Страница:
Павлушин возвращается из экспедиции
Лето было позади. И тайга тоже там осталась. Я лежал на средней полке и смотрел в окно вагона. Внизу сидел какой-то гражданин. Сытенький. Бритенький. Лысенький. Подозреваю, что облысел, сидя в партере Малого оперного театра. Смотрел косо. Косился не столько на меня, сколько на мою поношенную робу. Личность, ничего не скажешь! Бросит фразу, а потом молчит. Разговаривал, разумеется, не со мной, а со стариком-профессором, ехавшим из Томска. Помолчит. А потом опять фразу бросит. Изображал из себя божество. Но каждое слово умел как-то произносить по-своему, с оттенком. И голосом играл. - Товарищ, - сказал он мне, - вы спиной закрываете пейзаж. Я в это время с полки слез. Не все же валяться на полке. И постоять тоже хочется. Пейзаж? Насмотрелся я за сезон всяких пейзажей. Однажды медведь в лабаз забрался и пытался разграбить. Пейзаж! Видно, любитель природы, но из тех, что любят ее из окна. Лысый очень важничал и в разговоре намеками давал понять, что имеет отношение к самым высшим артистическим и литературным сферам. Плевал я на его сферы! Если уж говорить о сферах, то мои сферы были выше его сфер. С тех пор как опубликовали найденную мною книгу, меня знал весь мир. А эта личность воротила от меня свою чисто выбритую физиономию, не подозревая, что в грязной робе едет далеко не самый последний человек на нашей немолодой, но красивой планете. Раз как-то просыпаюсь вечером и прислушиваюсь. Разговор идет о той книге. Профессор говорит: - Интересная книга, если, конечно, не трюк, не фальшивка, подброшенная каким-нибудь авантюристом. А лысый усмехается: - Вполне возможно. Не верю, чтобы с другой планеты кто-то доставил ее в сквер. Так себе скверик. Знакомое место. Я напротив живу. Возле Филармонии. - Вот как? - удивился профессор. - Чего же это вам так не повезло? Могли и вы подобрать эту знаменитую книгу, исходя из теории вероятности. - Стал бы я подбирать! А если бы уж подобрал, сдал бы в стол находок без всякого шума. Не люблю шумихи. - Да, шум вокруг этого издания создан неимоверный. С трудом достал экземпляр. В библиотеке очередище. Прочел. Потом еще раз прочел, уже в роман-газете. Конечно, не безынтересно. Но натяжек много. Много сомнительных страниц. И на Землю уж очень похожа эта планетка. А тот, кто нашел эту книгу, в какой-то экспедиции. По-видимому, еще что-то ищет. Непонятная история. Лысый зевнул. Потом сказал: - Знаете, я в жизнь на других планетах верю не больше, чем в загробный мир. Хватит нам и того спектакля, что показывает нам Земля. Мне этот фестиваль не нужен. И когда мне говорят, что есть еще полтора миллиарда населенных планет вроде Земли, мне кажется, что я слушаю сказку про белого бычка. А вы как полагаете? - Мне так думать нельзя, я математик. Привык иметь дело с большими числами. Планет, действительно, многовато. Тут уж ничего не поделаешь. От нас это не зависит. Хочешь или не хочешь, а приходится мириться с загадками природы. Я слушал молча. Мне доставляло истинное удовольствие не участвовать в споре и думать про себя: "А я имею некоторое отношение к этим загадкам и тайнам природы. Чуточное, но все-таки имею". Потом от всех этих мыслей мне стало как-то не по себе. "Заносишься ты, Павлушин! Принимаешь себя чуть ли не за Ньютона или Кеплера. А какой ты к черту Кеплер! Подобрал в сквере какую-то книжонку". Я цыкнул на себя: "Лежи и помалкивай! На свете самая ценная вещь скромность. Пусть ломается эта личность, задается своим знакомством с крупными режиссерами и писателями. Молчи, ради бога, молчи! И делай вид, что тебя это не касается". Но молчать просто нет сил, когда эта личность смотрит на тебя с таким видом, словно тебя тут нет. И ты сам начинаешь сомневаться, тут ли ты. Личность говорит: - Запах какой-то в купе неприятный. Протухшей рыбой воняет. Не переношу! И косится в мою сторону. Профессор принюхивается, потом говорит: - Нет, ничего. Пока терпимо. Можно, конечно, проветрить купе. Он обращается ко мне: - Вы как, молодой человек, возражать против свежего воздуха не будете? Я молчу. Это от моей робы пахнет рыбой. Не тухлой, конечно, но все-таки рыбой. Сам-то я не замечаю этого запаха. Привык. Проветрили. Потом профессор меня спрашивает: - Вы все молчите, молодой человек. Отчего бы это? Не принимаете участия в общей беседе. Какого вы мнения вот хотя бы об этом произведении? - И показывает мне роман-газету, где опубликован текст найденной мною книги. Я говорю: - Не читал. В тайге был... По радио текст слышал. Интересный научно-фантастический роман. - Это не роман, молодой человек. Это документ, истинное происшествие. Перевод делала кибернетическая машина Академии наук. Я беседовал с одним из участников работы по переводу. Язык не похож ни на один из человеческих языков нашей планеты. Лысый перебивает: - Я слышал, на полинезийские языки похож. - Чепуха! - возражает профессор. - Я точно знаю. - Он точно знает! - Я не выдержал и начал смеяться. Смеюсь. Они недоуменно смотрят на меня. А я смеюсь. - Над чем вы смеетесь, молодой человек? - Над собой смеюсь. Впрочем, это не важно. - А почему? - Да потому, что я и есть тот, который нашел в сквере эту самую книжонку, - Вы? - Я. - Не может этого быть!
