Сволочь Женя Финкель на все мои просьбы устроить меня в газету отвечал: "Мать, такие работники как ты не нужны даже здесь, своего говна хватает!" А Матрешкин пошел и поговорил с главным редактором. Так я стала работать с ними в газете. Это почти совпало с ухудшением домашнего сервиса у Матрешкина, поэтому он не удивился. "Ты не привыкла работать, устаешь, говорил он. - А я привык. Буду сам тянуть лямку быта"
А я влюбилась в Женю Финкеля, который, вообще-то, всегда мне нравился. То комплимент ему сделаю, то на колени к нему сяду. Матрешкин говорит: "Я пошел домой!" А я ему: "Ну и иди, я Женечку подожду" Финкель, конечно, отвечал: "Сдристывала бы ты, мать, отсюда! Толку от тебя никакого, только работать мешаешь!" А я возьму да все равно останусь. Тут-то у Матрешкина и испортился характер. Он забрал заявление из ЗАГСа, узнал расценки и стал взыскивать с меня за использование его домашней оргтехники. Я перестала жалеть Матрешкина и бросила его.
Поначалу я была счастлива с Женей Финкелем, пока от того же Матрешкина не узнала, что он мне изменяет с моей подругой по прозвищу Зяблик. Произошло это так.
Позвонил мне Матрешкин, поздравил с Новым годом. Я его тоже поздравила и, зная, что Матрешкин не признает христианскую хронологию, говорю: "Ну что, сидел в новогоднюю ночь один, работал?" "Нет, - отвечает, - лег спать пораньше. А вечером 1 января позвонил мне Женя Финкель и пригласил в гости. Пропуском в его квартиру была бутылка водки. У Жени была гостья небезызвестная тебе Зяблик. Мы и спать легли на одной кровати. Я был пьяный и приставал к Зяблику. Внешне она так себе, а на ощупь ничего. Иногда Финкель ошибался и приставал ко мне. Мне не было противно, поэтому я, наверное, гетеросексуален. Утром они пошли кататься с горки" - сдерживал Матрешкин торжество в голосе. Больше всего я не могла простить горку, с которой каталась с Финкелем раньше Зяблика. Я холодно простилась с Матрешкиным и принялась названивать Финкелю. Его не было дома. Тогда я позвонила Зяблику. Зяблик стала врать, что только что приехала из Опочки. Я подарила ей на Новый год Финкеля и предупредила, что у него хламидиоз. Зяблик обрадовалась, но и загрустила. Через несколько часов мне позвонил Финкель и сказал, что проклинает меня за то, что я выдала военную тайну. На этом наш роман закончился.
С Матрешкиным я стала общаться уже в феврале, списывая это на минутную слабость одинокой женщины. Зайду на часок чаю выпить, а выпью водки и уйду утром - чистая случайность. Хотя, с другой стороны, были тогда и поклонники. Одни из них считали меня истеричкой, другие - девственницей, третьи - сумасшедшей, а четвертые - садисткой. Дело в том, что я взяла моду договориться о свидании, а в самый ответственный момент отбиться и убежать к Матрешкину. "Да ну вас, - думала я, - заканчивая одеваться, как правило, в подъезде, - лучше уж знакомое зло. Все равно нет никакой любви"
Пришла и любовь, к очередному журналисту-алкоголику. Любовь была несчастная, но тем более красивая. Возлюбленный названивал в нашу редакцию и просил всех, кто снимал трубку: "А скажите Матрешкину, что мне звонит его любовница!" "Нет у меня никакой любовницы" - зардевшись, отвечал Матрешкин. "Это кто угодно, только не Горлышкина! - вопил Финкель. - Горлышкина даже Матрешкину не нужна, а моему другу Мишеньке и подавно!"
Осознав, что Мишенька не верит в чистоту моих чувств и не хочет со мной связываться из-за общественного мнения, приписывающего меня Матрешкину, я решила демонстративно порвать с Матрешкиным и устроила скандал в редакции. Побросала его вещи со стола, даже гневно прокричала несколько слов и захлопнула дверь перед его носом. Матрешкин так и стоял под дверью и говорил проходящим: "Что-то очень жарко сегодня в кабинете!" Коллектив решил, что я безумно влюблена в Матрешкина, и стал посылать Мишеньку подальше. Целый месяц публичных скандалов так ни к чему и не привел. Я топала ногами, бросалась ко всем подряд и объясняла, что Матрешкина терпеть не могу, что мне трудно находиться с ним в одном помещении... Женщины говорили: "Бедная, как ты его любишь!", а мужчины спрашивали: "Когда свадьба?" "Иди к своему Матрешкину! - говорил Мишенька. - Специально ко мне пристаешь, чтобы его ревновать заставить. Что я клоун, что ли?" Чтобы успокоиться, мне нужен был секс, и я шла к тому же Матрешкину.
В отпуск свободнорожденный и возгордившийся Матрешкин поехал с Машей. Давняя любовница, бывшая еще до лимонной водки и зеленых яблок, она когда-то хотела замуж, но уже отчаялась. Матрешкин иногда ходил с ней в театры по ее требованию, что обставлялось декорациями моей ревности, не имеющей, как известно, никакого отношения к любви. Матрешкин, чтобы облегчить себе жизнь, пытался скрыть от меня, что едет не один, однако проболтался. "Фу, еле купил билеты!" - сказал Матрешкин. Я спросила: "Удалось достать места рядом?" "Да, удалось!" - радостно подтвердил Матрешкин. И мы расстались навсегда.
Я была счастливая и злая одновременно, и всем рассказывала о матрешкинской подлой измене. "Да у них, наверное, ничего нет. Подумаешь, вместе поехали" - отмахивались сотрудницы.
Когда Матрешкин вернулся, я сдалась. "Да, не люблю, - сказала я себе, доставая из толстого пакета и рассматривая фотографии Маши в купальнике. Но как мужчина он меня все-таки привлекает. Что уж тут спорить со стариком Фрейдом!"
"Матрешкин, будем добиваться совершенства в сексе! Давай-ка пользоваться презервативами!" "Я... ими не пользуюсь, у меня их даже нет!" - испугался Матрешкин. Я велела купить и ушла домой.
С тех пор начались проблемы, которые раньше нам и не снились.
