Страница:
Детство Арида
Логик Арид, разумеется, не сразу стал логиком. И все же он рос необыкновенным ребенком. Когда ему исполнилось девять лет, он удивил мать и особенно отца. Отец сказал ему: - Вчера ты совершил нехороший поступок. Ты сломал в саду маленькую яблоньку. И она погибла. И, кроме того, ты был невежлив с ботаником, ухаживающим за садом. - Вчера? - спросил Арид отца. - А что же такое значит слово "вчера"? Отец растерялся. - В своем ли ты уме? Это знают двухлетние дети. Вчера - это вчера, а не сегодня. День, который канул в вечность и никогда не вернется. - Я и знаю и не знаю. Вчера это то, что было. И все-таки я не понимаю, что такое "вчера". Могу ли я, папа, вернуться во вчерашний день? - Нет, не можешь. - А ты в этом уверен? - Ты задаешь глупые вопросы. Может, ты шутишь? - Нет, я не шучу, - сказал Арид. - Мне кажется, что я вернусь туда. - Куда? - Во вчерашний день, и исправлю свой дурной поступок. Я не трону яблоню и не скажу ничего ботанику. - Это невозможно, Арид. Нельзя вернуться в прошлое и изменить совершенный тобою поступок. В эту ночь отец и мать Арида спали тревожно. И, просыпаясь, все время говорили о сыне. В своем ли он уме? Не показать ли его невропатологу? Невропатолог, осмотрев Арида, сказал родителям: - Великолепный, совершенно здоровый ребенок. - А его непонимание того, что время течет и оно необратимо? - Ну, что ж, у него такой склад характера. Он видит все вещи глубже, чем обычные дети, и, по-видимому, хочет проникнуть своим любознательным умом в сущность явления, которое нам не кажется загадочным только потому, что мы смотрим на мир сквозь призму традиций и привычных представлений. Мать и отец успокоились, но ненадолго. Как-то, зайдя в детскую комнату, отец увидел сына, мастерившего из проволоки и досок какую-то причудливую вещь. - Что ты мастеришь. Арид? - спросил отец. - Машину. - Для чего? - Для того, чтобы она могла меня доставить в прошлое. - В прошлое вернуться нельзя. Оно потому и называется прошлым, что оно прошло, его уже нет и оно никогда не вернется. - А я не уверен в этом, папа. Отец рассердился. - Оставь свое упрямство, Арид. Ты же большой мальчик. Все дильнейцы, без исключения - дети и взрослые - знают, что время необратимо. Нельзя вернуться в прошлое наяву, это можно сделать только во сне. Отец не был настолько чуток, чтобы проникнуть во внутренний мир своего сына. А это был сложный мир. Мысль Арида не хотела примириться с тем, к чему издавна привыкли все дильнейцы. Мальчик спрашивал себя: почему то, что случилось, не может случиться во второй раз? Почему промелькнувшее мгновение неповторимо? Его удивляло также, что все остальные дильнейцы принимали это как должное. В школе Арид заставлял смущаться самых умных учителей. Все простое, привычное, обыденное казалось ему сложным и непонятным. Он рано стал интересоваться законами эволюции всего живого, биосферой Дильнеи. Он спрашивал у своих учителей: - Как и почему на Дильнее возникла жизнь? Его не удовлетворяли ни те ответы, которые давали учителя, ни те, что были напечатаны в книгах. Он размышлял о том, были ли это отдельные молекулы или системы молекул, но они должны были быть хранителями и передатчиками не только энергии, но и времени. Они должны были повторить утраченное, чтобы сохранить единство вида и течения времени. Он жил среди вопросов, ища сам ответы на них. И все же самым загадочным для него было время. Как растения с помощью фотосинтеза перерабатывали и хранили солнечную энергию, так все живое хранило время в своей химической, физиологической и психической памяти. Процесс физического времени был необратим, но каждый дильнеец был хранителем своей внутренней биографии, всего того, что пережили и видели его предки. Машина, которую Арид пытался изобрести в детстве, была изобретена самой природой и хранилась в молекулах живых клеток. Однажды в школе выступал дильнеец, попавший из прошлого в будущее. Он совершил длительное космическое путешествие на фотонном корабле со страшной скоростью, близкой к скорости света, и возвратился на Дильнею, не найдя в живых ни одного из своих современников. Для него, для этого все еще молодого человека, путешествие продолжалось всего пять лет, но на Дильнее время текло почти в сорок раз быстрее. Как же чувствовал себя этот представитель далекого прошлого, проскочивший через невыразимое, длившееся для всех, кроме него, двести лет? Путешественник (у него было звучное имя Ларвеф) по своему внешнему виду ничем не отличался от других дильнейцев. Он отвечал на вопросы школьников и учителей. Это были вопросы обыденного порядка: занимается ли Ларвеф спортом, какие любит произведения искусства, собирается ли еще раз совершить длительное путешествие в космос. Он отвечал со снисходительной улыбкой, отвечал, наверное, в сотый или в тысячный раз. Поднял руку Арид. - У меня есть к вам вопрос,-сказал он тихо. - Какой? - Что такое время? Ларвеф смутился. Это был неделикатный вопрос. Арид догадался по выражению лица учителей: у Ларвефа были слишком интимные отношения со временем (впрочем, и с пространством тоже), чтобы его можно было спрашивать в такой прямой форме. - Вы хотите знать, - ответил Ларвеф, - что такое время? Но о времени надо спрашивать не меня. Ведь время поступило со мной довольно жестоко, оно отобрало от меня всех, кого я знал и любил, и заставило меня оторваться от самого себя. Впрочем, об этом я скажу позже. Вы спрашивали не обо мне, а о времени. Время, - разве вам этого не говорили? - всеобщая форма существования материи. - Я это знаю, - улыбнулся Арид. - И это знают все. Но я хочу знать о вашей связи со временем. Ведь вы знаете о времени нечто такое, чего не знают другие. - Ого, ты упрям и настойчив, - сказав Ларвеф, переходя на "ты". - Я тоже упрям и настойчив. Чтобы продолжить разговор, интересный для нас с тобой и, возможно, неинтересный для других, заходи ко мне домой. Ты знаешь мой адрес? Арид, казалось, удивился этому вопросу. - Любой автомат-справочник мне его назовет. С этого дня началась странная дружба школьника-подростка с дильнейцем. который мог вычесть из своего возраста без малого сто семьдесят лет, разницу, подаренную ему парадоксом относительности времени. Он, Ларвеф, был баловнем