Туаф знакомится с Эроей
И Веяд познакомил Туафа с Эроей, наконец-то познакомил. Уступил ли он настойчивой дерзости своего спутника? Нет. Это была не уступка, а нечто противоположное ей. Пусть этот декоратор и косметик убедится, что эта Эроя не настоящая Эроя, а только искусное отражение той, что осталась в другой части галактики. Может, Веяд это сделал, чтобы взглянуть на то, что называло себя Эроей, чужими глазами, увидеть со стороны, узнать что-то новое об этом странном существе. Веяд следил за выражением лица Туафа, когда декоратор увидел бесформенный комочек вещества. - Это не она, - сказал Туаф. - А кто же? - Не знаю, кто. Но знаю - другое. Вы говорили с настоящей женщиной, а не с этим жалким кусочком вещества. Не оно же вам сказало: "Я вас люблю"! - Не она? Но тогда кто? Кто мне это сказал? Может быть, мне сказала это настоящая Эроя с другого конца света? Туаф не ответил. С недоверчивым выражением лица он разглядывал этот шарик, в котором было спрятано нечто безграничное. - С кем же я разговаривал? - повторил свой вопрос Веяд. - Меня интересует, кто с вами разговаривал, а не с кем вы. - Я разговаривал вот с ней. - А почему же она сейчас молчит? - Потому что нужно нажать кнопку. Сейчас я ее нажму. И Веяд действительно нажал кнопку. Э р о я. Зачем ты разбудил меня, Веяд? В е я д. Я хочу познакомить тебя вот с этим дильнейцем. Его зовут Туаф. Я, кажется, тебе рассказывал о нем? Э р о я. Где? Здесь или еще на Дильнее? В е я д (изумленно). На Дильнее? Э р о я. Почему это тебя так удивляет? В е я д. Потому что на Дильнее я разговаривал не с тобой. Э р о я. Ас кем? В е я д. С той, чью память и ум ты отражаешь. Э р о я (обиженно). Я не зеркало. (Обращаясь к Туафу, чуточку игриво). Ваш спутник не отличается вежливостью. Т у а ф. Мне нравится ваш голос. Говорите, умоляю вас, говорите! Все мое существо превратилось в слух. Женский голос, мелодичный, полный таинственной музыки. Говорите. Что же вы замолчали? Э р о я (кокетливо). Ну, как ваши успехи в игре? Кто же кого победил вы гроссмейстера или гроссмейстер вас? Т у а ф. Гроссмейстер подставное лицо. За него играл логик, живший в конце позапрошлого века. Э р о я. Он разве не умер? Т у а ф. Умер, но тем не менее продолжает посмеиваться над своими партнерами. Его искусство было запрограммировано и вложено в этого искусственного гроссмейстера. Э р о я. Не может быть! В е я д. Почему не может? Тебя это меньше, чем других, должно удивлять. Э р о я. Ты хочешь сказать, что мне это знакомо по собственному опыту? В е я д (с грустью). Не знаю. Ничего не знаю. И ничего не хочу знать. Т у а ф (к Эрое). Мне нравится ваш голос, Я готов слушать вас весь день. Ваш голос полон жизни. Он здесь, ваш голос, со мной. Э р о я (с интересом). А что такое "здесь"? Я не понимаю смысла этого слова. Т у а ф. Хотите, я вам сейчас объясню? Э р о я (с интересом). Веяд объяснял много-много раз, но не смог объяснить. Может, вам это удастся? Т у а ф. Постараюсь. Здесь - это значит нигде в другом месте. Только здесь, рядом. Здесь - это значит, вы вся здесь, ваш голос и ваши желания, ваша мысль и ваше сердце, чье биение можно услышать, если приложить ухо к вашей груди. Здесь - это значит чувствовать ваше дыхание... Здесь... Нигде... Только здесь. Э р о я. Пока я еще не поняла. Но продолжайте. Мне нравится ваше волнение. Оно передается мне. Мне хочется понять смысл слова "здесь". Никогда еще мне так этого не хотелось. Но думаю, что одной логики недостаточно, нужно чувство. Продолжайте. Мне нравится, как вы говорите. Т у а ф. Здесь - это когда можно дотронуться, увидеть, убедиться, когда между мною и другим нет пространства с его космическим холодом. Э р о я. Продолжайте. Почему вы замолчали? Т у а ф. Я посмотрел на вас. И теперь я не уверен. Я. кажется, сам не знаю, что такое "здесь".
Арид и Эроя
Логику Ариду нравилась Эроя. Но он скрывал это от нее. Ведь она не знала, когда возвратится муж, все-таки ждала его, хотя на возвращение пока не было никаких надежд. Они часто встречались - Арид и Эроя, может быть, даже чаще, чем следовало. Но Арид нуждался в собеседнике. А никто не умел так скромно и самозабвенно слушать, как она. Она буквально превращалась в слух, впитывая каждую идею логика. Ведь он пытался создать искусственного гения, ум, способный пренебречь узкой специализацией, отчуждавшей дильнейцев друг от друга. В разговоре они часто возвращались к этой теме. - Гений! - как-то сказала Ариду Эроя. - Но ведь гении бывают разные. Вы, насколько я понимаю, хотите создать необыкновенно емкий ум, чья логика могла бы разрешать проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Не так ли? - Да, ответил Арид. - Ум нового типа. Совершенно нового, какого не было раньше. - Вы панлогист, Арид. Вы хотите оторвать логику от дильнейских чувств, от фантазии. - Да, я противник дильнеецентризма. Искусственный ум должен взглянуть на все, в том числе и на нас с вами, со стороны. Он должен быть лишен всякого субъективного начала. - Но вы же говорили недавно, что он будет уметь смеяться и плакать. Разве можно смеяться и плакать, не будучи личностью? Логик Арид рассмеялся. - Личностью? - повторил он. - Я знаю существо, для которого личность - это нечто весьма относительное. Хотите, я расскажу вам о нем? Это была первая моя попытка создать искусственный ум, наделенный особой, не во всем похожей на дильнейскую, логикой. Я долго размышлял и еще дольше работал вместе с друзьями, сотрудниками моей лаборатории. Нам хотелось создать объективный ум, ум обыденный, лишенный той поэтической дымки или той красочной призмы, через которую смотрит на мир каждый дильнеец. И вот что случилось. Это создание обладает одним дефектом. Оно мысленно одушевляет мертвые предметы и, наоборот, все живое принимает за мертвое. "Уважаемый стул", - обращается оно к предмету, или: "Милая полка, не откажите мне в любезности выдать эту книгу". - Этот ваш ум очень вежлив. - С вещами - да. Но зато невежлив с одушевленными существами: со мной, с моими сотрудниками. Он держится при нас так, словно мы отсутствуем. - Но почему? - Это так и не удалось выяснить до конца. По-видимому, при его создании вкралась какая-то неточность. Но посмотрели бы вы, как он нежен с вещами! Слушая его, можно подумать, что мы чего-то не знаем о вещах, чего-то очень существенного, что знает он. - Любопытно, - перебила логика Эроя. - Эта поэтизация, это одушевление мертвой природы напоминает мне о мышлении древнего дильнейца. Я много лет изучаю первобытное мышление, древние памятники, записи фольклора. Для мышления древних характерно одушевление мертвого. Под взглядом древних каждая вещь оживала, становилась почти личностью. В ней дикарь умел раскрыть нечто неповторимое, индивидуальное... Может, и созданное вами искусственное существо владеет первобытной анамистической логикой и фантазией? - Нет, категорично ответил Арид. - Ведь древний дильнеец, мысленно одушевляя мертвое, в то же время не омертвлял живое. Не так ли? Мне кажется, иногда, что мой Вещист - мы его так называем - способен создавать контакт с вещами, потому что сам вещь. Его мышление слишком вещественно, предметно... Но эту свою гипотезу я пока не могу подтвердить конкретными фактами. Мой Вещист для меня все еще загадка. Его видение мира - это проблема. Он словно живет в другом измерении, где другие представления о времени и пространстве. Я слишком занят, чтобы изучать сейчас его видение мира или добираться до причин, которые заставляют его так странно видеть мир. Но когда-нибудь я этим займусь. - Когда? - Может быть, и скоро. Мне это нужно для того, чтобы создать всеобъемлющий ум... Видение мира? Что может быть интереснее! Старинные книги и фильмы рассказывают нам о том, как видел мир дильнеец в капиталистическую эпоху. Это было обыденное видение. Сейчас так видит дильнеец только натощак в хмурое утро, когда болит голова. Наше видение - поэтичное видение мира. Оно возникло несколько сот лет тому назад, когда дильнеец расстался со всеми пережитками прошлого, в том числе с пережитками индивидуализма, и эгоцентризма, когда он стал любить природу, жизнь и всех себе подобных... Мне удалось однажды смоделировать ум и чувства себялюбца, эгоцентриста, чтобы изучить эти реликтовые особенности. Если хотите, я познакомлю вас с этой моделью. - Пока не испытываю желания знакомиться с ней. Помню, как мой отец демонстрировал таракана, извлеченного из тьмы веков. Это, поверьте, что-нибудь подобное. Эпоха капитализма была самая страшная эпоха в истории Дильнеи. Нет, меня интересуют более древние времена.
