Страница:
флажком - разрешает произвести взлет.
Еще раз, как положено по инструкции, осматриваюсь вокруг, проверяю, все
ли готово для взлета. Кажется, все. Даю сектор газа. Из выхлопных патрубков
мотора вырывается мощный металлический гул. Самолет идет на взлет. Плавно,
соразмеренно разбегу машины, отдаю ручку управления от себя. Хвост самолета
постепенно приподнимается до горизонтального положения. По ориентиру на
горизонте строго выдерживаю направление взлета. И вот истребитель, набрав
необходимую скорость, легко отрывается от земли. Некоторое время выдерживаю
самолет на высоте одного метра, затем плавным движением ручки управления на
себя перевожу его в угол набора. И истребитель быстро несет меня ввысь.
Теперь я... один на один с воздушной стихией!
По заданию выполняю над аэродромом два круга и захожу на посадку.
Посадку произвожу удачно.
Заруливаю на линию предварительного старта. Инструктор, не сделав
никаких замечаний, приказывает выполнить еще один полет.
Взлетаю снова. Пилотирую теперь увереннее и задание выполняю еще чище.
Посадку произвожу опять удачно.
- Молодец! - после моего доклада говорит инструктор. - Так и держите,
товарищ Голубев!
Радостным возвращался я в этот День с аэродрома. Еще бы: отныне и на
всю жизнь я - военный летчик!
Шло время... Мы закончили летную программу на И-15 "бис", успешно сдали
государственные экзамены.
Настроение у всех бодрое, приподнятое. Трудная пора - позади, мечта
каждого из нас - стать военным летчиком - осуществлена!
Впереди - приказ о присвоении воинских званий, приказ о назначении и
выпускной вечер...
Но проходит месяц, а никакого приказа нет. В чем дело? Что случилось?
Нам поясняют, что в стране не одна наша летная школа, что пока, мол, нарком
обороны подпишет приказ, пока бумаги придут в Ульяновск... В общем, надо
набраться терпения и еще немного подождать.
Но нам не терпится! И это естественно. Ведь выпуск - это не только
торжественный день, темно-синяя командирская форма с двумя "кубарями" в
голубых петлицах и крылышками на рукаве... Это прежде всего путевка в
большое небо, в самостоятельную жизнь!
Да, произошло то, чего мы никак не ожидали. Сбылось предположение
некоторых наших старших товарищей по выпуску. С нами, двадцатилетними, в
школе инструкторского состава учились и люди с более солидным жизненным
опытом, на несколько лет старше нас по возрасту:
было им по двадцать пять, а то и по тридцать лет...
- Лейтенантского звания молодым не дадут! - утверждали они. - Вот
увидите!
Слова эти оправдались: лейтенантами мы не стали. Нарком обороны ввел в
действие приказ, которым выпускникам летных школ присваивалось только звание
"старший сержант" или "старшина".
Но разве для нас было главным: лейтенантские кубики на петлицах и синяя
форма? Разве за этим мы с таким трудом пробивались в летные школы? Нет,
конечно! Главным для нас было - небо! Летать - вот что для нас было самым
главным.
...Гремел оркестр. Нам зачитали приказ о назначении. Звания, сказали
нам, будут присвоены в частях. Мм прощались друг с другом, с командирами,
наставниками - и на выпускном вечере пели любимую песню:
Бросая ввысь свой аппарат послушный Или творя невиданный полет, Мы
сознаем, как крепнет флот воздушный, Наш первый в мире пролетарский флот!
Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц!..
Мыслями мы были далеко-далеко в своем крылатом будущем.
Стучали колеса... Я вместе с товарищами по летной школе ехал к нашему
новому месту назначения - на Кавказ.
После Ростова-на-Дону мы все чаще и чаще выглядывали в окна.
Чувствовался юг - ветер был теплый, упругий, природа щедрая, непривычная. А
когда за окнами встали над горизонтом голубые горы Кавказа, когда совсем
рядом с поездом показались воды Каспия, я совсем потерял и сон, и покой.
Мне, сибиряку, все это казалось сказкой, и как-то не верилось, что я еду на
Кавказ!
В Тбилиси мы приехали часа в два дня. Вещи сдали в камеру хранения и
сразу же направились в штаб ВВС Закавказского военного округа. Там нам и
зачитали приказ о новом назначении: всех нас направляли
летчиками-инструкторами во вновь организуемую школу в Цнорис-Цхали.
Утром следующего дня местным поездом мы прибыли в Цнорис-Цхали. На
маленькой станции нас встретила группа командиров: начальник штаба
подполковник Гагарин, комиссар школы Аристархов и майор Михайлов и капитан
Турпак. Они поздравили нас с прибытием, сказали, что уже давно ждут,
Природа здесь была необыкновенная. Особенно красивым был сам аул
Цнорис-Цхали. Расположен он у подножия горы, весь в садах и зелени, журчит
на перекатах по камням речушка; своеобразны сложенные из камня сакли с
черепичными крышами, а вдали громоздились величественные горы Кавказского
хребта. Воздух казался голубым, а большие горы находились вроде бы совсем
рядом. И только со временем я убедился, что это обман зрения: до гор очень
далеко. Нельзя было скрыть радости - кто-то затянул песню, и все мы дружно
подхватили ее.
Итак, здравствуй, солнечная Грузия! Здравствуй, большая самостоятельная
жизнь!
До чего здорово чувствовать себя сильным и нужным людям! До чего
хорошо, когда рядом такие же, как ты сам, романтики неба, а вообще-то -
обыкновенные парни сороковых годов.
Когда прибыли контейнеры с самолетами У-2, Ут-2 и технический состав,
работа в школе закипела вовсю. Собирали самолеты на аэродроме, который
располагался недалеко от аула. Конечно, никакого специального покрытия,
никакой специально оборудованной полосы на аэродроме не было. Строений тоже
никаких не было. Просто ставили контейнеры из-под самолетов и в них хранили
имущество, Жили мы в спортзале, спали на двухъярусных койках, но никто не
ныл, не жаловался на трудные условия быта: всех нас захватывала одна
страсть, одно желание - поскорее услышать звук самолетных моторов!
В долине щебетали птицы, звучали голоса работающих у самолетов людей,
но каждый из нас понимал: это - еще не аэродром, это - еще не школа
летчиков! Вот когда запоют моторы - это будет жизнь, это будет музыка!
Часто приезжал на аэродром начальник школы полковник Попов - среднего
роста, коренастый, спокойный, немногословный. В недавнем прошлом он был
летчиком-испытателем при одном из военных заводов. И вот теперь принял под
свое командование летную школу. Мы полюбили Попова как-то сразу, за
искренность за чуткость, которую он оказывал каждому, с кем приходилось ему
встречаться. Беседуя с нами, Попов, улыбаясь, говорил:
- Ничего, еще немножко - и наступит веселая жизнь!