физических сил, сил ускорения и замедления времени, он, чьи сверстники давно стали добычей небытия, неумолимой энтропии, чьим псевдонимом била смерть. Ларвеф был женат. Жена казалась его сверстницей, хотя была моложе его на полтораста лет. Их связывало сильное чувство. Они всегда были вместе. И только позже Арид узнал то, что их разделяло. Что же разделяло их, любящих друг друга и таких молодых? Впрочем, молода была только она. Он выглядел молодым. Их разделяли те сто семьдесят лет, которые все же нельзя было скинуть со счета. Парадокс относительности времени ничего не мог поделать с памятью, а значит, и с личностью. Память Ларвефа хранила то, что было сто семьдесят лет назад. Он не мог оторваться от своего времени, как ни старался. Одной частью своего духовного существа он жил по ту сторону этих ста с лишним лет, другой частью пребывал здесь. Арид с изумлением смотрел на дильнейца, связавшего своим существованием две разные эпохи. Сквозь оболочку юноши он видел старца. А раз это видел он, подросток, то это не могло укрыться от взгляда жены. Ларвеф был слишком опытен и не умел, а, может, и не хотел этого скрывать. Однажды Ларвеф спросил Арида: - Ты часто видишь сны? - Наверное не чаще, чем другие. - А что тебе снится? - Школа. Товарищи и сверстники. - Мне тоже, - сказал задумчиво Ларвеф. - Сны вносят путаницу в мою жизнь. Те, с кем я расстался сто семьдесят лет назад, снятся мне чаще, чем нынешние мои современники. Иногда мне кажется, что я прожил не двести, а тысячу лет. А иногда мне страшно хочется вернуться в прошлое. Помню то тревожное состояние, которое я испытал, когда возвратился домой на Дильнею. Я понимал, что прошло без малого почти два столетия и я никого не застану в живых из тех, кого я знал и помнил. Так говорил мне разум. Но чувства протестовали. И я им верил больше, чем разуму. Я все же надеялся, что увижу мать, отца, сестру и ту, к которой рвалось все мое существо. Корабль приближался, уже не годы, а, считанные часы и минуты отделяли меня от дома. И вот я на Дильнее... Навстречу мне бегут дильнейцы в странных одеждах. Я вглядываюсь в них, ищу знакомые лица. Разум шепчет мне: "Их нет, их давно, давно нет". Но я не верю, не хочу верить. Все чувства напряжены. И я жду... Но я напрасно верил чувствам, а не разуму. И я зря ждал. Я попал в другой мир. За сто семьдесят лет изменилось все, и лишь я один остался таким, каким был. Ты думаешь, мне легко было найти контакт с теми, кого я встретил на изменившейся планете? Сто семьдесят лет- это не пустяк. Язык изменился сравнительно мало. Но изменились вещи. Изменились представления. Те же самые слова выражали теперь совсем другой смысл. "Прошу прощения", сказал я незнакомой девушке на улице, желая узнать от нее, где мне следует свернуть, здесь или за следующим кварталом? Не отвечая, она изумленно смотрела на меня. Лицо ее менялось. Не сразу она ответила мне: "За что я должна вас простить? Что вы сделали мне дурного?" В свою очередь начал недоумевать я. "Я не мог сделать вам ничего дурного. Ведь я вернулся сюда только вчера после ста семидесятилетнего отсутствия". - "Я знаю, - сказала девушка: Потому и спрашиваю, за что вы просите у меня прощения?" - "Это просто привычное выражение, - начинаю объяснять я, - его употребляли двести лет назад. Закон вежливости обращения". Девушка рассмеялась. "Странная вежливость... Говорить то, что не соответствует действительности. А я приняла это за шутку. Действительно, смешно просить прощения спустя сто семьдесят лет, да еще без всякого основания". Я что-то сказал в свое оправдание и в оправдание своего времени, которое любило велеречивые фразы, но девушка не поняла меня, хотя мы разговаривали с ней на одном и том же языке. Не подумай, что эта девушка была менее понятлива, чем ее современницы. Просто между нею и мною стояла целая эпоха, эти десятилетия, подстроенные мне парадоксом относительности времени. Мне пришлось искать собеседников среди историков, специализировавшихся на изучении эпохи, из которой я явился. Впрочем, не столько я, сколько они искали общения со мной. Ведь я был первым, кто вернулся из столь продолжительного космического путешествия. Арид слушал рассказ путешественника с жадным любопытством. Значит, отец и учителя были неправы, понимая время так обыденно и просто. Но что же такое время? Перед ним сидел дильнеец, который знал все оттенки и нюансы этого удивительного явления. Ларвеф продолжал свой рассказ: - Но не для того я вернулся на Дильнею из своего продолжительного путешествия, чтобы стать объектом изучения истории. Я был живым дильнейцем, то веселым, то грустным. В моих жилах играла молодая кровь, хотя в моей памяти хранились факты, лежавшие по ту сторону так быстро пробежавшего для меня двухсотлетия. Но историков меньше всего интересовала моя личность. Они обращались не ко мне, а к моей памяти - хранительнице давно утраченных фактов и событий. Я для них был инструментом, с помощью которого они проверяли то, что нуждалось в проверке. Беседуя с ними, я все меньше и меньше чувствовал свою реальность. Мне надоело отвечать на их вопросы. Было задето мое самолюбие, ущемлено мое чувство собственного достоинства. Я не вытерпел и высказал все, что думал, историку молоденькой девушке, слишком усердствовавшей в своем желании познать прошлое. Она ведь до сих пор не может простить мне моей вспышки гнева. Ведь впоследствии она стала моей женой. Не думай, Арид, что она вышла замуж за меня из профессиональных соображений, желая через меня породниться с далекой эпохою и иметь возможность изучать ее через меня, то есть получить преимущество перед своими коллегами. Нет, между нами возникло чувство. И ради этого чувства она взяла на себя трудную роль посредника между мною и новой эпохой, где я ощущал себя чужестранцем. Посредником быть нелегко! Нелегко было перебросить мост через пропасть, через два столетия, отделявшие мою эпоху, а, следовательно, и меня от нового времени. Но сначала нужно было сблизить нас, ее и меня. Нас сблизило чувство, Арид. Ее влек ко мне не только интерес к истории... Но ты, я вижу, устал. И в следующий раз я расскажу тебе о том, как я тосковал по своей эпохе, по своим современникам и как мне удалось победить свою тоску.