В двух шагах
Впервые за долгое пребывание на Уэре Туаф вспомнил, что он косметик. Он превратил себя в юного бога, в обаятельного красавца. Он был мастером своего дела, ничего не скажешь. В зеркале отразилось его лицо продолговатое лицо баловня судьбы. Бывшего баловня судьбы, но еще не потерявшего надежды. - Да, красив, - сказал Туаф, - и молод тоже. На какую-то долю секунды мелькнуло сомнение: может, это только кажется? "Нет, - успокоил он себя, - все объясняется просто. Я еще не разучился работать". Он еще раз взглянул на свое отражение в зеркале и удовлетворенно усмехнулся. Мог ли сравниться с ним Веяд, постаревший, осунувшийся и небритый? Веяд дулся на него. Вероятно, он что-то учуял. Он опасался, что Эроя, кокетливая Эроя, предпочтет молодого бога ему, усталому и такому обыкновенному. Туаф отошел от зеркала. И в ту же минуту появился Веяд с толстой книгой в руке. - Ну, как по-твоему? - спросил Туаф, не скрывая самодовольства. - Красив? - Красив. - И только всего? Ты не хочешь ничего к этому добавить? - Могу добавить: ты сам сделал самого себя. Впрочем, себя ли? На днях, если не изменяет мне память, ты выглядел не так. Тогда ты был самим собой, сейчас ты кое-кого изображаешь. Кого? Я еще не уяснил. - Ничего. Уяснишь. Тебе помогут. - Кто? - Женщина. - Какая женщина? - Та самая, которую ты прячешь. - А! Вот для чего ты превратил себя в красавца? Понимаю. Но изменив и изрядно приукрасив внешность, произвел ли ты хоть малейшее изменение в своей сущности? - Для чего? - Для того, чтобы понравиться ей, той, для которой ты так стараешься. - Ей нет дела до моей сущности. - Ты уверен в этом? - Уверен. - Напрасно. Она не так глупа, чтобы сквозь твою косметику не увидеть подлинное лицо. - Ты недооцениваешь мое искусство и противоречишь сам себе. Ты же признал сам, что я красив. - Зачем тебе мое признание? Перед тобой зеркало. - Но зеркало, дорогой, мертвая гладкая вещь. А я хочу отразиться в живом и подвижном сознании. В этом мире всего два живых сознания - твое и мое. - А сознание Эрои? О нем ты забыл? - Молчи! Я запрещаю тебе говорить о ней. Ты недостоин! - А ты достоин? - Спроси ее, кто из нас достоин. - Посмотри, от гнева что-то случилось с твоей щекой и с кончиком носа. Ты уже не так красив, как был десять минут тому назад. По-видимому, тебе в эти минуты противопоказано нервничать. - Да. Моя работа требует от дильнейца благоразумия и выдержки. Красота это символ гармонии. Волноваться мне нельзя. - А ты все-таки волнуешься. Смотри, стал шире рот и уже лоб. Еще полчаса, и ты из юного бога снова превратишься в того, кем был вчера. - Не может быть. - Взгляни в зеркало. Оно всего в двух шагах от тебя. - В двух шагах? Здесь, на Уэре, все в двух шагах от тебя, все и все, и ты сам в двух шагах от себя. Тебе некуда от себя уйти. Ты каждый день должен видеть одно и то же. В таких условиях грешно не изменить себя, если это в твоих силах. Сегодня утром я взглянул в зеркало и не узнал себя. Вместо меня смотрел из зеркала кто-то другой. Это было настолько внезапно, что я подумал: на нашем острове появился кто-то третий. В двух шагах... Здесь все в двух шагах. И нам не вырваться отсюда. Мне тесно здесь, Веяд, мне не хватает масштабов. Я отдал бы полжизни, чтобы, проснувшись, увидеть вдали горизонт. Но горизонта нет. И ничего нет, кроме маленького и искусственного островка, да нас с тобой и ее. Но существует ли она? Ты это знаешь лучше меня. Скажи правду. В мире, где все в двух шагах от тебя, не стоит врать. - Не стоит врать? Вот я тебя и ловлю на слове. Если нельзя врать, зачем же ты изменил свою внешность, кого ты хочешь этим обмануть?