Матрешкин пару раз за вечер упомянул презервативы всуе. Легли поздно. Была гроза, вспышки молнии на секунду выявляли узорчики на шторах. "Ты купил то, о чем я тебя просила?" "Да" "И где?" Матрешкин вскочил и куда-то побежал нагишом. Через 20 минут вернулся с пачкой. "Ты бегал в аптеку?" "Ну, ты же знаешь, что у меня все лежит на своих местах! Аккуратно доставал из кухонного шкафчика" - сказал Матрешкин дрожащим от волнения голосом. Презервативы были голубые и ароматические. Однако воспользоваться ими не удалось: кожа у Матрешкина покраснела и покрылась пупырями, презерватив вонял падалью, дождь бомбардировал подоконник. Наконец Матрешкин зашвырнул упаковку за кровать, разрыдался и признался, что у него аллергия на латекс. Я решила: "Теперь-то точно с ним расстанусь, вот только пусть успокоится, и стресс пройдет!" Отнесли в ЗАГС еще одно заявление, только для того, чтобы Матрешкин не комплексовал.
Вскоре после этого Матрешкина назначили заведующим отдела, и он прямо на глазах заважничал. Стал неподвижно сидеть за столом, одной рукой сжимая авторучку, приставленную к листу бумаги, а другую держа на телефонной трубке. Я радовалась за Матрешкина и бросала в него ластиками и скрепками. Матрешкин грозился написать на меня докладную главному редактору. Он запретил пить в нашей комнате чай, и даже отдал чайник в соседний кабинет. Матрешкин не выдержал испытания властью: между нами разверзлась пропасть. Он отказался от поцелуев на рабочем месте и стал говорить мне, упирая государственный взгляд в стену над моей головой: "Вы можете быть свободны" Личную жизнь Матрешкин перенес сначала на период от вечера пятницы до утра воскресенья, потом сократил до вечера субботы, а потом и до субботнего утра. В наши короткие встречи у него дома он жаловался на недомогание, был холоден и журил меня за отсутствие понимания и моральной поддержки. "Тогда, когда я занимаю такую ответственную должность, когда я больше не принадлежу себе, а принадлежу газете, ты, младший сотрудник, дискредитируешь меня перед другими подчиненными и тем самым мешаешь работе отдела!" (других подчиненных был всего один) "Пойми, я же шучу!" "Я не воспринимаю юмор подобного рода" "Да над тобой вся редакция смеется!" - в сердцах сказала я правду. "Я пересмотрел наши отношения, и понял, что дальнейшее общение невозможно" - запереживал Матрешкин. Однако я слишком болела за Матрешкина, чтобы оставить его в покое. "Да у него же нервное перенапряжение!" страдала я на диване, потому что Матрешкин завел обычай спать в одиночестве даже в ночь личной жизни. "Надо не дать ему окончательно уйти в себя и потерять последние связи с миром! Надо тормошить его, тормошить, пробиваться к его душе, забыв все обиды! Матрешкин столько для меня сделал! Пусть сейчас он сердится на меня, зато потом будет благодарить!" Однако Матрешкину становилось все хуже и хуже. Он стал пропускать интимные ночи, не смотрел в глаза во время любви, на все постельные просьбы отвечал: "А я не хочу", на пени: "А мне все равно". Я терпела капризы больного. Но и болезнь прогрессировала. Матрешкин стал хладнокровно говорить мне: "Спокойной ночи", закрывая дверь в свою комнату перед моим носом. Если я врывалась сразу, Матрешкин притворялся засыпающим. Поэтому я стала выжидать какое-то время, а потом прокрадываться к разнежившемуся Матрешкину. Пару раз это увенчалось успехом. А на третий раз Матрешкин торжествующе объявил: "А я уже все!" Так он уподобился библейскому самодостаточному герою и увлекся порнографией, лишив меня последних средств борьбы за его возвращение к нормальной жизни. Однако я продолжала смеяться на рабочем месте и пускать в Матрешкина самолетики из читательских писем. Через некоторое время Матрешкин признался, что не может больше находиться со мной в одном помещении: он испытывает такой психологический дискомфорт, что это отражается на его работоспособности. Матрешкин предложил мне перейти в другой отдел. Тут за дверью послышалось покашливание, и она отворилась. Вошел второй подчиненный Матрешкина, Василий, и сказал: "Я случайно услышал, о чем вы тут говорили. Такие вещи надо делать по форме! Пусть Олег напишет служебную записку главному редактору. Я даже могу продиктовать текст, я много этих записок написал!" Матрешкину нравилось все, связанное с формализмом, поэтому он радостно согласился. Василий продиктовал: "Прошу перевести меня или корреспондента Горлышкину в другой отдел, по причине психологической несовместимости" "Если написать просто "прошу перевести Горлышкину", то ее уволят, подумают, что это завуалированное признание ее некомпетентности!" - объяснил Василий Матрешкину. Матрешкин отнес записку главному редактору.
В другой отдел перевели Матрешкина, понизив его в должности, а заведующим нашего отдела сделали Василия. Матрешкин забрал из ЗАГСа заявление и перестал со мной здороваться, а Василий с тех пор сидел напротив меня в кресле, перекинув ногу через подлокотник, или стоял рядом и, глубоко дыша, смотрел в монитор моего компьютера.
Три недели мы с Матрешкиным ходили, как овдовевшие, а потом случайно встретились в столовой. Солонка на нашем столе искрилась, как снег за окном. Я сказала: "Ты думаешь, я почему в тебя скрепками бросала? Я ведь так тебе в любви признавалась! Почему в школе мальчишки девочек за косички дергают? Только поэтому!" "Я подумаю над этим, - сказал Матрешкин. - У меня тогда было столько важнейших забот, что мне было просто некогда анализировать такие вещи. Я чувствовал, что мне что-то мешает исполнять свои обязанности, а что - не задумывался, просто инстинктивно пытался избавиться от этого. Но я всегда в глубине души подозревал, что ты относишься ко мне хорошо"
Матрешкин позвонил мне глубокой ночью, и к пяти часам утра мы выяснили все отношения. Матрешкин ошибочно подозревал во мне злую волю, а я ошибочно подозревала в нем неприязнь! Однако мы решили расстаться. "Ты хочешь выйти замуж, завести детей, а я останусь бобылем, посвящу себя работе!" - выдал Матрешкин новую идею. Тогда я подумала, что он сошел с ума. А он просто разлюбил меня.
Новый год был грустным. Все вокруг целовались, а я слушала профессиональный разговор двух верстальщиков, и сама себе наливала.