Косметик Туаф
Туаф стал красавцем надолго. Ежедневно он обновлял себя, используя свое искусство, профессиональное мастерство и опыт. Та, для кого он старался, вела себя странно. Она разговаривала с ним так, словно не она, а он был искусственным существом, искусной моделью чужой жизни. Сегодня утром она спросила Туафа: - Вы любите фрукты? - Я их любил давно. Но их здесь нет. Здесь нет ни деревьев, ни ветвей и им не на чем расти. - Я понимаю, - сказала Эроя. - Фрукты любил тот, кто остался на Дильнее. А вы механизм. Но для механизма у вас очень красивое лицо и обаятельная улыбка. Кто вас сделал? - Природа. - Природа не создает механизмы. - Откуда вы взяли, что я механизм? Я живой дильнеец, такой же, как Веяд. - Докажите! - Но как я могу доказать? Я даже не могу обнять вас. Оболочка, в которой спрятан ваш внутренний мир... - Не говорите пошлостей. Что из того, что у вас красивая оболочка? У вас нет сердца. - Не говорите мне этого. Не говорите! Я сам думал, что у меня нет сердца, пока не познакомился с вами. Скажите, Веяд считает вас своей? - А что он сказал вам обо мне? - Ничего. Почти ничего. - А все-таки? - Он сказал, что вы отражение той Эрои, которая осталась на Дильнее. Что-то вроде снимка... - Значит, он не считает, что я живое существо? - Зато я считаю. - Благодарю. Но вы не боитесь его? С минуты на минуту он может прийти. Островок мал, и ему негде задержаться, даже если бы он этого пожелал. - Мал? Значит, вы имеете представление о малом и большом? А Веяд говорил мне - вам не дано понимать, что такое пространство... Я так и знал. Он хочет умалить ваши достоинства, принизить вас. - Для чего? - Разве я знаю, какие у него планы? Он хитер и своенравен. И, кроме того, он тоскует по той, что осталась на Дильнее. Ее, кажется, зовут так же, как вас: Эроя. Но она далеко, она даже за пределами мечты, а вы здесь. Ее реальность только в воспоминании, а ваша - в наличии. Но он любит не вас, а ту, что далеко, бесконечно далеко отсюда. - Но я и есть она. Значит, он любит меня. Но довольно говорить о Веяде, расскажите лучше о себе. Чем вы занимались на Дильнее? - Украшал жизнь и изучал прекрасное. Увлекался логической игрой и плаваньем. Я бы отдал десять лет жизни за хорошее озеро, речку или даже простой купальный бассейн. Мне так хочется поплавать, хоть разок нырнуть в глубину. Вам доводилось плавать? - Не доводилось. И, кроме того, у меня нет рук и ног. - Простите, я забыл об этом. Когда я слышу ваш голос, я забываю о ваших телесных недостатках. - Веяд тоже забывает о них. Так почему же вам не устроить здесь купальный бассейн? - Здесь нет воды. С помощью устаревших аппаратов мы можем приготовить ее только для утоления жажды. Я мечтаю о реке, о море, об озере, о дождях. Иногда я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как шумят дожди в лесу, как большие капли падают в воду и образуются пузыри. Неужели я никогда не услышу шума дождя, удара грома, не посижу на траве, глядя в небо и на верхушки деревьев? Сегодня ночью мне снилась лесная тропа. Я шел по ней, чувствуя под ногам живую, влажную, напоенную настоем трав, почву. Потом я проснулся и вспомнил, что от лесной тропы до меня сотни миллионов километров. Как мне хотелось бы хоть один раз услышать птичий свист и шум водопада, поднять с травы упавший лист... - Для чего вы мне говорите это? - Для того, чтобы найти сочувствие, услышать слова надежды. - Вам хотелось бы поскорее вернуться на Дильнею? - А вам? - Мне? Но ведь я и создана для того, чтобы напоминать об отсутствующей. Я изображение, портрет, духовный портрет Эрои. Там, на Дильнее, я никому не нужна. - Вот и пойми нас. То вы отрицаете, что вы отражение, то утверждаете. У вас нет логики. Вы алогичное существо. - Веяд говорил мне это сотни раз. Но я сама хочу выяснить, кто я. - Разрешите, я вам помогу. Вы чудесное создание. Меня влечет к вам. Как странно, что ваш внутренний мир спрятан в этот комочек вещества. Шар. Шарик! Но в этом шарике спрятана Вселенная. Ум. Чувства. Лукавство. Юмор. Одного не хватает: опыта. И чуточку бы больше логики. Эрон-младший недоглядел... - А кто такой Эрон-младший? - Разве вы не знаете? Великий кибернетик и физиолог. Брат Эрои. - Мой брат? - Нет, брат Эрои. - Но ведь я-то и есть Эроя. Если я не Эроя, так кто же я? Туаф смущенно промолчал. - Кто же я? Почему вы не отвечаете? Я жду ответа. - Мне непонятна сущность вашего вопроса. Ни один дильнеец не будет спрашивать у других, кто он. Если он сам не знает, кто он, так как же могут знать другие? Потому я и не могу ответить. - Кто я? Мне это нужно знать. Нельзя жить, не зная ничего о себе. Кто я? - А что отвечал на ваш вопрос Веяд? - Он лавировал, занимался софистикой, отвечал то "да", то "нет", то отрицал, то утверждал. Наконец, он признался мне, искренне признался, что он не знает. Но вы-то должны знать. Кто я? -Вы шар, шарик. Я люблю вас. Неважно, что вы комочек вещества. Для меня вы весь мир. Говорите! Я готов вас слушать хоть весь день. - Тише! Я слышу чьи-то шаги. Но так как здесь никого, кроме вас, меня и Веяда нет, значит, это он. - Да, это он. Побеседуем в другой раз.
