Страница:
Впоследствии чета Пушкиных очень дружила и с Натальей Кирилловной, и с Екатериной Ивановной. Обе эти женщины были добрыми покровительницами красавицы Натали и при том были вхожи в высшие аристократические круги Петербурга, и это особенно льстило самолюбию поэта, который и сам хотел принадлежать к этому обществу.
Источником постоянного раздражения впоследствии было то его двусмысленное положение, когда в светском обществе принимали его не как «законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как артиста, своего рода Листа или Серве» (К.А. Полевой).
В середине августа Пушкин вернулся в Москву, 20 августа умер дядя – поэт Василий Львович, предстоял сорокадневный траур, свадьба снова откладывалась. Да еще перед отъездом не сдержался, рассорился с Натальей Ивановной: при вспыльчивом характере много ли надо?
С дороги Пушкин писал невесте: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если Ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а Вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже они будут так же основательны, как сцена, устроенная мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, Вы совершенно свободны, что же касается меня, то заверяю Вас честным словом, что буду принадлежать только Вам или никогда не женюсь».
Ссора матери с женихом расстроила Натали, вдогонку она послала письмо, в котором, судя по всему, уверяла Пушкина в неизменности своих чувств и о сожалениях матери в том, что погорячилась…
Более откровенен Пушкин пока с друзьями, всю накопившуюся горечь этих дней он высказывает П.А. Плетневу, неустанному ходатаю по издательским делам поэта. «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей моей тещи расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настанет – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.
Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан Богу и тебе. Грустно, душа моя…»
Нижегородские леса отгородили Пушкина от суетных дел мира и волей-неволей оставили единственную возможность успокоиться и обрести душевное спокойствие – взять в руки гусиное перо, которое «просится к бумаге». Поэт весь отдался сочинительству.
Еще по дороге в Болдино Пушкин узнал о холере, надвигавшейся на среднерусские губернии, но назад не поворотил, почувствовав первый прилив вдохновения. Вот и получилось, что ехал Александр Сергеевич в деревню по своим предсвадебным имущественным делам недели на три, а застрял на всю осень – знаменитую Болдинскую осень.
«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте, мой ангел», – жаловался невесте Пушкин в конце сентября, а на столе его в Болдино уже лежали написанными «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», 8-я глава «Евгения Онегина», «Элегия»:
Лейтмотивом всех октябрьских писем Пушкина к невесте из Болдина звучало нешуточное беспокойство о том, как бы Натали со своим семейством не стала жертвой эпидемии.
Этот месяц был особенно обилен поэтическими шедеврами, ясно обозначавшими, что года Пушкина «к суровой прозе клонят». Он переживал расцвет своего гения, вехами которого стали меткие по названию и новаторские по языку – чистому, ясному, доступному, повести Белкина: «Выстрел», «Метель» и истинно «драматические произведения» – «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», хрестоматийное теперь:
Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать» (4 ноября 1830 г.).
«Хандрливость» Пушкина делала его настроение переменчивым, как направление флюгера в ненастье, хотя, в сущности, его жизненный барометр показывал «ясно». Стесненные обстоятельства, как всегда, привели к необходимости заняться сочинительством, окунуться в «купель, исцеляющую язвы» – в работу, и эта купель восстановила растраченные в суете силы Пушкина…
В «скверном настроении» нападали на него прежние страсти, и он начинал беспричинно ревновать. Вернее сказать – по той причине, что судил малознакомых по себе: до последнего времени Пушкин мог позволить себе изменить женщине ради нового увлечения, то же свойство Пушкин подозревал и в невесте. Хоть и в шутку, но он писал ей, что «отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову… Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова…»
Пушкин и сам понимал, что беспричинно ревнив, но поделать ничего не мог с собой. И эта ревность тяжелым отпечатком легла на его дальнейшую семейную жизнь. Еще из Болдина писал он Плетневу: «Как же не стыдно было понять хандру мою, как ты ее понял? Хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно, но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж конечно не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мной глупые ссоры, и это бесило меня. Хандра схватила и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел или думал отказаться? но я видел уже отказ и утешался чем попало. Всё, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна…»
Приступы беспричинной ревности охватывали Пушкина все чаще, и он не знал, как с ними справиться. Та единственная, которая могла его успокоить и утешить, была далеко. Вдруг в самый разгар творческого горения он получил от своей невесты упрек в непостоянстве, так что пришлось несколько раз оправдываться: «Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей…» (2 декабря 1830 г.)
