Страница:
Каталина протянула руку, и молодой человек снова склонился перед ней. Его умное лицо освещала теплая улыбка.
– Мы приветствуем вас на вашей земле, – на безупречном кастильском наречии сказал он. – Я надеюсь, путешествие вас не утомляет? Я могу быть чем-то полезен?
– Все превосходно устроено, благодарю вас, – ответила Каталина, вспыхнув от удовольствия, что слышит родную речь. – И люди, которые встречают нас на всем пути нашего следования, очень добры ко мне.
– Посмотри, вот твоя новая лошадь! – вмешался Гарри, потому что как раз сейчас грум подвел к ним красивую черную кобылу. – Ну, тебе, конечно же, к прекрасным лошадям не привыкать! У вас там как, предпочитают берберских коней?
– Моя матушка настаивала на их использовании в кавалерии.
– О! – выдохнул он. – Это потому, что они быстрые?
– Потому что их можно выучить в боевых коней. – Она подошла к лошади и погладила ей морду.
Мягким языком та облизала ей ладошку, нежно закусила кончики пальцев.
– Как боевых? – не отставал Гарри.
– У сарацин есть кони, которые бьются наравне с хозяевами, и берберских можно выучить так же. Они встают на дыбы и передними копытами обрушиваются на пешего воина, а еще умеют отбиваться, лягаться задними ногами тоже. А у турок водятся кони, которые могут поднять с земли саблю и подать ее всаднику. Матушка говорит, одна добрая лошадь в битве стоит десяти воинов.
– Ах, как бы мне хотелось такого коня… – мечтательно сказал принц Гарри. – Интересно, будет он у меня когда-нибудь? – И помолчал, но она не схватила наживку. – Вот если бы мне кто-нибудь его подарил, я бы его объездил, – прозрачно намекнул он. – Ну, скажем, на мой день рождения или, еще лучше, на будущей неделе, потому что ведь это не я женюсь и мне не полагается никаких подарков… Потому что я не у дел и чувствую себя брошенным, никому не нужным…
– Ну, посмотрим, – сказала Каталина, которой случалось наблюдать, как ее собственный брат добивался своего именно таким методом.
– Надо, чтобы меня научили верховой езде по всем правилам, – продолжал он. – Отец дал слово, что, хотя я обещан Церкви, мне позволят участвовать в скачках. Однако миледи, мать короля, говорит, мне нельзя биться на турнирах. И это, знаешь ли, просто нечестно! Они должны мне это позволить! Будь у меня настоящий конь, уверен, я всех бы победил!
– Не сомневаюсь, – сказала она.
– Ну что, поедем? – предложил Гарри, догадавшись, что берберский конь ему пока что не светит.
– Увы, скакать верхом я сейчас не могу. Надо сначала распаковать мою амазонку.
– А в чем ты есть – разве нельзя? – спросил он, немного подумав.
Каталина рассмеялась:
– Нет, в бархате и шелке нельзя.
– А-а-а… Так, может, ты тогда поедешь в своем паланкине? Только это, наверно, ужасно медленно?
– Да, именно так. Мне положено ехать в паланкине, – сказала она. – С опущенными занавесками. Не думаю, что даже твой батюшка одобрит, если я стану скакать по стране с подвернутой юбкой.
– О чем речь, конечно же принцесса не может ехать верхом, – заявил герцог Бэкингем. – Я же тебе говорил.
Гарри пожал плечами:
– Ну я же не знал. Никто не сказал мне, в чем ты будешь одета. Тогда можно мне поехать вперед? Мой конь скачет быстрей, чем тащатся мулы.
– Конечно, можешь ехать вперед, только держись на виду, – разрешила Каталина. – Раз уж ты у меня в эскорте, ты должен быть рядом со мной.
– Совершенно справедливо, – тихо сказал Бэкингем, обменявшись улыбкой с принцессой.
– Хорошо, я буду дожидаться вас у каждого перекрестка, – пообещал Гарри. – Я сопровождаю тебя, запомни. И в день твоей свадьбы буду сопровождать тебя к алтарю. У меня уже есть белый наряд с золотой отделкой.