При словах "веселая жизнь" лицо его оживлялось, серые глаза светились
лукавством - чувствовалось, что Попов, как и мы, живет небом, что он, как и
мы, истосковался по самолету. Подходя к техникам, он обычно торопливо
бросал: "Работайте, работайте, товарищи! На меня не обращайте внимания!". А
сам, как бы между прочим, то с одним, то с другим поговорит, посочувствует,
выслушает пожелания, просьбы, иной раз и сам поможет, где надо подставит
вместе с другими плечо под тяжелый самолетный мотор.
Так же, как и Попов, на аэродроме почти всегда находился комиссар
Аристархов. Он тоже помогал нам и словом и делом.
Выходных для нас не существовало, свободного времени не было. Разве что
те недолгие часы, когда шумной веселой гурьбой ходили мы в баню. Для этого
надо было взобраться на гору, метров на 900 выше нашего гарнизона - там
приютился небольшой грузинский городок Сигнах. Идти в гору по тропинке было
трудно и непривычно. Мы подталкивали друг друга, шутили. А в городе на нас
удивленно смотрели люди; с почтением рассматривали мужчины, диковато, с
любопытством косились женщины. Военные под Сигнахом появились совсем
недавно, и местные жители еще не привыкли к нашей форме, к нашему языку. Да
и мы тоже не понимали ни слова из того, о чем они говорили.
Но вскоре все мы приобрели учебник грузинского языка и через некоторое
время где словами, где жестами, могли довольно сносно объясняться и
разговаривать с местными жителями. Теперь, когда мальчишки вслед нам
кричали: "Гамарджоба, летчики!" - мы понимали, это означает: "Здравствуйте,
летчики!".
Вскоре, нам присвоили воинские звания. Тем, кто был постарше возрастом,
старшинское. Мне и сверстникам моим - старшего сержанта.
Мы сдали зачеты и приступили к полетам на Ут-2. Теперь над долиной не
смолкал рокот авиационных моторов, а в небе, потеснив орлов, кружились
самолеты. Началась, как говорил полковник Попов, веселая жизнь, которая была
всем нам очень по душе.
Уставали мы страшно, но зато в короткое время восстановили уровень
летной подготовки и были готовы к обучению курсантов.
Политзанятия с нами проводил комиссар Аристархов. Каждый день задумчиво
глядя на карту Европы, он неторопливо рассказывал нам о событиях,
происходящих в мире. Все чаще на политзанятиях звучало слово "Германия".
Площадь Германии постепенно, как чернильное пятно, расползалась по Европе и
уже поглотила такие страны как Чехословакия, Австрия, Польша...
На политзанятиях между нами вспыхивали жаркие споры насчет
советско-германского пакта о ненападении, возникали разные вопросы и в душе
каждого был какой-то горький осадок неясности и тревоги. Конечно, тревога та
была далека от боязни или чего-нибудь подобного. Молодые, уверенные в себе и
в технике, доверенной нам, мы беззаветно верили в силу и несокрушимость
Красной Армии и Военно-Морского Флота.
Наш учебный аэродром был расположен в нескольких километрах
юго-восточнее Цнорис-Цхали, в Алазанской долине. Летное поле было покрыто
ковром зеленых трав, которые в середине лета выгорали и становились
желто-бурыми, жесткими, а грунт - твердым, как камень, но не пыльным. Вдоль
арыков, обрамлявших аэродром с севера и запада, стояли высокие пирамидальные
тополя, кипарисы, тянулись виноградники.
В этой долине, рядом с арыками и садами, располагались стоянки
самолетов, штабные и эскадрильские помещения, сделанные из контейнеров и
самолетных ящиков.
Дни были теплые, солнечные. С аэродрома один за другим стартовали
самолеты: мы учили курсантов летать. В стремлении курсантов поскорее
вылететь самостоятельно узнавали себя. Давно ли сами вот так же старались
воздать у инструктора мнение, что готовы к самостоятельным полетам, что
"созрели", и, конечно, друг перед другом старались не ударить лицом в грязь.
Курсанты - народ молодой, горячий. Они, как говорится, на лету
схватывали все, чему учили мы их, и не удивительно, что в группах у
инструкторов с каждым днем оставалось все меньше и меньше "пассажиров".
Я не помню такого курсанта, который бы относился к своей летной
профессии равнодушно. Во всяком случае, в моей группе таких не было.
Разумеется, у нас не обходилось и без "приключений". Но "приключения" эти
имели под собой причину весьма далекую от равнодушия курсантов к летной
профессии.
Мне вспоминается курсант Копейкин. Высокий, худенький, лицо белое,
интеллигентное, высокий лоб, черные задумчивые глаза. Копейкин славился
цепкой памятью и математическими способностями. Все, что касалось
аэродинамики, усваивал быстро и прочно, но вот не везло ему, когда дело
касалось применения теории на практике. Товарищи по учебе взлетали и
садились самостоятельно - сколько восторженных рассказов и впечатлений! А
Копейкин... он по-прежнему летал только с инструктором Морозовым, проходя
вывозную программу.
Однажды Копейкин вылетел с командиром эскадрильи майором Михайловым, и
тот, передав курсанту управление, весь полет наблюдал за ним, анализировал
его действия. И хотя Копейкин довольно грамотно провел полет и неплохо
посадил машину, Михайлов все же остался им недоволен. Инструктору он сказал:
- Летать-то летает, но знаешь, как-то все не то... И сделал
неопределенный жест растопыренной пятерней.
А программа "поджимала", и Морозов, видимо, решил рискнуть: инструкторы
иногда рискуют, такова профессия! Взвесил все "за" и "против" - и при нас же
в "квадрате" состоялся его разговор с комэском.
- Добро! - сказал Михайлов, - только проинструктируй его, собери в
кулак, а то он какой-то... - И опять хотел сделать этот свой жест - в
воздухе покрутить растопыренной пятерней, но раздумал, и просто махнул
рукой. Примерно через час мы стали свидетелями самостоятельного вылета
Копейкина на истребителе И-15 "бис".
Большого роста, нескладный на вид Морозов долго маячил на крыле
истребителя у кабины, где сидел готовый к вылету Копейкин: понятное дело, он
давал "ценные указания", последнее напутствие своему питомцу. Но вот Морозов
спрыгнул с крыла и, отбежав в сторону, поднял над головой руку, а затем
резко махнул: "Вылет разрешаю!".