Повод был дан самим Пушкиным, когда он написал Натали, что «отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно…» Мы не знаем, в каком тоне невеста сделала упрек, возможно, что и в шутливом, да Пушкин не понял… В любом случае письмо, заставившее Пушкина оправдываться, свидетельствует о том, что Натали была серьезно влюблена в своего жениха и волновалась, что свадьба столько времени откладывается…
В начале декабря Пушкин наконец вернулся в Москву, заложил Кистенево, получил 38 тысяч, из которых 11 тысяч дал в долг Наталье Ивановне на приданое, 10 тысяч – П.В. Нащокину в долг же, а 17 тысяч оставил «на обзаведение и житье годичное». Продолжался Рождественский пост, венчание было разрешено по церковному уставу только после святок, то есть в следующем году…
«Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах…»
Источником постоянного раздражения впоследствии было то его двусмысленное положение, когда в светском обществе принимали его не как «законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как артиста, своего рода Листа или Серве» (К.А. Полевой).
В середине августа Пушкин вернулся в Москву, 20 августа умер дядя – поэт Василий Львович, предстоял сорокадневный траур, свадьба снова откладывалась. Да еще перед отъездом не сдержался, рассорился с Натальей Ивановной: при вспыльчивом характере много ли надо?
С дороги Пушкин писал невесте: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если Ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а Вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже они будут так же основательны, как сцена, устроенная мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать. Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, Вы совершенно свободны, что же касается меня, то заверяю Вас честным словом, что буду принадлежать только Вам или никогда не женюсь».
Ссора матери с женихом расстроила Натали, вдогонку она послала письмо, в котором, судя по всему, уверяла Пушкина в неизменности своих чувств и о сожалениях матери в том, что погорячилась…
Более откровенен Пушкин пока с друзьями, всю накопившуюся горечь этих дней он высказывает П.А. Плетневу, неустанному ходатаю по издательским делам поэта. «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей моей тещи расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настанет – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.
Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан Богу и тебе. Грустно, душа моя…»
Нижегородские леса отгородили Пушкина от суетных дел мира и волей-неволей оставили единственную возможность успокоиться и обрести душевное спокойствие – взять в руки гусиное перо, которое «просится к бумаге». Поэт весь отдался сочинительству.
Еще по дороге в Болдино Пушкин узнал о холере, надвигавшейся на среднерусские губернии, но назад не поворотил, почувствовав первый прилив вдохновения. Вот и получилось, что ехал Александр Сергеевич в деревню по своим предсвадебным имущественным делам недели на три, а застрял на всю осень – знаменитую Болдинскую осень.
«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте, мой ангел», – жаловался невесте Пушкин в конце сентября, а на столе его в Болдино уже лежали написанными «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка», 8-я глава «Евгения Онегина», «Элегия»:
«Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасностям заразы было бы непростительно…»
…Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Лейтмотивом всех октябрьских писем Пушкина к невесте из Болдина звучало нешуточное беспокойство о том, как бы Натали со своим семейством не стала жертвой эпидемии.
Этот месяц был особенно обилен поэтическими шедеврами, ясно обозначавшими, что года Пушкина «к суровой прозе клонят». Он переживал расцвет своего гения, вехами которого стали меткие по названию и новаторские по языку – чистому, ясному, доступному, повести Белкина: «Выстрел», «Метель» и истинно «драматические произведения» – «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», хрестоматийное теперь:
В ноябре – все еще карантины. Пушкин продолжал работать с неиссякаемым вдохновением. Написаны «История села Горюхина», «Каменный гость», «Пир во время чумы» и навеянное разлукой:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва…
Дух творца окреп, Пушкин и сам это чувствовал, довольный своим «прилежанием». «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, – обращался он к Дельвигу, – именуемую цветочной (для альманаха «Северные цветы». – Н. Г.) по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века, не знаю, в чем дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне про тебя ничего не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын – т. е. мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может, еще что-нибудь пришлю тебе…
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать…
Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею еще и думать» (4 ноября 1830 г.).