– Ты будешь очень нарядным, – сказала она, и он вспыхнул от удовольствия.
– Ну, не знаю…
– Уверена, каждый при виде тебя заметит, какой красивый ты мальчик…
– Все всегда одобрительно кричат, когда я появляюсь, – признался он. – И мне очень приятно, что люди любят меня. Отец говорит, единственный способ сохранить за собой трон – это добиться любви народа. Отец говорит, король Ричард ошибся, когда не учел этого.
– А моя матушка говорит, что сохранить трон можно, только исполняя волю Господню.
– Да? – равнодушно отозвался он. – Ну, в разных странах это по-разному, полагаю.
– Что ж, будем путешествовать вместе, – сказала она. – Я скажу людям, что мы готовы тронуться в путь.
– Я сам им скажу! – заявил Гарри. – Это ведь я тебя эскортирую! Я буду отдавать приказы, а ты – отдыхать в своем паланкине. – Он искоса бросил на нее взгляд. – И знаешь что? Когда мы приедем в Ламбет, я сам приду за тобой, помогу тебе выйти, а ты обопрись на мою руку, ладно?
– Превосходная мысль, – кивнула она, и он снова жарко, до ушей, вспыхнул.
Принц Гарри поспешил прочь – распорядиться, а герцог с улыбкой склонился перед Каталиной, отдавая должное ее умению разговаривать с детьми.
– Очень смышленый мальчик, очень живой, – сказал он. – Вы должны простить ему эту восторженность. Его страшно балуют.
– Что, любимец матери? – спросила она, вспомнив, как обожала своего единственного сына ее мать.
– Еще хуже, – улыбнулся герцог. – Мать-то любит его ровно так, как нужно, однако же он – свет очей своей бабки, матери короля, а при дворе командует именно она. К счастью, он добрый мальчик, толковый и воспитанный – слишком хорош, чтобы его можно было бы испортить, к тому же бабка, балуя его, не забывает и об учении.
– Насколько я поняла, она добрая женщина?
– Ну, добра она только к своему сыну, – хмыкнул он. – Остальные находят ее скорее… скорее величественной, чем доброй.
– А скажите, герцог, мы сможем еще поговорить в Ламбете? – спросила Каталина, которой не терпелось как можно больше узнать о семействе, в которое она попала.
– И в Ламбете, и в Лондоне я буду счастлив служить вам, – глядя на нее с восхищением, произнес Бэкингем. – Вы можете полностью мной располагать.
Мужайся, Каталина. Ты дочь храброй женщины, и ты готовилась к этому всю жизнь. С какой стати ты прослезилась, услышав любезные речи, с которыми обратился к тебе молодой герцог? Одна мысль о слезах недопустима. Я должна высоко держать голову и улыбаться. Матушка говорила, если улыбаться, никто не узнает, что мне страшно и я скучаю по дому. Я буду улыбаться и улыбаться, какой бы пугающе чуждой ни казалась мне Англия сейчас.
А потом я привыкну. Эта страна станет мне домом. Чужие обычаи станут моими, а самые невыносимые, те, что никогда принять не смогу, я изменю, став королевой. Как бы то ни было, все равно мне больше повезло, чем моей сестре Исабель. Она побыла замужем всего несколько месяцев, а затем овдовела и была вынуждена вернуться домой. Моя участь лучше, чем участь и моей сестры Марии, которая вослед Исабель отправилась в Португалию, лучше, чем участь Хуаны, которая до безумия влюблена в своего мужа Филиппа, а он ей изменяет направо и налево. Лучше, чем участь моего брата Хуана, который, едва обретя счастье, умер. И уж конечно моя участь всегда, с самого начала, была лучше участи моей матушки, все детство которой прошло в опасности, на острие ножа.
Надеюсь, моя история будет совсем иной. Я родилась в куда более спокойные времена. Я надеюсь прийти к согласию и с моим мужем Артуром, и с его странным громкоголосым отцом, и с его славным братцем Гарри. Я надеюсь, что его мать и бабушка меня полюбят или хотя бы научат меня, как быть принцессой Уэльской, королевой Англии. Мне не придется, как маме, скакать по ночам от одной осажденной крепости к другой. Мне не придется закладывать свои драгоценности, как делала она, чтобы заплатить наемным солдатам. Мне не придется закованной в доспехи выезжать к войску, чтобы воодушевить его. Как ей, мне не будут угрожать лукавые французы с одной стороны и еретики-мавры – с другой. Я выйду замуж за Артура, и, когда умрет его отец – что, видимо, будет скоро, потому что Генрих стар и ужасно раздражителен, – мы станем королем и королевой. Моя матушка будет править Испанией, а я – Англией, и мы с ней проследим за тем, чтобы союз Англии с Испанией был нерушим.
Лондон, ноябрь 1501 года
– Мы приветствуем вас на вашей земле, – на безупречном кастильском наречии сказал он. – Я надеюсь, путешествие вас не утомляет? Я могу быть чем-то полезен?
– Все превосходно устроено, благодарю вас, – ответила Каталина, вспыхнув от удовольствия, что слышит родную речь. – И люди, которые встречают нас на всем пути нашего следования, очень добры ко мне.
– Посмотри, вот твоя новая лошадь! – вмешался Гарри, потому что как раз сейчас грум подвел к ним красивую черную кобылу. – Ну, тебе, конечно же, к прекрасным лошадям не привыкать! У вас там как, предпочитают берберских коней?
– Моя матушка настаивала на их использовании в кавалерии.
– О! – выдохнул он. – Это потому, что они быстрые?
– Потому что их можно выучить в боевых коней. – Она подошла к лошади и погладила ей морду.
Мягким языком та облизала ей ладошку, нежно закусила кончики пальцев.
– Как боевых? – не отставал Гарри.
– У сарацин есть кони, которые бьются наравне с хозяевами, и берберских можно выучить так же. Они встают на дыбы и передними копытами обрушиваются на пешего воина, а еще умеют отбиваться, лягаться задними ногами тоже. А у турок водятся кони, которые могут поднять с земли саблю и подать ее всаднику. Матушка говорит, одна добрая лошадь в битве стоит десяти воинов.
– Ах, как бы мне хотелось такого коня… – мечтательно сказал принц Гарри. – Интересно, будет он у меня когда-нибудь? – И помолчал, но она не схватила наживку. – Вот если бы мне кто-нибудь его подарил, я бы его объездил, – прозрачно намекнул он. – Ну, скажем, на мой день рождения или, еще лучше, на будущей неделе, потому что ведь это не я женюсь и мне не полагается никаких подарков… Потому что я не у дел и чувствую себя брошенным, никому не нужным…
– Ну, посмотрим, – сказала Каталина, которой случалось наблюдать, как ее собственный брат добивался своего именно таким методом.
– Надо, чтобы меня научили верховой езде по всем правилам, – продолжал он. – Отец дал слово, что, хотя я обещан Церкви, мне позволят участвовать в скачках. Однако миледи, мать короля, говорит, мне нельзя биться на турнирах. И это, знаешь ли, просто нечестно! Они должны мне это позволить! Будь у меня настоящий конь, уверен, я всех бы победил!
– Не сомневаюсь, – сказала она.
– Ну что, поедем? – предложил Гарри, догадавшись, что берберский конь ему пока что не светит.
– Увы, скакать верхом я сейчас не могу. Надо сначала распаковать мою амазонку.
– А в чем ты есть – разве нельзя? – спросил он, немного подумав.
Каталина рассмеялась:
– Нет, в бархате и шелке нельзя.
– А-а-а… Так, может, ты тогда поедешь в своем паланкине? Только это, наверно, ужасно медленно?
– Да, именно так. Мне положено ехать в паланкине, – сказала она. – С опущенными занавесками. Не думаю, что даже твой батюшка одобрит, если я стану скакать по стране с подвернутой юбкой.
– О чем речь, конечно же принцесса не может ехать верхом, – заявил герцог Бэкингем. – Я же тебе говорил.
Гарри пожал плечами:
– Ну я же не знал. Никто не сказал мне, в чем ты будешь одета. Тогда можно мне поехать вперед? Мой конь скачет быстрей, чем тащатся мулы.
– Конечно, можешь ехать вперед, только держись на виду, – разрешила Каталина. – Раз уж ты у меня в эскорте, ты должен быть рядом со мной.
– Совершенно справедливо, – тихо сказал Бэкингем, обменявшись улыбкой с принцессой.
– Хорошо, я буду дожидаться вас у каждого перекрестка, – пообещал Гарри. – Я сопровождаю тебя, запомни. И в день твоей свадьбы буду сопровождать тебя к алтарю. У меня уже есть белый наряд с золотой отделкой.
– Ты будешь очень нарядным, – сказала она, и он вспыхнул от удовольствия.
– Ну, не знаю…
– Уверена, каждый при виде тебя заметит, какой красивый ты мальчик…
– Все всегда одобрительно кричат, когда я появляюсь, – признался он. – И мне очень приятно, что люди любят меня. Отец говорит, единственный способ сохранить за собой трон – это добиться любви народа. Отец говорит, король Ричард ошибся, когда не учел этого.
– А моя матушка говорит, что сохранить трон можно, только исполняя волю Господню.
– Да? – равнодушно отозвался он. – Ну, в разных странах это по-разному, полагаю.
– Что ж, будем путешествовать вместе, – сказала она. – Я скажу людям, что мы готовы тронуться в путь.
– Я сам им скажу! – заявил Гарри. – Это ведь я тебя эскортирую! Я буду отдавать приказы, а ты – отдыхать в своем паланкине. – Он искоса бросил на нее взгляд. – И знаешь что? Когда мы приедем в Ламбет, я сам приду за тобой, помогу тебе выйти, а ты обопрись на мою руку, ладно?
– Превосходная мысль, – кивнула она, и он снова жарко, до ушей, вспыхнул.
Принц Гарри поспешил прочь – распорядиться, а герцог с улыбкой склонился перед Каталиной, отдавая должное ее умению разговаривать с детьми.
– Очень смышленый мальчик, очень живой, – сказал он. – Вы должны простить ему эту восторженность. Его страшно балуют.
– Что, любимец матери? – спросила она, вспомнив, как обожала своего единственного сына ее мать.
– Еще хуже, – улыбнулся герцог. – Мать-то любит его ровно так, как нужно, однако же он – свет очей своей бабки, матери короля, а при дворе командует именно она. К счастью, он добрый мальчик, толковый и воспитанный – слишком хорош, чтобы его можно было бы испортить, к тому же бабка, балуя его, не забывает и об учении.
– Насколько я поняла, она добрая женщина?
– Ну, добра она только к своему сыну, – хмыкнул он. – Остальные находят ее скорее… скорее величественной, чем доброй.
– А скажите, герцог, мы сможем еще поговорить в Ламбете? – спросила Каталина, которой не терпелось как можно больше узнать о семействе, в которое она попала.
– И в Ламбете, и в Лондоне я буду счастлив служить вам, – глядя на нее с восхищением, произнес Бэкингем. – Вы можете полностью мной располагать.
Мужайся, Каталина. Ты дочь храброй женщины, и ты готовилась к этому всю жизнь. С какой стати ты прослезилась, услышав любезные речи, с которыми обратился к тебе молодой герцог? Одна мысль о слезах недопустима. Я должна высоко держать голову и улыбаться. Матушка говорила, если улыбаться, никто не узнает, что мне страшно и я скучаю по дому. Я буду улыбаться и улыбаться, какой бы пугающе чуждой ни казалась мне Англия сейчас.
А потом я привыкну. Эта страна станет мне домом. Чужие обычаи станут моими, а самые невыносимые, те, что никогда принять не смогу, я изменю, став королевой. Как бы то ни было, все равно мне больше повезло, чем моей сестре Исабель. Она побыла замужем всего несколько месяцев, а затем овдовела и была вынуждена вернуться домой. Моя участь лучше, чем участь и моей сестры Марии, которая вослед Исабель отправилась в Португалию, лучше, чем участь Хуаны, которая до безумия влюблена в своего мужа Филиппа, а он ей изменяет направо и налево. Лучше, чем участь моего брата Хуана, который, едва обретя счастье, умер. И уж конечно моя участь всегда, с самого начала, была лучше участи моей матушки, все детство которой прошло в опасности, на острие ножа.
Надеюсь, моя история будет совсем иной. Я родилась в куда более спокойные времена. Я надеюсь прийти к согласию и с моим мужем Артуром, и с его странным громкоголосым отцом, и с его славным братцем Гарри. Я надеюсь, что его мать и бабушка меня полюбят или хотя бы научат меня, как быть принцессой Уэльской, королевой Англии. Мне не придется, как маме, скакать по ночам от одной осажденной крепости к другой. Мне не придется закладывать свои драгоценности, как делала она, чтобы заплатить наемным солдатам. Мне не придется закованной в доспехи выезжать к войску, чтобы воодушевить его. Как ей, мне не будут угрожать лукавые французы с одной стороны и еретики-мавры – с другой. Я выйду замуж за Артура, и, когда умрет его отец – что, видимо, будет скоро, потому что Генрих стар и ужасно раздражителен, – мы станем королем и королевой. Моя матушка будет править Испанией, а я – Англией, и мы с ней проследим за тем, чтобы союз Англии с Испанией был нерушим.
Лондон, ноябрь 1501 года
Утром в день свадьбы Каталину подняли рано, да она и не спала почти, ворочаясь в постели с тех пор, как в бледном небе зажглось холодное зимнее солнце. Для нее приготовили настоящую ванну – камеристки пересказали ей, что англичане просто поражены тем, что она затеяла мыться перед самой свадьбой, и полагают, что она играет со смертью. Каталина, выросшая в Альгамбре, где бани были самыми нарядными и оживленными помещениями дворца – там всегда звучал смех, рождались и умирали сплетни и слухи, а воздух был пропитан ароматом душистого мыла, – была поражена, что знатные англичане считают достаточным мыться лишь от случая к случаю, а бедняки делают это вообще лишь раз в году.
Она уже поняла, что под ароматом мускуса и серой амбры, просочившимся в ее покои с появлением там короля и принца Артура, прячется запах пота и конского навоза и что до конца своих дней она будет жить среди людей, которые из года в год не меняют белья. Она решила относиться к этому как к еще одной особенности местной жизни, которую ей следует научиться терпеть, как терпит лишения ангел, спустившийся с небес на землю.
– Пожалуй, здесь всегда так холодно, что это не имеет значения, – неуверенно сказала она донье Эльвире.
– Для нас имеет, – отрезала дуэнья. – И вы должны мыться, как подобает инфанте Испанской, даже если всем кухаркам на кухне придется бросить свои дела, чтобы согреть для вас воду.
Донья Эльвира приказала принести из кухни огромный котел, в котором ошпаривали мясные туши, велела трем поварятам хорошенько его вымыть, выстелить изнутри льняными простынями и до краев наполнить горячей водой, в которую бросила розовых лепестков и влила розового масла, привезенного с собой из Испании. Любовно она наблюдала за тем, как Каталине моют длинные белые ноги, подрезают и подтачивают ноготки, чистят зубы и наконец трижды ополаскивают волосы. Раз за разом ошеломленные английские горничные неслись к дверям, чтобы принять от избегавшихся пажей еще один кувшин с кипятком и опрокинуть его в самодельную ванну, дабы не позволить воде остыть.
– Если б у нас была баня, как подобает! – горевала донья Эльвира. – С водопроводом, бассейном и чистым мраморным полом! С горячей водой всегда наготове и ванной, куда вы могли сесть. Уж мы бы вас потерли как следует!
– Не ворчите, – сонно пробормотала Каталина, выбираясь из ванны с помощью служанок, которые затем промокнули ей тело согретыми и надушенными полотенцами, а одна, отжав воду с ее волос, осторожно обернула их красным шелком, пропитанным маслом, чтобы усилить их блеск и цвет.