Мотор взревел, самолет порулил к исполнительному старту. Чувствовалось,
что машину ведет "ас" - стартер испуганно отскочил в сторону, а самолет,
слегка клюнув носом, замер почти у стартовой черты.
- Ничего, - как бы успокаивая себя, сказал Морозов, - просто волнуется
парень.
В это время Копейкин поднял правую руку - попросил разрешение на взлет.
Вернулся на место стартер, и самолет, пилотируемый Копейкиным, пошел на
взлет. В "квадрате" сразу же прекратились разговоры, все стали следить за
взлетающим самолетом. Но что это? В середине разбега Копейкин не выдерживает
направление взлета и самолет уклоняется влево. Еще, еще... Вот уже с
полуопущенным хвостом он мчится на дальнюю стоянку самолетов. Скорость явно
не та, чтобы взлететь, да и куда же теперь взлетать-то... На дальней стоянке
паника. Техники и механики выпрыгивают из самолетов и разбегаются в стороны.
- Что ты делаешь?!
- В стоянку врежешься! - гремит на все поле багровый от волнения и
стыда инструктор Морозов, точно Копейкин может его услышать. - Да
поворачивай же! Правой ногой! Правой держи!
Копейкин и впрямь "услышал" - круто развернул самолет и теперь уже
помчался на "квадрат", на нас. Хватая табуретки и скамейки, свалив щиты
стартовки на землю, бросились и мы врассыпную. И в это время над нашими
головами пронесся на бреющем полете самолет, ведомый Копейкиным. Взлетел все
же. Хоть с обратным курсом, но взлетел.
Мы, тяжело дыша, стали возвращаться в "квадрат". Облегченно вздохнули,
что обошлось без жертв, но на душе было тревожно, понимали: главное теперь
впереди. Как-то он сядет, этот Копейкин?
- Посадке запрет! Крест выложи! - прокричал финишеру майор Михайлов.
Комэск волновался, что Копейкин, сделав круг, пойдет на посадку. А так,
видимо, решил он, "походив" в воздухе, придет в себя.
На инструктора Морозова вообще тяжело было смотреть - насупился,
красный - и курит одну за другой папиросы, не выпуская из поля зрения
самолет Копейкина.
Михайлов дал запрет на взлет остальным самолетам. В воздухе был один
Копейкин. Он летал по большому кругу и по малой "коробочке". Прошло минут
25. Мы с тревогой ждали, чем все это кончится. Наконец, Михайлов скомандовал
разрешить посадку, и Копейкину расстелили на траве посадочный знак - букву
"Т".
Копейкин прошел на высоте 100 метров, покачал крыльями: "Вас понял".
Самолет стал заходить на посадку. Третий разворот, четвертый... Только бы не
спешил теперь выравнивать.
Мы очень волновались за Копейкина. Как хотелось помочь ему, подсказать,
но законы авиации сороковых годов были суровы: радиосвязи нет, и летчик
должен принимать правильное решение и выходить из трудного положения сам.
Копейкин понял, что не рассчитал, и, дав газ, ушел на второй круг.
Однако при втором заходе повторилась та же ошибка, правда, ^расчет на
посадку был теперь лучше, и вот Копейкин заходит на посадку в третий раз.
Заход почти нормальный. К месту вероятного приземления побежал инструктор
Морозов. Отчаянно жестикулируя руками, он стал подавать Копейкину сигнал:
"Садись, садись!" При этом Морозов, вытянув руки вперед, то вскидывал их
вверх, то, приседая, опускал вниз, что означало: "Ниже... Ниже!"
Копейкин стал убирать газ и повел самолет на снижение. Грубо коснувшись
колесами земли, истребитель сделал небольшую серию "козлов", в конце пробега
круто развернулся влево, задел крылом за землю и остановился.
Стало так тихо, что мы услышали, как щебечут птицы, да где-то далеко
прогудел паровоз. И вдруг раздался топот: то инструктор Морозов помчался к
"своему чаду". А Копейкин вылез из кабины, отстегнул парашют, бросил его в
траву и, пошатываясь, побрел в противоположную от "квадрата" сторону!
- Копейкин! Копейкин! - закричал Морозов. Од догнал курсанта и что-то
долго объяснял ему. А затем вместе они подошли к командиру эскадрильи.
- Ну что же ты, братец? Разве можно такие номера откалывать? - сердито
заговорил Михайлов. - Не цирк ведь! Что молчишь?
- Не выйдет из меня летчика!.. Ходить мне по земле, товарищ майор... -
сказал негромко, точно надломленным голосом, Копейкин.
Мы и сами понимали, что случай с Копейкиным, происшедший при
самостоятельном вылете, не просто неопытность. Это то, о чем в народе
говорят: "Не в свои сани не садись!". Если нет у человека так называемой
"летной хватки", значит, летчика из него никогда не получится. Тут уже
ничего не поделаешь.
Но как же могло произойти такое ЧП? В чем причина? Казалось бы, все в
порядке: Копейкин был в группе опытного инструктора Морозова, который не
первый год работал с курсантами и в другой школе не один выпуск сделал.
Копейкин получил вывозную программу даже большую, чем другие курсанты, и
стремление у него к летному делу было.
Я тоже много думал над этим. И пришел к выводу, что, скорее всего,
причиной ЧП было слабое знание своего воспитанника инструктором Морозовым.
Инструктор должен изучать характер курсанта не только в воздухе, но и
на земле. Ведь в воздухе, как бы трудно ни пришлось, курсант всегда знает:
"Инструктор рядом. В случае чего - поможет". А каков курсант на земле?
Каковы его характер, привычки, склонности? Копейкин проявлял большие
способности в аэродинамике, математике, но, как оказалось, в то же время
"славился" в повседневной курсантской жизни рассеянностью и медлительностью.
У него даже кличка была - Павлин. Знай обо всем этом Морозов - ЧП с
Копейкиным, возможно, могло и не случиться.
Нас, инструкторов, собрали в методическом классе и случай этот
"разложили по косточкам". После ЧП с Копейкиным я стал еще внимательнее
изучать характеры курсантов своей группы, постоянно интересовался их бытом,
досугом...
Группа мне досталась хорошая, а одним из лучших курсантов был Шмелев -
высокий, горбоносый и несколько угловатый с виду. Все, чему я его учил,
Шмелев усваивал быстро. Координацией движений он обладал изумительной.
Находясь в воздухе, он как бы сливался в единое целое с пилотируемой
машиной. Выполнял ли, Шмелев фигуры высшего пилотажа, шел ли на посадку -
всегда знал, когда и сколько оборотов дать мотору, какой угол должен занять
самолет. Ни больше, ни меньше, а точно! Иной раз в зоне даже казалось, что
Шмелев угадывает мои мысли на расстоянии. Вводит, бывало, он самолет на
петлю Нестерова, а я сижу во второй кабине и думаю: "Ну, пойдешь на
предельную перегрузку?". И в ту же секунду Шмелев, словно "услышав" мои
мысли, увеличивает обороты мотора и более энергично берет ручку управления
на себя. Скорость растет, и меня все сильнее вдавливает в спинку сиденья:
ясно - петля Нестерова будет выполнена что надо!