Поет птица
Затейник - солидный дильнеец с седыми усами сказочного волшебника - менял пейзаж. Нет, это было не хитроумное оптическое приспособление, специально созданное для обмана чувств. Передвигалось пространство и время. Домики переносились в другую местность быстро и незаметно для их обитателей, а затем снова возвращались. Затейник был слишком старателен и услужлив. Иногда хотелось задержаться в одной точке трехмерного пространства, а не менять ее на другую. И все же было приятно подойти к окну и увидеть рядом озеро, то озеро, которое вчера было далеко. Эроя проснулась рано и подошла к окну. Она подняла занавеску и спросила себя: "Что же я увижу сегодня за окном?" Она взглянула. За окном стоял олень. Он стоял как бы вынутый из пространства. За ним не было никакого фона. Он стоял, словно на облаке, отражаясь вместе с облаком в синей воде горного озера. Огромные детские влажные глаза оленя смотрели вдаль. Затем олень исчез и облако рассеялось. По-видимому, седоусый волшебник перенес домик Эрои на верхушку горы. Эроя рассмеялась. - Он забывчив, этот несносный старик, - сказала она. - Третьего дня он тоже проделал со мной эту же штуку. Он начал повторяться. На днях, вместе с подругой Зарой, Эроя ходила по предписанию врача в отделение биохимической стимуляции. В обыкновенных условиях организм дильнейца химически обновляется за шестьдесят дней. Здесь, в этой камере, молекулы клеток, кроме тех, из которых состоят нуклеиновые кислоты, должны были обновиться за несколько часов. Эроя и Зара вышли из отделения биохимической стимуляции обновленными и посвежевшими. - Мы ли это, Зара, - спросила Эроя, - или не мы? - Духовно - мы, - ответила, смеясь, Зара. - Но химически - не мы. Морфологически - мы, физически - не мы. Как же осуществляется единство между содержанием и формой? - Спроси об этом врача. Клетки биохимически обновились. Но было нечто важнее физического самочувствия - это духовное восприятие мира. Этим занималась сестра седоусого "волшебника", специалист в области изучения психического поля. Эроя хотела отказаться от эксперимента, как это сделали многие отдыхающие, не пожелавшие освежать свое видение мира, но после непродолжительного раздумья решила: "Попробую! Чему быть, того не миновать!" И она рискнула. Дверь камеры открылась, и Эроя села в кресло. Вдруг что-то случилось с миром. Планета шатнулась и как бы сдвинулась с места. Уж не превратилась ли снова Эроя в пчелу, как это случилось однажды в детстве? Она слышала музыку, тихую музыку, которая перешла в шепот. Шепот сменился свистом утренней птицы. Этот свист, это мерцание звуков, этот птичий голос как бы сорвал занавес с бытия. У ног Эрои гремел ручей. И низко-низко над самым холмом висела радуга. С нее падали крупные капли дождя. Эроя кружилась вокруг цветка. Запах хмелил сознание. В нем был целый мир, как в мерцающих звуках птичьего пения. Пространство качалось возле самых глаз синие, желтые, фиолетовые полосы. И снова запела птица. Она щелкала, свистела, переливалась то весельем, то тоской, она превращала в звуки весь мир. - Ну, как вы чувствуете себя, дорогая? - спросил Эрою женский голос. - Хорошо. - На этот раз довольно. Эроя вышла из камеры на лесную поляну. Теперь у нее было другое зрение, другое обоняние, другой слух. Ей словно подменили все чувства. Она смотрела вокруг, словно видела все в первый раз. Ее все поражало, но больше всего удивляли ее самые простые вещи: деревья, лица, слова и их способность облекать в звуки предметы и явления. Казалось, она появилась здесь, на Дильнее, с другой планеты. В птичьем горле все еще щелкал и звенел свист. Птица пела в посвежевшем сознании Эрои. - Ну что? Обновила свое психическое поле? "Обновила... - подумала Эроя. - Какое это, в сущности, пошлое, ничего не говорящее слово!" - Я стала другой, - сказала Эроя, - и в то же время осталась той же самой. - Я понимаю, - сказала Зара. - Подвержена обновлению только та часть психического поля, которая не ведает памятью. Вот если бы обновление затронуло и память, тогда бы ты, выйдя из камеры, снова родилась. Ты бы стала другой личностью. - Зачем же, Зара? Разве ты недовольна моим "я" и вместо меня хотела бы видеть в моей оболочке другую сущность? - Нет, нет! Зачем мне терять подругу ради неизвестного существа? Я люблю тебя такой, какая ты есть. Но мы сейчас, кажется, живем с тобой в разных мирах. Я в мире обыденного, ты в сказочном мире обновленных и обостренных чувств.
Павлушин снова в Ленинграде
Не надоела ли мне слава? Позавчера спросил меня об этом один будущий кандидат наук. Я ему ответил: - Малость поднадоела. Он мне говорит: - Ну, ну! Слава никогда не может надоесть. - И добавляет ядовито: Конечно, заслуженная слава. По его словам, значит, я виноват, что подобрал в сквере необыкновенную книгу. А он что бы сделал на моем месте? Оставил бы ее лежать на песке? Или спрятал бы на этажерке среди собрания сочинений Болеслава Пруса и никому не сказал ни слова об этой находке? Вчера вечером мне звонят из средней школы. Детский голос. - Кого вам? - спрашиваю я. - Нам нужно фантаста Павлушина. Я им отвечаю: - Я Павлушин, но я не фантаст. Упаси меня бог! - А разве не вы написали знаменитую книгу? - Я! Я написал! - И вешаю трубку. Снова звонок: - С вами говорят из Дворца культуры. Не могли бы вы... - Не мог бы! - и вешаю трубку. Телефон звонит, надрывается, но я не подхожу. У себя в научно-исследовательском институте я тоже делаю вид, что не имею отношения ко всей этой шумихе. Но это не помогает. В раздевалке тетя Клаша подает мне пальто, словно я министр. На лицах сотрудников выражение почтительного удивления. Захожу к новой машинистке, красивой девушке, перепечатать отчет. Она вся покрывается краской и ни с того, ни с сего спрашивает: - А вы так и не встретили его? - Кого не встретил? - Ну, его. Я имею в виду существо с другой планеты. - Нет, не встретил. Пока не довелось. - А как ему удалось остаться незамеченным, если у него не такая наружность, как у нас? - А откуда вам известно? Может, точно такая, как у нас с вами. Так когда перепечатаете? Она взглянула на отчет, еще раз взглянула, потом говорит разочарованно: - Обычный отчет. - А вы думали что? - Я думала, продолжение этой незаконченной книги. - Так ведь не я же писал. - Многие думают, что вы. Не один, конечно, а с кем-то. Вообще много разговоров вокруг вас. Я вчера одному знакомому сказала, что работаю вместе с вами в одном учреждении, так он, представьте, не поверил. "Черт подери, - думаю я. - Красивая девица. Глаза живые, карие. И губки как нарисованные. А насчет ума, хоть бы где заняла!" На другой день захожу. - Ну как, - спрашиваю, - перепечатали? Она мнется. А лицо ее опять покрывается краской. - Вы очень скромный, - говорит вдруг она и подает мне перепечатанный отчет. - А почему бы мне быть нескромным? - отвечаю я. - Я даже не кандидат наук. Я просто младший сотрудник. - Разве? А мне говорили, что вас выбрали действительным членом Датской академии наук и в Индии вам присудили премию за большие заслуги в развитии научно-популярной и фантастической литературы. - Преувеличивают, - сказал я. И, взяв отчет, вышел. Я бы не стал рассказывать о машинистке, если бы это был не характерный случай, хотя и мелкий. Человек смотрит на себя не только своими, но и чужими глазами, чаще чужими, чем своими. Стоило бы мне закрыть глаза и посмотреть на себя глазами этой машинистки, как я бы и в самом деле вообразил себя членом Датской академии наук. Но я-то ведь знаю себе цену, знаю, кто я такой. Разве человек может измениться от того, что он нагнулся и поднял кем-то потерянную книгу?
