чем-нибудь заняться: то штопала его перчатку, то расчесывала и смазывала
мазью старого Осей, то просматривала счета и письма.
В пять часов маленькая Джип должна была вернуться с прогулки; чувствуя
себя не в силах слушать ее веселую болтовню, Джип незаметно выскользнула из
дома и пошла к реке. Затишье в природе кончилось; юго-западный ветер уже
снова сотрясал деревья, и величественные тучи сгрудились на горизонте,
заслоняя бледную синеву неба. Она стояла у реки и смотрела, как серая
холодная волна уносит сломанные ветки и облетевшие листья, слушала, как
ветер порывами сгибает растрепанные верхушки ив. Джип вдруг затосковала по
отцу; только он один мог бы хоть немного помочь ей своим спокойствием,
любовью, самим своим присутствием.
Она отвернулась от реки и в тяжком раздумье медленно пошла по дороге. А
что, если им уехать путешествовать вокруг света? Но откажется ли он ради
этого от своей работы? Осмелится ли она предложить ему этот выход? Или это
все равно будет только отсрочкой. Если уже теперь ему мало ее одной, не
станет ли еще хуже, если она оторвет его от работы? И все-таки это была
какая-то искра надежды. Она дошла до дальнего конца луговины, до того места,
которое они окрестили "пустошью". Розоватый свет уже окрасил гряду белых
облаков, громоздящихся к востоку от реки; над тучами, похожими на вершины
гор, стояла луна, призрачная на бледно-голубом, как лепестки цветущего льна,
небе. Все краски были необычны. С дубов, возвышавшихся над живыми
изгородями, еще не облетели листья, и, омытые дождем, они сверкали в
меркнущем свете заходящего солнца старым золотом с оттенком густой зелени.
Полуобнаженные буки пламенели красной медью. Рдели красноватые кисти рябины.
Мимо Джип пролетел сорванный ветром лист, он парил, вращаясь на лету,
подымался в разгулявшемся ветре все выше, выше, к небу, пока наконец не
исчез вдали.
Дождь обрызгал густую траву, и Джип повернула назад. Рядом с сараем, у
ворот, стояла лошадь. Увидав Джип, она заржала. Сорванец! Оседланный,
взнузданный, но без ездока! Почему? Где же он тогда?.. Она, не помня себя,
вбежала внутрь сарая и увидела Саммерхэя, лежащего в грязи на спине с широко
открытыми глазами. Лоб и волосы его были в крови, он был весь усеян опавшими
листьями. Боже! О боже! Его глаза не видели, он не дышал, сердце его не
билось. Листья закрыли его лицо, кровь на его бедной голове. Джип приподняла
его - застывшего, холодного, как лед. Она только раз вскрикнула и упала,
обнимая его окаменевшее тело, целуя губы, глаза, разбитый лоб. Она прижимала
его к себе, согревала, пытаясь вдохнуть в него жизнь; и, наконец, тихо легла
сама, прижав губы к его холодным губам, тело к его холодному телу,
распростертому в грязи, среди опавших листьев. Ветер шуршал в плюще и
уносился дальше, пропитанный свежестью дождя. Рядом стоял гнедой; беспокойно
вытянув голову, он обнюхал Джип, потом, попятившись, заржал и пошел кружить
по лугу...
Старый Петтеяс, дожидавшийся возвращения Саммерхэя, чтобы запереть на
ночь конюшню, услышал далекое ржание, вышел к садовым воротам и приложил
руку козырьком к маленьким глазкам, щурясь на заходящее солнце. Он увидел
лошадь без седока, она носилась галопом возле "пустоши", где не должно было
быть лошадей. Он подумал: "Вот тебе и на! Этот хитрый дьявол вырвался и
убежал от хозяина. А теперь придется ловить его!" Он вернулся в конюшню,
взял немного овса и вышел за ворота, стараясь шагать побыстрее негнущимися
ногами. Старый лошадник, как это часто бывает, и не подумал о каком-либо
несчастье.
Просто хозяин спрыгнул с седла - вероятно, чтобы отворить засов в
тяжелых воротах. А этот гнедой - просто наказание божье! Петтенсу было не
так-то легко простить беды, причиненные ему этим животным.
Через полчаса он вбежал в освещенную кухню, шатаясь и задыхаясь, и
слезы текли по его морщинистым щекам к уголкам рта.
- О господи! Зовите фермеров, доставайте носилки. О мой бог! Бетти,
кухарка! Я не мог оторвать ее от него. Она не говорит ни слова. Я пощупал ее
- вся холодная. Скорее вы, девчонки, скорее! О боже! Бедный хозяин! Лошадь,
наверно, на скаку влетела в сарай, и убила его. Я видел следы царапины на
спине этого дьявола Сорванца, он ободрал кожу о стену. Живее, вы! Берите
носилки, а то она умрет там с ним в грязи. Уложите ребенка, бегите за
доктором, пошлите телеграмму в Лондон майору - пусть едет немедленно. О,
черт бы вас побрал, шевелитесь же! Что толку выть и пускать пузыри?
В том углу, где сходятся луга, свет луны и фонаря падал на старый
каменный сарай, на плющ и сломанные ворота, на грязную лужу с золотистыми
листьями и на два неподвижных тела, прижавшихся друг к другу. Джип была без
сознания, и, казалось, между обоими нет никакого различия.
Потом по смятой траве двинулось назад в ветре и лунном свете маленькое
шествие: первые носилки несли двое мужчин, вторые - две женщины и мужчина, а
сзади шел старый Петтенс и вел под уздцы лошадь.
Когда Джип пришла в себя, первым, еще бессознательным ее движением было
приподняться в кровати и убедиться, что Саммерхэй рядом. Еще не открывая
глаз, она, как обычно, протянула руку, чтобы коснуться его, а потом снова
заснуть. Но рядом не было тепла, не было жизни; в ее мозгу, все еще
отуманенном морфием, мысли текли смутно и сиротливо: "Ах да, он в Лондоне".
И она повернулась на спину. В Лондоне... Что-то случилось? Она открыла
глаза. Ах, значит, огонь горел в камине всю ночь... Кто-то сидит в кресле,
или это ей снится? И вдруг, сама не зная почему, она начала задыхаться.
Фигура в кресле зашевелилась, повернула лицо к огню камина. Бетти! Джип
закрыла глаза. Все ее тело покрылось холодным потом.
- Бетти!
- Да, моя милочка?
- Что случилось?
- Не думай об этом! Твой отец сейчас будет здесь, моя радость. - Широко
открытыми глазами Джип смотрела на огонь, на покачивающуюся фигуру в кресле,
на тонкий луч света, едва пробивающегося сквозь неплотно задернутую штору.
Она провела языком по губам, сложила руки под одеялом и прижала их к
сердцу... Так значит... значит, она не умерла вместе с ним - не умерла! Не
ушла вместе с ним в землю - нет!.. Сразу в ее мозгу вспыхнуло: они хотят,
чтобы она осталась в живых!
- Бетти, мне так хочется пить. Принеси мне чашку чая.
- Да, моя милочка, сейчас. Это тебе полезно. Вот и прекрасно!
- Да...
Как только за Бетти захлопнулась дверь, Джип соскочила с постели. Вся
ее душа теперь была сосредоточена на одном - перехитрить их! Она подбежала к
гардеробу, схватила длинное меховое пальто, сунула голые ноги в туфли,
обмотала голову куском кружева и открыла дверь. Всюду было темно и тихо.
Стараясь ступать неслышно, она спустилась с лестницы, сняла цепочку с
входной двери, открыла ее и побежала. Как тень, скользила она по траве,
миновала садовую калитку и понеслась по дороге под темными деревьями, с
которых падали дождевые капли. Бледный свет зари пробивался сквозь темноту;
она уже могла видеть отражение своих ног в лужах на дороге. Потом она
услышала гудение въезжающей на холм машины и спряталась в тени ограды.
Вспыхнул призрачный, словно нащупывающий свет фар; они выхватили из темноты
верхушки кустарника, стволы деревьев, легли блестящей полосой на дорогу.
Джип увидела, как шофер повернул к ней голову, потом кузов машины
промелькнул и пропал в темноте, мигнув светом заднего фонарика. Может быть,
в этой машине проехал в Красный дом отец и привез с собой врача, чтобы
помочь ей остаться в живых. Она побежала дальше. Из ворот вышел человек с
собакой, он крикнул ей вслед: "Эй!" Джип уже потеряла туфли и бежала босая,
не чувствуя камней и сучьев на дороге, бежала все дальше, к тропинке,
которая немного левее гостиницы вела прямо к реке, туда, где берег был
всегда пустынен.
Она свернула на тропинку: в ста или более шагах она уже смутно
различала среди и в широкую серую полосу реки. Река!.. На ней прошли самые
счастливые часы ее жизни! Его уже нет, но она найдет его там, где он лежал,
положив голову ей на грудь, где она мечтала, наслаждалась красотой, любила
его! Она добежала до берега. Холодная и молчаливая река текла, казалось,
быстрее, чем обычно, и ее берег медленно светлел в первых проблесках зари.
Джип стояла неподвижно, часто дыша после долгого бега. Колени ее дрожали и
подгибались. Она уселась на мокрую траву, подтянула колени к подбородку и,
обхватив их руками, стала раскачиваться взад и вперед; рассыпавшиеся волосы
закрыли ей лицо, кровь шумела в ушах. Сердце готово было остановиться. Она
сидела, словно ожидая, когда можно будет глубоко вздохнуть и побольше
набрать воздуха, прежде чем броситься в свинцовую воду. Странная
отрешенность - свойство всякой лихорадки овладело Джип, и ей казалось, что
она видит себя со стороны, сидящей здесь и ждущей. У нее мелькнуло в голове:
"Я буду видеть себя мертвой, плывущей среди камышей. Я буду видеть птиц,
которые станут удивляться мне".
И вдруг она вся затряслась от сухих рыданий. Все вокруг словно
растаяло, - ничего не осталось, кроме ее собственного тела, прерывистого
дыхания и этого страшного шума в ушах. Ее мальчик - ее мальчик, бедный его
лоб! Она задрожала и упала лицом вниз, хватаясь руками за землю и мокрую
траву.
Солнце уже легло светлыми полосами на реку. Запела малиновка, лист упал
на голую лодыжку Джип.
Уинтон в субботу охотился и, вернувшись в Лондон в воскресенье вечерним
поездом, отправился прямо в клуб ужинать. Он заснул с сигарой в зубах, и его
разбудили, когда клуб уже закрывался. Был третий час, когда он добрался до
Бэри-стрит и там нашел телеграмму: "Что-то ужасное случилось с мистером
Саммерхэем. Немедленно приезжайте. Бетти".
Никогда он так не проклинал себя за то, что у него одна рука, как в эти
минуты, пока Марки одевался, помогал одеться хозяину, укладывал вещи и
вызывал такси для дальней поездки. Они выехали в половине четвертого. Всю
дорогу Уинтон кутался в меховое пальто и сидел, наклонившись вперед, словно
собираясь сунуть голову в окошечко и командовать шофером. Это была
сумасшедшая ночь. Он не позволил слабогрудому Марки вылезать и показывать
дорогу. Дважды этот молчаливый человек заговаривал с ним:
- Это очень плохо для мисс Джип, сэр?
- Да, плохо. Ужасно.
И второй раз:
- Вы думаете, это значит, что он умер, сэр?
Уинтон отвечал мрачно:
- Бог знает, Марки. Будем надеяться на лучшее.
Могла ли судьба нанести еще более жестокий удар ей, такой любящей,
такой нежной!
Бетти и горничная уже стояли в полумраке, у открытой калитки, ломая
руки. Выскочив из машины, Уинтон крикнул:
- В чем дело, женщина? Быстро!
- О сэр! Моя милочка исчезла. Я оставила ее на минуту, чтобы принести
чашку чая, а она убежала на холод!
Уинтон стоял несколько секунд, словно окаменев. Потом, схватив Бетти за
плечо, он тихо спросил:
- Что случилось с ним?
Бетти не могла говорить. Ответила горничная:
- Лошадь убила его у сарая, сэр, там, в лугах. А хозяйка была без
сознания и очнулась всего четверть часа назад.
- Какой дорогой она ушла?
- Вот отсюда, сэр; дверь и калитка были открыты, а какой дорогой, я не
знаю.
Река!
- Разверните машину! Не выходите, Марки. Бетти и вы, девушка, бегите к
лугам, ищите ее там... Да? В чем дело?
Шофер высунулся из окошка.
- Когда мы поднимались на холм, сэр, я видел какую-то даму в длинном
черном пальто и в чем-то белом на голове. Она стояла у изгороди.
- Хорошо. Поезжайте снова туда и глядите в оба. В такие минуты
раздумывать некогда. Да размышлять и не было нужды: все эти сады, виллы,
гостиница только преграждали путь к реке. Уинтон остановил машину возле
узкой тропинки, которая ответвлялась вниз, к берегу, выпрыгнул и побежал.
Молча, не произнося ни звука, он бежал по краю берега, поросшему травой.
Марки спешил за ним. Когда Уинтон увидел на берегу что-то темное, он
почувствовал на мгновение, что умирает: ему показалось, что это брошенная
одежда. Потом он заметил, что темное пятно шевелится, и, дав знак Марки
остановиться, пошел вперед один, ступая на цыпочках по траве. Осторожно
обойдя распростертую на земле фигуру, он стал на колени и сказал:
- Радость моя!
Джип подняла голову и взглянула на него. Ее бледное лицо, неестественно
большие темные глаза, рассыпавшиеся волосы - это было воплощение самого
горя. Он не знал, что ему делать, как помочь ей, как успокоить, спасти. В ее
взгляде был страх затравленного зверя. Только смутный инстинкт заставил его
сказать:
- Я потерял ее так же ужасно, Джип,
Он увидел, что эти слова дошли до ее сознания: безумный взгляд стал
смягчаться. Он привлек ее к себе, прижался щекой к щеке и бормотал, обнимая
ее дрожащее тело:
- Ради меня, Джип, ради меня!..
Усадив ее с помощью Марки в машину, он повез ее не домой, а в
гостиницу. Джил вся горела и вскоре начала бредить. На следующий день
приехали вызванные телеграммой тетушка Розамунда и миссис Марки. Уинтон,
снял всю гостиницу, чтобы шум не беспокоил Джип.
В пять часов Уинтона позвали вниз, в так называемую читальную комнату.
У окна стояла высокая женщина, прикрыв глаза рукой в перчатке. Хотя они жили
всего в десяти милях друг от друга, он знал леди Саммерхэй только в лицо. Он
ждал, пока бедная женщина первая нарушит молчание. Она сказала тихим
голосом:
- Говорить не о чем. Но мне казалось, что я должна повидать вас. Как
она?
- В бреду.
- Мой бедный мальчик! Вы видели его... его лоб? Я отвезу его домой.
Слезы медленно покатились по ее бледному лицу, закрытому вуалью. Она
отвернулась к окну и провела платком по глазам. Глядя в окно на темнеющую
лужайку, Уинтон сказал:
- Я пришлю все его вещи, кроме... кроме тех, которые могут чем-либо
помочь моей бедной дочери.
Она быстро обернулась.
- Вот как все это кончилось! Майор Уинтон, не кроется ли что-нибудь за
этим? Они действительно были счастливы?
Уинтон посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
- О да, очень счастливы.
Не дрогнув, он встретил устремленный на него, замутненный слезами
взгляд; тяжело вздохнув, она снова отвернулась и еще раз провела платком по
лицу, опустила вуаль и поспешно вышла.
Это не было правдой. Он слышал, что бормотала в бреду Джип, но никто,
даже мать Саммерхэя, не узнает ничего, насколько это от него зависит.
В последующие дни Джип все еще была без памяти, и жизнь ее висела на
волоске. Уинтон не оставлял ее комнаты, этой комнаты с низким потолком и
увитыми плющом окнами, откуда можно было видеть реку, поблескивающую под
бледным ноябрьским солнцем или темную под звездами. Он все смотрел на нее,
словно зачарованный. Он просто чудом вырвал Джип у реки.
Уинтон отказался от сиделки. Тетушка Розамунда и миссис Марки прекрасно
умели ухаживать за больными, а ему не хотелось, чтобы чужой человек слышал
слова, которые вырывались у Джип в бреду. Собственно, его участие в уходе за
больной заключалось в том, что он сидел с ней рядом и, насколько возможно,
охранял ее секреты от других. Он готов был сидеть часами, не отрывая от нее
глаз. Никто не мог лучше, чем он, улавливать те звенья реального, цепляясь
за которые человек в бреду, сам того не зная, как бы на ощупь ищет дорогу в
темном лабиринте, в котором блуждает его душа.
Уинтона удивляло, как много людей приходили справляться о здоровье
Джип; даже те, кого он считал врагами, оставляли карточки или посылали слуг.
Но простые люди особенно волновали его своим участием к Джип, чья красота и
мягкость завоевали их сердца. Однажды утром он получил письмо, пересланное с
Бэри-стрит:
"Уважаемый майор Уинтон,
Я прочла в газете о смерти бедного мистера Саммерхэя. И, ах, мне так
стало жаль ее! Она была так добра ко мне. Я все еще тяжело переживаю это
несчастье. Если вы думаете, что ей будет приятно узнать, как все мы
сочувствуем ей, вы, может быть, скажете ей об этом. Да, это жестокий удар.
Преданная вам
Дафна Уинг".
Значит, они знали о Саммерхэе! Уинтон почему-то не предполагал этого.
Он не ответил на письмо, не зная, что написать.
Иногда он зажимал уши, чтобы не слышать этого тяжелого бреда,
порождаемого воспаленным мозгом Джип. Ее помраченное сознание, видимо, все
еще не воспринимало всего ужаса совершившейся трагедии; с ее губ все время
срывались слова любви, она без конца повторяла, что боится потерять его. И
лишь изредка на губах появлялся тихий смех, бесхитростный и чарующий, словно
отблеск огромного счастья. Этот смех был страшнее всего, что он слышал. Но
постепенно Уинтон стал находить какое-то недоброе утешение в том, что
трагическая смерть Саммерхэя предотвратила еще более трагический исход для
Джип. Однажды ночью, сидя в большом кресле у ее кровати, он проснулся,
почувствовав, что она смотрит на него. Теперь эти глаза видели, они были
снова глазами Джип! Губы ее зашевелились.
- Отец!
- Да, моя крошка.
- Отец, я помню все!
Услышав эти ужасающие своей краткостью слова, Уинтон наклонился и
прикоснулся губами к ее руке.
- Где он похоронен?
- В Уидрингтоне.
- Да...
Это был скорее вздох, чем слово. Подняв голову, Уинтон увидел, что
глаза ее снова закрылись. Прозрачность ее бледных щек и лба на фоне темных
волос и ресниц потрясли его. Живое ли это лицо или это красота смерти?
Он наклонился над ней. Она дышала. Уснула.
Они вернулись в Милденхэм почти через два месяца после смерти
Саммерхэя, в день Нового года. Милденхэм был такой же темный, полный тех же
призраков прежних дней. Для маленькой Джип, сейчас уже пятилетней, это был
самый приятный дом. Наблюдая, как девочка становится душой этого дома, где
жила ребенком она сама, Джип временами находила в этом утешение. Она еще не
набралась сил, по-прежнему походила на тень, и тот, кому удавалось взглянуть
на ее лицо внезапно, видел самое печальное лицо на свете. Больше всего она
заботилась о том, чтобы никто не застал ее врасплох. Уинтона ее улыбка
приводила в отчаяние. Всю зиму и весну он не мог придумать, как помочь ей.
Она делала над собой огромные усилия, стараясь держаться, и тут он ничего не
мог поделать - только наблюдать и ждать. Да и к чему ускорять ход событий?
Ее могло исцелить только время.
Пришла и ушла весна. Джип окрепла, но ни разу не вышла за ограду сада,
никогда не говорила о Красном доме и не упоминала о Саммерхэе. Не то, чтобы
она не хотела расставаться со своим горем, - наоборот, она всячески
старалась забыть или затаить его. С ней просто было то, что некогда
называлось разбитым сердцем. Тут уж нельзя было ничего поделать. Маленькой
Джип сказали, что "Бэрайн уехал навсегда и что она не должна о нем говорить,
чтобы маме не было грустно"; но она иногда внимательно, с какой-то
озадаченной серьезностью приглядывалась к матери. Однажды она сказала
Уинтону, поразив его детской прозорливостью:
- Мама не живет с нами, дедушка; она живет где-то далеко. Я думаю, она
там, с ним, с Бэрайном?
Уинтон поглядел на нее и ответил:
- Может быть, и так, деточка, но никому не говори об этом, кроме меня.
Вообще ни с кем не говори о нем.
- Да, я знаю; но где он, дедушка?
Что мог ответить Уинтон?
Он много ездил верхом и брал с собою девочку, для которой, как некогда
для ее матери, это было подлинным счастьем; но Джип он не решался звать с
собой. Она никогда не говорила о лошадях, не подходила к конюшням и целые
дни занималась мелочами по дому, работала в саду, сидела у рояля, иногда
немного играла, но больше смотрела на клавиши, сложив руки на коленях. Это
было в начале того рокового лета, когда люди еще не ощущали подземных
толчков войны, когда тьма еще по-настоящему не сгустилась. Перед глазами
Уинтона уже не вставали темные глаза и вьющиеся волосы той, его
возлюбленной, ни образ его самого, в коричневом мундире, выкрикивающего
знакомые слова команды на плацу казармы. Он думал об одном: только бы
вывести Джип из этого состояния отрешенности!
В июне он предложил ей поехать в Лондон. К его удивлению, она
согласилась без колебаний. Они поехали в троицын день. Когда они проезжали
мимо Уидрингтона, он дал волю своему красноречию, стараясь ее отвлечь; но
чуть позже, осторожно выглянув из-за газеты, он увидел, что она сидит,
отвернувшись к окну, смотрит на поля, и слезы катятся по ее щекам. Она не
вымолвила ни слова, взгляд ее был неподвижен, только слезы все катились по
лицу. Уинтон, не отрываясь, смотрел на нее, сузив глаза; лицо его отвердело,
кожа, казалось, плотно обтянула скулы.
От вокзала на Бэри-стрит машина ехала по узеньким улочкам, где
выставляет себя напоказ нищета мира; где изнуренные мужчины, измученные
заботами женщины и призраки маленьких детей, беспечно сидящих в канавах и на
порогах домов, каждой чертой своих землистых лиц, каждым движением своих
исхудалых тел заявляют о том, что золотой век далеко позади; где
неприглядные, закопченные дома говорят о том, что избавление откладывается в
долгий ящик; где не больше следов красоты, чем в подземном водостоке. Джип,
подавшись вперед, глядела из окна машины. Уинтон почувствовал, как она взяла
его за руку и крепко сжала ее.
Вечером после обеда они сидели в комнате, которую он некогда, очень
давно, обставил для ее матери; все так же, как и тридцать лет назад, в ней
стояли стулья атласного дерева, и маленькое бюро в стиле XVII века, и старые
медные канделябры. Джип спросила:
- Отец, ты не будешь возражать, если я устрою в Милденхэме нечто вроде
приюта для бедных детей, которые могли бы пожить там, хорошо питаться,
дышать свежим воздухом?
Странно растроганный этой ее первой просьбой после разыгравшейся
трагедии, Уинтон сказал:
- Милая моя, а ты достаточно окрепла?
- Вполне. Теперь у меня все в порядке, кроме вот этого. - Она показала
рукою на сердце. - То, что отдано, человек не может получить обратно. Я тут
ничего не могу поделать. Я бы сделала, если бы могла. Все это так ужасно
огорчило тебя. Когда я буду глядеть на детишек, ухаживать за ними, мне не
придется так много думать; чем больше я буду занята, тем лучше. Мне хотелось
бы начать сейчас же.
Уинтон кивнул. Все, что она хочет! Все, что только может помочь ей!
- Розамунда поможет тебе, - пробормотал он. - Она ведь у нас мастер на
такие дела. - И, посмотрев на нее внимательно, он добавил: - Мужайся, дитя
мое, все еще вернется когда-нибудь.
Джип заставила себя улыбнуться и сказала тихо:
- А все-таки без того, что было, я не могла бы жить теперь.
Она обхватила руками колени, глаза ее странно блестели и слабая улыбка
словно замерла на губах. И Уинтон подумал: "Любовь! Любовь без меры! Сильнее
смерти!"
1917 г.
мазью старого Осей, то просматривала счета и письма.
В пять часов маленькая Джип должна была вернуться с прогулки; чувствуя
себя не в силах слушать ее веселую болтовню, Джип незаметно выскользнула из
дома и пошла к реке. Затишье в природе кончилось; юго-западный ветер уже
снова сотрясал деревья, и величественные тучи сгрудились на горизонте,
заслоняя бледную синеву неба. Она стояла у реки и смотрела, как серая
холодная волна уносит сломанные ветки и облетевшие листья, слушала, как
ветер порывами сгибает растрепанные верхушки ив. Джип вдруг затосковала по
отцу; только он один мог бы хоть немного помочь ей своим спокойствием,
любовью, самим своим присутствием.
Она отвернулась от реки и в тяжком раздумье медленно пошла по дороге. А
что, если им уехать путешествовать вокруг света? Но откажется ли он ради
этого от своей работы? Осмелится ли она предложить ему этот выход? Или это
все равно будет только отсрочкой. Если уже теперь ему мало ее одной, не
станет ли еще хуже, если она оторвет его от работы? И все-таки это была
какая-то искра надежды. Она дошла до дальнего конца луговины, до того места,
которое они окрестили "пустошью". Розоватый свет уже окрасил гряду белых
облаков, громоздящихся к востоку от реки; над тучами, похожими на вершины
гор, стояла луна, призрачная на бледно-голубом, как лепестки цветущего льна,
небе. Все краски были необычны. С дубов, возвышавшихся над живыми
изгородями, еще не облетели листья, и, омытые дождем, они сверкали в
меркнущем свете заходящего солнца старым золотом с оттенком густой зелени.
Полуобнаженные буки пламенели красной медью. Рдели красноватые кисти рябины.
Мимо Джип пролетел сорванный ветром лист, он парил, вращаясь на лету,
подымался в разгулявшемся ветре все выше, выше, к небу, пока наконец не
исчез вдали.
Дождь обрызгал густую траву, и Джип повернула назад. Рядом с сараем, у
ворот, стояла лошадь. Увидав Джип, она заржала. Сорванец! Оседланный,
взнузданный, но без ездока! Почему? Где же он тогда?.. Она, не помня себя,
вбежала внутрь сарая и увидела Саммерхэя, лежащего в грязи на спине с широко
открытыми глазами. Лоб и волосы его были в крови, он был весь усеян опавшими
листьями. Боже! О боже! Его глаза не видели, он не дышал, сердце его не
билось. Листья закрыли его лицо, кровь на его бедной голове. Джип приподняла
его - застывшего, холодного, как лед. Она только раз вскрикнула и упала,
обнимая его окаменевшее тело, целуя губы, глаза, разбитый лоб. Она прижимала
его к себе, согревала, пытаясь вдохнуть в него жизнь; и, наконец, тихо легла
сама, прижав губы к его холодным губам, тело к его холодному телу,
распростертому в грязи, среди опавших листьев. Ветер шуршал в плюще и
уносился дальше, пропитанный свежестью дождя. Рядом стоял гнедой; беспокойно
вытянув голову, он обнюхал Джип, потом, попятившись, заржал и пошел кружить
по лугу...
Старый Петтеяс, дожидавшийся возвращения Саммерхэя, чтобы запереть на
ночь конюшню, услышал далекое ржание, вышел к садовым воротам и приложил
руку козырьком к маленьким глазкам, щурясь на заходящее солнце. Он увидел
лошадь без седока, она носилась галопом возле "пустоши", где не должно было
быть лошадей. Он подумал: "Вот тебе и на! Этот хитрый дьявол вырвался и
убежал от хозяина. А теперь придется ловить его!" Он вернулся в конюшню,
взял немного овса и вышел за ворота, стараясь шагать побыстрее негнущимися
ногами. Старый лошадник, как это часто бывает, и не подумал о каком-либо
несчастье.
Просто хозяин спрыгнул с седла - вероятно, чтобы отворить засов в
тяжелых воротах. А этот гнедой - просто наказание божье! Петтенсу было не
так-то легко простить беды, причиненные ему этим животным.
Через полчаса он вбежал в освещенную кухню, шатаясь и задыхаясь, и
слезы текли по его морщинистым щекам к уголкам рта.
- О господи! Зовите фермеров, доставайте носилки. О мой бог! Бетти,
кухарка! Я не мог оторвать ее от него. Она не говорит ни слова. Я пощупал ее
- вся холодная. Скорее вы, девчонки, скорее! О боже! Бедный хозяин! Лошадь,
наверно, на скаку влетела в сарай, и убила его. Я видел следы царапины на
спине этого дьявола Сорванца, он ободрал кожу о стену. Живее, вы! Берите
носилки, а то она умрет там с ним в грязи. Уложите ребенка, бегите за
доктором, пошлите телеграмму в Лондон майору - пусть едет немедленно. О,
черт бы вас побрал, шевелитесь же! Что толку выть и пускать пузыри?
В том углу, где сходятся луга, свет луны и фонаря падал на старый
каменный сарай, на плющ и сломанные ворота, на грязную лужу с золотистыми
листьями и на два неподвижных тела, прижавшихся друг к другу. Джип была без
сознания, и, казалось, между обоими нет никакого различия.
Потом по смятой траве двинулось назад в ветре и лунном свете маленькое
шествие: первые носилки несли двое мужчин, вторые - две женщины и мужчина, а
сзади шел старый Петтенс и вел под уздцы лошадь.
Когда Джип пришла в себя, первым, еще бессознательным ее движением было
приподняться в кровати и убедиться, что Саммерхэй рядом. Еще не открывая
глаз, она, как обычно, протянула руку, чтобы коснуться его, а потом снова
заснуть. Но рядом не было тепла, не было жизни; в ее мозгу, все еще
отуманенном морфием, мысли текли смутно и сиротливо: "Ах да, он в Лондоне".
И она повернулась на спину. В Лондоне... Что-то случилось? Она открыла
глаза. Ах, значит, огонь горел в камине всю ночь... Кто-то сидит в кресле,
или это ей снится? И вдруг, сама не зная почему, она начала задыхаться.
Фигура в кресле зашевелилась, повернула лицо к огню камина. Бетти! Джип
закрыла глаза. Все ее тело покрылось холодным потом.
- Бетти!
- Да, моя милочка?
- Что случилось?
- Не думай об этом! Твой отец сейчас будет здесь, моя радость. - Широко
открытыми глазами Джип смотрела на огонь, на покачивающуюся фигуру в кресле,
на тонкий луч света, едва пробивающегося сквозь неплотно задернутую штору.
Она провела языком по губам, сложила руки под одеялом и прижала их к
сердцу... Так значит... значит, она не умерла вместе с ним - не умерла! Не
ушла вместе с ним в землю - нет!.. Сразу в ее мозгу вспыхнуло: они хотят,
чтобы она осталась в живых!
- Бетти, мне так хочется пить. Принеси мне чашку чая.
- Да, моя милочка, сейчас. Это тебе полезно. Вот и прекрасно!
- Да...
Как только за Бетти захлопнулась дверь, Джип соскочила с постели. Вся
ее душа теперь была сосредоточена на одном - перехитрить их! Она подбежала к
гардеробу, схватила длинное меховое пальто, сунула голые ноги в туфли,
обмотала голову куском кружева и открыла дверь. Всюду было темно и тихо.
Стараясь ступать неслышно, она спустилась с лестницы, сняла цепочку с
входной двери, открыла ее и побежала. Как тень, скользила она по траве,
миновала садовую калитку и понеслась по дороге под темными деревьями, с
которых падали дождевые капли. Бледный свет зари пробивался сквозь темноту;
она уже могла видеть отражение своих ног в лужах на дороге. Потом она
услышала гудение въезжающей на холм машины и спряталась в тени ограды.
Вспыхнул призрачный, словно нащупывающий свет фар; они выхватили из темноты
верхушки кустарника, стволы деревьев, легли блестящей полосой на дорогу.
Джип увидела, как шофер повернул к ней голову, потом кузов машины
промелькнул и пропал в темноте, мигнув светом заднего фонарика. Может быть,
в этой машине проехал в Красный дом отец и привез с собой врача, чтобы
помочь ей остаться в живых. Она побежала дальше. Из ворот вышел человек с
собакой, он крикнул ей вслед: "Эй!" Джип уже потеряла туфли и бежала босая,
не чувствуя камней и сучьев на дороге, бежала все дальше, к тропинке,
которая немного левее гостиницы вела прямо к реке, туда, где берег был
всегда пустынен.
Она свернула на тропинку: в ста или более шагах она уже смутно
различала среди и в широкую серую полосу реки. Река!.. На ней прошли самые
счастливые часы ее жизни! Его уже нет, но она найдет его там, где он лежал,
положив голову ей на грудь, где она мечтала, наслаждалась красотой, любила
его! Она добежала до берега. Холодная и молчаливая река текла, казалось,
быстрее, чем обычно, и ее берег медленно светлел в первых проблесках зари.
Джип стояла неподвижно, часто дыша после долгого бега. Колени ее дрожали и
подгибались. Она уселась на мокрую траву, подтянула колени к подбородку и,
обхватив их руками, стала раскачиваться взад и вперед; рассыпавшиеся волосы
закрыли ей лицо, кровь шумела в ушах. Сердце готово было остановиться. Она
сидела, словно ожидая, когда можно будет глубоко вздохнуть и побольше
набрать воздуха, прежде чем броситься в свинцовую воду. Странная
отрешенность - свойство всякой лихорадки овладело Джип, и ей казалось, что
она видит себя со стороны, сидящей здесь и ждущей. У нее мелькнуло в голове:
"Я буду видеть себя мертвой, плывущей среди камышей. Я буду видеть птиц,
которые станут удивляться мне".
И вдруг она вся затряслась от сухих рыданий. Все вокруг словно
растаяло, - ничего не осталось, кроме ее собственного тела, прерывистого
дыхания и этого страшного шума в ушах. Ее мальчик - ее мальчик, бедный его
лоб! Она задрожала и упала лицом вниз, хватаясь руками за землю и мокрую
траву.
Солнце уже легло светлыми полосами на реку. Запела малиновка, лист упал
на голую лодыжку Джип.
Уинтон в субботу охотился и, вернувшись в Лондон в воскресенье вечерним
поездом, отправился прямо в клуб ужинать. Он заснул с сигарой в зубах, и его
разбудили, когда клуб уже закрывался. Был третий час, когда он добрался до
Бэри-стрит и там нашел телеграмму: "Что-то ужасное случилось с мистером
Саммерхэем. Немедленно приезжайте. Бетти".
Никогда он так не проклинал себя за то, что у него одна рука, как в эти
минуты, пока Марки одевался, помогал одеться хозяину, укладывал вещи и
вызывал такси для дальней поездки. Они выехали в половине четвертого. Всю
дорогу Уинтон кутался в меховое пальто и сидел, наклонившись вперед, словно
собираясь сунуть голову в окошечко и командовать шофером. Это была
сумасшедшая ночь. Он не позволил слабогрудому Марки вылезать и показывать
дорогу. Дважды этот молчаливый человек заговаривал с ним:
- Это очень плохо для мисс Джип, сэр?
- Да, плохо. Ужасно.
И второй раз:
- Вы думаете, это значит, что он умер, сэр?
Уинтон отвечал мрачно:
- Бог знает, Марки. Будем надеяться на лучшее.
Могла ли судьба нанести еще более жестокий удар ей, такой любящей,
такой нежной!
Бетти и горничная уже стояли в полумраке, у открытой калитки, ломая
руки. Выскочив из машины, Уинтон крикнул:
- В чем дело, женщина? Быстро!
- О сэр! Моя милочка исчезла. Я оставила ее на минуту, чтобы принести
чашку чая, а она убежала на холод!
Уинтон стоял несколько секунд, словно окаменев. Потом, схватив Бетти за
плечо, он тихо спросил:
- Что случилось с ним?
Бетти не могла говорить. Ответила горничная:
- Лошадь убила его у сарая, сэр, там, в лугах. А хозяйка была без
сознания и очнулась всего четверть часа назад.
- Какой дорогой она ушла?
- Вот отсюда, сэр; дверь и калитка были открыты, а какой дорогой, я не
знаю.
Река!
- Разверните машину! Не выходите, Марки. Бетти и вы, девушка, бегите к
лугам, ищите ее там... Да? В чем дело?
Шофер высунулся из окошка.
- Когда мы поднимались на холм, сэр, я видел какую-то даму в длинном
черном пальто и в чем-то белом на голове. Она стояла у изгороди.
- Хорошо. Поезжайте снова туда и глядите в оба. В такие минуты
раздумывать некогда. Да размышлять и не было нужды: все эти сады, виллы,
гостиница только преграждали путь к реке. Уинтон остановил машину возле
узкой тропинки, которая ответвлялась вниз, к берегу, выпрыгнул и побежал.
Молча, не произнося ни звука, он бежал по краю берега, поросшему травой.
Марки спешил за ним. Когда Уинтон увидел на берегу что-то темное, он
почувствовал на мгновение, что умирает: ему показалось, что это брошенная
одежда. Потом он заметил, что темное пятно шевелится, и, дав знак Марки
остановиться, пошел вперед один, ступая на цыпочках по траве. Осторожно
обойдя распростертую на земле фигуру, он стал на колени и сказал:
- Радость моя!
Джип подняла голову и взглянула на него. Ее бледное лицо, неестественно
большие темные глаза, рассыпавшиеся волосы - это было воплощение самого
горя. Он не знал, что ему делать, как помочь ей, как успокоить, спасти. В ее
взгляде был страх затравленного зверя. Только смутный инстинкт заставил его
сказать:
- Я потерял ее так же ужасно, Джип,
Он увидел, что эти слова дошли до ее сознания: безумный взгляд стал
смягчаться. Он привлек ее к себе, прижался щекой к щеке и бормотал, обнимая
ее дрожащее тело:
- Ради меня, Джип, ради меня!..
Усадив ее с помощью Марки в машину, он повез ее не домой, а в
гостиницу. Джил вся горела и вскоре начала бредить. На следующий день
приехали вызванные телеграммой тетушка Розамунда и миссис Марки. Уинтон,
снял всю гостиницу, чтобы шум не беспокоил Джип.
В пять часов Уинтона позвали вниз, в так называемую читальную комнату.
У окна стояла высокая женщина, прикрыв глаза рукой в перчатке. Хотя они жили
всего в десяти милях друг от друга, он знал леди Саммерхэй только в лицо. Он
ждал, пока бедная женщина первая нарушит молчание. Она сказала тихим
голосом:
- Говорить не о чем. Но мне казалось, что я должна повидать вас. Как
она?
- В бреду.
- Мой бедный мальчик! Вы видели его... его лоб? Я отвезу его домой.
Слезы медленно покатились по ее бледному лицу, закрытому вуалью. Она
отвернулась к окну и провела платком по глазам. Глядя в окно на темнеющую
лужайку, Уинтон сказал:
- Я пришлю все его вещи, кроме... кроме тех, которые могут чем-либо
помочь моей бедной дочери.
Она быстро обернулась.
- Вот как все это кончилось! Майор Уинтон, не кроется ли что-нибудь за
этим? Они действительно были счастливы?
Уинтон посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
- О да, очень счастливы.
Не дрогнув, он встретил устремленный на него, замутненный слезами
взгляд; тяжело вздохнув, она снова отвернулась и еще раз провела платком по
лицу, опустила вуаль и поспешно вышла.
Это не было правдой. Он слышал, что бормотала в бреду Джип, но никто,
даже мать Саммерхэя, не узнает ничего, насколько это от него зависит.
В последующие дни Джип все еще была без памяти, и жизнь ее висела на
волоске. Уинтон не оставлял ее комнаты, этой комнаты с низким потолком и
увитыми плющом окнами, откуда можно было видеть реку, поблескивающую под
бледным ноябрьским солнцем или темную под звездами. Он все смотрел на нее,
словно зачарованный. Он просто чудом вырвал Джип у реки.
Уинтон отказался от сиделки. Тетушка Розамунда и миссис Марки прекрасно
умели ухаживать за больными, а ему не хотелось, чтобы чужой человек слышал
слова, которые вырывались у Джип в бреду. Собственно, его участие в уходе за
больной заключалось в том, что он сидел с ней рядом и, насколько возможно,
охранял ее секреты от других. Он готов был сидеть часами, не отрывая от нее
глаз. Никто не мог лучше, чем он, улавливать те звенья реального, цепляясь
за которые человек в бреду, сам того не зная, как бы на ощупь ищет дорогу в
темном лабиринте, в котором блуждает его душа.
Уинтона удивляло, как много людей приходили справляться о здоровье
Джип; даже те, кого он считал врагами, оставляли карточки или посылали слуг.
Но простые люди особенно волновали его своим участием к Джип, чья красота и
мягкость завоевали их сердца. Однажды утром он получил письмо, пересланное с
Бэри-стрит:
"Уважаемый майор Уинтон,
Я прочла в газете о смерти бедного мистера Саммерхэя. И, ах, мне так
стало жаль ее! Она была так добра ко мне. Я все еще тяжело переживаю это
несчастье. Если вы думаете, что ей будет приятно узнать, как все мы
сочувствуем ей, вы, может быть, скажете ей об этом. Да, это жестокий удар.
Преданная вам
Дафна Уинг".
Значит, они знали о Саммерхэе! Уинтон почему-то не предполагал этого.
Он не ответил на письмо, не зная, что написать.
Иногда он зажимал уши, чтобы не слышать этого тяжелого бреда,
порождаемого воспаленным мозгом Джип. Ее помраченное сознание, видимо, все
еще не воспринимало всего ужаса совершившейся трагедии; с ее губ все время
срывались слова любви, она без конца повторяла, что боится потерять его. И
лишь изредка на губах появлялся тихий смех, бесхитростный и чарующий, словно
отблеск огромного счастья. Этот смех был страшнее всего, что он слышал. Но
постепенно Уинтон стал находить какое-то недоброе утешение в том, что
трагическая смерть Саммерхэя предотвратила еще более трагический исход для
Джип. Однажды ночью, сидя в большом кресле у ее кровати, он проснулся,
почувствовав, что она смотрит на него. Теперь эти глаза видели, они были
снова глазами Джип! Губы ее зашевелились.
- Отец!
- Да, моя крошка.
- Отец, я помню все!
Услышав эти ужасающие своей краткостью слова, Уинтон наклонился и
прикоснулся губами к ее руке.
- Где он похоронен?
- В Уидрингтоне.
- Да...
Это был скорее вздох, чем слово. Подняв голову, Уинтон увидел, что
глаза ее снова закрылись. Прозрачность ее бледных щек и лба на фоне темных
волос и ресниц потрясли его. Живое ли это лицо или это красота смерти?
Он наклонился над ней. Она дышала. Уснула.
Они вернулись в Милденхэм почти через два месяца после смерти
Саммерхэя, в день Нового года. Милденхэм был такой же темный, полный тех же
призраков прежних дней. Для маленькой Джип, сейчас уже пятилетней, это был
самый приятный дом. Наблюдая, как девочка становится душой этого дома, где
жила ребенком она сама, Джип временами находила в этом утешение. Она еще не
набралась сил, по-прежнему походила на тень, и тот, кому удавалось взглянуть
на ее лицо внезапно, видел самое печальное лицо на свете. Больше всего она
заботилась о том, чтобы никто не застал ее врасплох. Уинтона ее улыбка
приводила в отчаяние. Всю зиму и весну он не мог придумать, как помочь ей.
Она делала над собой огромные усилия, стараясь держаться, и тут он ничего не
мог поделать - только наблюдать и ждать. Да и к чему ускорять ход событий?
Ее могло исцелить только время.
Пришла и ушла весна. Джип окрепла, но ни разу не вышла за ограду сада,
никогда не говорила о Красном доме и не упоминала о Саммерхэе. Не то, чтобы
она не хотела расставаться со своим горем, - наоборот, она всячески
старалась забыть или затаить его. С ней просто было то, что некогда
называлось разбитым сердцем. Тут уж нельзя было ничего поделать. Маленькой
Джип сказали, что "Бэрайн уехал навсегда и что она не должна о нем говорить,
чтобы маме не было грустно"; но она иногда внимательно, с какой-то
озадаченной серьезностью приглядывалась к матери. Однажды она сказала
Уинтону, поразив его детской прозорливостью:
- Мама не живет с нами, дедушка; она живет где-то далеко. Я думаю, она
там, с ним, с Бэрайном?
Уинтон поглядел на нее и ответил:
- Может быть, и так, деточка, но никому не говори об этом, кроме меня.
Вообще ни с кем не говори о нем.
- Да, я знаю; но где он, дедушка?
Что мог ответить Уинтон?
Он много ездил верхом и брал с собою девочку, для которой, как некогда
для ее матери, это было подлинным счастьем; но Джип он не решался звать с
собой. Она никогда не говорила о лошадях, не подходила к конюшням и целые
дни занималась мелочами по дому, работала в саду, сидела у рояля, иногда
немного играла, но больше смотрела на клавиши, сложив руки на коленях. Это
было в начале того рокового лета, когда люди еще не ощущали подземных
толчков войны, когда тьма еще по-настоящему не сгустилась. Перед глазами
Уинтона уже не вставали темные глаза и вьющиеся волосы той, его
возлюбленной, ни образ его самого, в коричневом мундире, выкрикивающего
знакомые слова команды на плацу казармы. Он думал об одном: только бы
вывести Джип из этого состояния отрешенности!
В июне он предложил ей поехать в Лондон. К его удивлению, она
согласилась без колебаний. Они поехали в троицын день. Когда они проезжали
мимо Уидрингтона, он дал волю своему красноречию, стараясь ее отвлечь; но
чуть позже, осторожно выглянув из-за газеты, он увидел, что она сидит,
отвернувшись к окну, смотрит на поля, и слезы катятся по ее щекам. Она не
вымолвила ни слова, взгляд ее был неподвижен, только слезы все катились по
лицу. Уинтон, не отрываясь, смотрел на нее, сузив глаза; лицо его отвердело,
кожа, казалось, плотно обтянула скулы.
От вокзала на Бэри-стрит машина ехала по узеньким улочкам, где
выставляет себя напоказ нищета мира; где изнуренные мужчины, измученные
заботами женщины и призраки маленьких детей, беспечно сидящих в канавах и на
порогах домов, каждой чертой своих землистых лиц, каждым движением своих
исхудалых тел заявляют о том, что золотой век далеко позади; где
неприглядные, закопченные дома говорят о том, что избавление откладывается в
долгий ящик; где не больше следов красоты, чем в подземном водостоке. Джип,
подавшись вперед, глядела из окна машины. Уинтон почувствовал, как она взяла
его за руку и крепко сжала ее.
Вечером после обеда они сидели в комнате, которую он некогда, очень
давно, обставил для ее матери; все так же, как и тридцать лет назад, в ней
стояли стулья атласного дерева, и маленькое бюро в стиле XVII века, и старые
медные канделябры. Джип спросила:
- Отец, ты не будешь возражать, если я устрою в Милденхэме нечто вроде
приюта для бедных детей, которые могли бы пожить там, хорошо питаться,
дышать свежим воздухом?
Странно растроганный этой ее первой просьбой после разыгравшейся
трагедии, Уинтон сказал:
- Милая моя, а ты достаточно окрепла?
- Вполне. Теперь у меня все в порядке, кроме вот этого. - Она показала
рукою на сердце. - То, что отдано, человек не может получить обратно. Я тут
ничего не могу поделать. Я бы сделала, если бы могла. Все это так ужасно
огорчило тебя. Когда я буду глядеть на детишек, ухаживать за ними, мне не
придется так много думать; чем больше я буду занята, тем лучше. Мне хотелось
бы начать сейчас же.
Уинтон кивнул. Все, что она хочет! Все, что только может помочь ей!
- Розамунда поможет тебе, - пробормотал он. - Она ведь у нас мастер на
такие дела. - И, посмотрев на нее внимательно, он добавил: - Мужайся, дитя
мое, все еще вернется когда-нибудь.
Джип заставила себя улыбнуться и сказала тихо:
- А все-таки без того, что было, я не могла бы жить теперь.
Она обхватила руками колени, глаза ее странно блестели и слабая улыбка
словно замерла на губах. И Уинтон подумал: "Любовь! Любовь без меры! Сильнее
смерти!"
1917 г.