На следующий день я позвонила Матрешкину и предложила ему "последнее бурное свидание" Он согласился. Однако свидание было не очень бурным: Матрешкин простудился и чувствовал себя плохо. Я сидела в ванне и пила вино, а Матрешкин в кальсонах качался рядом на табуретке, пил чай и рассказывал о том, как встречал Новый год в 96-м (бабушка закрыла дверь на цепочку и заснула, а Матрешкин с елкой стоял в подъезде). От безрадостности я выпила бутылку вина и к ужину вышла голая. За столом Матрешкин объяснял, что не сможет жить со мной, потому что знает, что я хочу "крепкую семью" и детей, а он - категорически нет, и его будут мучить комплекс вины или подозрительность. Потом мы легли в постель, и Матрешкин сразу заснул.
Утром Матрешкин встал и пошел с Машей в Пушкинский музей. "От какого же плохого любовника я наконец-то отделалась!" - подумала я с облегчением.
В феврале я вовлеклась в очередной сексуальный скандал на службе: после Нового года ко мне стали ходить верстальщики. Они напивались в моем кабинете и дрались. Победивший лез целоваться. Василий гнал их вниз, в отдел верстки, они поднимались через пять минут с новой порцией спиртного. Один верстальщик приносил водку в пластмассовой бутылке из-под минеральной воды "Святой источник", а другой прятал в джинсах фляжку с надписью "За нашу победу!" и умудрялся пить, не доставая ее, а скорчившись, как Пан из галлюцинации капитана Глана. Один верстальщик жаловался на бедность, второй - на жену и необъяснимое обилие внебрачных детей. Василий тяжело переживал их перманентное присутствие в нашем кабинете и писал докладные. Мне же они казались интересными, хотя и несчастными людьми. Я постоянно изображала из себя Пьетту то с одним, то с другим верстальщиком на коленях. Главный редактор перестал со мной здороваться, потом уволил верстальщиков, и они канули в небытие. А мне прекратили давать премии. Василий стал обнимать меня за освободившуюся от рук верстальщиков талию и говорить, что "знает, на какую лыжу нажать", чтобы премии опять вернулись ко мне.
Я огляделась, и подумала, что выйти замуж уже довольно-таки не рано. Кандидата нашла быстро: этого писателя бросила жена. Он остался один в многокомнатной квартире, растолстел за компьютером, но домашнее хозяйство вел исправно. Мы затеяли переписку по электронной почте. Письма становились все длиннее и литературно - интимнее, в прозу вклинивались стихи... Я валялась на диване, слушала капель, и мечтала, как заживу с писателем.
Однажды я пошла с друзьями в клуб и совершенно случайно проснулась в чужой постели. Лежала, завернувшись в одеяло, затаив дыхание, и боялась пошелохнуться, чтобы не разбудить голого и неподвижного как труп незнакомого человека рядом. "Боже мой! Как я живу?!" - охватило меня экзистенциальное отчаяние. "Никогда не было у меня даже подобия семьи. Впрочем, с Матрешкиным было. Бедный, бедный Матрешкин! Почему я все разрушила? А сейчас он одинокий, заброшенный, и никто ему чаю не согреет!" Незнакомый блондин проснулся и полез обниматься. Я сразу его отвергла. "Ты же сказала: утром!" - возмущался блондин. Завязалась борьба. Кто-то перешептывался под дверью, и мысль о том, что в любой момент можно позвать на помощь, придавала мне уверенности в победе. Мы шлепнулись с кровати и опрокинули тумбочку. На пол полетели какие-то предметы старинного быта: ендова, лучина... "Я же тебя люблю, а ты!" - шипел блондин. Я закричала: "Спасите, помогите!" Дверь открылась, и вбежали моя подруга и ее любовник. Блондин юркнул под одеяло и притворился спящим. Друзья помогли мне собрать одежду, разбросанную по квартире, и я пошла на работу, где сразу же встретила Матрешкина. От избытка разнообразных чувств я поцеловала его, и Матрешкин от неожиданности сплюнул в угол.
Он позвонил мне поздно вечером и сказал: "Наша сегодняшняя встреча произвела на меня сильное впечатление. Я даже бродил по городу, размышляя, и придумал такой рассказ. Жили-были молодой человек и девушка. И вот молодой человек утратил к девушке интерес. Девушка и так, и сяк пыталась вернуть его расположение - ничего не выходило. Однажды в отчаянии она ему сказала: "Неужели я тебя совсем не привлекаю как женщина?!" "Совсем" ответил молодой человек. "И неужели ты ничего не испытаешь, если увидишь меня без одежды?!" "Ничего" И все-таки они решили устроить такой эксперимент. Девушка приехала к молодому человеку, и только она начала раздеваться - у молодого человека возникла эрекция. И все у них стало по-прежнему, а то и еще лучше. Ну, что скажешь?" "Интерес, говоришь, утратил" - подумала я угрюмо. "Да ничего не скажу!" Я вспомнила про своего писателя и простилась с Матрешкиным.
Однако на следующий день нам пришлось по делу встретиться на улице. Как бы я ни пыталась объяснить себе наши с Матрешкиным отношения, я до сих пор ничего в них не понимаю. Конечно, вспоминая, я вспоминаю не все, а только, как мне кажется, главное. Хотя сейчас мне уже кажется, что главного-то я и не вспоминаю. Смешной и скучный Матрешкин не смешной и не скучный. Мы любили друг друга, и только поэтому друг на друга бесконечно обижались. Хотя... В комнате моей памяти Матрешкин сидит в тени. До чего же он некрасивый и жалкий! Седина издалека кажется перхотью, на лбу след от шапки как от тернового венка, очки натерли длинный нос с черными порами, следы от бритвенных порезов на шее, как будто клопы искусали, и голубые испуганные глазки. Матрешкин определенно похож на серийного куренка, убитого электрошоком. И вдруг солнечный зайчик, прыгающий по комнате и тревожащий мое боковое зрение, оказывается на лице Матрешкина. И какой же он милый, добрый, трогательный, как он застенчиво, с робкой надеждой улыбается мне! Так бы и расцеловала! Но пока я лечу в объятия Матрешкина, зайчик уходит, и я оказываюсь в чужих равнодушных руках...
Так бывает в фильмах ужасов: вдруг выглядывает солнце, и одержимый бесами или маньяк-убийца оказывается прежним добрым малым. "Мама, мама, что со мной!" "Сыночек! А-а-а-а-а-а-я-я-я-я-я!" Солнце спряталось.