«Хандрливость» Пушкина делала его настроение переменчивым, как направление флюгера в ненастье, хотя, в сущности, его жизненный барометр показывал «ясно». Стесненные обстоятельства, как всегда, привели к необходимости заняться сочинительством, окунуться в «купель, исцеляющую язвы» – в работу, и эта купель восстановила растраченные в суете силы Пушкина…
В «скверном настроении» нападали на него прежние страсти, и он начинал беспричинно ревновать. Вернее сказать – по той причине, что судил малознакомых по себе: до последнего времени Пушкин мог позволить себе изменить женщине ради нового увлечения, то же свойство Пушкин подозревал и в невесте. Хоть и в шутку, но он писал ей, что «отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову… Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова…»
Пушкин и сам понимал, что беспричинно ревнив, но поделать ничего не мог с собой. И эта ревность тяжелым отпечатком легла на его дальнейшую семейную жизнь. Еще из Болдина писал он Плетневу: «Как же не стыдно было понять хандру мою, как ты ее понял? Хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно, но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж конечно не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мной глупые ссоры, и это бесило меня. Хандра схватила и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел или думал отказаться? но я видел уже отказ и утешался чем попало. Всё, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна…»
Приступы беспричинной ревности охватывали Пушкина все чаще, и он не знал, как с ними справиться. Та единственная, которая могла его успокоить и утешить, была далеко. Вдруг в самый разгар творческого горения он получил от своей невесты упрек в непостоянстве, так что пришлось несколько раз оправдываться: «Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей…» (2 декабря 1830 г.)
Повод был дан самим Пушкиным, когда он написал Натали, что «отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно…» Мы не знаем, в каком тоне невеста сделала упрек, возможно, что и в шутливом, да Пушкин не понял… В любом случае письмо, заставившее Пушкина оправдываться, свидетельствует о том, что Натали была серьезно влюблена в своего жениха и волновалась, что свадьба столько времени откладывается…
В начале декабря Пушкин наконец вернулся в Москву, заложил Кистенево, получил 38 тысяч, из которых 11 тысяч дал в долг Наталье Ивановне на приданое, 10 тысяч – П.В. Нащокину в долг же, а 17 тысяч оставил «на обзаведение и житье годичное». Продолжался Рождественский пост, венчание было разрешено по церковному уставу только после святок, то есть в следующем году…
«Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах…»
Новый, 1831 год начался с радостного и долгожданного события: вышел в свет «Борис Годунов». Ни одно произведение Пушкина не значило лично для него самого так много, как эта драма, посвященная памяти Николая Михайловича Карамзина. В «Годунове» Пушкин выразил свои заветные взгляды на русскую историю, на роль в ней личности самодержавного царя.
Первые известия об успехе трагедии в Петербурге (в один день разошлись сразу 400 экземпляров) были для автора неожиданной радостью. «Вы говорите об успехе «Бориса Годунова»: право, я не могу этому поверить. Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году, и потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия увидела свет. Впрочем, все хорошее в ней до такой степени мало пригодно для того, чтоб поразить почтенную публику (то есть, ту чернь, которая судит нас), и так легко осмысленно критиковать меня, что я думал доставить удовольствие лишь дуракам, которые могли бы поострить на мой счет» (9 февраля, Пушкин – Е.М. Хитрово).
Предчувствие поэта вскоре оправдалось. Романтические поэмы Пушкина встречались почти единодушными восторженными отзывами критики. На долю «Бориса Годунова» пришлись несправедливые порицания. Не только недоброжелатели, но и некоторые друзья не приняли «Бориса». «Годунов раскупается слабо. Пушкин точно издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть в эти пять лет поправлял его, а то все прежнее и все не то, чего ожидать следовало» (Языков).
Надеждин в своей статье в «Телескопе» сочувственно цитировал напечатанную в «Северном Меркурии» эпиграмму:
Почт-директор А.Я. Булгаков сообщал: «В городе опять поползли слухи, что Пушкина свадьба расходится: это скоро должно открыться. Середа – последний день, в который можно венчать (перед Великим постом. – Н. Г.). Невеста, сказывают, нездорова. Он был… на бале, отличался, танцевал, после ужина скрылся. – Где Пушкин, я спросил, а Гриша Корсаков серьезно отвечал: «Он ведь был здесь весь вечер, а теперь отправился навестить невесту». Хорош визит в пять часов утра и к больной! Нечего ждать хорошего, кажется, я думаю, что не для нее одной, но для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась».
