим поколениям итальянских поэтов, а затем проник в литературу всех европейских народов. Впервые сонет (в двух ритмических разновидностях) находим у Джакомо да Лентики, Пьера делле Винье, Аббата из Тиволи и Якопо Мостаччи.
В пятидесятых-семидесятых годах XIII века в Тоскане появляется крупный поэт Гвиттоне д'Ареццо, возводивший свою поэтическую генеалогию к Джакомо да Лентини (Нотариусу) и считавший себя прямым наследником сицилийца. В год рождения Данте Гвиттоне вступил в орден «Рыцарей блаженной девы Марии», среди кавалеров которого было, по свидетельству Данте, немало отъявленных ханжей и лицемеров, вроде болонских градоправителей Лодеринго и Каталано. «Веселящиеся братья», как их называли в народе, не произносили обетов безбрачия и брат-гаудент Гвиттоне д'Ареццо вел вполне светскую жизнь, был женат и имел детей.
Ставший вождем тосканских рифмачей Гвиттоне основательно изучил провансальскую поэзию и был умелым версификатором, любившим упражняться в игре слов. Язык его стихов груб, шероховат и в то же время аффектирован. Данте, сравнивая «скверные наречия тосканцев», упоенных собственным красноречием, с языком поэтов сицилийской школы, пальму первенства отдавал сицилийцам, стремившимся создать не местный, областной, а общеитальянский литературный язык. Влияние Гвиттоне д'Ареццо распространилось на все города Тосканы и Романьи. Повсюду его подражатели слагали монотонные канцоны и скучные сонеты.
Истоки «нового стиля», который должен был освободить поэтов Тосканы от псевдоученой поэтики Гвиттоне д'Ареццо, находятся в Болонье — так думали Данте и его друзья, молодые флорентийские поэты. Первым, кто нашел «новую выразительность» для поэзии, они называли Гвидо Гвиницелли. В восьмидесятые годы XIII века едва ли не все молодые флорентийские стихотворцы находились под сильным влиянием «сладостной» поэзии Старшего Гвидо — так называли Гвиницелли в отличие от его флорентийского тезки, младшею годами Гвидо Кавальканти. Данте, Гвидо и их друзья прежде всего осудили язык старой тосканской школы, узкоместный, необработанный, полный провинциализмов, не стремящийся стать общенародным. Спор нового и старого направлений в тосканской поэзии XIII века был, таким образом, в первой его стадии лингвистическим и стилистическим. Защита и прославление нового стиля ставились в тесную связь с проблемой единого литературного языка всей Италии, то есть с проблемой политической и национальной. Расхождения Данте и флорентийских поэтов с последователями Гвиттоне д'Ареццо обнаруживаются в основных взглядах на творческий процесс. Слагающий рифмованные строки, конечно, должен владеть техникой стиха, быть мастером, но не в этом сущность поэзии. Если следовало учиться слагать стихи на вольгаре, народном языке, то не у итальянских подражателей провансальских трубадуров, а у великих мастеров. Таково было убеждение Данте и его друзей. Спустя много лет, как бы подводя итог былым спорам, Данте в двадцать четвертой песне «Чистилища» заводит диспут о сущности поэзии с последователем старой школы Бонаджунта да Лукка. И вкладывает в уста признающего свое поражение противника апофеозу сладостного нового стиля. По мнению Данте, главное для поэта — искренность и напряженность чувств:
Легкость, свобода и естественность, с какой поэты сладостного стиля выражают свои чувства, кажутся недосягаемыми старому гвиттонианцу:
…Когда любовью я дышу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу.
У Платона поэты флорентийского кружка искали подтверждения своих идей о том, что истинное красноречие неотделимо от чистосердечного выражения душевных чувств. Лишь тот может достойно говорить о любви, полагали они, кто слагает слова сообразно с тем, что диктует ему сердце. Таким образом, экспрессивная сила поэзии ставилась все более и более в зависимость от психологических факторов — реальности и глубины переживаний. Осложняясь, «новый пленительный лад» обратился к мыслям мудрецов. Однако Данте и его друзья были не философами, а поэтами, они воспринимали лишь те идеи, которые таили в себе возможность поэтического развития. Философская идея претворялась в идею литературную; она становилась поэзией, только воплотясь в законченный образ, прозвучав в гармонии стиха, скованная ритмом, расширенная фантазией.
И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки
От нового пленительного лада.
Я вижу, как послушно на листки
Наносят ваши перья смысл внушений,
Что нам, конечно, было не с руки.
Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,
Чем разнятся и тот и этот лад…»
Новое содержание требовало более гибких и емких форм. Молодое вино налили в старые мехи, но традиционные формы канцоны, сонета и баллаты под пером флорентийцев заискрились юной свежестью, обнаружив неожиданное богатство ритмических и мелодических узоров. Данте, Чино да Пистойя и Гвидо Кавальканти не только сравнялись в мастерстве со своими провансальскими и сицилийскими учителями, но значительно превзошли их.