Мы встретились возле метро. Матрешкин - по дороге в химчистку. Мы встретились как влюбленные: издалека я увидела сияющее лицо Матрешкина, и он пытался спрятать улыбку и скрыть свою гордость тем, что идет на встречу с любимой девушкой. А я и не прятала счастливой улыбки, жалась к Матрешкину, Матрешкин смущался, - всегда стеснялся, когда с ним заигрывали на улице. Все было как раньше! Но когда? Когда такое было? Я завела Матрешкина в "Шоколадницу". Когда-то, еще в школьные годы, это было мое любимое кафе. Стоя я пила там кофе из бумажных стаканчиков. Теперь оно превратилось в попсовое, но милое заведение, где уже нет, конечно, никакого тюля, сквозь который я, для прохожих невидимка, смотрела, не идет ли из школы черноглазый мальчик. Матрешкин жаловался на главного редактора. Я утешала: "Наша газетенка - это дерьмо, в котором иногда попадаются обрывки газеты с прекрасными текстами. Эти тексты - твои!" Кофе в толстых чашках, я слизнула крем от пирожного с Матрешкинского носа... Матрешкин понял, что опоздал в химчистку, и огорчился. Погас солнечный зайчик.
Писатель признался в электронном письме: "Пришла весна - отворяй ворота. Томление у меня, старого козла, в жилах какое-то". Я ответила: "У кого ж его нет, томления-то - так в жилах и тянет, и тянет... Я и сама одинокая пастушка - разбежались все мои козлы" С тех пор стали договариваться о встрече.
Через несколько дней зайчик снова вспыхнул: "Хорошенький же ты какой!" - сказала я Матрешкину, целуя его в столовой. Матрешкин смущенно разулыбался и пригласил в гости. Я подумала: "А ведь он родной мне! Да и компьютер сломался, работы накопилось", - и поехала к нему.
Матрешкин читал вслух Ходасевича, пока я мылась в ванне, потом потер мне спину... "Ладно, буду-ка я опять жить у Матрешкина, иногда с писателем встречаться. Хорошо! И чего это ради мы ссорились?" - думала я, валяясь на кровати. Тут вошел Матрешкин с будильником в руках и сказал, что не готов к тому, чтобы я осталась у него на ночь.
Я молча оделась и ушла, не простившись. "Вот, значит, как, размышляла я в вагоне метро, - разрядил аккумулятор, и все. Обрадовался, что я по нему соскучилась! Решил использовать для снятия сексуального напряжения! Ну подожди, - вот привяжешься ко мне, тут-то и брошу!"
Так и пошло. Стала приезжать к Матрешкину как девушка по вызову, с надеждой пробудить в нем добрые чувства и тут же их растоптать. Вскоре выработался ритуал. Вот я сижу в ванне и вылавливаю маленьких тараканов, которые туда откуда-то нападали. Матрешкин сидит на крышке унитаза (когда он встает, она каждый раз прилипает к его покрасневшей заднице, приподнимается и хлопает) и читает стихи из "Малой библиотечки поэта". Потом секс и последний поезд метро. Матрешкин выкинул новый фортель: вместо того, чтобы снова полюбить меня, перестал возбуждаться. Однако его это не взволновало. "Кина не будет" - равнодушно говорил Матрешкин и натягивал плавки. На случай удачи у него были другие поговорки. "Мавр сделал свое дело". Или: "оборвалось пение хора"
...И вот я наконец еду с писателем в такси.
Мы соприкасались коленками, жизнь казалась мне красивой, как ночная Москва. "Поехали ко мне" - шептал писатель. "Черт возьми! Сегодня все так, как я хочу, мне везет!" - лихорадочно думала я. Мы свернули на Саввинскую набережную, откуда рукой подать до дома Матрешкина. Я знала, куда нести счастье! Попросила остановить машину и потеряла букет. Побежала переулками, задыхаясь, быстрее, пока счастье не рассеялось. Споткнулась и нашла пять долларов. "Не бери!" - сказал мне внутренний голос. Да я и сама не хотела подбирать, предчувствуя недоброе, но широты души не хватило, и взяла. Так судьба откупилась.
Матрешкин долго не открывал, - спал уже. Стоял на пороге всклокоченный, как щенок в чумке, в драном трико, недовольный, морщился от света.
...Зачем я лежу в этой постели скучного блуда, в духоте, за занавешенными шторами, когда за окном поют птицы, и из чмоканий и чирикания вдруг получается трель и очередью прошивает сердце?...
Ну, сказала писателю, что пошла к подруге.
Даже в лучшие наши дни Матрешкин всегда кастрировал мое счастье. Помню, как он не давал целовать себя майской ночью на Новодевичьих прудах, - стеснялся собачников; как мы решили покататься на теплоходе и договорились встретиться на пристани. Я опоздала на 15 минут, и Матрешкин ушел, потому что боялся простудиться на ветру. Вода так заманчиво блестела, теплоходы отплывали, похожие на сверкающие зубные протезы, и я два часа боролась на пристани с ветром, норовящим вывернуть мой плащ наизнанку.
Мы решили с Матрешкиным отпраздновать мой отпуск. Долго думали, как. "Ну куда можно пойти вечером?" - говорил Матрешкин. "Как куда? В театр, в кино, в ресторан, в клуб" "Последние два пункта отпадают" (Матрешкина однажды обсчитали в ночном клубе, и с тех пор он не ходит по злачным местам) Решили сходить в "МакДональдс" - необъяснимо, но это любимое заведение Матрешкина. Пришли. "Тут слишком много народу. Давай поедем в "МакДональдс" на Проспекте мира", - сказал Матрешкин. И мы поехали на троллейбусе. Это были единственные счастливые минуты того дня. В троллейбусе было тепло и пыльно, я высовывалась в окно, и холодный воздух обжигал мне лицо. Вечно я хожу или езжу не по тем улицам. Я была счастлива на этом мрачном Кольце, а будь я тогда на родном Китай-городе или на Таганке - была бы счастливее. Иногда все кажется красивым, кажется, что город создал Бог. "Здесь слишком много детей. Ты знаешь, как я их не люблю, - сказал Матрешкин в "МакДональдсе" на Проспекте Мира, - Перенесем все на более поздний вечер". И поехал к маме. Более поздним вечером я отправилась к Матрешкину. У него не оказалось горячей воды и туалетной бумаги. Зато было очень холодно, я спала в халате, куртке и лыжных штанах. У мамы Матрешкин выпил водки, и целый час брюзжал о том, что некоторые люди начинают оставлять сообщение до того, как услышат звуковой сигнал, и поэтому самое главное не записывается на автоответчик.
