Голявкин Виктор. Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

   - Недавно я был в Болгарии, вот где вино! Прекрасное вино! Чудесное вино. В прошлом году, будучи в одной заграничной командировке...
   - А я был в Ташкенте во время землетрясения,- сказал я.
   - Ну и как?
   - Как раз эти новые дома, которые вы так ругали, стоят крепко, не шелохнутся.
   - А мне говорили - старые целы, а новые разрушены.
   - Неправильно вас информировали.
   - Кстати, как гостиница?
   - Представьте себе, вас дожидается.
   - Я скоро собираюсь в Италию, а там видно будет. Возможно, на обратном пути заскочу к приятелю. Работа дипломата - континенты.
   Он выпил и сказал:
   - Жена меня уважает, когда я основательно выпью.
   - Как вас понять?
   - Буквально.
   - Вы шутите?
   - Нет, это вы шутите.
   - Как нам тогда поступить, если мы с вами считаем, что оба шутим?
   - Как поступить? Надо выпить.
   - Принесите нам, пожалуйста, девушка.
   - За ваше здоровье,- говорю,- за вашу жену.
   Он рюмку уже было ко рту поднес, а тут отставил в сторону. Задумался, что-то с ним, в общем, происходит. Тяжело вздыхает, выпивает, заметно веселеет, начинает что-то рассказывать про скандинавские страны.
   - Я сегодня полдня землю таскал в ведре на восьмой этаж, лифт пока не пустили,- говорю.
   - Это еще зачем?
   - Наполнял ящики на балконе, цветы буду сажать.
   - Так много земли нужно было?
   - Большой балкон достался, много ящиков.
   - Между прочим, в скандинавских странах проектируются такие балконы и строятся, и цветы тоже там сажают... кто сажает, кто не сажает, как у нас, в общем.
   - Тоже, значит, землю таскают?
   - Таскают, а как же, не будешь таскать - не будет цветов. Кстати, уже зима, какой смысл было вам в это время землю таскать, весной уж...
   - Случайно получилось, на девятом этаже у меня товарищ живет, прибегает чуть свет, орет: "Земля! Земля!" Как на корабле точь-в-точь после долгого плаванья. Ну, я вскочил с постели: что за земля, где земля, ничего понять не могу. А он: "Быстрей! Хватай ведро! Землю привезли! Потом поздно будет!"
   - Чего это он?
   - Бежим, говорит, скорей, а то потом за тридевять земель землю придется таскать; может, верно... Ну я не помылся, не побрился, схватил ведро и вниз по лестнице, как бы вроде зарядки...
   - Ну и натаскали?
   - Натаскал.
   - А цветы, значит, весной?
   - Цветы весной.
   - М-да...
   - Да-а... вот теперь сижу с вами. Зайду, думаю, стаканчик выпью после трудов.
   - А как вы относитесь к Бакташеву? - спрашивает он ни с того ни с сего.
   - К кому?
   - Как вам Бакташев?
   - Кто это такой?
   - Поэт, господи! Бакташева не читали?
   - Не читал.
   - Ну, знаете...
   - А что он написал?
   - Он написал уйму! Массу стихов! Выпьем за него.
   Мы взяли выпили.
   - Вы еще съели бы? Быстренько, и уйдем, пить больше не будем,- сказал я.
   - Почему не будем?
   - Так возьмем?
   - Возьмем, возьмем, все возьмем...
   - Все будет в порядке!
   - Вы что-то сказали? Вы сказали: все будет в порядке? А что может быть не в порядке?
   - Пожалуй, вам пить больше не надо.
   - Нет, буду! Все время буду! И никто меня не остановит! Вам можно, а мне нельзя? Я не люблю спиртное, терпеть не могу! А моей жене, видите ли, не нравится, что я не пью, скучно, го-ворит, со мной в компании, все напиваются, как нормальные люди, а ты один, как балбес, сидишь, глазами зыркаешь, никуда от тебя не скроешься, никуда не отлучишься... поганая, говорит, при-вычка, не может напиться... А зачем?! На меня, говорит, смотреть противно, а сейчас на меня не противно смотреть? Идиотство, форменное идиотство!!! Я теперь каждый день буду напиваться, я ей покажу!..