Обычно после приземления только начнешь давать ему замечания по
прошедшему полету, а он тут же с вопросами: "А можно ли? А если
попробовать?"
Да, этим пытливым и способным юношей я был доволен. Шмелев обладал
врожденным даром летчика-истребителя.
Был еще у меня курсант Борис Вовченко. Красивый, чернобровый украинец.
С горячим характером. Бывало, только сядем в кабине, я еще ремни
пристегиваю, а он уже готов, ерзает на месте, ему не терпится поскорее
начать взлет. Вовченко также считался лучшим из моих воспитанников, но
Борис, в отличие от Шмелева, допускал больше ошибок. И причиной их были в
основном его горячий характер, его торопливость Позже он это понял,
разумеется, не без моей помощи, и обычно горячность свою старался
"охладить".
Чем жарче палило летнее солнце, тем "жарче" были наши летные дни.
Каждый курсант моей группы, как и курсанты других групп, делал по 5-6
посадок в одну летную смену. Вскоре нам стало тесно на одном аэродроме - не
хватало всем "неба" - и наша эскадрилья перелетела ближе к реке Алазани, где
имелась хорошая грунтовая площадка. Поставили палатки, привезли самолетные
ящики, в которых разместили техимущество. И... снова загудели моторы,
зазвенело небо!
По ночам нам надоедали шакалы. Из-за протяжного воя мы подолгу не могли
уснуть. Мой товарищ по палатке инструктор Григорьев, слушая осточертевший
нам вой, обычно шутил:
- Недовольны авиацией. Протестуют, шакальники!
А рано утром, когда на востоке едва угадывалась розовая полоска зари,
сигналист поднимал нас, и начинался новый трудовой летный день.
Готовя из курсантов летчиков-истребителей, я старался почаще напоминать
и себе о личной летной подготовке.
"Помни, - говорил я себе, - ты - военный летчик! Потребуется - должен
сесть в боевую машину и драться так, чтобы чертям стало тошно, а врагам и
подавно. Что у меня есть и чего у меня нет? Любовь к летной профессии?
Безусловно, есть. Решимость? Это не простой вопрос. Прежде всего, решимость
- это сочетание уверенности в себе, в своем оружии, помноженное на волю". Я
не считал себя робким, но, анализируя свои летные успехи, свои данные
летчика-истребителя, находил у себя и немалые просчеты и недостатки. Я
взвешивал все "за" и "против". "Готовность к подвигу? Готов ли я?" Здесь
снова все сводилось к вопросу, сформирован ли я, как воздушный боец? Ведь
тому же Нестерову было бы безрассудно идти на выполнение своей знаменитой
ныне петли, не обладая блестящим (по тому времени) комплексом летных данных
и навыков. Тот же таран надо знать, как совершить, надо суметь совершить -
одного желания для этого мало.
Садясь в кабину самолета Ут-2, я помнил задачи, стоящие передо мной. А
когда случалось летать с комэском Михайловым или с командиром отряда
Зубченко, я учился у них искусству точного расчета, оценки воздушной
обстановки и принятию быстрого правильного решения.
Обычно мне очень нравилось летать с комэском Михайловым на проверку
техники пилотирования. Уйдем, бывало, в зону, начнем комплекс высшего
пилотажа и вдруг при выполнении какой-нибудь горизонтальной фигуры мотор
останавливается, а Михайлов спокойно говорит:
- Я выключил мотор. Рассчитывайте и садитесь без мотора!
Я вспоминаю, как проходили эти упражнения в аэроклубе, и действую
спокойно и уверенно. Посадить самолет следует так, чтобы коснуться колесами
земли у посадочного знака "Т", а иначе об отличной оценке нечего и думать.
Михайлов был мудрым учителем. Чтобы инструкторы не привыкли к наземным
ориентирам при посадке с остановленным мотором, "не сживались с
обстановкой", он всегда менял зоны и высоту полета, а это приучало нас к
внимательности, развивало глазомер, вырабатывало быструю реакцию.
Инструкторскую работу я любил. Вылетишь с курсантом в зону, дашь ему
команду приступать к выполнению каскада фигур высшего пилотажа, а сам сидишь
во второй кабине, следишь за тем, как пилотирует самолет твой ученик, и если
легко, свободно льется каскад фигур, на душе становится тепло, и ты искренне
радуешься и за него, и за себя. Это ни с чем не сравнимое чувство гордости
трудно передать. И не важно, какой у тебя полет - десятый или сотый. Все
равно каждый раз снова и снова испытываешь чувство упоения полетом, небом,
ветром, скоростью и силой. Сознаешь, как велик и дерзок человек, сумевший
взлететь над своей вечной колыбелью - Землей.
Сидишь в кабине. Четко работает мотор, стрелки приборов "как вкопанные"
стоят на положенных значениях, за бортом самолета слышится тугой свист
воздушных струй, а внизу проплывают поля, зеленые долины, леса, словно
игрушечные города, реки, озера...
Далеко-далеко простирается горизонт, и чем выше поднимаешься, тем
дальше он отодвигается, тем мельче становится все находящееся внизу. А
самолет послушен тебе. Только возьми ручку на себя - как сразу же горизонт
начнет проваливаться, уплывать вниз, и вот его нет - только синее небо,
пронизанное солнечными лучами, над головой.
Неведомые силы придавливают тебя к сиденью - перегрузки все растут,
дыхание затрудняется, все тело наливается тяжестью, ноги и руки становятся
словно свинцовые.
Затем постепенно из-под головы снова надвигается горизонт, исчезает
перегрузка - можно переводить машину в горизонтальный полет.
Даешь координированным движением ручку управления и ножную педаль в
левую или правую сторону, и самолет тут же, незамедлительно начинает
вращаться, выполнять левую или правую "бочку". Интересное ощущение: смотришь
на капот мотора, и кажется, что не самолет вращается, а земля и небо
вращаются вокруг самолета. Вроде бы не сам ты вращаешься, а заставил
крутиться землю и небо вокруг себя!
Выводишь снова самолет в горизонтальный полет. Едва вывел, ставишь его
в набор градусов под 45, отдаешь ручку от себя, и появляется ни с чем не
сравнимое чувство невесомости, и ты валишься, летишь в голубую поющую
бездну...