Это письмо было написано 16 февраля, а неделей раньше Пушкин уже написал приятелю Кривцову: «Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Мне 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты».
Накануне свадьбы, 17 февраля, Пушкин по старому обычаю устроил мальчишник для прощания с холостой жизнью. Он пригласил друзей в свою новую, заново отделанную квартиру в доме Хитрово на Арбате, куда назавтра должен был привести свою молодую жену.
На мальчишник собрались близкие друзья: Нащокин, князь Вяземский, Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Иван Киреевский, брат Левушка.
«Накануне свадьбы у Пушкина был девишник, так сказать, или, лучше сказать, пьянство – прощание с холостой жизнью» (Языков).
Грустный Пушкин уехал перед вечером к невесте. Но на другой день, на свадьбе, все любовались веселостью и радостью поэта и его молодой супруги, которая была изумительно хороша.
Говорили, что 18 февраля, в день свадьбы, Наталья Ивановна прислала сказать, что все опять придется отложить – нет денег на карету. Жених послал денег. На свадебный фрак Пушкин не стал тратиться – венчался во фраке Нащокина.
Поначалу венчаться хотели в домовой церкви князя С.М. Голицына, однако митрополит Филарет запретил – не положено по уставу. Венчание состоялось в приходе невесты – в церкви Большого Вознесения, что у Никитских ворот. Во время венчания Пушкин, нечаянно задев аналой, уронил крест, когда менялись кольцами, одно упало на пол; погасла свечка; первым устал держать венец шафер жениха. Пушкин решил, что все это дурные предзнаменования, – мысль человека суеверного. Впоследствии он неоднократно повторял, что важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения Господня: родился в Вознесение, венчался в церкви Вознесения – по его собственным словам, это не могло быть приписано одной лишь случайности.
В церковь старались не пускать посторонних, была на сей случай прислана полиция: событие для Москвы не из обычных.
«Я принимал участие в свадьбе, – вспоминал сын князя Вяземского Павел, которому в ту пору было лет 11, – и по совершении брака в церкви отправился вместе с П.В. Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных с образом, в щегольской, уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками».
В квартире на Арбате было пять комнат: зал, гостиная, кабинет, спальня и будуар. Молодые занимали весь второй этаж.
О внешности Пушкина говорили по-разному. Черты лица его не были красивы в общепринятом смысле слова, но в иные времена необыкновенная одухотворенность и сильные чувства, им переживаемые, делали лицо прекрасным. Особенно хороши были глаза поэта – большие, ясные. Добавить сюда ослепительную белозубую улыбку и вьющиеся каштановые волосы да обаяние, возникавшее тотчас, когда Пушкин хотел понравиться женщине: таким, наверно, видела его Натали, когда влюбилась. Не внешность сама по себе, а яркое свидетельство жизни его живой души, глубокие чувства, отражаемые во внешности, привлекли внимание красавицы.
Красавица Натали была признанная, но и в ее внешности недоброжелатели находили изъяны. Ей сразу же стали приписывать чувства, которых Натали не переживала, и переживания, чуждые ее кроткому нраву.
«Пушкин познакомил меня со своей женой. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными черными и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна…» (В.И. Туманский)
«Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице», – высказал свое мнение С.Д. Киселев. Возможно, оно было вызвано обидой за несостоявшийся брак с Пушкиным Екатерины Ушаковой, ведь Киселев был мужем ее сестры Елизаветы…
«Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, хорошенькая, красивая и остроумная, а со всем тем добродушная» (О.С. Павлищева, сестра Пушкина).
Далее всех простирался зоркий взгляд Долли Фикельмон: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но и какую же трудную предстоит нести ей судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин» (запись из дневника жены австрийского посланника от 12 ноября 1831 г.).
Со всех сторон на молодых посыпались поздравления.
«Поздравляю тебя, милый друг, с окончанием кочевой жизни, – радовался Плетнев. – Ты перешел в состояние истинно гражданское. Полно в пустыне жизни бродить без цели. Все, что на земле суждено человеку прекрасного, оно уже для тебя утвердилось. Передай искренние мои поздравления Наталье Николаевне: целую ручки».
Ответом Плетневу было признание Пушкина: «Я женат и счастлив, одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился» (24 февраля 1831 г.).