Лето было позади. И тайга тоже там осталась. Я лежал на средней полке и смотрел в окно вагона. Внизу сидел какой-то гражданин. Сытенький. Бритенький. Лысенький. Подозреваю, что облысел, сидя в партере Малого оперного театра. Смотрел косо. Косился не столько на меня, сколько на мою поношенную робу. Личность, ничего не скажешь! Бросит фразу, а потом молчит. Разговаривал, разумеется, не со мной, а со стариком-профессором, ехавшим из Томска. Помолчит. А потом опять фразу бросит. Изображал из себя божество. Но каждое слово умел как-то произносить по-своему, с оттенком. И голосом играл. - Товарищ, - сказал он мне, - вы спиной закрываете пейзаж. Я в это время с полки слез. Не все же валяться на полке. И постоять тоже хочется. Пейзаж? Насмотрелся я за сезон всяких пейзажей. Однажды медведь в лабаз забрался и пытался разграбить. Пейзаж! Видно, любитель природы, но из тех, что любят ее из окна. Лысый очень важничал и в разговоре намеками давал понять, что имеет отношение к самым высшим артистическим и литературным сферам. Плевал я на его сферы! Если уж говорить о сферах, то мои сферы были выше его сфер. С тех пор как опубликовали найденную мною книгу, меня знал весь мир. А эта личность воротила от меня свою чисто выбритую физиономию, не подозревая, что в грязной робе едет далеко не самый последний человек на нашей немолодой, но красивой планете. Раз как-то просыпаюсь вечером и прислушиваюсь. Разговор идет о той книге. Профессор говорит: - Интересная книга, если, конечно, не трюк, не фальшивка, подброшенная каким-нибудь авантюристом. А лысый усмехается: - Вполне возможно. Не верю, чтобы с другой планеты кто-то доставил ее в сквер. Так себе скверик. Знакомое место. Я напротив живу. Возле Филармонии. - Вот как? - удивился профессор. - Чего же это вам так не повезло? Могли и вы подобрать эту знаменитую книгу, исходя из теории вероятности. - Стал бы я подбирать! А если бы уж подобрал, сдал бы в стол находок без всякого шума. Не люблю шумихи. - Да, шум вокруг этого издания создан неимоверный. С трудом достал экземпляр. В библиотеке очередище. Прочел. Потом еще раз прочел, уже в роман-газете. Конечно, не безынтересно. Но натяжек много. Много сомнительных страниц. И на Землю уж очень похожа эта планетка. А тот, кто нашел эту книгу, в какой-то экспедиции. По-видимому, еще что-то ищет. Непонятная история. Лысый зевнул. Потом сказал: - Знаете, я в жизнь на других планетах верю не больше, чем в загробный мир. Хватит нам и того спектакля, что показывает нам Земля. Мне этот фестиваль не нужен. И когда мне говорят, что есть еще полтора миллиарда населенных планет вроде Земли, мне кажется, что я слушаю сказку про белого бычка. А вы как полагаете? - Мне так думать нельзя, я математик. Привык иметь дело с большими числами. Планет, действительно, многовато. Тут уж ничего не поделаешь. От нас это не зависит. Хочешь или не хочешь, а приходится мириться с загадками природы. Я слушал молча. Мне доставляло истинное удовольствие не участвовать в споре и думать про себя: "А я имею некоторое отношение к этим загадкам и тайнам природы. Чуточное, но все-таки имею". Потом от всех этих мыслей мне стало как-то не по себе. "Заносишься ты, Павлушин! Принимаешь себя чуть ли не за Ньютона или Кеплера. А какой ты к черту Кеплер! Подобрал в сквере какую-то книжонку". Я цыкнул на себя: "Лежи и помалкивай! На свете самая ценная вещь скромность. Пусть ломается эта личность, задается своим знакомством с крупными режиссерами и писателями. Молчи, ради бога, молчи! И делай вид, что тебя это не касается". Но молчать просто нет сил, когда эта личность смотрит на тебя с таким видом, словно тебя тут нет. И ты сам начинаешь сомневаться, тут ли ты. Личность говорит: - Запах какой-то в купе неприятный. Протухшей рыбой воняет. Не переношу! И косится в мою сторону. Профессор принюхивается, потом говорит: - Нет, ничего. Пока терпимо. Можно, конечно, проветрить купе. Он обращается ко мне: - Вы как, молодой человек, возражать против свежего воздуха не будете? Я молчу. Это от моей робы пахнет рыбой. Не тухлой, конечно, но все-таки рыбой. Сам-то я не замечаю этого запаха. Привык. Проветрили. Потом профессор меня спрашивает: - Вы все молчите, молодой человек. Отчего бы это? Не принимаете участия в общей беседе. Какого вы мнения вот хотя бы об этом произведении? - И показывает мне роман-газету, где опубликован текст найденной мною книги. Я говорю: - Не читал. В тайге был... По радио текст слышал. Интересный научно-фантастический роман. - Это не роман, молодой человек. Это документ, истинное происшествие. Перевод делала кибернетическая машина Академии наук. Я беседовал с одним из участников работы по переводу. Язык не похож ни на один из человеческих языков нашей планеты. Лысый перебивает: - Я слышал, на полинезийские языки похож. - Чепуха! - возражает профессор. - Я точно знаю. - Он точно знает! - Я не выдержал и начал смеяться. Смеюсь. Они недоуменно смотрят на меня. А я смеюсь. - Над чем вы смеетесь, молодой человек? - Над собой смеюсь. Впрочем, это не важно. - А почему? - Да потому, что я и есть тот, который нашел в сквере эту самую книжонку, - Вы? - Я. - Не может этого быть!