Это и есть настоящая романтика во всей своей красоте и прелести,
Еще раз, как положено по инструкции, осматриваюсь вокруг, проверяю, все
ли готово для взлета. Кажется, все. Даю сектор газа. Из выхлопных патрубков
мотора вырывается мощный металлический гул. Самолет идет на взлет. Плавно,
соразмеренно разбегу машины, отдаю ручку управления от себя. Хвост самолета
постепенно приподнимается до горизонтального положения. По ориентиру на
горизонте строго выдерживаю направление взлета. И вот истребитель, набрав
необходимую скорость, легко отрывается от земли. Некоторое время выдерживаю
самолет на высоте одного метра, затем плавным движением ручки управления на
себя перевожу его в угол набора. И истребитель быстро несет меня ввысь.
Теперь я... один на один с воздушной стихией!
По заданию выполняю над аэродромом два круга и захожу на посадку.
Посадку произвожу удачно.
Заруливаю на линию предварительного старта. Инструктор, не сделав
никаких замечаний, приказывает выполнить еще один полет.
Взлетаю снова. Пилотирую теперь увереннее и задание выполняю еще чище.
Посадку произвожу опять удачно.
- Молодец! - после моего доклада говорит инструктор. - Так и держите,
товарищ Голубев!
Радостным возвращался я в этот День с аэродрома. Еще бы: отныне и на
всю жизнь я - военный летчик!
Шло время... Мы закончили летную программу на И-15 "бис", успешно сдали
государственные экзамены.
Настроение у всех бодрое, приподнятое. Трудная пора - позади, мечта
каждого из нас - стать военным летчиком - осуществлена!
Впереди - приказ о присвоении воинских званий, приказ о назначении и
выпускной вечер...
Но проходит месяц, а никакого приказа нет. В чем дело? Что случилось?
Нам поясняют, что в стране не одна наша летная школа, что пока, мол, нарком
обороны подпишет приказ, пока бумаги придут в Ульяновск... В общем, надо
набраться терпения и еще немного подождать.
Но нам не терпится! И это естественно. Ведь выпуск - это не только
торжественный день, темно-синяя командирская форма с двумя "кубарями" в
голубых петлицах и крылышками на рукаве... Это прежде всего путевка в
большое небо, в самостоятельную жизнь!
Да, произошло то, чего мы никак не ожидали. Сбылось предположение
некоторых наших старших товарищей по выпуску. С нами, двадцатилетними, в
школе инструкторского состава учились и люди с более солидным жизненным
опытом, на несколько лет старше нас по возрасту:
было им по двадцать пять, а то и по тридцать лет...
- Лейтенантского звания молодым не дадут! - утверждали они. - Вот
увидите!
Слова эти оправдались: лейтенантами мы не стали. Нарком обороны ввел в
действие приказ, которым выпускникам летных школ присваивалось только звание
"старший сержант" или "старшина".
Но разве для нас было главным: лейтенантские кубики на петлицах и синяя
форма? Разве за этим мы с таким трудом пробивались в летные школы? Нет,
конечно! Главным для нас было - небо! Летать - вот что для нас было самым
главным.
...Гремел оркестр. Нам зачитали приказ о назначении. Звания, сказали
нам, будут присвоены в частях. Мм прощались друг с другом, с командирами,
наставниками - и на выпускном вечере пели любимую песню:
Бросая ввысь свой аппарат послушный Или творя невиданный полет, Мы
сознаем, как крепнет флот воздушный, Наш первый в мире пролетарский флот!
Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц!..
Мыслями мы были далеко-далеко в своем крылатом будущем.
Стучали колеса... Я вместе с товарищами по летной школе ехал к нашему
новому месту назначения - на Кавказ.
После Ростова-на-Дону мы все чаще и чаще выглядывали в окна.
Чувствовался юг - ветер был теплый, упругий, природа щедрая, непривычная. А
когда за окнами встали над горизонтом голубые горы Кавказа, когда совсем
рядом с поездом показались воды Каспия, я совсем потерял и сон, и покой.
Мне, сибиряку, все это казалось сказкой, и как-то не верилось, что я еду на
Кавказ!
В Тбилиси мы приехали часа в два дня. Вещи сдали в камеру хранения и
сразу же направились в штаб ВВС Закавказского военного округа. Там нам и
зачитали приказ о новом назначении: всех нас направляли
летчиками-инструкторами во вновь организуемую школу в Цнорис-Цхали.
Утром следующего дня местным поездом мы прибыли в Цнорис-Цхали. На
маленькой станции нас встретила группа командиров: начальник штаба
подполковник Гагарин, комиссар школы Аристархов и майор Михайлов и капитан
Турпак. Они поздравили нас с прибытием, сказали, что уже давно ждут,
Природа здесь была необыкновенная. Особенно красивым был сам аул
Цнорис-Цхали. Расположен он у подножия горы, весь в садах и зелени, журчит
на перекатах по камням речушка; своеобразны сложенные из камня сакли с
черепичными крышами, а вдали громоздились величественные горы Кавказского
хребта. Воздух казался голубым, а большие горы находились вроде бы совсем
рядом. И только со временем я убедился, что это обман зрения: до гор очень
далеко. Нельзя было скрыть радости - кто-то затянул песню, и все мы дружно
подхватили ее.
Итак, здравствуй, солнечная Грузия! Здравствуй, большая самостоятельная
жизнь!
До чего здорово чувствовать себя сильным и нужным людям! До чего
хорошо, когда рядом такие же, как ты сам, романтики неба, а вообще-то -
обыкновенные парни сороковых годов.
Когда прибыли контейнеры с самолетами У-2, Ут-2 и технический состав,
работа в школе закипела вовсю. Собирали самолеты на аэродроме, который
располагался недалеко от аула. Конечно, никакого специального покрытия,
никакой специально оборудованной полосы на аэродроме не было. Строений тоже
никаких не было. Просто ставили контейнеры из-под самолетов и в них хранили
имущество, Жили мы в спортзале, спали на двухъярусных койках, но никто не
ныл, не жаловался на трудные условия быта: всех нас захватывала одна
страсть, одно желание - поскорее услышать звук самолетных моторов!
В долине щебетали птицы, звучали голоса работающих у самолетов людей,
но каждый из нас понимал: это - еще не аэродром, это - еще не школа
летчиков! Вот когда запоют моторы - это будет жизнь, это будет музыка!
Часто приезжал на аэродром начальник школы полковник Попов - среднего
роста, коренастый, спокойный, немногословный. В недавнем прошлом он был
летчиком-испытателем при одном из военных заводов. И вот теперь принял под
свое командование летную школу. Мы полюбили Попова как-то сразу, за
искренность за чуткость, которую он оказывал каждому, с кем приходилось ему
встречаться. Беседуя с нами, Попов, улыбаясь, говорил:
- Ничего, еще немножко - и наступит веселая жизнь!