Путешествующий Ларвеф
Где те два столетия, которые подарила Ларвефу судьба? Он был дважды молод, той молодостью, которая осталась в другой, утраченной эпохе, и той, что началась здесь после возвращения на Дильнею, началась и продолжалась. Не мечтал ли он отлучиться еще на пятилетие в космос и выиграть еще сто семьдесят лет? Арид не смел задать столь бестактный вопрос своему другу. Но он не догадывался, что у Ларвефа не хватило бы на это сил. Значит, снова потерять навсегда новых своих современников, друзей, любимую женщину и снова в новом, уже совершенно новом мире искать общения с другими поколениями и снова тосковать по навсегда утраченному. Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет. Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенно милого и симпатичного собеседника. - Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток? - Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше - там или здесь? - Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас. - А как вы склеиваете эти два отрезка времени? - Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенного слова? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие. Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы. - А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет? - Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить - взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет - это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен... Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет тому назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний духовный аппарат. Не говоря о других, даже с женой я долго не мог найти общего языка. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не владела искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков. И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе объяснить, что это значит? Это не легко, Арид... Дильнеец любил вещь... - Он и сейчас ее любит, - перебил Арид. - Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность. - А тогда за что он ее любил? - За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой. - Я этого не понимаю. - Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников. - Но я хочу это понять! Хочу! - сказал Арид. - Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается. - Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность. Слушай, мальчик. Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения. - Какая же радость в том, - спросил он, - чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир? - Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению. Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Она никогда не сердилась на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов. Арид спрашивал. Ларвеф отвечал. Но однажды подросток не застал своего друга дома. - Где Ларвеф? - спросил он Иною. - Далеко, - ответила Иноя тихо. - А когда он вернется? - Через сто семьдесят лет. - Но ведь он не застанет нас? - Не застанет. - Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь. - Не знаю, - сказал тихо Иноя. - Тот, кто оказался впереди самого себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда. - Куда? - В неизвестность, в будущее, в даль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.
Идея Арида
Что чувствовал Ларвеф, снова расставаясь навсегда со знакомым и привычным миром? На этот вопрос нет ответа. Свой ответ Ларвеф отнес туда, в даль, вперед почти на целых два столетия. Где он? Впереди! Снова впереди всех, исследователь того, что наступит не скоро. Арид любил мир, который его окружал. Тысячью невидимых, но крепких нитей он был связан со своей родиной и с каждым дильнейцем. Даже ради познания неведомого он не решился бы порвать эти нити. Но никогда он так сильно не ощущал привязанности к Дильнее, как в те дни, когда Ларвеф покинул современность для того, чтобы совершить длинный и опасный путь и пристать к другой эпохе. Идя по улице, Арид вглядывался в лица прохожих. Улыбка на лице незнакомой девушки. Смех играющего в саду ребенка. Кашель старика. Обрывки фраз, брошенных кем-то на ходу. Все вызывало у подростка чувство грусти, словно он, так же как Ларвеф, собирался покинуть Дильнею и взамен своего времени обрести чужое. Арид понял, что он смотрит на мир не своими глазами, а глазами друга и наставника, поспешившего затеряться в неведомом. Тысячи вопросов за годы знакомства с Ларвефом задал ему любознательный подросток. Но самого главного не узнал. Он так и не узнал, какая сила тянула Ларвефа в неведомое и почему. Арид рос быстро физически и еще быстрее духовно. Он проявил необыкновенные способности к математической логике и обратил на себя внимание одного из крупнейших ученых Дильнеи Эрона-младшего. Окончив кибернетический и философский институты, Арид поступил работать в большую экспериментальную лабораторию Эрона-младшего. Еще в школе у него появился грандиозный замысел создать гениальный мозг, вооруженный опытом не только индивида, отдельной личности, но и опытом историческим. Эта идея возникла в результате общения с Ларвефом. В Ларвефе парадокс времени осуществил неосуществимое, он слил юношу со стариком. Память Ларвефа соединила две эпохи, разделенные двухсотлетием, слила вместе две разные современности. Сын двух эпох, Ларвеф обладал невиданным опытом. Задумав создать гениальный мозг, Арид поставил перед собой необычайную задачу. Он рассуждал так: - Ларвеф - вечный странник. Через сто или двести лет он ненадолго остановится в новой современности, чтобы отдохнуть, познакомиться с дильнейцами новой эпохи и затем снова отправиться в путь. Его влечет неведомое, загадки познания, поиски истины. Я же хочу служить своим современникам. Я создам грандиозный искусственный мозг, чья гигантская ненасытная потребность познания будет слугой коммунистического общества Дильнеи. Ларвеф неправ. Как бы мне хотелось встретиться и доказать ему его неправоту. Но это невозможно. Он впереди всех и в том числе меня на много лет. Ну что ж, мой искусственный мозг, почти не подверженный влиянию энтропии, встретится с ним через двести лет и выскажет все мои сомнения. Годы шли. Арид положил много сил на то, чтобы реализовать свою дерзкую идею. Но ему пришлось прервать работу над созданием гигантского аппарата познания и мысли. Совет коммунистического общества поручил ему дело более срочное и важное, ему, Эрону-младшему и всем талантливым ученым планеты. В эти дни весь мир узнал о том, какую огромную задачу предстоит решить соединенным усилиям многих наук. В те часы, когда все сидели перед экранами приближателей, там возникло лицо одного из самых уважаемых членов Совета и все услышали его мощный голос. Он говорил: - Юноши! Вы не скоро расстанетесь с вашей юностью. Ее продлят. Зрелые люди, вы можете не бояться старости. Ее отменят. Больные! Вас излечат от ваших болезней, чем бы вы ни болели. Старики! Вам вернут вашу утраченную молодость! Дети! Запоминайте то, что вас окружает. Скоро изменится мир. Жизнь не будет знать увядания...