Туаф знакомится с Эроей
И Веяд познакомил Туафа с Эроей, наконец-то познакомил. Уступил ли он настойчивой дерзости своего спутника? Нет. Это была не уступка, а нечто противоположное ей. Пусть этот декоратор и косметик убедится, что эта Эроя не настоящая Эроя, а только искусное отражение той, что осталась в другой части галактики. Может, Веяд это сделал, чтобы взглянуть на то, что называло себя Эроей, чужими глазами, увидеть со стороны, узнать что-то новое об этом странном существе. Веяд следил за выражением лица Туафа, когда декоратор увидел бесформенный комочек вещества. - Это не она, - сказал Туаф. - А кто же? - Не знаю, кто. Но знаю - другое. Вы говорили с настоящей женщиной, а не с этим жалким кусочком вещества. Не оно же вам сказало: "Я вас люблю"! - Не она? Но тогда кто? Кто мне это сказал? Может быть, мне сказала это настоящая Эроя с другого конца света? Туаф не ответил. С недоверчивым выражением лица он разглядывал этот шарик, в котором было спрятано нечто безграничное. - С кем же я разговаривал? - повторил свой вопрос Веяд. - Меня интересует, кто с вами разговаривал, а не с кем вы. - Я разговаривал вот с ней. - А почему же она сейчас молчит? - Потому что нужно нажать кнопку. Сейчас я ее нажму. И Веяд действительно нажал кнопку. Э р о я. Зачем ты разбудил меня, Веяд? В е я д. Я хочу познакомить тебя вот с этим дильнейцем. Его зовут Туаф. Я, кажется, тебе рассказывал о нем? Э р о я. Где? Здесь или еще на Дильнее? В е я д (изумленно). На Дильнее? Э р о я. Почему это тебя так удивляет? В е я д. Потому что на Дильнее я разговаривал не с тобой. Э р о я. Ас кем? В е я д. С той, чью память и ум ты отражаешь. Э р о я (обиженно). Я не зеркало. (Обращаясь к Туафу, чуточку игриво). Ваш спутник не отличается вежливостью. Т у а ф. Мне нравится ваш голос. Говорите, умоляю вас, говорите! Все мое существо превратилось в слух. Женский голос, мелодичный, полный таинственной музыки. Говорите. Что же вы замолчали? Э р о я (кокетливо). Ну, как ваши успехи в игре? Кто же кого победил вы гроссмейстера или гроссмейстер вас? Т у а ф. Гроссмейстер подставное лицо. За него играл логик, живший в конце позапрошлого века. Э р о я. Он разве не умер? Т у а ф. Умер, но тем не менее продолжает посмеиваться над своими партнерами. Его искусство было запрограммировано и вложено в этого искусственного гроссмейстера. Э р о я. Не может быть! В е я д. Почему не может? Тебя это меньше, чем других, должно удивлять. Э р о я. Ты хочешь сказать, что мне это знакомо по собственному опыту? В е я д (с грустью). Не знаю. Ничего не знаю. И ничего не хочу знать. Т у а ф (к Эрое). Мне нравится ваш голос, Я готов слушать вас весь день. Ваш голос полон жизни. Он здесь, ваш голос, со мной. Э р о я (с интересом). А что такое "здесь"? Я не понимаю смысла этого слова. Т у а ф. Хотите, я вам сейчас объясню? Э р о я (с интересом). Веяд объяснял много-много раз, но не смог объяснить. Может, вам это удастся? Т у а ф. Постараюсь. Здесь - это значит нигде в другом месте. Только здесь, рядом. Здесь - это значит, вы вся здесь, ваш голос и ваши желания, ваша мысль и ваше сердце, чье биение можно услышать, если приложить ухо к вашей груди. Здесь - это значит чувствовать ваше дыхание... Здесь... Нигде... Только здесь. Э р о я. Пока я еще не поняла. Но продолжайте. Мне нравится ваше волнение. Оно передается мне. Мне хочется понять смысл слова "здесь". Никогда еще мне так этого не хотелось. Но думаю, что одной логики недостаточно, нужно чувство. Продолжайте. Мне нравится, как вы говорите. Т у а ф. Здесь - это когда можно дотронуться, увидеть, убедиться, когда между мною и другим нет пространства с его космическим холодом. Э р о я. Продолжайте. Почему вы замолчали? Т у а ф. Я посмотрел на вас. И теперь я не уверен. Я. кажется, сам не знаю, что такое "здесь".
Арид и Эроя
Логику Ариду нравилась Эроя. Но он скрывал это от нее. Ведь она не знала, когда возвратится муж, все-таки ждала его, хотя на возвращение пока не было никаких надежд. Они часто встречались - Арид и Эроя, может быть, даже чаще, чем следовало. Но Арид нуждался в собеседнике. А никто не умел так скромно и самозабвенно слушать, как она. Она буквально превращалась в слух, впитывая каждую идею логика. Ведь он пытался создать искусственного гения, ум, способный пренебречь узкой специализацией, отчуждавшей дильнейцев друг от друга. В разговоре они часто возвращались к этой теме. - Гений! - как-то сказала Ариду Эроя. - Но ведь гении бывают разные. Вы, насколько я понимаю, хотите создать необыкновенно емкий ум, чья логика могла бы разрешать проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Не так ли? - Да, ответил Арид. - Ум нового типа. Совершенно нового, какого не было раньше. - Вы панлогист, Арид. Вы хотите оторвать логику от дильнейских чувств, от фантазии. - Да, я противник дильнеецентризма. Искусственный ум должен взглянуть на все, в том числе и на нас с вами, со стороны. Он должен быть лишен всякого субъективного начала. - Но вы же говорили недавно, что он будет уметь смеяться и плакать. Разве можно смеяться и плакать, не будучи личностью? Логик Арид рассмеялся. - Личностью? - повторил он. - Я знаю существо, для которого личность - это нечто весьма относительное. Хотите, я расскажу вам о нем? Это была первая моя попытка создать искусственный ум, наделенный особой, не во всем похожей на дильнейскую, логикой. Я долго размышлял и еще дольше работал вместе с друзьями, сотрудниками моей лаборатории. Нам хотелось создать объективный ум, ум обыденный, лишенный той поэтической дымки или той красочной призмы, через которую смотрит на мир каждый дильнеец. И вот что случилось. Это создание обладает одним дефектом. Оно мысленно одушевляет мертвые предметы и, наоборот, все живое принимает за мертвое. "Уважаемый стул", - обращается оно к предмету, или: "Милая полка, не откажите мне в любезности выдать эту книгу". - Этот ваш ум очень вежлив. - С вещами - да. Но зато невежлив с одушевленными существами: со мной, с моими сотрудниками. Он держится при нас так, словно мы отсутствуем. - Но почему? - Это так и не удалось выяснить до конца. По-видимому, при его создании вкралась какая-то неточность. Но посмотрели бы вы, как он нежен с вещами! Слушая его, можно подумать, что мы чего-то не знаем о вещах, чего-то очень существенного, что знает он. - Любопытно, - перебила логика Эроя. - Эта поэтизация, это одушевление мертвой природы напоминает мне о мышлении древнего дильнейца. Я много лет изучаю первобытное мышление, древние памятники, записи фольклора. Для мышления древних характерно одушевление мертвого. Под взглядом древних каждая вещь оживала, становилась почти личностью. В ней дикарь умел раскрыть нечто неповторимое, индивидуальное... Может, и созданное вами искусственное существо владеет первобытной анамистической логикой и фантазией? - Нет, категорично ответил Арид. - Ведь древний дильнеец, мысленно одушевляя мертвое, в то же время не омертвлял живое. Не так ли? Мне кажется, иногда, что мой Вещист - мы его так называем - способен создавать контакт с вещами, потому что сам вещь. Его мышление слишком вещественно, предметно... Но эту свою гипотезу я пока не могу подтвердить конкретными фактами. Мой Вещист для меня все еще загадка. Его видение мира - это проблема. Он словно живет в другом измерении, где другие представления о времени и пространстве. Я слишком занят, чтобы изучать сейчас его видение мира или добираться до причин, которые заставляют его так странно видеть мир. Но когда-нибудь я этим займусь. - Когда? - Может быть, и скоро. Мне это нужно для того, чтобы создать всеобъемлющий ум... Видение мира? Что может быть интереснее! Старинные книги и фильмы рассказывают нам о том, как видел мир дильнеец в капиталистическую эпоху. Это было обыденное видение. Сейчас так видит дильнеец только натощак в хмурое утро, когда болит голова. Наше видение - поэтичное видение мира. Оно возникло несколько сот лет тому назад, когда дильнеец расстался со всеми пережитками прошлого, в том числе с пережитками индивидуализма, и эгоцентризма, когда он стал любить природу, жизнь и всех себе подобных... Мне удалось однажды смоделировать ум и чувства себялюбца, эгоцентриста, чтобы изучить эти реликтовые особенности. Если хотите, я познакомлю вас с этой моделью. - Пока не испытываю желания знакомиться с ней. Помню, как мой отец демонстрировал таракана, извлеченного из тьмы веков. Это, поверьте, что-нибудь подобное. Эпоха капитализма была самая страшная эпоха в истории Дильнеи. Нет, меня интересуют более древние времена.