А я влюбилась в Женю Финкеля, который, вообще-то, всегда мне нравился. То комплимент ему сделаю, то на колени к нему сяду. Матрешкин говорит: "Я пошел домой!" А я ему: "Ну и иди, я Женечку подожду" Финкель, конечно, отвечал: "Сдристывала бы ты, мать, отсюда! Толку от тебя никакого, только работать мешаешь!" А я возьму да все равно останусь. Тут-то у Матрешкина и испортился характер. Он забрал заявление из ЗАГСа, узнал расценки и стал взыскивать с меня за использование его домашней оргтехники. Я перестала жалеть Матрешкина и бросила его.
Поначалу я была счастлива с Женей Финкелем, пока от того же Матрешкина не узнала, что он мне изменяет с моей подругой по прозвищу Зяблик. Произошло это так.
Позвонил мне Матрешкин, поздравил с Новым годом. Я его тоже поздравила и, зная, что Матрешкин не признает христианскую хронологию, говорю: "Ну что, сидел в новогоднюю ночь один, работал?" "Нет, - отвечает, - лег спать пораньше. А вечером 1 января позвонил мне Женя Финкель и пригласил в гости. Пропуском в его квартиру была бутылка водки. У Жени была гостья небезызвестная тебе Зяблик. Мы и спать легли на одной кровати. Я был пьяный и приставал к Зяблику. Внешне она так себе, а на ощупь ничего. Иногда Финкель ошибался и приставал ко мне. Мне не было противно, поэтому я, наверное, гетеросексуален. Утром они пошли кататься с горки" - сдерживал Матрешкин торжество в голосе. Больше всего я не могла простить горку, с которой каталась с Финкелем раньше Зяблика. Я холодно простилась с Матрешкиным и принялась названивать Финкелю. Его не было дома. Тогда я позвонила Зяблику. Зяблик стала врать, что только что приехала из Опочки. Я подарила ей на Новый год Финкеля и предупредила, что у него хламидиоз. Зяблик обрадовалась, но и загрустила. Через несколько часов мне позвонил Финкель и сказал, что проклинает меня за то, что я выдала военную тайну. На этом наш роман закончился.
С Матрешкиным я стала общаться уже в феврале, списывая это на минутную слабость одинокой женщины. Зайду на часок чаю выпить, а выпью водки и уйду утром - чистая случайность. Хотя, с другой стороны, были тогда и поклонники. Одни из них считали меня истеричкой, другие - девственницей, третьи - сумасшедшей, а четвертые - садисткой. Дело в том, что я взяла моду договориться о свидании, а в самый ответственный момент отбиться и убежать к Матрешкину. "Да ну вас, - думала я, - заканчивая одеваться, как правило, в подъезде, - лучше уж знакомое зло. Все равно нет никакой любви"
Пришла и любовь, к очередному журналисту-алкоголику. Любовь была несчастная, но тем более красивая. Возлюбленный названивал в нашу редакцию и просил всех, кто снимал трубку: "А скажите Матрешкину, что мне звонит его любовница!" "Нет у меня никакой любовницы" - зардевшись, отвечал Матрешкин. "Это кто угодно, только не Горлышкина! - вопил Финкель. - Горлышкина даже Матрешкину не нужна, а моему другу Мишеньке и подавно!"
Осознав, что Мишенька не верит в чистоту моих чувств и не хочет со мной связываться из-за общественного мнения, приписывающего меня Матрешкину, я решила демонстративно порвать с Матрешкиным и устроила скандал в редакции. Побросала его вещи со стола, даже гневно прокричала несколько слов и захлопнула дверь перед его носом. Матрешкин так и стоял под дверью и говорил проходящим: "Что-то очень жарко сегодня в кабинете!" Коллектив решил, что я безумно влюблена в Матрешкина, и стал посылать Мишеньку подальше. Целый месяц публичных скандалов так ни к чему и не привел. Я топала ногами, бросалась ко всем подряд и объясняла, что Матрешкина терпеть не могу, что мне трудно находиться с ним в одном помещении... Женщины говорили: "Бедная, как ты его любишь!", а мужчины спрашивали: "Когда свадьба?" "Иди к своему Матрешкину! - говорил Мишенька. - Специально ко мне пристаешь, чтобы его ревновать заставить. Что я клоун, что ли?" Чтобы успокоиться, мне нужен был секс, и я шла к тому же Матрешкину.
В отпуск свободнорожденный и возгордившийся Матрешкин поехал с Машей. Давняя любовница, бывшая еще до лимонной водки и зеленых яблок, она когда-то хотела замуж, но уже отчаялась. Матрешкин иногда ходил с ней в театры по ее требованию, что обставлялось декорациями моей ревности, не имеющей, как известно, никакого отношения к любви. Матрешкин, чтобы облегчить себе жизнь, пытался скрыть от меня, что едет не один, однако проболтался. "Фу, еле купил билеты!" - сказал Матрешкин. Я спросила: "Удалось достать места рядом?" "Да, удалось!" - радостно подтвердил Матрешкин. И мы расстались навсегда.
Я была счастливая и злая одновременно, и всем рассказывала о матрешкинской подлой измене. "Да у них, наверное, ничего нет. Подумаешь, вместе поехали" - отмахивались сотрудницы.
Когда Матрешкин вернулся, я сдалась. "Да, не люблю, - сказала я себе, доставая из толстого пакета и рассматривая фотографии Маши в купальнике. Но как мужчина он меня все-таки привлекает. Что уж тут спорить со стариком Фрейдом!"
"Матрешкин, будем добиваться совершенства в сексе! Давай-ка пользоваться презервативами!" "Я... ими не пользуюсь, у меня их даже нет!" - испугался Матрешкин. Я велела купить и ушла домой.
С тех пор начались проблемы, которые раньше нам и не снились.