Логик Арид, разумеется, не сразу стал логиком. И все же он рос необыкновенным ребенком. Когда ему исполнилось девять лет, он удивил мать и особенно отца. Отец сказал ему: - Вчера ты совершил нехороший поступок. Ты сломал в саду маленькую яблоньку. И она погибла. И, кроме того, ты был невежлив с ботаником, ухаживающим за садом. - Вчера? - спросил Арид отца. - А что же такое значит слово "вчера"? Отец растерялся. - В своем ли ты уме? Это знают двухлетние дети. Вчера - это вчера, а не сегодня. День, который канул в вечность и никогда не вернется. - Я и знаю и не знаю. Вчера это то, что было. И все-таки я не понимаю, что такое "вчера". Могу ли я, папа, вернуться во вчерашний день? - Нет, не можешь. - А ты в этом уверен? - Ты задаешь глупые вопросы. Может, ты шутишь? - Нет, я не шучу, - сказал Арид. - Мне кажется, что я вернусь туда. - Куда? - Во вчерашний день, и исправлю свой дурной поступок. Я не трону яблоню и не скажу ничего ботанику. - Это невозможно, Арид. Нельзя вернуться в прошлое и изменить совершенный тобою поступок. В эту ночь отец и мать Арида спали тревожно. И, просыпаясь, все время говорили о сыне. В своем ли он уме? Не показать ли его невропатологу? Невропатолог, осмотрев Арида, сказал родителям: - Великолепный, совершенно здоровый ребенок. - А его непонимание того, что время течет и оно необратимо? - Ну, что ж, у него такой склад характера. Он видит все вещи глубже, чем обычные дети, и, по-видимому, хочет проникнуть своим любознательным умом в сущность явления, которое нам не кажется загадочным только потому, что мы смотрим на мир сквозь призму традиций и привычных представлений. Мать и отец успокоились, но ненадолго. Как-то, зайдя в детскую комнату, отец увидел сына, мастерившего из проволоки и досок какую-то причудливую вещь. - Что ты мастеришь. Арид? - спросил отец. - Машину. - Для чего? - Для того, чтобы она могла меня доставить в прошлое. - В прошлое вернуться нельзя. Оно потому и называется прошлым, что оно прошло, его уже нет и оно никогда не вернется. - А я не уверен в этом, папа. Отец рассердился. - Оставь свое упрямство, Арид. Ты же большой мальчик. Все дильнейцы, без исключения - дети и взрослые - знают, что время необратимо. Нельзя вернуться в прошлое наяву, это можно сделать только во сне. Отец не был настолько чуток, чтобы проникнуть во внутренний мир своего сына. А это был сложный мир. Мысль Арида не хотела примириться с тем, к чему издавна привыкли все дильнейцы. Мальчик спрашивал себя: почему то, что случилось, не может случиться во второй раз? Почему промелькнувшее мгновение неповторимо? Его удивляло также, что все остальные дильнейцы принимали это как должное. В школе Арид заставлял смущаться самых умных учителей. Все простое, привычное, обыденное казалось ему сложным и непонятным. Он рано стал интересоваться законами эволюции всего живого, биосферой Дильнеи. Он спрашивал у своих учителей: - Как и почему на Дильнее возникла жизнь? Его не удовлетворяли ни те ответы, которые давали учителя, ни те, что были напечатаны в книгах. Он размышлял о том, были ли это отдельные молекулы или системы молекул, но они должны были быть хранителями и передатчиками не только энергии, но и времени. Они должны были повторить утраченное, чтобы сохранить единство вида и течения времени. Он жил среди вопросов, ища сам ответы на них. И все же самым загадочным для него было время. Как растения с помощью фотосинтеза перерабатывали и хранили солнечную энергию, так все живое хранило время в своей химической, физиологической и психической памяти. Процесс физического времени был необратим, но каждый дильнеец был хранителем своей внутренней биографии, всего того, что пережили и видели его предки. Машина, которую Арид пытался изобрести в детстве, была изобретена самой природой и хранилась в молекулах живых клеток. Однажды в школе выступал дильнеец, попавший из прошлого в будущее. Он совершил длительное космическое путешествие на фотонном корабле со страшной скоростью, близкой к скорости света, и возвратился на Дильнею, не найдя в живых ни одного из своих современников. Для него, для этого все еще молодого человека, путешествие продолжалось всего пять лет, но на Дильнее время текло почти в сорок раз быстрее. Как же чувствовал себя этот представитель далекого прошлого, проскочивший через невыразимое, длившееся для всех, кроме него, двести лет? Путешественник (у него было звучное имя Ларвеф) по своему внешнему виду ничем не отличался от других дильнейцев. Он отвечал на вопросы школьников и учителей. Это были вопросы обыденного порядка: занимается ли Ларвеф спортом, какие любит произведения искусства, собирается ли еще раз совершить длительное путешествие в космос. Он отвечал со снисходительной улыбкой, отвечал, наверное, в сотый или в тысячный раз. Поднял руку Арид. - У меня есть к вам вопрос,-сказал он тихо. - Какой? - Что такое время? Ларвеф смутился. Это был неделикатный вопрос. Арид догадался по выражению лица учителей: у Ларвефа были слишком интимные отношения со временем (впрочем, и с пространством тоже), чтобы его можно было спрашивать в такой прямой форме. - Вы хотите знать, - ответил Ларвеф, - что такое время? Но о времени надо спрашивать не меня. Ведь время поступило со мной довольно жестоко, оно отобрало от меня всех, кого я знал и любил, и заставило меня оторваться от самого себя. Впрочем, об этом я скажу позже. Вы спрашивали не обо мне, а о времени. Время, - разве вам этого не говорили? - всеобщая форма существования материи. - Я это знаю, - улыбнулся Арид. - И это знают все. Но я хочу знать о вашей связи со временем. Ведь вы знаете о времени нечто такое, чего не знают другие. - Ого, ты упрям и настойчив, - сказав Ларвеф, переходя на "ты". - Я тоже упрям и настойчив. Чтобы продолжить разговор, интересный для нас с тобой и, возможно, неинтересный для других, заходи ко мне домой. Ты знаешь мой адрес? Арид, казалось, удивился этому вопросу. - Любой автомат-справочник мне его назовет. С этого дня началась странная дружба школьника-подростка с дильнейцем. который мог вычесть из своего возраста без малого сто семьдесят лет, разницу, подаренную ему парадоксом относительности времени. Он, Ларвеф, был баловнем физических сил, сил