В двух шагах
Впервые за долгое пребывание на Уэре Туаф вспомнил, что он косметик. Он превратил себя в юного бога, в обаятельного красавца. Он был мастером своего дела, ничего не скажешь. В зеркале отразилось его лицо продолговатое лицо баловня судьбы. Бывшего баловня судьбы, но еще не потерявшего надежды. - Да, красив, - сказал Туаф, - и молод тоже. На какую-то долю секунды мелькнуло сомнение: может, это только кажется? "Нет, - успокоил он себя, - все объясняется просто. Я еще не разучился работать". Он еще раз взглянул на свое отражение в зеркале и удовлетворенно усмехнулся. Мог ли сравниться с ним Веяд, постаревший, осунувшийся и небритый? Веяд дулся на него. Вероятно, он что-то учуял. Он опасался, что Эроя, кокетливая Эроя, предпочтет молодого бога ему, усталому и такому обыкновенному. Туаф отошел от зеркала. И в ту же минуту появился Веяд с толстой книгой в руке. - Ну, как по-твоему? - спросил Туаф, не скрывая самодовольства. - Красив? - Красив. - И только всего? Ты не хочешь ничего к этому добавить? - Могу добавить: ты сам сделал самого себя. Впрочем, себя ли? На днях, если не изменяет мне память, ты выглядел не так. Тогда ты был самим собой, сейчас ты кое-кого изображаешь. Кого? Я еще не уяснил. - Ничего. Уяснишь. Тебе помогут. - Кто? - Женщина. - Какая женщина? - Та самая, которую ты прячешь. - А! Вот для чего ты превратил себя в красавца? Понимаю. Но изменив и изрядно приукрасив внешность, произвел ли ты хоть малейшее изменение в своей сущности? - Для чего? - Для того, чтобы понравиться ей, той, для которой ты так стараешься. - Ей нет дела до моей сущности. - Ты уверен в этом? - Уверен. - Напрасно. Она не так глупа, чтобы сквозь твою косметику не увидеть подлинное лицо. - Ты недооцениваешь мое искусство и противоречишь сам себе. Ты же признал сам, что я красив. - Зачем тебе мое признание? Перед тобой зеркало. - Но зеркало, дорогой, мертвая гладкая вещь. А я хочу отразиться в живом и подвижном сознании. В этом мире всего два живых сознания - твое и мое. - А сознание Эрои? О нем ты забыл? - Молчи! Я запрещаю тебе говорить о ней. Ты недостоин! - А ты достоин? - Спроси ее, кто из нас достоин. - Посмотри, от гнева что-то случилось с твоей щекой и с кончиком носа. Ты уже не так красив, как был десять минут тому назад. По-видимому, тебе в эти минуты противопоказано нервничать. - Да. Моя работа требует от дильнейца благоразумия и выдержки. Красота это символ гармонии. Волноваться мне нельзя. - А ты все-таки волнуешься. Смотри, стал шире рот и уже лоб. Еще полчаса, и ты из юного бога снова превратишься в того, кем был вчера. - Не может быть. - Взгляни в зеркало. Оно всего в двух шагах от тебя. - В двух шагах? Здесь, на Уэре, все в двух шагах от тебя, все и все, и ты сам в двух шагах от себя. Тебе некуда от себя уйти. Ты каждый день должен видеть одно и то же. В таких условиях грешно не изменить себя, если это в твоих силах. Сегодня утром я взглянул в зеркало и не узнал себя. Вместо меня смотрел из зеркала кто-то другой. Это было настолько внезапно, что я подумал: на нашем острове появился кто-то третий. В двух шагах... Здесь все в двух шагах. И нам не вырваться отсюда. Мне тесно здесь, Веяд, мне не хватает масштабов. Я отдал бы полжизни, чтобы, проснувшись, увидеть вдали горизонт. Но горизонта нет. И ничего нет, кроме маленького и искусственного островка, да нас с тобой и ее. Но существует ли она? Ты это знаешь лучше меня. Скажи правду. В мире, где все в двух шагах от тебя, не стоит врать. - Не стоит врать? Вот я тебя и ловлю на слове. Если нельзя врать, зачем же ты изменил свою внешность, кого ты хочешь этим обмануть?