Но в ощущениях его молодой жены не все было так безоблачно. После свадьбы Натали рассказала княгине Вере Вяземской, что ее муж в первый день брака, как встал с постели, так и не видал ее. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришел к ней только к вечеру. Молодая горько плакала, оставшись одна в чужом доме. Спустя полторы недели молодожены устроили у себя свой первый бал.
«Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они, как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцовали, и так как общество было небольшое, то я также потанцовал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала, и по приказанию старика Юсупова: «и я бы танцовал, если бы у меня были силы», – говорил он. Ужин был славный; всем казалось странным, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа…» (28 февраля, А.Я. Булгаков)
Новоиспеченных, но уже знаменитых супругов наперебой приглашали в гости: всем хотелось поглядеть на первую красавицу Москвы и первого поэта России. Балы, театр, маскарад в Большом театре, санные катания, устроенные знакомцем Пушкина Пашковым, гости непрерывно сменяли друг друга. Это были развлечения последней перед Великим постом масленичной недели.
На период Великого поста повсеместно закрывались театры, прекращались общественные балы и развлечения, дабы все силы души христианина сосредоточились, по возможности, на внутренней жизни.
По-видимому, глава молодого семейства легкомысленно отнесся к наступившему Великому посту: продолжались шумные встречи с друзьями, неположенные увеселения вкупе со столом, вовсе не постным. Это не могло не огорчать тещу Пушкина, она пыталась как-то увещевать зятя, по словам современницы, «вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери». Надо заметить, что «чересчур» в этом вопросе не существует… Каждый руководствовался своей правдой, которая открывается человеку по мере веры его. Светское пушкиноведение отводило несчастной Наталье Ивановне роль «мучительницы» Пушкина, которая только то и делала, что «постоянно попрекала его безбожием и безнравственностью, даже скупостью, тем самым ускорив отъезд молодоженов из Москвы».
Однако еще в январе, за месяц до женитьбы, Пушкин писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план моей жизни: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь, а как тетки хотят».
Нет, «в Москве остаться я никак не намерен, – докладывает Пушкин Плетневу в марте. – …Мне мочи нет хотелось бы к вам не доехать, а остановиться в Царском Селе… Лето и осень таким образом провел бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. А дома ныне, вероятно, там недороги; гусаров нет, двора нет – квартер пустых много. С тобой, душа моя, виделся бы я всякую неделю, с Жуковским также – Петербург под боком – жизнь дешевая, экипажа не нужно». «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего доброго? и газеты!»
Итак, причин было предостаточно, чтобы переехать в Петербург, где сосредоточены милые сердцу приманки: друзья, литературные салоны, придворный, высший и блестящий круг, в котором, по расчетам Пушкина, Натали должна занять подобающее место. Недаром он писал: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?..»
В этом отрывке из письма, написанного Наталье Ивановне накануне помолвки Пушкина, речь шла о средствах, которые необходимы, чтобы вести «блестящий, как она заслуживает» образ жизни. Пушкин искренне обещает «принести в жертву свои вкусы», но, как оказалось, сделать это было ему не под силу. Он продолжал играть, игра его была по большей части несчастлива, отсюда и всегдашняя нехватка достаточных средств в постоянном ожидании внезапного большого выигрыша.
«Пушкин, получив из Опекунского совета до 40 тысяч, сыграл свадьбу и весною 1831 года, отъезжая в Петербург, уже нуждался в деньгах, так что Нащокин помогал ему в переговорах с закладчиком Веером». «Из полученных денег (до 40 тысяч) он заплатил долги свои и, живучи около трех месяцев в Москве, до того истратился, что пришлось ему заложить у еврея Веера женины бриллианты, которые потом и не были выкуплены» (Нащокин).
Наталья Ивановна ни гроша не дала в приданое своей дочери Наталье, с Пушкина же требовала 11 тысяч на приданое… О каких бриллиантах идет речь? Оказывается, о ее собственных, Натальи Ивановны, бриллиантах.
«Несмотря на свое личное пренебрежение к деньгам, когда становилось чересчур жутко и все ресурсы иссякали, Александр Сергеевич вспоминал об обещанном и не выплаченном приданом жены. Происходил обмен писем между ним и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшим результата и порождавший только некоторое обострение отношений.