   - Не стоит вам расстраиваться... выпейте стаканчик, и айда, хватит, достаточно тут с вами прохлаждаемся...
   - Вы скажите мне: ваша жена хвалит вас, когда вы пьете, неужели хвалит?
   - Напротив... Если переберешь, а поскольку частенько перебираешь... за что же, собственно, хвалить...
   - Тогда за что меня ругает? Ума не приложу. Хемингуэй, говорит, пил это правда? Мо-жет, он и не так уж пил, а? Все больше на него ссылается, портрет его приколотила на стенку...
   - Действительно, он выпивал... шампанское, красную икру и "позвоним Капусте", помните?
   - Читал, читал, жена вслух читала... О Марлен Дитрих идет речь, красивая женщина, актриса и позволяет себя Капустой называть, парадокс!
   - Так это же по-дружески, любя.
   - Как то есть по-дружески? Что значит по-дружески? Она же женщина!
   - Ну и что?
   - Вы считаете, ничего?
   - А что?
   - Нет, вы серьезно?
   - Вполне.
   - Тогда, значит, меня плохо воспитывали... Почему меня так плохо воспитывали, вы мне не ответите, а? Не выпить ли нам по этой причине?
   Он чуть не плакал. Ругал свою жену. И тут же хвалил. Но больше всего он себя ругал. Немно-жечко неприятно было на него смотреть. Но, в общем-то, он не самое плохое впечатление произ-водил. Просто, видно, маленько запутался.
   - Бросьте,- говорю,- свою жену в таком случае, раз такое дело, детей у вас нет, не так страшно... ничего я больше вам посоветовать не могу.
   - Как не страшно? По-вашему, не страшно? Бросить ее? Да вы что? Как же так?!
   - Уходят же другие, если невмоготу, как вам, к примеру...
   - Знаете что... Проводите меня домой... Я вас прошу... при вас она не посмеет, сделайте такую любезность... я боюсь... произойдет землетрясение...
   - Вы же говорили, она вас ругала за то, что вы не пьете. Сейчас вы выпили. Выходит, жена вас будет только хвалить.
   - Вы думаете?
   - Вы же сами говорили.
   - Да, да... но я же не с ней выпил... если бы я с ней выпил, нет, я боюсь...
   - Первый раз вижу человека, чтобы так своей жены боялся.
   - О! Вы ее не знаете! Нет, вы ее не знаете!
   Мне любопытно стало, что у него за жена. Зверски он ее боялся. Буквально дрожал от страха.
   - Не волнуйтесь,- говорю,- не выпить ли нам еще, я вас провожу, вы не волнуйтесь.
   - Давайте, давайте пить, а потом вы увидите настоящее землетрясение...
   Мы выпили. Я расплатился.
   Мороз был крепкий, но мы не замечали. Выпили по кружке подогретого пива в новом крас-ном ларьке на углу. "Мороз и пиво - день чудесный..." вертелось у меня в голове такое дурац-кое сочетание слов. Я взял его под руку. Путаным жестом руки показывал он мне свой дом. Снег скрипел под ногами. Дом его был где-то рядом.
   - Вот мои окна,- сказал он наконец, когда мы не совсем прямым путем подошли к его дому.
   Окна светились божественно. Одно окно синевато-голубое, другое сиреневое.
   Мы поднялись по лестнице. Его шаги становились все более неуверенными, по мере того как мы подходили к его квартире.
   Он стоял шатаясь, кивая все время на звонок, чтобы звонил я. Я позвонил.
   Она появилась в дверях, как богиня.
   Он, как вошел, тут же свалился на диван,- скучновато с его стороны.
   - До свидания,- сказал я.
   - Погодите,- сказала она,- вы любите стрелять?
   - Как то есть? - спросил я.
   - Из винтовки, из револьвера?
   - Как вас понять?
   - Вы стреляете из лука? Мне подарили настоящий индейский лук. Вы видите его? - Она кивнула на мужа.- Недавно он отсутствовал пятнадцать суток...