Поет птица
Затейник - солидный дильнеец с седыми усами сказочного волшебника - менял пейзаж. Нет, это было не хитроумное оптическое приспособление, специально созданное для обмана чувств. Передвигалось пространство и время. Домики переносились в другую местность быстро и незаметно для их обитателей, а затем снова возвращались. Затейник был слишком старателен и услужлив. Иногда хотелось задержаться в одной точке трехмерного пространства, а не менять ее на другую. И все же было приятно подойти к окну и увидеть рядом озеро, то озеро, которое вчера было далеко. Эроя проснулась рано и подошла к окну. Она подняла занавеску и спросила себя: "Что же я увижу сегодня за окном?" Она взглянула. За окном стоял олень. Он стоял как бы вынутый из пространства. За ним не было никакого фона. Он стоял, словно на облаке, отражаясь вместе с облаком в синей воде горного озера. Огромные детские влажные глаза оленя смотрели вдаль. Затем олень исчез и облако рассеялось. По-видимому, седоусый волшебник перенес домик Эрои на верхушку горы. Эроя рассмеялась. - Он забывчив, этот несносный старик, - сказала она. - Третьего дня он тоже проделал со мной эту же штуку. Он начал повторяться. На днях, вместе с подругой Зарой, Эроя ходила по предписанию врача в отделение биохимической стимуляции. В обыкновенных условиях организм дильнейца химически обновляется за шестьдесят дней. Здесь, в этой камере, молекулы клеток, кроме тех, из которых состоят нуклеиновые кислоты, должны были обновиться за несколько часов. Эроя и Зара вышли из отделения биохимической стимуляции обновленными и посвежевшими. - Мы ли это, Зара, - спросила Эроя, - или не мы? - Духовно - мы, - ответила, смеясь, Зара. - Но химически - не мы. Морфологически - мы, физически - не мы. Как же осуществляется единство между содержанием и формой? - Спроси об этом врача. Клетки биохимически обновились. Но было нечто важнее физического самочувствия - это духовное восприятие мира. Этим занималась сестра седоусого "волшебника", специалист в области изучения психического поля. Эроя хотела отказаться от эксперимента, как это сделали многие отдыхающие, не пожелавшие освежать свое видение мира, но после непродолжительного раздумья решила: "Попробую! Чему быть, того не миновать!" И она рискнула. Дверь камеры открылась, и Эроя села в кресло. Вдруг что-то случилось с миром. Планета шатнулась и как бы сдвинулась с места. Уж не превратилась ли снова Эроя в пчелу, как это случилось однажды в детстве? Она слышала музыку, тихую музыку, которая перешла в шепот. Шепот сменился свистом утренней птицы. Этот свист, это мерцание звуков, этот птичий голос как бы сорвал занавес с бытия. У ног Эрои гремел ручей. И низко-низко над самым холмом висела радуга. С нее падали крупные капли дождя. Эроя кружилась вокруг цветка. Запах хмелил сознание. В нем был целый мир, как в мерцающих звуках птичьего пения. Пространство качалось возле самых глаз синие, желтые, фиолетовые полосы. И снова запела птица. Она щелкала, свистела, переливалась то весельем, то тоской, она превращала в звуки весь мир. - Ну, как вы чувствуете себя, дорогая? - спросил Эрою женский голос. - Хорошо. - На этот раз довольно. Эроя вышла из камеры на лесную поляну. Теперь у нее было другое зрение, другое обоняние, другой слух. Ей словно подменили все чувства. Она смотрела вокруг, словно видела все в первый раз. Ее все поражало, но больше всего удивляли ее самые простые вещи: деревья, лица, слова и их способность облекать в звуки предметы и явления. Казалось, она появилась здесь, на Дильнее, с другой планеты. В птичьем горле все еще щелкал и звенел свист. Птица пела в посвежевшем сознании Эрои. - Ну что? Обновила свое психическое поле? "Обновила... - подумала Эроя. - Какое это, в сущности, пошлое, ничего не говорящее слово!" - Я стала другой, - сказала Эроя, - и в то же время осталась той же самой. - Я понимаю, - сказала Зара. - Подвержена обновлению только та часть психического поля, которая не ведает памятью. Вот если бы обновление затронуло и память, тогда бы ты, выйдя из камеры, снова родилась. Ты бы стала другой личностью. - Зачем же, Зара? Разве ты недовольна моим "я" и вместо меня хотела бы видеть в моей оболочке другую сущность? - Нет, нет! Зачем мне терять подругу ради неизвестного существа? Я люблю тебя такой, какая ты есть. Но мы сейчас, кажется, живем с тобой в разных мирах. Я в мире обыденного, ты в сказочном мире обновленных и обостренных чувств.
Павлушин снова в Ленинграде
Не надоела ли мне слава? Позавчера спросил меня об этом один будущий кандидат наук. Я ему ответил: - Малость поднадоела. Он мне говорит: - Ну, ну! Слава никогда не может надоесть. - И добавляет ядовито: Конечно, заслуженная слава. По его словам, значит, я виноват, что подобрал в сквере необыкновенную книгу. А он что бы сделал на моем месте? Оставил бы ее лежать на песке? Или спрятал бы на этажерке среди собрания сочинений Болеслава Пруса и никому не сказал ни слова об этой находке? Вчера вечером мне звонят из средней школы. Детский голос. - Кого вам? - спрашиваю я. - Нам нужно фантаста Павлушина. Я им отвечаю: - Я Павлушин, но я не фантаст. Упаси меня бог! - А разве не вы написали знаменитую книгу? - Я! Я написал! - И вешаю трубку. Снова звонок: - С вами говорят из Дворца культуры. Не могли бы вы... - Не мог бы! - и вешаю трубку. Телефон звонит, надрывается, но я не подхожу. У себя в научно-исследовательском институте я тоже делаю вид, что не имею отношения ко всей этой шумихе. Но это не помогает. В раздевалке тетя Клаша подает мне пальто, словно я министр. На лицах сотрудников выражение почтительного удивления. Захожу к новой машинистке, красивой девушке, перепечатать отчет. Она вся покрывается краской и ни с того, ни с сего спрашивает: - А вы так и не встретили его? - Кого не встретил? - Ну, его. Я имею в виду существо с другой планеты. - Нет, не встретил. Пока не довелось. - А как ему удалось остаться незамеченным, если у него не такая наружность, как у нас? - А откуда вам известно? Может, точно такая, как у нас с вами. Так когда перепечатаете? Она взглянула на отчет, еще раз взглянула, потом говорит разочарованно: - Обычный отчет. - А вы думали что? - Я думала, продолжение этой незаконченной книги. - Так ведь не я же писал. - Многие думают, что вы. Не один, конечно, а с кем-то. Вообще много разговоров вокруг вас. Я вчера одному знакомому сказала, что работаю вместе с вами в одном учреждении, так он, представьте, не поверил. "Черт подери, - думаю я. - Красивая девица. Глаза живые, карие. И губки как нарисованные. А насчет ума, хоть бы где заняла!" На другой день захожу. - Ну как, - спрашиваю, - перепечатали? Она мнется. А лицо ее опять покрывается краской. - Вы очень скромный, - говорит вдруг она и подает мне перепечатанный отчет. - А почему бы мне быть нескромным? - отвечаю я. - Я даже не кандидат наук. Я просто младший сотрудник. - Разве? А мне говорили, что вас выбрали действительным членом Датской академии наук и в Индии вам присудили премию за большие заслуги в развитии научно-популярной и фантастической литературы. - Преувеличивают, - сказал я. И, взяв отчет, вышел. Я бы не стал рассказывать о машинистке, если бы это был не характерный случай, хотя и мелкий. Человек смотрит на себя не только своими, но и чужими глазами, чаще чужими, чем своими. Стоило бы мне закрыть глаза и посмотреть на себя глазами этой машинистки, как я бы и в самом деле вообразил себя членом Датской академии наук. Но я-то ведь знаю себе цену, знаю, кто я такой. Разве человек может измениться от того, что он нагнулся и поднял кем-то потерянную книгу?