Кончилось тем, что теща, в доказательство своей доброй воли исполнить обещание, прислала Пушкину объемистую шкатулку, наполненную бриллиантами и драгоценными парюрами, на весьма значительную сумму. Несколько дней Наталья Николаевна любовалась уцелевшими остатками гончаровских миллионов[2]. Муж объявил ей, что они должны быть проданы для уплаты долгов, и разрешил сохранить на память только одну из присланных вещей. Выбор ее остановился на жемчужном ожерелье, в котором она стояла перед венцом (стало быть, бриллианты были присланы до свадьбы. – Н. Г.). Оно было ей особенно дорого, и, несмотря на лишения и постоянные затруднения в тяжелые годы вдовства, она сохраняла его, и только крайность заставила его продать графине Воронцовой-Дашковой, в ту пору выдававшей дочь замуж. Не раз вспоминала она о нем со вздохом, прибавляя:
Первые известия об успехе трагедии в Петербурге (в один день разошлись сразу 400 экземпляров) были для автора неожиданной радостью. «Вы говорите об успехе «Бориса Годунова»: право, я не могу этому поверить. Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году, и потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия увидела свет. Впрочем, все хорошее в ней до такой степени мало пригодно для того, чтоб поразить почтенную публику (то есть, ту чернь, которая судит нас), и так легко осмысленно критиковать меня, что я думал доставить удовольствие лишь дуракам, которые могли бы поострить на мой счет» (9 февраля, Пушкин – Е.М. Хитрово).
Предчувствие поэта вскоре оправдалось. Романтические поэмы Пушкина встречались почти единодушными восторженными отзывами критики. На долю «Бориса Годунова» пришлись несправедливые порицания. Не только недоброжелатели, но и некоторые друзья не приняли «Бориса». «Годунов раскупается слабо. Пушкин точно издал его слишком и слишком поздно. Добро бы хоть в эти пять лет поправлял его, а то все прежнее и все не то, чего ожидать следовало» (Языков).
Надеждин в своей статье в «Телескопе» сочувственно цитировал напечатанную в «Северном Меркурии» эпиграмму:
К неприятным издевкам добавилось настоящее горе. Вечером 18 января Пушкин получил известие о внезапной смерти нежно любимого друга Антона Дельвига. «Без него мы точно осиротели… Свадебные хлопоты показались мелочными и ненужными перед лицом смерти».
И Пушкин стал нам скучен,
И Пушкин надоел:
И стих его незвучен,
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы! На Новый год!
Почт-директор А.Я. Булгаков сообщал: «В городе опять поползли слухи, что Пушкина свадьба расходится: это скоро должно открыться. Середа – последний день, в который можно венчать (перед Великим постом. – Н. Г.). Невеста, сказывают, нездорова. Он был… на бале, отличался, танцевал, после ужина скрылся. – Где Пушкин, я спросил, а Гриша Корсаков серьезно отвечал: «Он ведь был здесь весь вечер, а теперь отправился навестить невесту». Хорош визит в пять часов утра и к больной! Нечего ждать хорошего, кажется, я думаю, что не для нее одной, но для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась».
Это письмо было написано 16 февраля, а неделей раньше Пушкин уже написал приятелю Кривцову: «Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Мне 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты».
Накануне свадьбы, 17 февраля, Пушкин по старому обычаю устроил мальчишник для прощания с холостой жизнью. Он пригласил друзей в свою новую, заново отделанную квартиру в доме Хитрово на Арбате, куда назавтра должен был привести свою молодую жену.
На мальчишник собрались близкие друзья: Нащокин, князь Вяземский, Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Иван Киреевский, брат Левушка.
«Накануне свадьбы у Пушкина был девишник, так сказать, или, лучше сказать, пьянство – прощание с холостой жизнью» (Языков).
Грустный Пушкин уехал перед вечером к невесте. Но на другой день, на свадьбе, все любовались веселостью и радостью поэта и его молодой супруги, которая была изумительно хороша.
Говорили, что 18 февраля, в день свадьбы, Наталья Ивановна прислала сказать, что все опять придется отложить – нет денег на карету. Жених послал денег. На свадебный фрак Пушкин не стал тратиться – венчался во фраке Нащокина.