ускорения и замедления времени, он, чьи сверстники давно стали добычей небытия, неумолимой энтропии, чьим псевдонимом била смерть. Ларвеф был женат. Жена казалась его сверстницей, хотя была моложе его на полтораста лет. Их связывало сильное чувство. Они всегда были вместе. И только позже Арид узнал то, что их разделяло. Что же разделяло их, любящих друг друга и таких молодых? Впрочем, молода была только она. Он выглядел молодым. Их разделяли те сто семьдесят лет, которые все же нельзя было скинуть со счета. Парадокс относительности времени ничего не мог поделать с памятью, а значит, и с личностью. Память Ларвефа хранила то, что было сто семьдесят лет назад. Он не мог оторваться от своего времени, как ни старался. Одной частью своего духовного существа он жил по ту сторону этих ста с лишним лет, другой частью пребывал здесь. Арид с изумлением смотрел на дильнейца, связавшего своим существованием две разные эпохи. Сквозь оболочку юноши он видел старца. А раз это видел он, подросток, то это не могло укрыться от взгляда жены. Ларвеф был слишком опытен и не умел, а, может, и не хотел этого скрывать. Однажды Ларвеф спросил Арида: - Ты часто видишь сны? - Наверное не чаще, чем другие. - А что тебе снится? - Школа. Товарищи и сверстники. - Мне тоже, - сказал задумчиво Ларвеф. - Сны вносят путаницу в мою жизнь. Те, с кем я расстался сто семьдесят лет назад, снятся мне чаще, чем нынешние мои современники. Иногда мне кажется, что я прожил не двести, а тысячу лет. А иногда мне страшно хочется вернуться в прошлое. Помню то тревожное состояние, которое я испытал, когда возвратился домой на Дильнею. Я понимал, что прошло без малого почти два столетия и я никого не застану в живых из тех, кого я знал и помнил. Так говорил мне разум. Но чувства протестовали. И я им верил больше, чем разуму. Я все же надеялся, что увижу мать, отца, сестру и ту, к которой рвалось все мое существо. Корабль приближался, уже не годы, а, считанные часы и минуты отделяли меня от дома. И вот я на Дильнее... Навстречу мне бегут дильнейцы в странных одеждах. Я вглядываюсь в них, ищу знакомые лица. Разум шепчет мне: "Их нет, их давно, давно нет". Но я не верю, не хочу верить. Все чувства напряжены. И я жду... Но я напрасно верил чувствам, а не разуму. И я зря ждал. Я попал в другой мир. За сто семьдесят лет изменилось все, и лишь я один остался таким, каким был. Ты думаешь, мне легко было найти контакт с теми, кого я встретил на изменившейся планете? Сто семьдесят лет- это не пустяк. Язык изменился сравнительно мало. Но изменились вещи. Изменились представления. Те же самые слова выражали теперь совсем другой смысл. "Прошу прощения", сказал я незнакомой девушке на улице, желая узнать от нее, где мне следует свернуть, здесь или за следующим кварталом? Не отвечая, она изумленно смотрела на меня. Лицо ее менялось. Не сразу она ответила мне: "За что я должна вас простить? Что вы сделали мне дурного?" В свою очередь начал недоумевать я. "Я не мог сделать вам ничего дурного. Ведь я вернулся сюда только вчера после ста семидесятилетнего отсутствия". - "Я знаю, - сказала девушка: Потому и спрашиваю, за что вы просите у меня прощения?" - "Это просто привычное выражение, - начинаю объяснять я, - его употребляли двести лет назад. Закон вежливости обращения". Девушка рассмеялась. "Странная вежливость... Говорить то, что не соответствует действительности. А я приняла это за шутку. Действительно, смешно просить прощения спустя сто семьдесят лет, да еще без всякого основания". Я что-то сказал в свое оправдание и в оправдание своего времени, которое любило велеречивые фразы, но девушка не поняла меня, хотя мы разговаривали с ней на одном и том же языке. Не подумай, что эта девушка была менее понятлива, чем ее современницы. Просто между нею и мною стояла целая эпоха, эти десятилетия, подстроенные мне парадоксом относительности времени. Мне пришлось искать собеседников среди историков, специализировавшихся на изучении эпохи, из которой я явился. Впрочем, не столько я, сколько они искали общения со мной. Ведь я был первым, кто вернулся из столь продолжительного космического путешествия. Арид слушал рассказ путешественника с жадным любопытством. Значит, отец и учителя были неправы, понимая время так обыденно и просто. Но что же такое время? Перед ним сидел дильнеец, который знал все оттенки и нюансы этого удивительного явления. Ларвеф продолжал свой рассказ: - Но не для того я вернулся на Дильнею из своего продолжительного путешествия, чтобы стать объектом изучения истории. Я был живым дильнейцем, то веселым, то грустным. В моих жилах играла молодая кровь, хотя в моей памяти хранились факты, лежавшие по ту сторону так быстро пробежавшего для меня двухсотлетия. Но историков меньше всего интересовала моя личность. Они обращались не ко мне, а к моей памяти - хранительнице давно утраченных фактов и событий. Я для них был инструментом, с помощью которого они проверяли то, что нуждалось в проверке. Беседуя с ними, я все меньше и меньше чувствовал свою реальность. Мне надоело отвечать на их вопросы. Было задето мое самолюбие, ущемлено мое чувство собственного достоинства. Я не вытерпел и высказал все, что думал, историку молоденькой девушке, слишком усердствовавшей в своем желании познать прошлое. Она ведь до сих пор не может простить мне моей вспышки гнева. Ведь впоследствии она стала моей женой. Не думай, Арид, что она вышла замуж за меня из профессиональных соображений, желая через меня породниться с далекой эпохою и иметь возможность изучать ее через меня, то есть получить преимущество перед своими коллегами. Нет, между нами возникло чувство. И ради этого чувства она взяла на себя трудную роль посредника между мною и новой эпохой, где я ощущал себя чужестранцем. Посредником быть нелегко! Нелегко было перебросить мост через пропасть, через два столетия, отделявшие мою эпоху, а, следовательно, и меня от нового времени. Но сначала нужно было сблизить нас, ее и меня. Нас сблизило чувство, Арид. Ее влек ко мне не только интерес к истории... Но ты, я вижу, устал. И в следующий раз я расскажу тебе о том, как я тосковал по своей эпохе, по своим современникам и как мне удалось победить свою тоску.