   - О да, он мне рассказывал, он всюду побывал, он дипломат...
   - Вот его дипломатическое положение! На тахте! Нигде он не был, никуда не ездил! Играет дипломата, конструктора, черта лешего, а люди верят. Если бы ему не верили...
   - А кем он работает? - спросил я.
   - Артист.
   Я так и не понял, артист ли он театра или в жизни артист.
   - Вы не хотите пострелять из лука? - спросила она.- Не хотите ли вы выстрелить из лука в его зад? - Она засмеялась, мотнув головой, и волосы закачались...- Я могу вам принести лук, могу доставить вам такое удовольствие...
   - Благодарю вас,- сказал я,- у меня такого желания нету.
   - Как жаль! А у меня есть! - Она снова мотнула головой.- Мне вас жаль! Вы получили бы громадное удовольствие!
   - Так, значит, он артист...- сказал я.- До свидания!
   Я хлопнул новой дверью с силой, на какую был только способен. Сошел по новой лестнице. Вышел на новый проспект Космонавтов.
   Дома-то меня жена ждет, дети, а я болтаюсь...
   ХУДОЖНИК
   Зачем я ему был нужен, я не мог понять.
   - Я был бы очень признателен вам,- говорил он мне по телефону,- если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.
   Мы с ним когда-то учились в художественном училище - не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.
   Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.
   Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал - он бы от меня не отстал, я это сразу понял.
   Он встретил меня у двери.
   - Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку,- сказал он.
   Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.
   - Почему вы считаете меня своим приятелем? - спросил я его мягко.
   Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Его главным образом положительный отзыв интересовал. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.
   Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глупова-тый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие - в люди выбиваться любым способом.
   - Послушайте,- сказал я,- разве мы с вами знакомы?
   Он обнял меня. Я попробовал отстраниться, но было поздно. Он цепко обнял меня и сказал:
   - Мы с вами встречали Новый год.
   - Когда? - спросил я.
   - Это было давно... Там было много народу, вполне возможно, вы меня не помните. Вы сами изменились до такой степени, что вас не узнать. Я бы вас ни за что не узнал, встретив на улице,- совсем другой человек! Но этот факт не мешает вам способствовать моему успеху
   - Мне способствовать? - спросил я.
   - Вы - мне,- сказал он улыбаясь.
   - Какая-то ошибка,- сказал я,- какая-то путаница...
   Он стал стыдить меня.
   Он сразу перешел на "ты":
   - Ведь ты мне обещал!
   - Я не обещал,- сказал я.
   - Когда мы встречали Новый год,- сказал он.
   Он наступал на меня, я отступал, а он говорил:
   - Тогда вы много выпили, и вы говорили... ваша поддержка... всегда... и всюду... от вас... мы... дружба, поддержать... во что бы то ни стало...
   Я, наверное, должен был уйти. Все это выглядело странным. Конечно, я должен был повер-нуться и уйти.
   Но что-то останавливало меня, хотелось выяснить.
   - Вы действительно уверены, что мы с вами знакомы? - спросил я.
   Он опять кинулся на меня с объятиями, но на этот раз я отстранился, и он чуть не упал.
   Вполне возможно, думал я, мы с ним встречали Новый год в какой-нибудь компании и он меня не так понял. Но это не значит, черт возьми... с какой стати?! И между тем мне было инте-ресно. Зачем ему книга, мой отзыв зачем? Ну, книга еще туда-сюда, тщеславный парень, но мой отзыв ему зачем? Да что мне, жалко, в конце концов!
   - Давай книгу,- сказал я,- давай...
   И я сразу же, с ходу, написал ему размашисто на всю страницу:
   "Ничего подобного я не видел
   ни в одной стране"
   Я положил ручку на стол и сказал:
   - Только я не был ни в одной стране, вот что плохо...
   Я даже, кажется, хихикнул после этих слов.
   Он сразу резко изменился в лице. Бедняга, он придавал колоссальное значение моему отзыву!
   Он разглядывал мою подпись Шевелил губами и был чертовски сосредоточен.
   Потом он взглянул на меня.
   Глаза его блеснули недобрым холодным блеском. Этого мне не хотелось. Можно было с ним поговорить. Покритиковать его выставку, его неправильные понятия... А он зло и холодно смотрел на меня, а потом сказал:
   - Нам больше не о чем разговаривать.
   - Ну, не о чем, так не о чем,- сказал я.
   Я с ним то на "ты", то на "вы" начал, впрочем, и он тоже. Глупости сплошные, оторвали от работы и еще разговаривать не хотят...
   Я к нему хорошо относился. Ко всем я хорошо относился. Никогда ничего плохого я к нему не имел. Никогда я его не знал раньше и не видел. Монотипии и офорты, в общем, в порядке вещей. Ерундовые, правда, работы, но человек же их делал, а не обезьяна, непременно там есть что-нибудь хорошее, если их человек делал, если повнимательней, душевней отнестись, хотя, безусловно, такие работы обезьяна тоже может сделать...
   Я хотел похлопать его по плечу, успокоить, но он вырвался, отбежал в конец зала и оттуда крикнул:
   - Ы-ых!- подняв вверх кулак.- Вы не Федоров! Вы - другой!
   А почему он решил, что я Федоров?!
   БОЛЬШИЕ СКОРОСТИ
   В купе были я и он.
   Поезд мчался, и за окном, как всегда, все мелькало.
   - Несется как бес,- сказал он.
   - Это верно,- сказал я,- здорово несется.
   - Сто двадцать километров в час,- сказал он.
   - Неужели сто двадцать? - сказал я, хотя знал, что сто двадцать.
   - Да, да! - сказал он.- Представьте себе! И не то еще будет!
   - А что будет? - спросил я. Хотя я-то знал, конечно, что будут поезда когда-нибудь еще быстрее ездить.
   - Вы "Технику - молодежи" не читали? - спросил он.
   - Не читал,- сказал я. Хотя, конечно, кое-что я когда-то читал.
   Он покачал головой.
   - С детства не имел никакого влечения к технике,- сказал я.
   - М-да...- сказал он задумчиво,- вот возьмите некоторых детей, один возится, к примеру, с разными машинами, колесиками, крутит, отвинчивает, интересуется, что там внутри. А другой ребенок, к примеру, возится с землей, копает, пересыпает землю с ладони на ладонь, как бы вроде получается - с детства в каждом заложено этакое влечение...
   - В земле все дети копаются,- сказал я.
   - Не скажите...- сказал он,- не скажите... Вот у вас какая профессия?
   - Я с детства все рисовал,- сказал я.
   - Значит, художник? - Он с любопытством стал смотреть на меня.- У меня был брат художник,- сказал он.
   - Как фамилия? - спросил я.
   Он назвал фамилию.
   - Не знаю,- сказал я,- такого не знаю.
   - Простите, а у вас какая фамилия? - спросил он.
   Я назвал свою фамилию.
   Она ему ничего не говорила.
   - А ваша как фамилия? - спросил я.
   Он назвал свою фамилию. Она мне тоже ничего не говорила.
   - Я инженер,- сказал он.- Инженер по тепло-вентиляции. Слышали про такое?
   - Конечно, слышал,- сказал я. Хотя я впервые слышал, что существуют инженеры по тепловентиляции.
   - Это напрасно вы не читаете "Технику - молодежи",- сказал он.
   - А вы художественную литературу читаете? - спросил я.
   - Хемингуэй,- сказал он с улыбкой,- Бёлль, Фолкнер, Апдайк.
   - Сэлинджер,- сказал я, и мы вместе улыбнулись.
   - "Особняк",- сказал он с улыбкой.
   - "Деревушка",- сказал я с улыбкой.
   - "Глазами клоуна",- сказал он с улыбкой.
   - "Праздник, который всегда с тобой",- сказал я с улыбкой.
   - "Кентавр",- сказал он с улыбкой.
   - "Люди не ангелы",- сказал я с улыбкой.
   - "Люди на перепутье",- сказал он с улыбкой.
   Мы вовсю улыбались.
   Он мне так понравился! И я ему, видимо, тоже понравился, иначе он бы так не улыбался.
   Мы с ним почти что одинаково думали. Редко я встречал человека, чтобы мы с ним почти что одинаково думали. Это было поразительно! Мы с ним почти что все читали!
   Поезд подходил к станции.
   - А как вы по части женщин? - спросил он.
   В этот раз я не понял его.
   - Что вы имеете в виду? - спросил я.
   - Об этом мы еще поговорим,- сказал он.- Не взять ли нам полбанки?
   - Водки? - спросил я.
   - Ага,- сказал он, и глаза его блеснули.
   - Не много? - спросил я.
   - Как то есть? - спросил он.
   - Не многовато ли?
   Он засмеялся.
   - Чепуха! Вы сколько можете выпить?
   - Как когда,- сказал я.
   - И я то же самое, знаете, как когда придется, это вы верно заметили.
   Он так оживился, просто чудо! И руками вовсю махал. И слова у него друг на друга налетали, в каком-то он, в общем, был восторге. То ли он от меня был в восторге, то ли от того, что выпивка предстояла.
   - ...Когда я был моложе,- он прямо захлебывался словами,- я выпивал, ей-богу, не вру... сейчас я вам скажу... однажды, это было дело в Новочеркасске... на четверых было...
   - Кто пойдет? - спросил я.
   - Чего? - спросил он.
   - За бутылкой сходите вы или я?
   - Я схожу,- сказал он.- Так вот... я тогда выпил сразу...
   Я опять перебил его. Что-то такое сказал ему насчет денег, насчет того, что, когда он вернет-ся, я ему тогда и отдам, а он мне ответил, что это пустяки, что это, пожалуй, только начало, а там видно будет. Я сказал, что в вагоне жарко, то есть душно, а он ответил, что вовсе не так уж душно, как мне кажется.
   Что-то он мне стал меньше нравиться. И совсем мне неинтересно было слушать, сколько он выпивал когда-то в молодости в Новочеркасске. Он и сейчас был молодой. Можно подумать, что все это сто лет тому назад было. Не очень-то мне нравятся люди, которые так говорят. И потом мне показалось, что вовсе он не из таких людей, которые пьют до одурения. Знаете, бывают такие типы - безобразно напиваются, все им мало и мало, начинают вас потом оскорблять разными словами ни за что ни про что... Почему это я, видите ли, должен выслушивать разную пьяную бол-товню, за какие такие коврижки, в конце концов! Я потому это все говорю, что знаю, не первый раз со мной такие истории приключаются. А то, что он Хемингуэя читал,- велика важность!
   В общем, я о нем как-то нехорошо подумал, без всяких на то оснований. А потом, когда он пошел за водкой и я стал смотреть в окно, он, наоборот, даже очень симпатичным мне показался, совершенно напрасно, наверное, я о нем всякое такое подумал.
   Он пробежал по перрону очень быстро. И скрылся за углом вокзала. Я все смотрел в окно, а он не появлялся.
   Потом поезд дернулся, и скоро он мчался уже сто двадцать километров в час. За окном опять замелькало.
   Я думал, может, он еще появится. Может, он как-нибудь сел. Хотя я смотрел в окно. Я видел, что он не сел.
   Я стал думать о нем. Он купит эту бутылку, а выпить ему не с кем. Один в этом городе с этой дурацкой бутылкой. И, наверное, у него тут нет родственников, иначе они бы его встречали... Он стоит на перроне и видит последний вагон в виде точки.
   Сто двадцать километров в час! Не шутка!
   И не то еще будет!
   ЛЕЙТЕНАНТ
   Я проснулся, услышав стук в дверь. Вошел старый школьный товарищ. Я не узнал его сразу, я не видел его много лет, а как только узнал, сказал:
   - А... Миша...
   - Петя! - сказал он. Он был рад.
   Я сидел в трусах на кровати. Кровать была высока. Миша был в новой военной форме. Он был лейтенант.
   - Ты лейтенант,- сказал я.