Поначалу венчаться хотели в домовой церкви князя С.М. Голицына, однако митрополит Филарет запретил – не положено по уставу. Венчание состоялось в приходе невесты – в церкви Большого Вознесения, что у Никитских ворот. Во время венчания Пушкин, нечаянно задев аналой, уронил крест, когда менялись кольцами, одно упало на пол; погасла свечка; первым устал держать венец шафер жениха. Пушкин решил, что все это дурные предзнаменования, – мысль человека суеверного. Впоследствии он неоднократно повторял, что важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения Господня: родился в Вознесение, венчался в церкви Вознесения – по его собственным словам, это не могло быть приписано одной лишь случайности.
В церковь старались не пускать посторонних, была на сей случай прислана полиция: событие для Москвы не из обычных.
«Я принимал участие в свадьбе, – вспоминал сын князя Вяземского Павел, которому в ту пору было лет 11, – и по совершении брака в церкви отправился вместе с П.В. Нащокиным на квартиру поэта для встречи новобрачных с образом, в щегольской, уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками».
В квартире на Арбате было пять комнат: зал, гостиная, кабинет, спальня и будуар. Молодые занимали весь второй этаж.
Действительно, поразительная была пара. Тонкая, высокая, стройная, очень красивая особа, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением лица и «потомок негров безобразный», ниже ее на 9 сантиметров и старше на 13 лет, мятежный поэт…
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой…
О внешности Пушкина говорили по-разному. Черты лица его не были красивы в общепринятом смысле слова, но в иные времена необыкновенная одухотворенность и сильные чувства, им переживаемые, делали лицо прекрасным. Особенно хороши были глаза поэта – большие, ясные. Добавить сюда ослепительную белозубую улыбку и вьющиеся каштановые волосы да обаяние, возникавшее тотчас, когда Пушкин хотел понравиться женщине: таким, наверно, видела его Натали, когда влюбилась. Не внешность сама по себе, а яркое свидетельство жизни его живой души, глубокие чувства, отражаемые во внешности, привлекли внимание красавицы.
Красавица Натали была признанная, но и в ее внешности недоброжелатели находили изъяны. Ей сразу же стали приписывать чувства, которых Натали не переживала, и переживания, чуждые ее кроткому нраву.
«Пушкин познакомил меня со своей женой. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными черными и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна…» (В.И. Туманский)
«Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице», – высказал свое мнение С.Д. Киселев. Возможно, оно было вызвано обидой за несостоявшийся брак с Пушкиным Екатерины Ушаковой, ведь Киселев был мужем ее сестры Елизаветы…
«Они очень довольны друг другом, моя невестка совершенно очаровательна, хорошенькая, красивая и остроумная, а со всем тем добродушная» (О.С. Павлищева, сестра Пушкина).
Далее всех простирался зоркий взгляд Долли Фикельмон: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь облик как будто говорит: «Я страдаю». Но и какую же трудную предстоит нести ей судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин» (запись из дневника жены австрийского посланника от 12 ноября 1831 г.).
Со всех сторон на молодых посыпались поздравления.
«Поздравляю тебя, милый друг, с окончанием кочевой жизни, – радовался Плетнев. – Ты перешел в состояние истинно гражданское. Полно в пустыне жизни бродить без цели. Все, что на земле суждено человеку прекрасного, оно уже для тебя утвердилось. Передай искренние мои поздравления Наталье Николаевне: целую ручки».
Ответом Плетневу было признание Пушкина: «Я женат и счастлив, одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился» (24 февраля 1831 г.).
Но в ощущениях его молодой жены не все было так безоблачно. После свадьбы Натали рассказала княгине Вере Вяземской, что ее муж в первый день брака, как встал с постели, так и не видал ее. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришел к ней только к вечеру. Молодая горько плакала, оставшись одна в чужом доме. Спустя полторы недели молодожены устроили у себя свой первый бал.
«Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они, как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцовали, и так как общество было небольшое, то я также потанцовал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала, и по приказанию старика Юсупова: «и я бы танцовал, если бы у меня были силы», – говорил он. Ужин был славный; всем казалось странным, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа…» (28 февраля, А.Я. Булгаков)
Новоиспеченных, но уже знаменитых супругов наперебой приглашали в гости: всем хотелось поглядеть на первую красавицу Москвы и первого поэта России. Балы, театр, маскарад в Большом театре, санные катания, устроенные знакомцем Пушкина Пашковым, гости непрерывно сменяли друг друга. Это были развлечения последней перед Великим постом масленичной недели.