Косметик Туаф
Туаф стал красавцем надолго. Ежедневно он обновлял себя, используя свое искусство, профессиональное мастерство и опыт. Та, для кого он старался, вела себя странно. Она разговаривала с ним так, словно не она, а он был искусственным существом, искусной моделью чужой жизни. Сегодня утром она спросила Туафа: - Вы любите фрукты? - Я их любил давно. Но их здесь нет. Здесь нет ни деревьев, ни ветвей и им не на чем расти. - Я понимаю, - сказала Эроя. - Фрукты любил тот, кто остался на Дильнее. А вы механизм. Но для механизма у вас очень красивое лицо и обаятельная улыбка. Кто вас сделал? - Природа. - Природа не создает механизмы. - Откуда вы взяли, что я механизм? Я живой дильнеец, такой же, как Веяд. - Докажите! - Но как я могу доказать? Я даже не могу обнять вас. Оболочка, в которой спрятан ваш внутренний мир... - Не говорите пошлостей. Что из того, что у вас красивая оболочка? У вас нет сердца. - Не говорите мне этого. Не говорите! Я сам думал, что у меня нет сердца, пока не познакомился с вами. Скажите, Веяд считает вас своей? - А что он сказал вам обо мне? - Ничего. Почти ничего. - А все-таки? - Он сказал, что вы отражение той Эрои, которая осталась на Дильнее. Что-то вроде снимка... - Значит, он не считает, что я живое существо? - Зато я считаю. - Благодарю. Но вы не боитесь его? С минуты на минуту он может прийти. Островок мал, и ему негде задержаться, даже если бы он этого пожелал. - Мал? Значит, вы имеете представление о малом и большом? А Веяд говорил мне - вам не дано понимать, что такое пространство... Я так и знал. Он хочет умалить ваши достоинства, принизить вас. - Для чего? - Разве я знаю, какие у него планы? Он хитер и своенравен. И, кроме того, он тоскует по той, что осталась на Дильнее. Ее, кажется, зовут так же, как вас: Эроя. Но она далеко, она даже за пределами мечты, а вы здесь. Ее реальность только в воспоминании, а ваша - в наличии. Но он любит не вас, а ту, что далеко, бесконечно далеко отсюда. - Но я и есть она. Значит, он любит меня. Но довольно говорить о Веяде, расскажите лучше о себе. Чем вы занимались на Дильнее? - Украшал жизнь и изучал прекрасное. Увлекался логической игрой и плаваньем. Я бы отдал десять лет жизни за хорошее озеро, речку или даже простой купальный бассейн. Мне так хочется поплавать, хоть разок нырнуть в глубину. Вам доводилось плавать? - Не доводилось. И, кроме того, у меня нет рук и ног. - Простите, я забыл об этом. Когда я слышу ваш голос, я забываю о ваших телесных недостатках. - Веяд тоже забывает о них. Так почему же вам не устроить здесь купальный бассейн? - Здесь нет воды. С помощью устаревших аппаратов мы можем приготовить ее только для утоления жажды. Я мечтаю о реке, о море, об озере, о дождях. Иногда я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как шумят дожди в лесу, как большие капли падают в воду и образуются пузыри. Неужели я никогда не услышу шума дождя, удара грома, не посижу на траве, глядя в небо и на верхушки деревьев? Сегодня ночью мне снилась лесная тропа. Я шел по ней, чувствуя под ногам живую, влажную, напоенную настоем трав, почву. Потом я проснулся и вспомнил, что от лесной тропы до меня сотни миллионов километров. Как мне хотелось бы хоть один раз услышать птичий свист и шум водопада, поднять с травы упавший лист... - Для чего вы мне говорите это? - Для того, чтобы найти сочувствие, услышать слова надежды. - Вам хотелось бы поскорее вернуться на Дильнею? - А вам? - Мне? Но ведь я и создана для того, чтобы напоминать об отсутствующей. Я изображение, портрет, духовный портрет Эрои. Там, на Дильнее, я никому не нужна. - Вот и пойми нас. То вы отрицаете, что вы отражение, то утверждаете. У вас нет логики. Вы алогичное существо. - Веяд говорил мне это сотни раз. Но я сама хочу выяснить, кто я. - Разрешите, я вам помогу. Вы чудесное создание. Меня влечет к вам. Как странно, что ваш внутренний мир спрятан в этот комочек вещества. Шар. Шарик! Но в этом шарике спрятана Вселенная. Ум. Чувства. Лукавство. Юмор. Одного не хватает: опыта. И чуточку бы больше логики. Эрон-младший недоглядел... - А кто такой Эрон-младший? - Разве вы не знаете? Великий кибернетик и физиолог. Брат Эрои. - Мой брат? - Нет, брат Эрои. - Но ведь я-то и есть Эроя. Если я не Эроя, так кто же я? Туаф смущенно промолчал. - Кто же я? Почему вы не отвечаете? Я жду ответа. - Мне непонятна сущность вашего вопроса. Ни один дильнеец не будет спрашивать у других, кто он. Если он сам не знает, кто он, так как же могут знать другие? Потому я и не могу ответить. - Кто я? Мне это нужно знать. Нельзя жить, не зная ничего о себе. Кто я? - А что отвечал на ваш вопрос Веяд? - Он лавировал, занимался софистикой, отвечал то "да", то "нет", то отрицал, то утверждал. Наконец, он признался мне, искренне признался, что он не знает. Но вы-то должны знать. Кто я? -Вы шар, шарик. Я люблю вас. Неважно, что вы комочек вещества. Для меня вы весь мир. Говорите! Я готов вас слушать хоть весь день. - Тише! Я слышу чьи-то шаги. Но так как здесь никого, кроме вас, меня и Веяда нет, значит, это он. - Да, это он. Побеседуем в другой раз.