   - Я лейтенант,- сказал с радостью Миша.
   - М-да...- сказал я.
   - А ты? - спросил Миша.
   - Я не лейтенант,- сказал я.
   - Почему же?
   Как мне показалось, он удивился. Я посмотрел на него с интересом.
   - Не знаю,- ответил я.
   - А я лейтенант,- сказал Миша.
   - Ты лейтенант...- сказал я.
   - Лейтенант я,- сказал Миша.
   - Лейтенант...- сказал я.
   - Давно это было,- вздохнул вдруг Миша.
   - На одной парте сидели...
   - И уже лейтенант,- сказал Миша.
   - Лейтенант...- сказал я.
   Мы помолчали.
   Потом попрощались.
   Он пожал мне руку и отдал честь.
   - Лейтенант,- сказал я,- конечно...
   Он пошел. На площадке лестницы остановился. Повернулся ко мне весь в улыбке. И опять отдал честь. Только щелкнул отчетливо каблуками. И уже пошел окончательно.
   РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ КАРТИНЕ СЕЗАННА, МАЛЬЧИКЕ И ЗЕЛЕНЩИЦЕ
   Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом - вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст - закричала. "Что за дрянь ты таскаешь в дом!" - и выбросила его в окно.
   Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. "Это очень красивые цветы,- решила она,- я повешу их в своем доме".
   АРФА И БОКС
   Мое детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чем-нибудь. Кто не играл ни на чем, был невежда.
   Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл.
   Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал одну бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я.
   Отец кричал, сверкая глазами: "Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!" - и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: "Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!"
   Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чертов рояль и долбежку по клавишам.
   Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: "Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен..." Я охотно поддакивал: "Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом".
   Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: "Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!" Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: "Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!"
   Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя: "Я сотру тебя в порошок,- надрывался он,- я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!" Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал.
   Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепен-но привык.
   В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспре-рывно пели. Я не мог понять этих прелестей.
   Я просил отца: "Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу".
   Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом.
   Однажды отец сказал: "Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал".
   Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: "Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна..." - и лицо ее стало грустным.
   Отец сказал: "Он будет учиться на арфе. Арфа - это божественно! В оркестре арфа - царица!"
   Мать сказала: "У нас в городе только один арфист".
   Отец сказал: "Тем лучше. Он умрет - будет ему замена".
   Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: "Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам". Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
   После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлекся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался но-вому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив.
   Но на арфу все же ходил. Подергав струны часок-другой, я бежал за новыми синяками.
   Мой первый синяк увидел педагог: "Кто тебя так трахнул в глаз?" Глядя на него одним глазом, я сказал: "Никто..."
   "Ты упал?" - спросил он. Я кивнул.
   В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: "Кто тебе трахнул в два глаза?" Я сказал: "Никто..." - "Ты опять упал?" - удивился он. Я опять кивнул.
   В третий раз я опух весь. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дергал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это.
   "Вы... вы убирайтесь ко всем чертям! Вы... вы не музыкант!" "Почему?" - спросил я. "У вас мерзкая вздутая рожа и... вообще вы олух!"
   Дома я заявил: "Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое - кларнет или скрипку. Ни на чем я играть не буду". Мать заплакала. Отец спросил: "Ты будешь боксером?" - "Да",- сказал я. "Я сотру тебя в порошок!" - крикнул отец. Мать сказала: "Как глупо. Он уже стал большой".
   "Это правда..."- сказал отец.
   СЕРЕБРЯНЫЕ ТУФЛИ
   Я свою подметку каждый день по утрам пришивал, а к вечеру она у меня отваливалась. Как сапожник пришивает подошвы, что они долго не отлетают? Этот вопрос меня тогда очень инте-ресовал. И ходить-то я старался осторожно, чтобы подошва эта раньше времени не отлетала. А когда в футбол играли, стоял только и смотрел, до чего обидно! Но она все-таки отлетала, не дождавшись вечера, и хлопала, как выстрел, при ходьбе. Если я издали видел знакомых, останав-ливался и стоял, чтобы, чего доброго, не заметили моей ужасной подошвы.