На период Великого поста повсеместно закрывались театры, прекращались общественные балы и развлечения, дабы все силы души христианина сосредоточились, по возможности, на внутренней жизни.
По-видимому, глава молодого семейства легкомысленно отнесся к наступившему Великому посту: продолжались шумные встречи с друзьями, неположенные увеселения вкупе со столом, вовсе не постным. Это не могло не огорчать тещу Пушкина, она пыталась как-то увещевать зятя, по словам современницы, «вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери». Надо заметить, что «чересчур» в этом вопросе не существует… Каждый руководствовался своей правдой, которая открывается человеку по мере веры его. Светское пушкиноведение отводило несчастной Наталье Ивановне роль «мучительницы» Пушкина, которая только то и делала, что «постоянно попрекала его безбожием и безнравственностью, даже скупостью, тем самым ускорив отъезд молодоженов из Москвы».
Однако еще в январе, за месяц до женитьбы, Пушкин писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план моей жизни: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь, а как тетки хотят».
Нет, «в Москве остаться я никак не намерен, – докладывает Пушкин Плетневу в марте. – …Мне мочи нет хотелось бы к вам не доехать, а остановиться в Царском Селе… Лето и осень таким образом провел бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. А дома ныне, вероятно, там недороги; гусаров нет, двора нет – квартер пустых много. С тобой, душа моя, виделся бы я всякую неделю, с Жуковским также – Петербург под боком – жизнь дешевая, экипажа не нужно». «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести: альманаха, журнала, чего доброго? и газеты!»
Итак, причин было предостаточно, чтобы переехать в Петербург, где сосредоточены милые сердцу приманки: друзья, литературные салоны, придворный, высший и блестящий круг, в котором, по расчетам Пушкина, Натали должна занять подобающее место. Недаром он писал: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?..»
В этом отрывке из письма, написанного Наталье Ивановне накануне помолвки Пушкина, речь шла о средствах, которые необходимы, чтобы вести «блестящий, как она заслуживает» образ жизни. Пушкин искренне обещает «принести в жертву свои вкусы», но, как оказалось, сделать это было ему не под силу. Он продолжал играть, игра его была по большей части несчастлива, отсюда и всегдашняя нехватка достаточных средств в постоянном ожидании внезапного большого выигрыша.
«Пушкин, получив из Опекунского совета до 40 тысяч, сыграл свадьбу и весною 1831 года, отъезжая в Петербург, уже нуждался в деньгах, так что Нащокин помогал ему в переговорах с закладчиком Веером». «Из полученных денег (до 40 тысяч) он заплатил долги свои и, живучи около трех месяцев в Москве, до того истратился, что пришлось ему заложить у еврея Веера женины бриллианты, которые потом и не были выкуплены» (Нащокин).
Наталья Ивановна ни гроша не дала в приданое своей дочери Наталье, с Пушкина же требовала 11 тысяч на приданое… О каких бриллиантах идет речь? Оказывается, о ее собственных, Натальи Ивановны, бриллиантах.
«Несмотря на свое личное пренебрежение к деньгам, когда становилось чересчур жутко и все ресурсы иссякали, Александр Сергеевич вспоминал об обещанном и не выплаченном приданом жены. Происходил обмен писем между ним и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшим результата и порождавший только некоторое обострение отношений.
Кончилось тем, что теща, в доказательство своей доброй воли исполнить обещание, прислала Пушкину объемистую шкатулку, наполненную бриллиантами и драгоценными парюрами, на весьма значительную сумму. Несколько дней Наталья Николаевна любовалась уцелевшими остатками гончаровских миллионов[2]. Муж объявил ей, что они должны быть проданы для уплаты долгов, и разрешил сохранить на память только одну из присланных вещей. Выбор ее остановился на жемчужном ожерелье, в котором она стояла перед венцом (стало быть, бриллианты были присланы до свадьбы. – Н. Г.). Оно было ей особенно дорого, и, несмотря на лишения и постоянные затруднения в тяжелые годы вдовства, она сохраняла его, и только крайность заставила его продать графине Воронцовой-Дашковой, в ту пору выдававшей дочь замуж. Не раз вспоминала она о нем со вздохом, прибавляя: