Страница:
— Я и хочу помочь!
Джун шагнула в открытую дверь.
— Как здесь душно! — сказала она. — Я задыхаюсь от этого запаха!
Её глаза, гневные, смелые, смотрели им прямо в лицо.
— Вы говорили о доме? Я его ещё не видела, давайте поедем в воскресенье!
Румянец сбежал с лица Ирэн.
— В воскресенье я поеду кататься с дядей Суизином, — ответила она.
— С дядей Суизином! Вот ещё. Его можно отставить!
— Нет, это не в моих привычках!
Раздались шаги. Джун обернулась и увидела Сомса.
— Ну что ж, все ждут обеда, — сказала Ирэн, со странной улыбкой переводя взгляд с одного лица на другое, — а обед ждёт нас.
II. ПРАЗДНИК ДЖУН
III. ПОЕЗДКА С СУИЗИНОМ
Джун шагнула в открытую дверь.
— Как здесь душно! — сказала она. — Я задыхаюсь от этого запаха!
Её глаза, гневные, смелые, смотрели им прямо в лицо.
— Вы говорили о доме? Я его ещё не видела, давайте поедем в воскресенье!
Румянец сбежал с лица Ирэн.
— В воскресенье я поеду кататься с дядей Суизином, — ответила она.
— С дядей Суизином! Вот ещё. Его можно отставить!
— Нет, это не в моих привычках!
Раздались шаги. Джун обернулась и увидела Сомса.
— Ну что ж, все ждут обеда, — сказала Ирэн, со странной улыбкой переводя взгляд с одного лица на другое, — а обед ждёт нас.
II. ПРАЗДНИК ДЖУН
Обед начался в молчании: Джун сидела напротив Ирэн, Босини — напротив Сомса.
В молчании был съеден суп — прекрасный, хотя чуточку и густоватый; подали рыбу. В молчании разложили её по тарелкам.
Босини отважился:
— Сегодня первый весенний день.
Ирэн тихо отозвалась:
— Да, первый весенний день.
— Какая это весна! — сказала Джун. — Дышать нечем!
Никто не возразил ей.
Рыбу унесли — чудесную дуврскую камбалу. И Билсон подала бутылку шампанского, закутанную вокруг горлышка белой салфеткой.
Сомс сказал:
— Шампанское сухое.
Подали отбивные котлеты, украшенные розовой гофрированной бумагой. Джун отказалась от них, и снова наступило молчание.
Сомс сказал:
— Советую тебе съесть котлету, Джун. Больше ничего не будет.
Но Джун снова отказалась, и котлеты унесли.
Ирэн спросила:
— Фил, вы слышали моего дрозда?
Босини ответил:
— Как же! Он теперь заливается по-весеннему. Я ещё в сквере его слышал, когда шёл сюда.
— Он такая прелесть!
— Прикажете салату, сэр?
Унесли и жареных цыплят.
Заговорил Сомс:
— Спаржа неважная. Босини, стаканчик хереса к сладкому? Джун, ты совсем ничего не пьёшь!
Джун сказала:
— Ты же знаешь, что я никогда не пью. Вино — гадость!
Подали яблочную шарлотку на серебряном блюде. И, улыбаясь, Ирэн сказала:
— Азалии в этом году необыкновенные!
Босини пробормотал в ответ:
— Необыкновенные! Совершенно изумительный запах!
Джун сказала:
— Не понимаю, как можно восхищаться этим запахом! Билсон, дайте мне сахару, пожалуйста.
Ей подали сахар, и Сомс заметил:
— Шарлотка удалась!
Шарлотку унесли. Наступило долгое молчание. Ирэн подозвала Билсон и сказала:
— Уберите азалии. Мисс Джун не нравится их запах.
— Нет, пусть стоят, — сказала Джун.
По маленьким тарелочкам разложили французские маслины и русскую икру. И Сомс спросил:
— Почему у нас не бывает испанских маслин?
Но никто не ответил ему.
Маслины убрали. Подняв бокал, Джун попросила:
— Налейте мне воды, пожалуйста.
Ей налили. Принесли серебряный поднос с немецкими сливами. Долгая пауза. Все мирно занялись едой.
Босини пересчитал косточки:
— Нынче — завтра — сбудется…
Ирэн докончила мягко:
— Нет… Какой сегодня красивый закат! Небо красное как рубин.
Он ответил:
— А сверху тьма.
Глаза их встретились, и Джун воскликнула презрительным тоном:
— Лондонский закат!
Подали египетские сигареты в серебряном ящичке. Взяв одну. Сомс спросил:
— Когда начало спектакля?
Никто не ответил; подали турецкий кофе в эмалевых чашечках.
Ирэн сказала, спокойно улыбаясь:
— Если бы…
— Если бы что? — спросила Джун.
— Если бы всегда была весна!
Подали коньяк; коньяк был старый, почти бесцветный. Сомс сказал:
— Босини, наливайте себе.
Босини выпил рюмку коньяку; все поднялись из-за стола.
— Позвать кэб? — спросил Сомс.
Джун ответила:
— Нет. Принесите мне пальто, Билсон.
Пальто принесли.
Ирэн подошла к окну и тихо сказала:
— Какой чудесный вечер! Вон уж и звезды.
Сомс прибавил:
— Ну, желаю вам хорошо провести время.
Джун ответила с порога:
— Благодарю. Пойдёмте, Фил.
Босини отозвался:
— Иду.
Сомс улыбнулся язвительной улыбкой и сказал:
— Всего хорошего!
Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.
Босини крикнул:
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — мягко ответила Ирэн.
Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.
Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал. Не очень-то весёлая парочка! Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.
Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесёт им какой-то дар. Недавно зажжённые фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица Казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.
Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины — те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, — медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.
Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны. Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.
Босини и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса. Пьеса уже началась, и полутёмный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.
Джун ещё ни разу в жизни не была в верхнем ярусе. С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места — в середину третьего ряда кресел, — которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля. И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу — высокий, прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбуждённая, с золотисто-рыжей головкой, — а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актёре, исполнявшем главную роль:
— Э-э, какое убожество! Ты бы посмотрела Бобсона!
Джун предвкушала много радости от этого вечера: они пошли в театр, никому не сказавшись, без провожатых; на Стэнхоп-Гейт и не подозревали об этом — там считалось, что Джун уехала к Сомсу. Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако, и их отношения — такие странные, такие мучительные за последнее время — станут снова простыми и радостными, как это было до зимы. Она пришла сюда с твёрдым намерением добиться определённости и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки. Ревнивые подозрения терзали и терзали её сердце.
Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.
Опустился занавес. Первый акт кончился.
— Здесь страшно жарко! — сказала девушка. — Мне хочется на воздух.
Она была очень бледна, и она прекрасно знала — нервы её были напряжены, и ничто не могло ускользнуть от её внимания, — что Босини и неловко и мучительно с ней.
В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.
Наконец она не выдержала:
— Я хотела поговорить с вами, Фил.
— Да?
Насторожённая нотка в его голосе заставила её вспыхнуть, слова сами слетели с губ:
— Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…
Босини пристально смотрел на улицу. Он молчал.
Джун горячо продолжала:
— Вы же знаете, ради вас я готова на все — я хочу быть всем для вас…
С улицы донёсся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта. Джун не шевельнулась. В её душе происходила отчаянная борьба. Поставить все на карту? Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у неё Босини? Не в её характере было отступать, и она сказала:
— Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!
Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с её губ, прилагая все старания — какие старания! — к тому, чтобы он не заметил пытливости её взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залёгшую между бровями, румянец, заливший его щеки. Он ответил:
— Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.
— Почему не в это? Я не помешаю вам.
Он сделал над собой видимое усилие и сказал:
— Я буду занят.
— Вы поедете с…
Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:
— Я буду занят и не смогу показать вам дом!
Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо. К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел её горя.
Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.
Из третьего ряда за ними следили Юфимия — младшая дочь Николаса — и её замужняя сестра, миссис Туитимен.
Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и её жениха.
— В партере?
— Нет, не в…
— А! В амфитеатре. У молодёжи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!
— Да нет, не в этом дело… Они были в… Вообще вся эта история не надолго. Маленькая Джун просто метала гром и молнии!
Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на своё место посредине действия, отшвырнула ногой чей-то цилиндр и каким взглядом ответил ей хозяин цилиндра. Юфимия имела привычку закатываться беззвучным смехом, в конце неожиданно переходившим в визг, и когда миссис Смолл всплеснула руками, сказав: «Господи боже! Отшвырнула цилиндр?» Юфимия начала так взвизгивать, что пришлось приводить её в чувство нюхательными солями. Выйдя от тётушек, она сказала миссис Туитимен:
— Отшвырнула цили-индр! О-о! Я больше не могу!
Для «маленькой Джун» этот вечер, задуманный, как праздник, был самым тяжёлым за всю её жизнь. Видит бог, она делала все, чтобы задушить свою гордость, свои подозрения, свою ревность!
Прощаясь с женихом у дверей дома, Джун все ещё крепилась; сознание, что Босини нужно отвоевать во что бы то ни стало, поддерживало её, и, только прислушиваясь к его удаляющимся шагам, она поняла, как велико её несчастье.
Безмолвный «миссионер» открыл ей дверь. Она хотела проскользнуть незамеченной к себе в комнату, но старый Джолион, услышав её шаги, вышел из столовой.
— Зайди выпить молока, — сказал он. — Тебе оставили горячее. Как ты поздно! Где ты была?
Джун стала у камина в той самой позе, в какой стоял её дед, вернувшись в тот июньский вечер из оперы: поставив одну ногу на решётку, опершись рукой — о каминную доску. Каждую минуту готовая разрыдаться, она не заботилась о своих словах.
— Мы обедали у Сомса.
— Гм! У этого собственника! Кто там был? Его жена, Босини?
— Да.
От глаз старого Джолиона, прикованных к внучке, было так трудно скрыть что-нибудь; но в эту минуту Джун не смотрела на деда, а когда она повернулась к нему, старый Джолион сейчас же опустил глаза. Того, что он видел, было достаточно, вполне достаточно. Старый Джолион нагнулся к камину достать молоко и, отвернувшись, проворчал:
— Не надо так поздно засиживаться в гостях: ты совсем расклеилась.
Он закрылся газетой, сердито зашуршав страницами; но когда Джун подошла поцеловать его, старый Джолион сказал «Спокойной ночи, родная!» таким взволнованным, таким необычным для него голосом, что девушке не оставалось ничего другого, как поскорее выйти из комнаты, чтобы не разразиться при нём рыданиями, которые стихли в её спальне только поздно ночью.
Когда дверь за Джун затворилась, старый Джолион бросил газету и уставился прямо перед собой долгим, тревожным взглядом.
«Негодяй! — думал он. — Я так и знал, что она хлебнёт с ним горя!»
Тревожные мысли и подозрения, тем более мучительные, что он чувствовал себя бессильным остановить или повернуть по-своему ход событий, надвинулись на старого Джолиона со всех сторон.
Уж не собирается ли этот субъект играть ею? Ему хотелось пойти и крикнуть: «Эй вы, сэр! Уж не собираетесь ли вы играть моей внучкой?» Но разве это возможно? Зная мало, вернее, ничего не зная, он всё же с безошибочной проницательностью чувствовал что-то неладное. Он подозревал, что Босини слишком зачастил на Монпелье-сквер.
«Может быть, он и не мерзавец, — думал старый Джолион. — У него хорошее лицо, но что-то странное в нём есть. Я не понимаю этого человека! И никогда не пойму! Говорят, он работает как вол, но ничего путного из этого пока что не получается. Он совершенно непрактичный, беспорядочный. Приходит сюда и сидит, как — сыч. Спросишь, каким вином его угостить, отвечает: „Благодарю вас! Все равно!“ Предложишь сигару — он курит её с таким видом, словно это дешёвая немецкая гадость. Я никогда не замечал, чтобы он смотрел на Джун так, как ему полагалось бы смотреть; а между тем, он не гонится за её деньгами. Достаточно одного её знака, и он сейчас же вернёт ей слово. Но она никогда не пойдёт на это никогда! Будет цепляться за него! Упорная как рок! Она от него не отступится!»
Глубоко вздохнув, старый Джолион взялся за газету; может быть, хоть здесь он найдёт утешение.
А Джун сидела у себя в комнате, и весенний ветерок, набушевавшись вволю в парке, врывался в открытое окно, охлаждая её пылающие щеки и сжигая ей сердце.
В молчании был съеден суп — прекрасный, хотя чуточку и густоватый; подали рыбу. В молчании разложили её по тарелкам.
Босини отважился:
— Сегодня первый весенний день.
Ирэн тихо отозвалась:
— Да, первый весенний день.
— Какая это весна! — сказала Джун. — Дышать нечем!
Никто не возразил ей.
Рыбу унесли — чудесную дуврскую камбалу. И Билсон подала бутылку шампанского, закутанную вокруг горлышка белой салфеткой.
Сомс сказал:
— Шампанское сухое.
Подали отбивные котлеты, украшенные розовой гофрированной бумагой. Джун отказалась от них, и снова наступило молчание.
Сомс сказал:
— Советую тебе съесть котлету, Джун. Больше ничего не будет.
Но Джун снова отказалась, и котлеты унесли.
Ирэн спросила:
— Фил, вы слышали моего дрозда?
Босини ответил:
— Как же! Он теперь заливается по-весеннему. Я ещё в сквере его слышал, когда шёл сюда.
— Он такая прелесть!
— Прикажете салату, сэр?
Унесли и жареных цыплят.
Заговорил Сомс:
— Спаржа неважная. Босини, стаканчик хереса к сладкому? Джун, ты совсем ничего не пьёшь!
Джун сказала:
— Ты же знаешь, что я никогда не пью. Вино — гадость!
Подали яблочную шарлотку на серебряном блюде. И, улыбаясь, Ирэн сказала:
— Азалии в этом году необыкновенные!
Босини пробормотал в ответ:
— Необыкновенные! Совершенно изумительный запах!
Джун сказала:
— Не понимаю, как можно восхищаться этим запахом! Билсон, дайте мне сахару, пожалуйста.
Ей подали сахар, и Сомс заметил:
— Шарлотка удалась!
Шарлотку унесли. Наступило долгое молчание. Ирэн подозвала Билсон и сказала:
— Уберите азалии. Мисс Джун не нравится их запах.
— Нет, пусть стоят, — сказала Джун.
По маленьким тарелочкам разложили французские маслины и русскую икру. И Сомс спросил:
— Почему у нас не бывает испанских маслин?
Но никто не ответил ему.
Маслины убрали. Подняв бокал, Джун попросила:
— Налейте мне воды, пожалуйста.
Ей налили. Принесли серебряный поднос с немецкими сливами. Долгая пауза. Все мирно занялись едой.
Босини пересчитал косточки:
— Нынче — завтра — сбудется…
Ирэн докончила мягко:
— Нет… Какой сегодня красивый закат! Небо красное как рубин.
Он ответил:
— А сверху тьма.
Глаза их встретились, и Джун воскликнула презрительным тоном:
— Лондонский закат!
Подали египетские сигареты в серебряном ящичке. Взяв одну. Сомс спросил:
— Когда начало спектакля?
Никто не ответил; подали турецкий кофе в эмалевых чашечках.
Ирэн сказала, спокойно улыбаясь:
— Если бы…
— Если бы что? — спросила Джун.
— Если бы всегда была весна!
Подали коньяк; коньяк был старый, почти бесцветный. Сомс сказал:
— Босини, наливайте себе.
Босини выпил рюмку коньяку; все поднялись из-за стола.
— Позвать кэб? — спросил Сомс.
Джун ответила:
— Нет. Принесите мне пальто, Билсон.
Пальто принесли.
Ирэн подошла к окну и тихо сказала:
— Какой чудесный вечер! Вон уж и звезды.
Сомс прибавил:
— Ну, желаю вам хорошо провести время.
Джун ответила с порога:
— Благодарю. Пойдёмте, Фил.
Босини отозвался:
— Иду.
Сомс улыбнулся язвительной улыбкой и сказал:
— Всего хорошего!
Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.
Босини крикнул:
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — мягко ответила Ирэн.
Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.
Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал. Не очень-то весёлая парочка! Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.
Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесёт им какой-то дар. Недавно зажжённые фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица Казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.
Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины — те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, — медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.
Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны. Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.
Босини и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса. Пьеса уже началась, и полутёмный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.
Джун ещё ни разу в жизни не была в верхнем ярусе. С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места — в середину третьего ряда кресел, — которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля. И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу — высокий, прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбуждённая, с золотисто-рыжей головкой, — а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актёре, исполнявшем главную роль:
— Э-э, какое убожество! Ты бы посмотрела Бобсона!
Джун предвкушала много радости от этого вечера: они пошли в театр, никому не сказавшись, без провожатых; на Стэнхоп-Гейт и не подозревали об этом — там считалось, что Джун уехала к Сомсу. Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако, и их отношения — такие странные, такие мучительные за последнее время — станут снова простыми и радостными, как это было до зимы. Она пришла сюда с твёрдым намерением добиться определённости и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки. Ревнивые подозрения терзали и терзали её сердце.
Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.
Опустился занавес. Первый акт кончился.
— Здесь страшно жарко! — сказала девушка. — Мне хочется на воздух.
Она была очень бледна, и она прекрасно знала — нервы её были напряжены, и ничто не могло ускользнуть от её внимания, — что Босини и неловко и мучительно с ней.
В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.
Наконец она не выдержала:
— Я хотела поговорить с вами, Фил.
— Да?
Насторожённая нотка в его голосе заставила её вспыхнуть, слова сами слетели с губ:
— Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…
Босини пристально смотрел на улицу. Он молчал.
Джун горячо продолжала:
— Вы же знаете, ради вас я готова на все — я хочу быть всем для вас…
С улицы донёсся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта. Джун не шевельнулась. В её душе происходила отчаянная борьба. Поставить все на карту? Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у неё Босини? Не в её характере было отступать, и она сказала:
— Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!
Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с её губ, прилагая все старания — какие старания! — к тому, чтобы он не заметил пытливости её взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залёгшую между бровями, румянец, заливший его щеки. Он ответил:
— Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.
— Почему не в это? Я не помешаю вам.
Он сделал над собой видимое усилие и сказал:
— Я буду занят.
— Вы поедете с…
Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:
— Я буду занят и не смогу показать вам дом!
Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо. К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел её горя.
Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.
Из третьего ряда за ними следили Юфимия — младшая дочь Николаса — и её замужняя сестра, миссис Туитимен.
Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и её жениха.
— В партере?
— Нет, не в…
— А! В амфитеатре. У молодёжи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!
— Да нет, не в этом дело… Они были в… Вообще вся эта история не надолго. Маленькая Джун просто метала гром и молнии!
Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на своё место посредине действия, отшвырнула ногой чей-то цилиндр и каким взглядом ответил ей хозяин цилиндра. Юфимия имела привычку закатываться беззвучным смехом, в конце неожиданно переходившим в визг, и когда миссис Смолл всплеснула руками, сказав: «Господи боже! Отшвырнула цилиндр?» Юфимия начала так взвизгивать, что пришлось приводить её в чувство нюхательными солями. Выйдя от тётушек, она сказала миссис Туитимен:
— Отшвырнула цили-индр! О-о! Я больше не могу!
Для «маленькой Джун» этот вечер, задуманный, как праздник, был самым тяжёлым за всю её жизнь. Видит бог, она делала все, чтобы задушить свою гордость, свои подозрения, свою ревность!
Прощаясь с женихом у дверей дома, Джун все ещё крепилась; сознание, что Босини нужно отвоевать во что бы то ни стало, поддерживало её, и, только прислушиваясь к его удаляющимся шагам, она поняла, как велико её несчастье.
Безмолвный «миссионер» открыл ей дверь. Она хотела проскользнуть незамеченной к себе в комнату, но старый Джолион, услышав её шаги, вышел из столовой.
— Зайди выпить молока, — сказал он. — Тебе оставили горячее. Как ты поздно! Где ты была?
Джун стала у камина в той самой позе, в какой стоял её дед, вернувшись в тот июньский вечер из оперы: поставив одну ногу на решётку, опершись рукой — о каминную доску. Каждую минуту готовая разрыдаться, она не заботилась о своих словах.
— Мы обедали у Сомса.
— Гм! У этого собственника! Кто там был? Его жена, Босини?
— Да.
От глаз старого Джолиона, прикованных к внучке, было так трудно скрыть что-нибудь; но в эту минуту Джун не смотрела на деда, а когда она повернулась к нему, старый Джолион сейчас же опустил глаза. Того, что он видел, было достаточно, вполне достаточно. Старый Джолион нагнулся к камину достать молоко и, отвернувшись, проворчал:
— Не надо так поздно засиживаться в гостях: ты совсем расклеилась.
Он закрылся газетой, сердито зашуршав страницами; но когда Джун подошла поцеловать его, старый Джолион сказал «Спокойной ночи, родная!» таким взволнованным, таким необычным для него голосом, что девушке не оставалось ничего другого, как поскорее выйти из комнаты, чтобы не разразиться при нём рыданиями, которые стихли в её спальне только поздно ночью.
Когда дверь за Джун затворилась, старый Джолион бросил газету и уставился прямо перед собой долгим, тревожным взглядом.
«Негодяй! — думал он. — Я так и знал, что она хлебнёт с ним горя!»
Тревожные мысли и подозрения, тем более мучительные, что он чувствовал себя бессильным остановить или повернуть по-своему ход событий, надвинулись на старого Джолиона со всех сторон.
Уж не собирается ли этот субъект играть ею? Ему хотелось пойти и крикнуть: «Эй вы, сэр! Уж не собираетесь ли вы играть моей внучкой?» Но разве это возможно? Зная мало, вернее, ничего не зная, он всё же с безошибочной проницательностью чувствовал что-то неладное. Он подозревал, что Босини слишком зачастил на Монпелье-сквер.
«Может быть, он и не мерзавец, — думал старый Джолион. — У него хорошее лицо, но что-то странное в нём есть. Я не понимаю этого человека! И никогда не пойму! Говорят, он работает как вол, но ничего путного из этого пока что не получается. Он совершенно непрактичный, беспорядочный. Приходит сюда и сидит, как — сыч. Спросишь, каким вином его угостить, отвечает: „Благодарю вас! Все равно!“ Предложишь сигару — он курит её с таким видом, словно это дешёвая немецкая гадость. Я никогда не замечал, чтобы он смотрел на Джун так, как ему полагалось бы смотреть; а между тем, он не гонится за её деньгами. Достаточно одного её знака, и он сейчас же вернёт ей слово. Но она никогда не пойдёт на это никогда! Будет цепляться за него! Упорная как рок! Она от него не отступится!»
Глубоко вздохнув, старый Джолион взялся за газету; может быть, хоть здесь он найдёт утешение.
А Джун сидела у себя в комнате, и весенний ветерок, набушевавшись вволю в парке, врывался в открытое окно, охлаждая её пылающие щеки и сжигая ей сердце.
III. ПОЕЗДКА С СУИЗИНОМ
В одном всем известном старинном сборнике школьных песен есть такие строки:
Утро было тёплое, как в июне. Подтверждая слова старинной песенки, Суизин нарядился в синий фрак и решил обойтись без пальто, предварительно сгоняв Адольфа три раз подряд на улицу, чтобы окончательно убедиться, что сегодня нет ни малейшего намёка на восточный ветер; синий фрак так плотно облегал его внушительную фигуру, что, вздумай пуговицы действительно гореть на солнце, это было бы простительно с их стороны. Огромный и величественный, он стоял на панели, натягивая лайковые перчатки; высокий, похожий на колокол цилиндр и величавость осанки придавали облику Суизина первобытность, пожалуй, чрезмерную для Форсайта. От его густых, совершенно белых волос, которые Адольф слегка напомадил, шёл аромат опопанакса и сигар — тех самых сигар по сто сорок шиллингов сотня, о которых старый Джолион так пренебрежительно отозвался, заявив, что не стал бы курить их и даром; для таких сигар надо иметь лошадиный желудок!..
— Адольф!
— Сэр!
— Дайте новый плед!
Никакими силами не добьёшься, чтобы у этого бездельника был элегантный вид; а у миссис Сомс на этот счёт глаз, наверное, намётан!
— Откиньте верх у фаэтона; я еду… кататься… с дамой!
Хорошенькой женщине непременно захочется показать свой наряд. Да, он едет с дамой! Словно опять вернулись прежние золотые денёчки.
Вот уже целая вечность, как Суизин не катался с женщиной! Последний раз, если память ему не изменяет, это была Джули; несчастная старушенция волновалась всю дорогу как кошка, и до такой степени вывела его из себя, что, высадив её на Бэйсуотер-Род, Суизин заявил: «Чтобы я ещё раз повёз тебя кататься?! Да никогда в жизни!» И так и не возил, нет, слуга покорный!
Подойдя к лошадям, Суизин внимательно осмотрел удила: вряд ли, впрочем, он понимал что-нибудь в удилах — не за тем он платит кучеру шестьдесят фунтов в год, чтобы брать на себя чужую работу, это не в его принципах. В сущности говоря, его репутация знатока лошадей покоилась главным образом на том факте, что однажды на дерби[40] он попался на удочку мошенникам. Но кто-то из товарищей по клубу, увидев, как Суизин подкатил к дверям на своей серой упряжке — он всегда держал серых лошадей, деньги те же, а элегантности больше, — прозвал Суизина «Форсайт четвёркой». Прозвище дошло до ушей Суизина благодаря Николасу Трефри, покойному компаньону старого Джолиона — любителю лошадей, славившемуся чуть ли не самым большим во всём королевстве количеством несчастных случаев во время езды по улицам, — и Суизин счёл себя обязанным не снижать репутации. Прозвище поразило его воображение не потому, что он действительно правил или собирался когда-нибудь править четвёркой, но в самом звуке этих слов ему чудилось какое-то благородство. «Форсайт четвёркой!» Недурно! Родившись на свет слишком рано, Суизин не мог должным образом развить свои склонности. Появись он в Лондоне двадцатью годами позже, его не миновала бы профессия маклера, но в то время, когда Суизин должен был сделать окончательный выбор, эта великая профессия ещё не успела увенчать славой класс крупной буржуазии. Суизину просто не оставалось ничего другого, как заняться аукционами.
Усевшись в фаэтон, он взял вожжи и, щурясь от яркого солнца, бившего ему прямо в бледное старческое лицо, медленно осмотрелся по сторонам. Адольф уже занял своё место позади; грум с кокардой на фуражке держал лошадей под уздцы, готовый каждую минуту отскочить в сторону; все дожидалось знака Суизина, и он подал этот знак. Экипаж рванулся вперёд и в мгновение ока с грохотом подкатил к дому Сомса.
Ирэн не заставила себя ждать и села в фаэтон, как Суизин рассказывал потом у Тимоти, «с лёгкостью… э-э… с лёгкостью Тальони[41], без всякой суетни, без всяких этих «ах! мне неудобно, ах! мне тесно!», а главное — Суизин особенно напирал на это, глядя на миссис Смолл, которая не знала, куда деваться от смущения, — без всяких дурацких страхов!» Тёте Эстер он описал шляпу Ирэн так:
— Ничего похожего на теперешние лопухи, которые собирают на себя пыль, — маленькая, аккуратненькая, — он описал рукой круг, — с белой вуалеткой, столько вкуса!
— А из чего она? — спросила тётя Эстер, с томным воодушевлением встречавшая всякое упоминание о нарядах.
— Из чего? — переспросил Суизин. — Ну почём я знаю? — и погрузился в такое глубокое молчание, что тётя Эстер начала побаиваться, не столбняк ли у него. Она не пыталась растолкать Суизина, это было не в её обычаях.
«Хоть бы пришёл кто-нибудь, — думала тётя Эстер, — не нравится мне его вид!»
Но вдруг Суизин очнулся.
— Из чего? — протянул он хрипло. — Из чего же она была сделана?..
Не успели проехать и четырех миль, как Суизин окончательно уверился, что Ирэн довольна поездкой. Её лицо было так нежно под белой вуалью, тёмные глаза так сияли на весеннем солнце, а когда Суизин говорил что-нибудь, она взглядывала на него и улыбалась.
В субботу утром Сомс застал Ирэн за письмом к Суизину, в котором она отказывалась от поездки. Почему ей вдруг понадобилось отказывать ляде Суизину, спросил Сомс. Пусть отказывает своей родне, но его родственникам он не позволит отказывать.
Она пристально посмотрела на Сомса, разорвала записку и сказала:
— Хорошо!
И начала писать другую. Он случайно заглянул ей через плечо и увидел, что записка адресована Босини.
— О чём ты ему пишешь? — спросил Сомс.
Ирэн посмотрела на него все тем же пристальным взглядом и спокойно ответила:
— Он просил меня кое-что сделать для него.
— Гм! — сказал Сомс. — Комиссии! В таком случае тебе скоро придётся забросить все свои дела! — и замолчал.
Суизин вытаращил глаза, услышав о Робин-Хилле; для его лошадей это был солидный конец, и он привык обедать в половине восьмого, до того, как в клубе наберётся народ; новый шеф внимательнее относится к ранним обедам — ленивая бестия!
Однако Суизину хотелось взглянуть на постройку. Такая вещь, как дом, способна заинтересовать любого Форсайта, в особенности Форсайта, работавшего когда-то по части аукционов. В конце концов расстояние — пустяки. В молодые годы он снимал комнаты в Ричмонде, держал экипаж и пару лошадей и каждый божий день ездил по делам в город. Недаром ему дали прозвище «Форсайт четвёркой!» Его кабриолет и лошадей хорошо знали между Хайд-парком и «Звездой и подвязкой». Герцог Z. хотел купить у него выезд, давал двойную цену, но он не продал; он сам умеет отличить плохое от хорошего, так ведь? Квадратное, чисто выбритое старческое лицо Суизина озарилось горделивым торжеством, он повёл головой между уголками стоячего воротничка, охорашиваясь, как индюк.
Какая очаровательная женщина! Он подробно описал её платье тёте Джули, которая только всплёскивала руками, приходя в ужас от его выражений.
Облегающее, как перчатка, ни одной морщинки, как на барабане; вот это ему нравится, не то что теперешние общипанные пугала! Он уставился на миссис Септимус Смолл, которая была копией Джемса — такая же длинная и тощая.
— В ней чувствуешь стиль, — продолжал Суизин. — такая под стать самому королю! И вместе с тем как спокойно держится!
— Она, кажется, совсем тебя покорила, — протянула из своего угла тётя Эстер.
Когда кто-нибудь нападал на Суизина, он прекрасно все слышал.
— Что такое? Я сумею… отличить… хорошенькую… женщину от дурнушки и заявляю, что среди нашей молодёжи для неё нет достойного человека; может быть… ты знаешь такого… ну… может быть… ты знаешь?
— А, — протянула тётя Эстер, — спроси Джули!..
Однако ещё задолго до Робин-Хилла Суизин, не привыкший к таким прогулкам, почувствовал неодолимую сонливость; он правил с закрытыми глазами, и только благодаря многолетней выдержке его высокая статная фигура не клонилась набок.
Босини, поджидавший их, вышел навстречу, и все трое направились к дому. Суизин впереди, поигрывая тяжёлой тростью с золотым набалдашником, которую Адольф сунул ему в руку, ибо езда в экипаже сказывалась на коленях Суизина. Он надел меховое пальто, предвидя, что в недостроенном доме будут гулять сквозняки.
Лестница великолепная! Как во дворце! Не мешало бы здесь поставить какую-нибудь статую! Он остановился как вкопанный между колоннами внутреннего дворика и с недоумевающим видом поднял трость.
— А здесь что будет, в этом вестибюле, или как это называется? — Суизин взглянул на стеклянный потолок, и вдруг его осенило: — А-а! бильярдная!
Услышав, что здесь будет мощёный двор с клумбой посередине, он повернулся к Ирэн:
— Загубить столько места под цветы? Послушайтесь моего совета и поставьте здесь бильярд!
Ирэн улыбнулась. Она подняла вуаль, повязав её вокруг лба, как монашескую косынку, и тёмные глаза, улыбавшиеся из-под белой вуали, показались Суизину ещё более очаровательными. Он кивнул. Он знает, что Ирэн последует его совету.
Мало что найдя сказать о гостиной и столовой, Суизин отметил лишь, что комнаты эти «поместительные», зато пришёл в восторг — насколько ему позволяло чувство собственного достоинства — от винного погреба, куда он спустился по каменным ступенькам вслед за Босини, освещавшим путь фонарём.
— Здесь хватит места для шестисот-семисот дюжин, — сказал Суизин, солидный погребок!
Босини выразил желание показать им дом с опушки рощицы под откосом, но Суизин решительно остановился.
— Отсюда тоже прекрасный вид, — сказал он, — у вас тут найдётся что-нибудь вроде стула?
Стул принесли из палатки Босини.
— Вы ступайте, — кротко сказал он, — ступайте вдвоём! А я посижу здесь, полюбуюсь видом.
Суизин сел под дубом, на солнышке: квадратный, прямой, он вытянул одну руку, опиравшуюся на трость, другую положил на колени; меховое пальто нараспашку, плоские поля цилиндра, как кровля, нависшая над бледным квадратом его лица; взгляд неподвижный, пустой, устремлённый на расстилавшийся перед ним вид.
Суизин закивал головой, глядя, как они идут полем внизу. В сущности говоря, нечего жалеть, что его оставили одного посидеть спокойно и подумать. Воздух был мягкий, на солнце не очень припекало, вид отсюда прекрасный, замеча… Его голова склонилась немного набок. Он встрепенулся и подумал: «Странно! Я, кажется…» Они машут ему снизу! Он поднял руку и тоже помахал им. «Вон куда забрались, вид заме…» Голова у него склонилась влево; он снова встрепенулся; голова склонилась вправо и так и осталась: он спал.
Не то чтобы Суизин пел и свистал, как дрозд, но, выйдя из дому и осмотрев свой выезд, остановившийся у подъезда, он был близок к тому, чтобы промурлыкать себе под нос какой-нибудь мотивчик.
Смотрите! пуговицы в ряд на синем фраке как горят!
Поёт, свистит он, точно дрозд, — тра-ля-ля-ля-тра-ля-ля-ля!
Утро было тёплое, как в июне. Подтверждая слова старинной песенки, Суизин нарядился в синий фрак и решил обойтись без пальто, предварительно сгоняв Адольфа три раз подряд на улицу, чтобы окончательно убедиться, что сегодня нет ни малейшего намёка на восточный ветер; синий фрак так плотно облегал его внушительную фигуру, что, вздумай пуговицы действительно гореть на солнце, это было бы простительно с их стороны. Огромный и величественный, он стоял на панели, натягивая лайковые перчатки; высокий, похожий на колокол цилиндр и величавость осанки придавали облику Суизина первобытность, пожалуй, чрезмерную для Форсайта. От его густых, совершенно белых волос, которые Адольф слегка напомадил, шёл аромат опопанакса и сигар — тех самых сигар по сто сорок шиллингов сотня, о которых старый Джолион так пренебрежительно отозвался, заявив, что не стал бы курить их и даром; для таких сигар надо иметь лошадиный желудок!..
— Адольф!
— Сэр!
— Дайте новый плед!
Никакими силами не добьёшься, чтобы у этого бездельника был элегантный вид; а у миссис Сомс на этот счёт глаз, наверное, намётан!
— Откиньте верх у фаэтона; я еду… кататься… с дамой!
Хорошенькой женщине непременно захочется показать свой наряд. Да, он едет с дамой! Словно опять вернулись прежние золотые денёчки.
Вот уже целая вечность, как Суизин не катался с женщиной! Последний раз, если память ему не изменяет, это была Джули; несчастная старушенция волновалась всю дорогу как кошка, и до такой степени вывела его из себя, что, высадив её на Бэйсуотер-Род, Суизин заявил: «Чтобы я ещё раз повёз тебя кататься?! Да никогда в жизни!» И так и не возил, нет, слуга покорный!
Подойдя к лошадям, Суизин внимательно осмотрел удила: вряд ли, впрочем, он понимал что-нибудь в удилах — не за тем он платит кучеру шестьдесят фунтов в год, чтобы брать на себя чужую работу, это не в его принципах. В сущности говоря, его репутация знатока лошадей покоилась главным образом на том факте, что однажды на дерби[40] он попался на удочку мошенникам. Но кто-то из товарищей по клубу, увидев, как Суизин подкатил к дверям на своей серой упряжке — он всегда держал серых лошадей, деньги те же, а элегантности больше, — прозвал Суизина «Форсайт четвёркой». Прозвище дошло до ушей Суизина благодаря Николасу Трефри, покойному компаньону старого Джолиона — любителю лошадей, славившемуся чуть ли не самым большим во всём королевстве количеством несчастных случаев во время езды по улицам, — и Суизин счёл себя обязанным не снижать репутации. Прозвище поразило его воображение не потому, что он действительно правил или собирался когда-нибудь править четвёркой, но в самом звуке этих слов ему чудилось какое-то благородство. «Форсайт четвёркой!» Недурно! Родившись на свет слишком рано, Суизин не мог должным образом развить свои склонности. Появись он в Лондоне двадцатью годами позже, его не миновала бы профессия маклера, но в то время, когда Суизин должен был сделать окончательный выбор, эта великая профессия ещё не успела увенчать славой класс крупной буржуазии. Суизину просто не оставалось ничего другого, как заняться аукционами.
Усевшись в фаэтон, он взял вожжи и, щурясь от яркого солнца, бившего ему прямо в бледное старческое лицо, медленно осмотрелся по сторонам. Адольф уже занял своё место позади; грум с кокардой на фуражке держал лошадей под уздцы, готовый каждую минуту отскочить в сторону; все дожидалось знака Суизина, и он подал этот знак. Экипаж рванулся вперёд и в мгновение ока с грохотом подкатил к дому Сомса.
Ирэн не заставила себя ждать и села в фаэтон, как Суизин рассказывал потом у Тимоти, «с лёгкостью… э-э… с лёгкостью Тальони[41], без всякой суетни, без всяких этих «ах! мне неудобно, ах! мне тесно!», а главное — Суизин особенно напирал на это, глядя на миссис Смолл, которая не знала, куда деваться от смущения, — без всяких дурацких страхов!» Тёте Эстер он описал шляпу Ирэн так:
— Ничего похожего на теперешние лопухи, которые собирают на себя пыль, — маленькая, аккуратненькая, — он описал рукой круг, — с белой вуалеткой, столько вкуса!
— А из чего она? — спросила тётя Эстер, с томным воодушевлением встречавшая всякое упоминание о нарядах.
— Из чего? — переспросил Суизин. — Ну почём я знаю? — и погрузился в такое глубокое молчание, что тётя Эстер начала побаиваться, не столбняк ли у него. Она не пыталась растолкать Суизина, это было не в её обычаях.
«Хоть бы пришёл кто-нибудь, — думала тётя Эстер, — не нравится мне его вид!»
Но вдруг Суизин очнулся.
— Из чего? — протянул он хрипло. — Из чего же она была сделана?..
Не успели проехать и четырех миль, как Суизин окончательно уверился, что Ирэн довольна поездкой. Её лицо было так нежно под белой вуалью, тёмные глаза так сияли на весеннем солнце, а когда Суизин говорил что-нибудь, она взглядывала на него и улыбалась.
В субботу утром Сомс застал Ирэн за письмом к Суизину, в котором она отказывалась от поездки. Почему ей вдруг понадобилось отказывать ляде Суизину, спросил Сомс. Пусть отказывает своей родне, но его родственникам он не позволит отказывать.
Она пристально посмотрела на Сомса, разорвала записку и сказала:
— Хорошо!
И начала писать другую. Он случайно заглянул ей через плечо и увидел, что записка адресована Босини.
— О чём ты ему пишешь? — спросил Сомс.
Ирэн посмотрела на него все тем же пристальным взглядом и спокойно ответила:
— Он просил меня кое-что сделать для него.
— Гм! — сказал Сомс. — Комиссии! В таком случае тебе скоро придётся забросить все свои дела! — и замолчал.
Суизин вытаращил глаза, услышав о Робин-Хилле; для его лошадей это был солидный конец, и он привык обедать в половине восьмого, до того, как в клубе наберётся народ; новый шеф внимательнее относится к ранним обедам — ленивая бестия!
Однако Суизину хотелось взглянуть на постройку. Такая вещь, как дом, способна заинтересовать любого Форсайта, в особенности Форсайта, работавшего когда-то по части аукционов. В конце концов расстояние — пустяки. В молодые годы он снимал комнаты в Ричмонде, держал экипаж и пару лошадей и каждый божий день ездил по делам в город. Недаром ему дали прозвище «Форсайт четвёркой!» Его кабриолет и лошадей хорошо знали между Хайд-парком и «Звездой и подвязкой». Герцог Z. хотел купить у него выезд, давал двойную цену, но он не продал; он сам умеет отличить плохое от хорошего, так ведь? Квадратное, чисто выбритое старческое лицо Суизина озарилось горделивым торжеством, он повёл головой между уголками стоячего воротничка, охорашиваясь, как индюк.
Какая очаровательная женщина! Он подробно описал её платье тёте Джули, которая только всплёскивала руками, приходя в ужас от его выражений.
Облегающее, как перчатка, ни одной морщинки, как на барабане; вот это ему нравится, не то что теперешние общипанные пугала! Он уставился на миссис Септимус Смолл, которая была копией Джемса — такая же длинная и тощая.
— В ней чувствуешь стиль, — продолжал Суизин. — такая под стать самому королю! И вместе с тем как спокойно держится!
— Она, кажется, совсем тебя покорила, — протянула из своего угла тётя Эстер.
Когда кто-нибудь нападал на Суизина, он прекрасно все слышал.
— Что такое? Я сумею… отличить… хорошенькую… женщину от дурнушки и заявляю, что среди нашей молодёжи для неё нет достойного человека; может быть… ты знаешь такого… ну… может быть… ты знаешь?
— А, — протянула тётя Эстер, — спроси Джули!..
Однако ещё задолго до Робин-Хилла Суизин, не привыкший к таким прогулкам, почувствовал неодолимую сонливость; он правил с закрытыми глазами, и только благодаря многолетней выдержке его высокая статная фигура не клонилась набок.
Босини, поджидавший их, вышел навстречу, и все трое направились к дому. Суизин впереди, поигрывая тяжёлой тростью с золотым набалдашником, которую Адольф сунул ему в руку, ибо езда в экипаже сказывалась на коленях Суизина. Он надел меховое пальто, предвидя, что в недостроенном доме будут гулять сквозняки.
Лестница великолепная! Как во дворце! Не мешало бы здесь поставить какую-нибудь статую! Он остановился как вкопанный между колоннами внутреннего дворика и с недоумевающим видом поднял трость.
— А здесь что будет, в этом вестибюле, или как это называется? — Суизин взглянул на стеклянный потолок, и вдруг его осенило: — А-а! бильярдная!
Услышав, что здесь будет мощёный двор с клумбой посередине, он повернулся к Ирэн:
— Загубить столько места под цветы? Послушайтесь моего совета и поставьте здесь бильярд!
Ирэн улыбнулась. Она подняла вуаль, повязав её вокруг лба, как монашескую косынку, и тёмные глаза, улыбавшиеся из-под белой вуали, показались Суизину ещё более очаровательными. Он кивнул. Он знает, что Ирэн последует его совету.
Мало что найдя сказать о гостиной и столовой, Суизин отметил лишь, что комнаты эти «поместительные», зато пришёл в восторг — насколько ему позволяло чувство собственного достоинства — от винного погреба, куда он спустился по каменным ступенькам вслед за Босини, освещавшим путь фонарём.
— Здесь хватит места для шестисот-семисот дюжин, — сказал Суизин, солидный погребок!
Босини выразил желание показать им дом с опушки рощицы под откосом, но Суизин решительно остановился.
— Отсюда тоже прекрасный вид, — сказал он, — у вас тут найдётся что-нибудь вроде стула?
Стул принесли из палатки Босини.
— Вы ступайте, — кротко сказал он, — ступайте вдвоём! А я посижу здесь, полюбуюсь видом.
Суизин сел под дубом, на солнышке: квадратный, прямой, он вытянул одну руку, опиравшуюся на трость, другую положил на колени; меховое пальто нараспашку, плоские поля цилиндра, как кровля, нависшая над бледным квадратом его лица; взгляд неподвижный, пустой, устремлённый на расстилавшийся перед ним вид.
Суизин закивал головой, глядя, как они идут полем внизу. В сущности говоря, нечего жалеть, что его оставили одного посидеть спокойно и подумать. Воздух был мягкий, на солнце не очень припекало, вид отсюда прекрасный, замеча… Его голова склонилась немного набок. Он встрепенулся и подумал: «Странно! Я, кажется…» Они машут ему снизу! Он поднял руку и тоже помахал им. «Вон куда забрались, вид заме…» Голова у него склонилась влево; он снова встрепенулся; голова склонилась вправо и так и осталась: он спал.