При словах "веселая жизнь" лицо его оживлялось, серые глаза светились
лукавством - чувствовалось, что Попов, как и мы, живет небом, что он, как и
мы, истосковался по самолету. Подходя к техникам, он обычно торопливо
бросал: "Работайте, работайте, товарищи! На меня не обращайте внимания!". А
сам, как бы между прочим, то с одним, то с другим поговорит, посочувствует,
выслушает пожелания, просьбы, иной раз и сам поможет, где надо подставит
вместе с другими плечо под тяжелый самолетный мотор.
Так же, как и Попов, на аэродроме почти всегда находился комиссар
Аристархов. Он тоже помогал нам и словом и делом.
Выходных для нас не существовало, свободного времени не было. Разве что
те недолгие часы, когда шумной веселой гурьбой ходили мы в баню. Для этого
надо было взобраться на гору, метров на 900 выше нашего гарнизона - там
приютился небольшой грузинский городок Сигнах. Идти в гору по тропинке было
трудно и непривычно. Мы подталкивали друг друга, шутили. А в городе на нас
удивленно смотрели люди; с почтением рассматривали мужчины, диковато, с
любопытством косились женщины. Военные под Сигнахом появились совсем
недавно, и местные жители еще не привыкли к нашей форме, к нашему языку. Да
и мы тоже не понимали ни слова из того, о чем они говорили.
Но вскоре все мы приобрели учебник грузинского языка и через некоторое
время где словами, где жестами, могли довольно сносно объясняться и
разговаривать с местными жителями. Теперь, когда мальчишки вслед нам
кричали: "Гамарджоба, летчики!" - мы понимали, это означает: "Здравствуйте,
летчики!".
Вскоре, нам присвоили воинские звания. Тем, кто был постарше возрастом,
старшинское. Мне и сверстникам моим - старшего сержанта.
Мы сдали зачеты и приступили к полетам на Ут-2. Теперь над долиной не
смолкал рокот авиационных моторов, а в небе, потеснив орлов, кружились
самолеты. Началась, как говорил полковник Попов, веселая жизнь, которая была
всем нам очень по душе.
Уставали мы страшно, но зато в короткое время восстановили уровень
летной подготовки и были готовы к обучению курсантов.
Политзанятия с нами проводил комиссар Аристархов. Каждый день задумчиво
глядя на карту Европы, он неторопливо рассказывал нам о событиях,
происходящих в мире. Все чаще на политзанятиях звучало слово "Германия".
Площадь Германии постепенно, как чернильное пятно, расползалась по Европе и
уже поглотила такие страны как Чехословакия, Австрия, Польша...
На политзанятиях между нами вспыхивали жаркие споры насчет
советско-германского пакта о ненападении, возникали разные вопросы и в душе
каждого был какой-то горький осадок неясности и тревоги. Конечно, тревога та
была далека от боязни или чего-нибудь подобного. Молодые, уверенные в себе и
в технике, доверенной нам, мы беззаветно верили в силу и несокрушимость
Красной Армии и Военно-Морского Флота.
Наш учебный аэродром был расположен в нескольких километрах
юго-восточнее Цнорис-Цхали, в Алазанской долине. Летное поле было покрыто
ковром зеленых трав, которые в середине лета выгорали и становились
желто-бурыми, жесткими, а грунт - твердым, как камень, но не пыльным. Вдоль
арыков, обрамлявших аэродром с севера и запада, стояли высокие пирамидальные
тополя, кипарисы, тянулись виноградники.
В этой долине, рядом с арыками и садами, располагались стоянки
самолетов, штабные и эскадрильские помещения, сделанные из контейнеров и
самолетных ящиков.
Дни были теплые, солнечные. С аэродрома один за другим стартовали
самолеты: мы учили курсантов летать. В стремлении курсантов поскорее
вылететь самостоятельно узнавали себя. Давно ли сами вот так же старались
воздать у инструктора мнение, что готовы к самостоятельным полетам, что
"созрели", и, конечно, друг перед другом старались не ударить лицом в грязь.
Курсанты - народ молодой, горячий. Они, как говорится, на лету
схватывали все, чему учили мы их, и не удивительно, что в группах у
инструкторов с каждым днем оставалось все меньше и меньше "пассажиров".
Я не помню такого курсанта, который бы относился к своей летной
профессии равнодушно. Во всяком случае, в моей группе таких не было.
Разумеется, у нас не обходилось и без "приключений". Но "приключения" эти
имели под собой причину весьма далекую от равнодушия курсантов к летной
профессии.
Мне вспоминается курсант Копейкин. Высокий, худенький, лицо белое,
интеллигентное, высокий лоб, черные задумчивые глаза. Копейкин славился
цепкой памятью и математическими способностями. Все, что касалось
аэродинамики, усваивал быстро и прочно, но вот не везло ему, когда дело
касалось применения теории на практике. Товарищи по учебе взлетали и
садились самостоятельно - сколько восторженных рассказов и впечатлений! А
Копейкин... он по-прежнему летал только с инструктором Морозовым, проходя
вывозную программу.
Однажды Копейкин вылетел с командиром эскадрильи майором Михайловым, и
тот, передав курсанту управление, весь полет наблюдал за ним, анализировал
его действия. И хотя Копейкин довольно грамотно провел полет и неплохо
посадил машину, Михайлов все же остался им недоволен. Инструктору он сказал:
- Летать-то летает, но знаешь, как-то все не то... И сделал
неопределенный жест растопыренной пятерней.
А программа "поджимала", и Морозов, видимо, решил рискнуть: инструкторы
иногда рискуют, такова профессия! Взвесил все "за" и "против" - и при нас же
в "квадрате" состоялся его разговор с комэском.
- Добро! - сказал Михайлов, - только проинструктируй его, собери в
кулак, а то он какой-то... - И опять хотел сделать этот свой жест - в
воздухе покрутить растопыренной пятерней, но раздумал, и просто махнул
рукой. Примерно через час мы стали свидетелями самостоятельного вылета
Копейкина на истребителе И-15 "бис".
Большого роста, нескладный на вид Морозов долго маячил на крыле
истребителя у кабины, где сидел готовый к вылету Копейкин: понятное дело, он
давал "ценные указания", последнее напутствие своему питомцу. Но вот Морозов
спрыгнул с крыла и, отбежав в сторону, поднял над головой руку, а затем
резко махнул: "Вылет разрешаю!".
Мотор взревел, самолет порулил к исполнительному старту. Чувствовалось,
что машину ведет "ас" - стартер испуганно отскочил в сторону, а самолет,
слегка клюнув носом, замер почти у стартовой черты.