Путешествующий Ларвеф
Где те два столетия, которые подарила Ларвефу судьба? Он был дважды молод, той молодостью, которая осталась в другой, утраченной эпохе, и той, что началась здесь после возвращения на Дильнею, началась и продолжалась. Не мечтал ли он отлучиться еще на пятилетие в космос и выиграть еще сто семьдесят лет? Арид не смел задать столь бестактный вопрос своему другу. Но он не догадывался, что у Ларвефа не хватило бы на это сил. Значит, снова потерять навсегда новых своих современников, друзей, любимую женщину и снова в новом, уже совершенно новом мире искать общения с другими поколениями и снова тосковать по навсегда утраченному. Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет. Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенно милого и симпатичного собеседника. - Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток? - Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше - там или здесь? - Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас. - А как вы склеиваете эти два отрезка времени? - Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенного слова? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие. Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы. - А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет? - Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить - взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет - это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен... Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет тому назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний духовный аппарат. Не говоря о других, даже с женой я долго не мог найти общего языка. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не владела искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков. И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе объяснить, что это значит? Это не легко, Арид... Дильнеец любил вещь... - Он и сейчас ее любит, - перебил Арид. - Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность. - А тогда за что он ее любил? - За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой. - Я этого не понимаю. - Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников. - Но я хочу это понять! Хочу! - сказал Арид. - Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается. - Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность. Слушай, мальчик. Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения. - Какая же радость в том, - спросил он, - чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир? - Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению. Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Она никогда не сердилась на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов. Арид спрашивал. Ларвеф отвечал. Но однажды подросток не застал своего друга дома. - Где Ларвеф? - спросил он Иною. - Далеко, - ответила Иноя тихо. - А когда он вернется? - Через сто семьдесят лет. - Но ведь он не застанет нас? - Не застанет. - Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь. - Не знаю, - сказал тихо Иноя. - Тот, кто оказался впереди самого себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда. - Куда? - В неизвестность, в будущее, в даль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.
Идея Арида
Что чувствовал Ларвеф, снова расставаясь навсегда со знакомым и привычным миром? На этот вопрос нет ответа. Свой ответ Ларвеф отнес туда, в даль, вперед почти на целых два столетия. Где он? Впереди! Снова впереди всех, исследователь того, что наступит не скоро. Арид любил мир, который его окружал. Тысячью невидимых, но крепких нитей он был связан со своей родиной и с каждым дильнейцем. Даже ради познания неведомого он не решился бы порвать эти нити. Но никогда он так сильно не ощущал привязанности к Дильнее, как в те дни, когда Ларвеф покинул современность для того, чтобы совершить длинный и опасный путь и пристать к другой эпохе. Идя по улице, Арид вглядывался в лица прохожих. Улыбка на лице незнакомой девушки. Смех играющего в саду ребенка. Кашель старика. Обрывки фраз, брошенных кем-то на ходу. Все вызывало у подростка чувство грусти, словно он, так же как Ларвеф, собирался покинуть Дильнею и взамен своего времени обрести чужое. Арид понял, что он смотрит на мир не своими глазами, а глазами друга и наставника, поспешившего затеряться в неведомом. Тысячи вопросов за годы знакомства с Ларвефом задал ему любознательный подросток. Но самого главного не узнал. Он так и не узнал, какая сила тянула Ларвефа в неведомое и почему. Арид рос быстро физически и еще быстрее духовно. Он проявил необыкновенные способности к математической логике и обратил на себя внимание одного из крупнейших ученых Дильнеи Эрона-младшего. Окончив кибернетический и философский институты, Арид поступил работать в большую экспериментальную лабораторию Эрона-младшего. Еще в школе у него появился грандиозный замысел создать гениальный мозг, вооруженный опытом не только индивида, отдельной личности, но и опытом историческим. Эта идея возникла в результате общения с Ларвефом. В Ларвефе парадокс времени осуществил неосуществимое, он слил юношу со стариком. Память Ларвефа соединила две эпохи, разделенные двухсотлетием, слила вместе две разные современности. Сын двух эпох, Ларвеф обладал невиданным опытом. Задумав создать гениальный мозг, Арид поставил перед собой необычайную задачу. Он рассуждал так: - Ларвеф - вечный странник. Через сто или двести лет он ненадолго остановится в новой современности, чтобы отдохнуть, познакомиться с дильнейцами новой эпохи и затем снова отправиться в путь. Его влечет неведомое, загадки познания, поиски истины. Я же хочу служить своим современникам. Я создам грандиозный искусственный мозг, чья гигантская ненасытная потребность познания будет слугой коммунистического общества Дильнеи. Ларвеф неправ. Как бы мне хотелось встретиться и доказать ему его неправоту. Но это невозможно. Он впереди всех и в том числе меня на много лет. Ну что ж, мой искусственный мозг, почти не подверженный влиянию энтропии, встретится с ним через двести лет и выскажет все мои сомнения. Годы шли. Арид положил много сил на то, чтобы реализовать свою дерзкую идею. Но ему пришлось прервать работу над созданием гигантского аппарата познания и мысли. Совет коммунистического общества поручил ему дело более срочное и важное, ему, Эрону-младшему и всем талантливым ученым планеты. В эти дни весь мир узнал о том, какую огромную задачу предстоит решить соединенным усилиям многих наук. В те часы, когда все сидели перед экранами приближателей, там возникло лицо одного из самых уважаемых членов Совета и все услышали его мощный голос. Он говорил: - Юноши! Вы не скоро расстанетесь с вашей юностью. Ее продлят. Зрелые люди, вы можете не бояться старости. Ее отменят. Больные! Вас излечат от ваших болезней, чем бы вы ни болели. Старики! Вам вернут вашу утраченную молодость! Дети! Запоминайте то, что вас окружает. Скоро изменится мир. Жизнь не будет знать увядания...