Матрешкин пару раз за вечер упомянул презервативы всуе. Легли поздно. Была гроза, вспышки молнии на секунду выявляли узорчики на шторах. "Ты купил то, о чем я тебя просила?" "Да" "И где?" Матрешкин вскочил и куда-то побежал нагишом. Через 20 минут вернулся с пачкой. "Ты бегал в аптеку?" "Ну, ты же знаешь, что у меня все лежит на своих местах! Аккуратно доставал из кухонного шкафчика" - сказал Матрешкин дрожащим от волнения голосом. Презервативы были голубые и ароматические. Однако воспользоваться ими не удалось: кожа у Матрешкина покраснела и покрылась пупырями, презерватив вонял падалью, дождь бомбардировал подоконник. Наконец Матрешкин зашвырнул упаковку за кровать, разрыдался и признался, что у него аллергия на латекс. Я решила: "Теперь-то точно с ним расстанусь, вот только пусть успокоится, и стресс пройдет!" Отнесли в ЗАГС еще одно заявление, только для того, чтобы Матрешкин не комплексовал.
Вскоре после этого Матрешкина назначили заведующим отдела, и он прямо на глазах заважничал. Стал неподвижно сидеть за столом, одной рукой сжимая авторучку, приставленную к листу бумаги, а другую держа на телефонной трубке. Я радовалась за Матрешкина и бросала в него ластиками и скрепками. Матрешкин грозился написать на меня докладную главному редактору. Он запретил пить в нашей комнате чай, и даже отдал чайник в соседний кабинет. Матрешкин не выдержал испытания властью: между нами разверзлась пропасть. Он отказался от поцелуев на рабочем месте и стал говорить мне, упирая государственный взгляд в стену над моей головой: "Вы можете быть свободны" Личную жизнь Матрешкин перенес сначала на период от вечера пятницы до утра воскресенья, потом сократил до вечера субботы, а потом и до субботнего утра. В наши короткие встречи у него дома он жаловался на недомогание, был холоден и журил меня за отсутствие понимания и моральной поддержки. "Тогда, когда я занимаю такую ответственную должность, когда я больше не принадлежу себе, а принадлежу газете, ты, младший сотрудник, дискредитируешь меня перед другими подчиненными и тем самым мешаешь работе отдела!" (других подчиненных был всего один) "Пойми, я же шучу!" "Я не воспринимаю юмор подобного рода" "Да над тобой вся редакция смеется!" - в сердцах сказала я правду. "Я пересмотрел наши отношения, и понял, что дальнейшее общение невозможно" - запереживал Матрешкин. Однако я слишком болела за Матрешкина, чтобы оставить его в покое. "Да у него же нервное перенапряжение!" страдала я на диване, потому что Матрешкин завел обычай спать в одиночестве даже в ночь личной жизни. "Надо не дать ему окончательно уйти в себя и потерять последние связи с миром! Надо тормошить его, тормошить, пробиваться к его душе, забыв все обиды! Матрешкин столько для меня сделал! Пусть сейчас он сердится на меня, зато потом будет благодарить!" Однако Матрешкину становилось все хуже и хуже. Он стал пропускать интимные ночи, не смотрел в глаза во время любви, на все постельные просьбы отвечал: "А я не хочу", на пени: "А мне все равно". Я терпела капризы больного. Но и болезнь прогрессировала. Матрешкин стал хладнокровно говорить мне: "Спокойной ночи", закрывая дверь в свою комнату перед моим носом. Если я врывалась сразу, Матрешкин притворялся засыпающим. Поэтому я стала выжидать какое-то время, а потом прокрадываться к разнежившемуся Матрешкину. Пару раз это увенчалось успехом. А на третий раз Матрешкин торжествующе объявил: "А я уже все!" Так он уподобился библейскому самодостаточному герою и увлекся порнографией, лишив меня последних средств борьбы за его возвращение к нормальной жизни. Однако я продолжала смеяться на рабочем месте и пускать в Матрешкина самолетики из читательских писем. Через некоторое время Матрешкин признался, что не может больше находиться со мной в одном помещении: он испытывает такой психологический дискомфорт, что это отражается на его работоспособности. Матрешкин предложил мне перейти в другой отдел. Тут за дверью послышалось покашливание, и она отворилась. Вошел второй подчиненный Матрешкина, Василий, и сказал: "Я случайно услышал, о чем вы тут говорили. Такие вещи надо делать по форме! Пусть Олег напишет служебную записку главному редактору. Я даже могу продиктовать текст, я много этих записок написал!" Матрешкину нравилось все, связанное с формализмом, поэтому он радостно согласился. Василий продиктовал: "Прошу перевести меня или корреспондента Горлышкину в другой отдел, по причине психологической несовместимости" "Если написать просто "прошу перевести Горлышкину", то ее уволят, подумают, что это завуалированное признание ее некомпетентности!" - объяснил Василий Матрешкину. Матрешкин отнес записку главному редактору.
В другой отдел перевели Матрешкина, понизив его в должности, а заведующим нашего отдела сделали Василия. Матрешкин забрал из ЗАГСа заявление и перестал со мной здороваться, а Василий с тех пор сидел напротив меня в кресле, перекинув ногу через подлокотник, или стоял рядом и, глубоко дыша, смотрел в монитор моего компьютера.
Три недели мы с Матрешкиным ходили, как овдовевшие, а потом случайно встретились в столовой. Солонка на нашем столе искрилась, как снег за окном. Я сказала: "Ты думаешь, я почему в тебя скрепками бросала? Я ведь так тебе в любви признавалась! Почему в школе мальчишки девочек за косички дергают? Только поэтому!" "Я подумаю над этим, - сказал Матрешкин. - У меня тогда было столько важнейших забот, что мне было просто некогда анализировать такие вещи. Я чувствовал, что мне что-то мешает исполнять свои обязанности, а что - не задумывался, просто инстинктивно пытался избавиться от этого. Но я всегда в глубине души подозревал, что ты относишься ко мне хорошо"
Матрешкин позвонил мне глубокой ночью, и к пяти часам утра мы выяснили все отношения. Матрешкин ошибочно подозревал во мне злую волю, а я ошибочно подозревала в нем неприязнь! Однако мы решили расстаться. "Ты хочешь выйти замуж, завести детей, а я останусь бобылем, посвящу себя работе!" - выдал Матрешкин новую идею. Тогда я подумала, что он сошел с ума. А он просто разлюбил меня.
Новый год был грустным. Все вокруг целовались, а я слушала профессиональный разговор двух верстальщиков, и сама себе наливала.
На следующий день я позвонила Матрешкину и предложила ему "последнее бурное свидание" Он согласился. Однако свидание было не очень бурным: Матрешкин простудился и чувствовал себя плохо. Я сидела в ванне и пила вино, а Матрешкин в кальсонах качался рядом на табуретке, пил чай и рассказывал о том, как встречал Новый год в 96-м (бабушка закрыла дверь на цепочку и заснула, а Матрешкин с елкой стоял в подъезде). От безрадостности я выпила бутылку вина и к ужину вышла голая. За столом Матрешкин объяснял, что не сможет жить со мной, потому что знает, что я хочу "крепкую семью" и детей, а он - категорически нет, и его будут мучить комплекс вины или подозрительность. Потом мы легли в постель, и Матрешкин сразу заснул.
Утром Матрешкин встал и пошел с Машей в Пушкинский музей. "От какого же плохого любовника я наконец-то отделалась!" - подумала я с облегчением.
В феврале я вовлеклась в очередной сексуальный скандал на службе: после Нового года ко мне стали ходить верстальщики. Они напивались в моем кабинете и дрались. Победивший лез целоваться. Василий гнал их вниз, в отдел верстки, они поднимались через пять минут с новой порцией спиртного. Один верстальщик приносил водку в пластмассовой бутылке из-под минеральной воды "Святой источник", а другой прятал в джинсах фляжку с надписью "За нашу победу!" и умудрялся пить, не доставая ее, а скорчившись, как Пан из галлюцинации капитана Глана. Один верстальщик жаловался на бедность, второй - на жену и необъяснимое обилие внебрачных детей. Василий тяжело переживал их перманентное присутствие в нашем кабинете и писал докладные. Мне же они казались интересными, хотя и несчастными людьми. Я постоянно изображала из себя Пьетту то с одним, то с другим верстальщиком на коленях. Главный редактор перестал со мной здороваться, потом уволил верстальщиков, и они канули в небытие. А мне прекратили давать премии. Василий стал обнимать меня за освободившуюся от рук верстальщиков талию и говорить, что "знает, на какую лыжу нажать", чтобы премии опять вернулись ко мне.
Я огляделась, и подумала, что выйти замуж уже довольно-таки не рано. Кандидата нашла быстро: этого писателя бросила жена. Он остался один в многокомнатной квартире, растолстел за компьютером, но домашнее хозяйство вел исправно. Мы затеяли переписку по электронной почте. Письма становились все длиннее и литературно - интимнее, в прозу вклинивались стихи... Я валялась на диване, слушала капель, и мечтала, как заживу с писателем.
Однажды я пошла с друзьями в клуб и совершенно случайно проснулась в чужой постели. Лежала, завернувшись в одеяло, затаив дыхание, и боялась пошелохнуться, чтобы не разбудить голого и неподвижного как труп незнакомого человека рядом. "Боже мой! Как я живу?!" - охватило меня экзистенциальное отчаяние. "Никогда не было у меня даже подобия семьи. Впрочем, с Матрешкиным было. Бедный, бедный Матрешкин! Почему я все разрушила? А сейчас он одинокий, заброшенный, и никто ему чаю не согреет!" Незнакомый блондин проснулся и полез обниматься. Я сразу его отвергла. "Ты же сказала: утром!" - возмущался блондин. Завязалась борьба. Кто-то перешептывался под дверью, и мысль о том, что в любой момент можно позвать на помощь, придавала мне уверенности в победе. Мы шлепнулись с кровати и опрокинули тумбочку. На пол полетели какие-то предметы старинного быта: ендова, лучина... "Я же тебя люблю, а ты!" - шипел блондин. Я закричала: "Спасите, помогите!" Дверь открылась, и вбежали моя подруга и ее любовник. Блондин юркнул под одеяло и притворился спящим. Друзья помогли мне собрать одежду, разбросанную по квартире, и я пошла на работу, где сразу же встретила Матрешкина. От избытка разнообразных чувств я поцеловала его, и Матрешкин от неожиданности сплюнул в угол.
Он позвонил мне поздно вечером и сказал: "Наша сегодняшняя встреча произвела на меня сильное впечатление. Я даже бродил по городу, размышляя, и придумал такой рассказ. Жили-были молодой человек и девушка. И вот молодой человек утратил к девушке интерес. Девушка и так, и сяк пыталась вернуть его расположение - ничего не выходило. Однажды в отчаянии она ему сказала: "Неужели я тебя совсем не привлекаю как женщина?!" "Совсем" ответил молодой человек. "И неужели ты ничего не испытаешь, если увидишь меня без одежды?!" "Ничего" И все-таки они решили устроить такой эксперимент. Девушка приехала к молодому человеку, и только она начала раздеваться - у молодого человека возникла эрекция. И все у них стало по-прежнему, а то и еще лучше. Ну, что скажешь?" "Интерес, говоришь, утратил" - подумала я угрюмо. "Да ничего не скажу!" Я вспомнила про своего писателя и простилась с Матрешкиным.
Однако на следующий день нам пришлось по делу встретиться на улице. Как бы я ни пыталась объяснить себе наши с Матрешкиным отношения, я до сих пор ничего в них не понимаю. Конечно, вспоминая, я вспоминаю не все, а только, как мне кажется, главное. Хотя сейчас мне уже кажется, что главного-то я и не вспоминаю. Смешной и скучный Матрешкин не смешной и не скучный. Мы любили друг друга, и только поэтому друг на друга бесконечно обижались. Хотя... В комнате моей памяти Матрешкин сидит в тени. До чего же он некрасивый и жалкий! Седина издалека кажется перхотью, на лбу след от шапки как от тернового венка, очки натерли длинный нос с черными порами, следы от бритвенных порезов на шее, как будто клопы искусали, и голубые испуганные глазки. Матрешкин определенно похож на серийного куренка, убитого электрошоком. И вдруг солнечный зайчик, прыгающий по комнате и тревожащий мое боковое зрение, оказывается на лице Матрешкина. И какой же он милый, добрый, трогательный, как он застенчиво, с робкой надеждой улыбается мне! Так бы и расцеловала! Но пока я лечу в объятия Матрешкина, зайчик уходит, и я оказываюсь в чужих равнодушных руках...
Так бывает в фильмах ужасов: вдруг выглядывает солнце, и одержимый бесами или маньяк-убийца оказывается прежним добрым малым. "Мама, мама, что со мной!" "Сыночек! А-а-а-а-а-а-я-я-я-я-я!" Солнце спряталось.
Мы встретились возле метро. Матрешкин - по дороге в химчистку. Мы встретились как влюбленные: издалека я увидела сияющее лицо Матрешкина, и он пытался спрятать улыбку и скрыть свою гордость тем, что идет на встречу с любимой девушкой. А я и не прятала счастливой улыбки, жалась к Матрешкину, Матрешкин смущался, - всегда стеснялся, когда с ним заигрывали на улице. Все было как раньше! Но когда? Когда такое было? Я завела Матрешкина в "Шоколадницу". Когда-то, еще в школьные годы, это было мое любимое кафе. Стоя я пила там кофе из бумажных стаканчиков. Теперь оно превратилось в попсовое, но милое заведение, где уже нет, конечно, никакого тюля, сквозь который я, для прохожих невидимка, смотрела, не идет ли из школы черноглазый мальчик. Матрешкин жаловался на главного редактора. Я утешала: "Наша газетенка - это дерьмо, в котором иногда попадаются обрывки газеты с прекрасными текстами. Эти тексты - твои!" Кофе в толстых чашках, я слизнула крем от пирожного с Матрешкинского носа... Матрешкин понял, что опоздал в химчистку, и огорчился. Погас солнечный зайчик.
Писатель признался в электронном письме: "Пришла весна - отворяй ворота. Томление у меня, старого козла, в жилах какое-то". Я ответила: "У кого ж его нет, томления-то - так в жилах и тянет, и тянет... Я и сама одинокая пастушка - разбежались все мои козлы" С тех пор стали договариваться о встрече.
Через несколько дней зайчик снова вспыхнул: "Хорошенький же ты какой!" - сказала я Матрешкину, целуя его в столовой. Матрешкин смущенно разулыбался и пригласил в гости. Я подумала: "А ведь он родной мне! Да и компьютер сломался, работы накопилось", - и поехала к нему.
Матрешкин читал вслух Ходасевича, пока я мылась в ванне, потом потер мне спину... "Ладно, буду-ка я опять жить у Матрешкина, иногда с писателем встречаться. Хорошо! И чего это ради мы ссорились?" - думала я, валяясь на кровати. Тут вошел Матрешкин с будильником в руках и сказал, что не готов к тому, чтобы я осталась у него на ночь.
Я молча оделась и ушла, не простившись. "Вот, значит, как, размышляла я в вагоне метро, - разрядил аккумулятор, и все. Обрадовался, что я по нему соскучилась! Решил использовать для снятия сексуального напряжения! Ну подожди, - вот привяжешься ко мне, тут-то и брошу!"
Так и пошло. Стала приезжать к Матрешкину как девушка по вызову, с надеждой пробудить в нем добрые чувства и тут же их растоптать. Вскоре выработался ритуал. Вот я сижу в ванне и вылавливаю маленьких тараканов, которые туда откуда-то нападали. Матрешкин сидит на крышке унитаза (когда он встает, она каждый раз прилипает к его покрасневшей заднице, приподнимается и хлопает) и читает стихи из "Малой библиотечки поэта". Потом секс и последний поезд метро. Матрешкин выкинул новый фортель: вместо того, чтобы снова полюбить меня, перестал возбуждаться. Однако его это не взволновало. "Кина не будет" - равнодушно говорил Матрешкин и натягивал плавки. На случай удачи у него были другие поговорки. "Мавр сделал свое дело". Или: "оборвалось пение хора"
...И вот я наконец еду с писателем в такси.
Мы соприкасались коленками, жизнь казалась мне красивой, как ночная Москва. "Поехали ко мне" - шептал писатель. "Черт возьми! Сегодня все так, как я хочу, мне везет!" - лихорадочно думала я. Мы свернули на Саввинскую набережную, откуда рукой подать до дома Матрешкина. Я знала, куда нести счастье! Попросила остановить машину и потеряла букет. Побежала переулками, задыхаясь, быстрее, пока счастье не рассеялось. Споткнулась и нашла пять долларов. "Не бери!" - сказал мне внутренний голос. Да я и сама не хотела подбирать, предчувствуя недоброе, но широты души не хватило, и взяла. Так судьба откупилась.
Матрешкин долго не открывал, - спал уже. Стоял на пороге всклокоченный, как щенок в чумке, в драном трико, недовольный, морщился от света.
...Зачем я лежу в этой постели скучного блуда, в духоте, за занавешенными шторами, когда за окном поют птицы, и из чмоканий и чирикания вдруг получается трель и очередью прошивает сердце?...
Ну, сказала писателю, что пошла к подруге.
Даже в лучшие наши дни Матрешкин всегда кастрировал мое счастье. Помню, как он не давал целовать себя майской ночью на Новодевичьих прудах, - стеснялся собачников; как мы решили покататься на теплоходе и договорились встретиться на пристани. Я опоздала на 15 минут, и Матрешкин ушел, потому что боялся простудиться на ветру. Вода так заманчиво блестела, теплоходы отплывали, похожие на сверкающие зубные протезы, и я два часа боролась на пристани с ветром, норовящим вывернуть мой плащ наизнанку.
Мы решили с Матрешкиным отпраздновать мой отпуск. Долго думали, как. "Ну куда можно пойти вечером?" - говорил Матрешкин. "Как куда? В театр, в кино, в ресторан, в клуб" "Последние два пункта отпадают" (Матрешкина однажды обсчитали в ночном клубе, и с тех пор он не ходит по злачным местам) Решили сходить в "МакДональдс" - необъяснимо, но это любимое заведение Матрешкина. Пришли. "Тут слишком много народу. Давай поедем в "МакДональдс" на Проспекте мира", - сказал Матрешкин. И мы поехали на троллейбусе. Это были единственные счастливые минуты того дня. В троллейбусе было тепло и пыльно, я высовывалась в окно, и холодный воздух обжигал мне лицо. Вечно я хожу или езжу не по тем улицам. Я была счастлива на этом мрачном Кольце, а будь я тогда на родном Китай-городе или на Таганке - была бы счастливее. Иногда все кажется красивым, кажется, что город создал Бог. "Здесь слишком много детей. Ты знаешь, как я их не люблю, - сказал Матрешкин в "МакДональдсе" на Проспекте Мира, - Перенесем все на более поздний вечер". И поехал к маме. Более поздним вечером я отправилась к Матрешкину. У него не оказалось горячей воды и туалетной бумаги. Зато было очень холодно, я спала в халате, куртке и лыжных штанах. У мамы Матрешкин выпил водки, и целый час брюзжал о том, что некоторые люди начинают оставлять сообщение до того, как услышат звуковой сигнал, и поэтому самое главное не записывается на автоответчик.