- Ничего, - как бы успокаивая себя, сказал Морозов, - просто волнуется
парень.
В это время Копейкин поднял правую руку - попросил разрешение на взлет.
Вернулся на место стартер, и самолет, пилотируемый Копейкиным, пошел на
взлет. В "квадрате" сразу же прекратились разговоры, все стали следить за
взлетающим самолетом. Но что это? В середине разбега Копейкин не выдерживает
направление взлета и самолет уклоняется влево. Еще, еще... Вот уже с
полуопущенным хвостом он мчится на дальнюю стоянку самолетов. Скорость явно
не та, чтобы взлететь, да и куда же теперь взлетать-то... На дальней стоянке
паника. Техники и механики выпрыгивают из самолетов и разбегаются в стороны.
- Что ты делаешь?!
- В стоянку врежешься! - гремит на все поле багровый от волнения и
стыда инструктор Морозов, точно Копейкин может его услышать. - Да
поворачивай же! Правой ногой! Правой держи!
Копейкин и впрямь "услышал" - круто развернул самолет и теперь уже
помчался на "квадрат", на нас. Хватая табуретки и скамейки, свалив щиты
стартовки на землю, бросились и мы врассыпную. И в это время над нашими
головами пронесся на бреющем полете самолет, ведомый Копейкиным. Взлетел все
же. Хоть с обратным курсом, но взлетел.
Мы, тяжело дыша, стали возвращаться в "квадрат". Облегченно вздохнули,
что обошлось без жертв, но на душе было тревожно, понимали: главное теперь
впереди. Как-то он сядет, этот Копейкин?
- Посадке запрет! Крест выложи! - прокричал финишеру майор Михайлов.
Комэск волновался, что Копейкин, сделав круг, пойдет на посадку. А так,
видимо, решил он, "походив" в воздухе, придет в себя.
На инструктора Морозова вообще тяжело было смотреть - насупился,
красный - и курит одну за другой папиросы, не выпуская из поля зрения
самолет Копейкина.
Михайлов дал запрет на взлет остальным самолетам. В воздухе был один
Копейкин. Он летал по большому кругу и по малой "коробочке". Прошло минут
25. Мы с тревогой ждали, чем все это кончится. Наконец, Михайлов скомандовал
разрешить посадку, и Копейкину расстелили на траве посадочный знак - букву
"Т".
Копейкин прошел на высоте 100 метров, покачал крыльями: "Вас понял".
Самолет стал заходить на посадку. Третий разворот, четвертый... Только бы не
спешил теперь выравнивать.
Мы очень волновались за Копейкина. Как хотелось помочь ему, подсказать,
но законы авиации сороковых годов были суровы: радиосвязи нет, и летчик
должен принимать правильное решение и выходить из трудного положения сам.
Копейкин понял, что не рассчитал, и, дав газ, ушел на второй круг.
Однако при втором заходе повторилась та же ошибка, правда, ^расчет на
посадку был теперь лучше, и вот Копейкин заходит на посадку в третий раз.
Заход почти нормальный. К месту вероятного приземления побежал инструктор
Морозов. Отчаянно жестикулируя руками, он стал подавать Копейкину сигнал:
"Садись, садись!" При этом Морозов, вытянув руки вперед, то вскидывал их
вверх, то, приседая, опускал вниз, что означало: "Ниже... Ниже!"
Копейкин стал убирать газ и повел самолет на снижение. Грубо коснувшись
колесами земли, истребитель сделал небольшую серию "козлов", в конце пробега
круто развернулся влево, задел крылом за землю и остановился.
Стало так тихо, что мы услышали, как щебечут птицы, да где-то далеко
прогудел паровоз. И вдруг раздался топот: то инструктор Морозов помчался к
"своему чаду". А Копейкин вылез из кабины, отстегнул парашют, бросил его в
траву и, пошатываясь, побрел в противоположную от "квадрата" сторону!
- Копейкин! Копейкин! - закричал Морозов. Од догнал курсанта и что-то
долго объяснял ему. А затем вместе они подошли к командиру эскадрильи.
- Ну что же ты, братец? Разве можно такие номера откалывать? - сердито
заговорил Михайлов. - Не цирк ведь! Что молчишь?
- Не выйдет из меня летчика!.. Ходить мне по земле, товарищ майор... -
сказал негромко, точно надломленным голосом, Копейкин.
Мы и сами понимали, что случай с Копейкиным, происшедший при
самостоятельном вылете, не просто неопытность. Это то, о чем в народе
говорят: "Не в свои сани не садись!". Если нет у человека так называемой
"летной хватки", значит, летчика из него никогда не получится. Тут уже
ничего не поделаешь.
Но как же могло произойти такое ЧП? В чем причина? Казалось бы, все в
порядке: Копейкин был в группе опытного инструктора Морозова, который не
первый год работал с курсантами и в другой школе не один выпуск сделал.
Копейкин получил вывозную программу даже большую, чем другие курсанты, и
стремление у него к летному делу было.
Я тоже много думал над этим. И пришел к выводу, что, скорее всего,
причиной ЧП было слабое знание своего воспитанника инструктором Морозовым.
Инструктор должен изучать характер курсанта не только в воздухе, но и
на земле. Ведь в воздухе, как бы трудно ни пришлось, курсант всегда знает:
"Инструктор рядом. В случае чего - поможет". А каков курсант на земле?
Каковы его характер, привычки, склонности? Копейкин проявлял большие
способности в аэродинамике, математике, но, как оказалось, в то же время
"славился" в повседневной курсантской жизни рассеянностью и медлительностью.
У него даже кличка была - Павлин. Знай обо всем этом Морозов - ЧП с
Копейкиным, возможно, могло и не случиться.
Нас, инструкторов, собрали в методическом классе и случай этот
"разложили по косточкам". После ЧП с Копейкиным я стал еще внимательнее
изучать характеры курсантов своей группы, постоянно интересовался их бытом,
досугом...
Группа мне досталась хорошая, а одним из лучших курсантов был Шмелев -
высокий, горбоносый и несколько угловатый с виду. Все, чему я его учил,
Шмелев усваивал быстро. Координацией движений он обладал изумительной.
Находясь в воздухе, он как бы сливался в единое целое с пилотируемой
машиной. Выполнял ли, Шмелев фигуры высшего пилотажа, шел ли на посадку -
всегда знал, когда и сколько оборотов дать мотору, какой угол должен занять
самолет. Ни больше, ни меньше, а точно! Иной раз в зоне даже казалось, что
Шмелев угадывает мои мысли на расстоянии. Вводит, бывало, он самолет на
петлю Нестерова, а я сижу во второй кабине и думаю: "Ну, пойдешь на
предельную перегрузку?". И в ту же секунду Шмелев, словно "услышав" мои
мысли, увеличивает обороты мотора и более энергично берет ручку управления
на себя. Скорость растет, и меня все сильнее вдавливает в спинку сиденья:
ясно - петля Нестерова будет выполнена что надо!