Новое направление в итальянской литературе было связано со своими предшественниками не только преемственностью поэтической техники, оно унаследовало от сицилийцев философскую проблематику, и в первую очередь споры о природе бога Любви. С античных греко-римских времен Амор вырос и повзрослел; он уже не крылатый коварный мальчик, а великолепный сеньор, напоминающий античного Купидона лишь жестокой привычкой поражать поэта золотою стрелой прямо в сердце. Является ли Амор субстанцией, аллегорией или только условным образом? Возможно ли допустить реальное существование языческого бога, пусть облаченного в одежды христианского государя, рядом с единым божеством? Аббат из Тиволи в сонете, обращенном к Джакомо да Лентини, взывал к Амору: «О бог Любви, к тебе я обращаюсь с мольбой! Да буду я услышан, ибо требую лишь справедливости; я сотворен по твоему подобию и даже подстригаю волосы и бороду на твой манер».
Поэтический диспут сицилийской школы продолжил Данте в «Новой Жизни». В воображении Данте Амор предстает как бы сверстником его и Гвидо. Он появляется в различных обличьях: то с черной шляпой на голове и в бархатных одеждах, облаченный в блестящие доспехи, то одетый в грубую тунику, как странник, идущий на богомолье, — только вдруг за плечами пилигрима вспыхивают огненные крылья. Для флорентийских поэтов владыка Амор был и психологической реальностью, и пагубным наваждением, и аллегорией, заключающей в себе глубочайшие смыслы, которые каждый толковал по-своему.
Единодушные во всем, что касалось поэзии, ее задач, средств поэтического выражения, языка и стиля, поэты сладостного стиля, оставаясь в рамках одного литературного направления, часто значительно расходились в философских взглядах. Это относится в первую очередь к Данте и к тому, кого он называл «первым своим другом» — Гвидо Кавальканти. Их сложные, сопровождавшиеся размолвками отношения мало походили на спокойную и прочную дружбу с Чино да Пистойя, устоявшую под натиском времени.
Гвидо происходил из богатой и мощной семьи, которая в середине XIII века могла выставить шестьдесят вооруженных мужчин. Палаты и башни Кавальканти — купцов, рыцарей и патрициев — были расположены в самом центре Флоренции, около Меркато Нуово (Нового рынка), в квартале Сан Пьетро, неподалеку от дома Данте. После того как Гвидо отозвался на первый сонет Данте, посвященный Беатриче, Данте стал частым гостем в палаццо Кавальканти.
Пол и стены комнаты Гвидо украшали восточные ковры, еще редкие в то время во Флоренции. На рабочем столике стояли две небольшие статуэтки, найденные в Пизе: Аполлон, преследующий нимфу, и голова Дианы, лунной богини. В расписных сундуках хранились рукописи античных поэтов и провансальских трубадуров, латинские переводы Аристотеля с комментариями Аверроэса, медицинские трактаты Гиппократа, Галена и Авиценны, а также французские романы и руководства по риторике. Впервые переступавшего порог хором Кавальканти не могло не удивить отсутствие в них икон греко-венецианского письма, которые флорентийцы охотно покупали у заезжих купцов. Молва упорно твердила, что старый Кавальканте деи Кавальканти исповедует не господа бога, а языческого философа Эпикура. Когда же городские сплетники видели Кавальканти-младшего в раздумьях бредущего по улице, то говорили, что он занят доказательством того, что бога не существует. Женат был Гвидо на дочери известного атеиста, вождя тосканских гибеллинов Фаринаты дельи Уберти.
Знаток философии, погруженный в изучение наук, «лучший логик на свете», по характеристике Боккаччо, Гвидо любил уединение. Но склонность к музам и ученым занятиям не мешала ему отличаться в рыцарских играх. Он мастерски владел оружием, был решителен и смел, а в обращении с дамами куртуазен. Мессер Гвидо не побоялся возбудить вражду с могущественным Корсо Донати. «Большой барон» даже покушался на жизнь своего противника, когда, покинув Флоренцию, Кавальканти направлялся как пилигрим в Компостелло, где, по преданию, покоился прах апостола Иакова. Впрочем, поэт, не отличавшийся набожностью, до Испании не добрался, а побывал лишь в южной Франции, где воспел не апостола, а молодую тулузскую красавицу.