Обычно после приземления только начнешь давать ему замечания по
прошедшему полету, а он тут же с вопросами: "А можно ли? А если
попробовать?"
Да, этим пытливым и способным юношей я был доволен. Шмелев обладал
врожденным даром летчика-истребителя.
Был еще у меня курсант Борис Вовченко. Красивый, чернобровый украинец.
С горячим характером. Бывало, только сядем в кабине, я еще ремни
пристегиваю, а он уже готов, ерзает на месте, ему не терпится поскорее
начать взлет. Вовченко также считался лучшим из моих воспитанников, но
Борис, в отличие от Шмелева, допускал больше ошибок. И причиной их были в
основном его горячий характер, его торопливость Позже он это понял,
разумеется, не без моей помощи, и обычно горячность свою старался
"охладить".
Чем жарче палило летнее солнце, тем "жарче" были наши летные дни.
Каждый курсант моей группы, как и курсанты других групп, делал по 5-6
посадок в одну летную смену. Вскоре нам стало тесно на одном аэродроме - не
хватало всем "неба" - и наша эскадрилья перелетела ближе к реке Алазани, где
имелась хорошая грунтовая площадка. Поставили палатки, привезли самолетные
ящики, в которых разместили техимущество. И... снова загудели моторы,
зазвенело небо!
По ночам нам надоедали шакалы. Из-за протяжного воя мы подолгу не могли
уснуть. Мой товарищ по палатке инструктор Григорьев, слушая осточертевший
нам вой, обычно шутил:
- Недовольны авиацией. Протестуют, шакальники!
А рано утром, когда на востоке едва угадывалась розовая полоска зари,
сигналист поднимал нас, и начинался новый трудовой летный день.
Готовя из курсантов летчиков-истребителей, я старался почаще напоминать
и себе о личной летной подготовке.
"Помни, - говорил я себе, - ты - военный летчик! Потребуется - должен
сесть в боевую машину и драться так, чтобы чертям стало тошно, а врагам и
подавно. Что у меня есть и чего у меня нет? Любовь к летной профессии?
Безусловно, есть. Решимость? Это не простой вопрос. Прежде всего, решимость
- это сочетание уверенности в себе, в своем оружии, помноженное на волю". Я
не считал себя робким, но, анализируя свои летные успехи, свои данные
летчика-истребителя, находил у себя и немалые просчеты и недостатки. Я
взвешивал все "за" и "против". "Готовность к подвигу? Готов ли я?" Здесь
снова все сводилось к вопросу, сформирован ли я, как воздушный боец? Ведь
тому же Нестерову было бы безрассудно идти на выполнение своей знаменитой
ныне петли, не обладая блестящим (по тому времени) комплексом летных данных
и навыков. Тот же таран надо знать, как совершить, надо суметь совершить -
одного желания для этого мало.
Садясь в кабину самолета Ут-2, я помнил задачи, стоящие передо мной. А
когда случалось летать с комэском Михайловым или с командиром отряда
Зубченко, я учился у них искусству точного расчета, оценки воздушной
обстановки и принятию быстрого правильного решения.
Обычно мне очень нравилось летать с комэском Михайловым на проверку
техники пилотирования. Уйдем, бывало, в зону, начнем комплекс высшего
пилотажа и вдруг при выполнении какой-нибудь горизонтальной фигуры мотор
останавливается, а Михайлов спокойно говорит:
- Я выключил мотор. Рассчитывайте и садитесь без мотора!
Я вспоминаю, как проходили эти упражнения в аэроклубе, и действую
спокойно и уверенно. Посадить самолет следует так, чтобы коснуться колесами
земли у посадочного знака "Т", а иначе об отличной оценке нечего и думать.
Михайлов был мудрым учителем. Чтобы инструкторы не привыкли к наземным
ориентирам при посадке с остановленным мотором, "не сживались с
обстановкой", он всегда менял зоны и высоту полета, а это приучало нас к
внимательности, развивало глазомер, вырабатывало быструю реакцию.
Инструкторскую работу я любил. Вылетишь с курсантом в зону, дашь ему
команду приступать к выполнению каскада фигур высшего пилотажа, а сам сидишь
во второй кабине, следишь за тем, как пилотирует самолет твой ученик, и если
легко, свободно льется каскад фигур, на душе становится тепло, и ты искренне
радуешься и за него, и за себя. Это ни с чем не сравнимое чувство гордости
трудно передать. И не важно, какой у тебя полет - десятый или сотый. Все
равно каждый раз снова и снова испытываешь чувство упоения полетом, небом,
ветром, скоростью и силой. Сознаешь, как велик и дерзок человек, сумевший
взлететь над своей вечной колыбелью - Землей.
Сидишь в кабине. Четко работает мотор, стрелки приборов "как вкопанные"
стоят на положенных значениях, за бортом самолета слышится тугой свист
воздушных струй, а внизу проплывают поля, зеленые долины, леса, словно
игрушечные города, реки, озера...
Далеко-далеко простирается горизонт, и чем выше поднимаешься, тем
дальше он отодвигается, тем мельче становится все находящееся внизу. А
самолет послушен тебе. Только возьми ручку на себя - как сразу же горизонт
начнет проваливаться, уплывать вниз, и вот его нет - только синее небо,
пронизанное солнечными лучами, над головой.
Неведомые силы придавливают тебя к сиденью - перегрузки все растут,
дыхание затрудняется, все тело наливается тяжестью, ноги и руки становятся
словно свинцовые.
Затем постепенно из-под головы снова надвигается горизонт, исчезает
перегрузка - можно переводить машину в горизонтальный полет.
Даешь координированным движением ручку управления и ножную педаль в
левую или правую сторону, и самолет тут же, незамедлительно начинает
вращаться, выполнять левую или правую "бочку". Интересное ощущение: смотришь
на капот мотора, и кажется, что не самолет вращается, а земля и небо
вращаются вокруг самолета. Вроде бы не сам ты вращаешься, а заставил
крутиться землю и небо вокруг себя!
Выводишь снова самолет в горизонтальный полет. Едва вывел, ставишь его
в набор градусов под 45, отдаешь ручку от себя, и появляется ни с чем не
сравнимое чувство невесомости, и ты валишься, летишь в голубую поющую
бездну...
Это и есть настоящая романтика во всей своей красоте и прелести,