Данте приносил все свои новые стихи на суд старшему годами и более искушенному в поэтических опытах Гвидо. Кавальканти хвалил их или порицал с видом метра и со своей обычной, даже в беседах с друзьями, несколько презрительной манерой. В отличие от Данте Кавальканти был склонен рассматривать любовь как болезнь и наваждение. Подобных же взглядов придерживался один из близких его приятелей, талантливый врач Якопо да Пистойя, посвятивший Гвидо одно из своих сочинений. Вслед за таджиком Авиценной и арабом Аверроэсом Якопо пытался психические явления объяснять физиологическими изменениями организма. Как и Гвидо, он писал о разрушительном воздействии на человека чрезмерной любовной страсти. В стихах Кавальканти, отразивших философские увлечения поэта, любовь предстает как страшная сила, чья природа иррациональна, а истоки темны. В наиболее сильных и оригинальных своих стихах, в которых полным голосом говорит его индивидуальность, Гвидо преодолевает, в сущности, чуждое ему влияние Гвиницелли. В них воспевается слепая страсть и бессилие добродетели. Образ Амора в поэзии Кавальканти — иной, чем в юношеских произведениях Данте. Это безжалостный сирийский лучник, поразивший сердце поэта двумя стрелами. Третья стрела была бы спасением для его души, полумертвой от первых двух ран, но Амор держит натянутым лук, не спуская ее с тетивы. Эта третья стрела, очевидно, возвышенная, просветленная любовь, которой поэт так и не познал.
В пору дружеской близости с Гвидо и с самым светлым и радостным из поэтов сладостного стиля, Лапо Джанни Ричевути Данте написал прелестное стихотворение о совместной морской прогулке друзей. В ладье, которая несется по волнам, зачарованная волшебником Мерлином, вместе с молодыми людьми находятся их возлюбленные: монна Ванна — подруга Кавальканти, монна Ладжа — дама сердца Лапо Джанни и зашифрованная («та, чье тридцать тайное число») спутница самого Данте (но отнюдь не Беатриче):
Ответом на это осиянное солнцем и пронизанное дыханием моря стихотворение был сонет Гвидо, в котором чувствуется иной поэтический темперамент, чем у Алигьери. Перед нами поэты одного поэтического направления, но совершенно разного мироощущения:
…Любезный маг, склоняясь над волной,
Заставил говорить лишь об одной
Любви, чтоб нас теченье унесло
В сиянье дня к земле обетованной.
Некоторые юношеские стихи Данте ближе к легким и певучим сонетам и баллатам беззаботного флорентийского нотариуса Лапо Джанни, чем к трагическим и глубоко пессимистическим созданиям его первого друга. Излюбленной формой Лапо был плэзэр — стихи о том, чего человек желает. Впечатления реальной жизни, преображенные фантазией поэта, становились сладостной мечтой, недосягаемой и убедительной. Воды Арно обретали целебные свойства, отливали серебром зубцы городских стен, грязные улицы средневековой Флоренции покрыли плиты из хрусталя. Наступил всеобщий мир, спокойны и безопасны для путников стали дороги, и соседи перестали враждовать. Вокруг города зазеленели сады и прозрачной влагой наполнились водоемы. Счастливые и нарядные девушки и юноши, пылающие взаимной любовью, огласили город звуками веселых песен, виол и гитар. Люди почувствовали себя молодыми, полными здоровья и радости, ибо повсюду воцарился мир. В этой идиллической картинке несомненно одно — искренняя любовь поэта-горожанина к родной Флоренции. Такие плэзэр на провансальский лад, своеобразные маленькие утопии, писал и Данте, но в его стихах нет того легкомысленного ликования, которым дышит каждая строка Лапо Джанни.
О, если б я любви достоин был,
Во мне лишь память о любви всевластна, —
И дама не была б столь безучастна,
Такой корабль мне стал бы, Данте, мил.
А ты, из тех, которых посвятил
Амор, смотри — жду милость ежечасно,
Но дама в сердце целится бесстрастно,
Как ловкий лучник. Жду, чтоб он сразил
Меня. Амор натягивает лук
И, торжествуя, радостью сияет;
Он сладостную мне готовит месть.
Но слушай удивительную весть —
Мой пораженный дух ему прощает
Упадок сил и силу новых мук.[4]
Когда кончилась краткая пора относительного гражданского мира, многие поэты сладостного стиля оказались в разных политических лагерях. Противником белых гвельфов стал друживший одно время с Кавальканти и учившийся у него искусству слагать стихи Джанни Альфани, более других начитанный во французской куртуазной литературе. Видную роль в партии черных гвельфов играл впоследствии Дино Фрескобальди из гордой и заносчивой семьи банкиров-магнатов, в творчестве которого, как и у Гвидо, преобладали мрачные мотивы.
Эти умелые стихотворцы, овладевшие техникой сладостного стиля, способствовали повышению общего уровня итальянской поэтической культуры, хотя и не создали чего-либо значительного и оригинального. Всех их безмерно превосходил гений Данте Алигьери и трагический талант его «первого друга».