– Ваша матушка была бы довольна, – сказала донья Эльвира, провожая инфанту к гардеробной, где ее, слой за слоем, начали одевать в сорочки и платья. – Затяни шнуровку потуже, девушка, юбка должна лечь ровно. Это день ее величества Изабеллы, так же как и ваш, Каталина. Она сказала, вы должны выйти за него, чего б это ей ни стоило.
Да, но матушка заплатила не самую высокую цену. Я знаю, они купили мне эту свадьбу за огромный куш в виде моего приданого и провели изнурительно долгие переговоры, а я претерпела самый ужасный вояж, какой только можно себе вообразить, да, но есть ведь и другая цена, которую приходится заплатить, верно? О цене этой не принято говорить, но мысль о ней не отпускает меня сегодня, как не отпускала во время путешествия посуху и по воде с тех самых пор, как я впервые о ней узнала.
Был один человек, лишь двадцати четырех лет от роду, Эдуард Плантагенет, граф Уорик, герцог Кларенс, сын английских королей, у которого, если уж говорить начистоту, было побольше оснований претендовать на престол, чем у моего свекра. Он был принц, племянник короля, королевской крови. Уорик не совершал преступлений, не сделал ничего плохого, но его арестовали – ради меня, заточили в Тауэр – ради меня и, наконец, убили, обезглавили на плахе – и тоже ради меня, чтобы мои родители были уверены: на трон, который мне куплен, других претендентов нет.
Отец самолично заявил королю Генриху, что не отошлет меня в Англию, пока граф Уорик жив, и потому я не что иное, как сама Смерть, с косой и песочными часами. Когда родители приказывали готовить корабль, который повезет меня в Англию, Уорик был уже покойником.
Говорят, он был страшно наивен и даже не понимал, что находится под арестом, – думал, в Тауэре его поселили, чтобы оказать почести. Ведь он был последним из Плантагенетов по мужской линии, а Тауэр не только тюрьма, но и королевский дворец. Когда арестовали одного ловкача, который выдавал себя за принца крови, и посадили его в комнату по соседству с беднягой Уориком, тот подумал, что это для того, чтоб ему было веселей. Когда же ловкач предложил ему бежать, несчастный решил, что это отличная мысль и, по невинности своей, толковал о своих планах на сей счет так, что услышала стража. Это использовали как предлог, чтобы выдвинуть против него обвинение в измене. Потом его обезглавили, и никто не выступил в его защиту.
Стране нужен мир и власть короля, права которого не вызывают сомнений. Королевские подданные лишь плечами пожмут, услышав, что тот или иной претендент мертв. От меня ждут, что и я отзовусь так же. Конечно, я не буду рыдать, как маленькая, на людях. И ни с кем не поделюсь своими мыслями. Однако однажды вечером, когда солнце село, оставив мир прохладным и благоуханным, я шла, скрывшись от всех в садах Альгамбры, вдоль длинного канала, до краев наполненного тихой водой, и думала: нет, никогда больше не смогу я гулять в тени деревьев и наслаждаться шелестом листвы, не вспоминая об Эдуарде, графе Уорике, – ведь казнили его ради меня, чтобы я прожила жизнь в богатстве и роскоши. И я молилась: Боже, прости мне смерть невинного человека…
Мои отец и мать объединили Кастилию и Арагон и вдоль-поперек проехали всю Испанию, дабы справедливость торжествовала в каждой деревне, в самой убогой из хижин, чтобы никакому испанцу не угрожало по чьей-то прихоти умереть. Даже самый могущественный сеньор не вправе убить крестьянина: сначала должен быть суд. Но когда дело коснулось меня и Англии, они забыли обо всем. Они забыли, что мы живем во дворце, по стенам которого вьется надпись, приглашающая: «Войди и спроси. Не бойся искать справедливости, ибо здесь ты найдешь ее». Просто написали королю Генриху, что не отошлют меня, пока Уорик жив, и тут же, по их желанию, его убили.
И порой, позабыв, что я инфанта Испанская и принцесса Уэльская, оставшись просто девочкой Каталиной, я по-детски спрашиваю себя, не сделала ли моя могущественная мать ужасной ошибки? Не переступила ли она границ, выполняя Господню волю? Ибо может ли свадьба эта, окропленная кровью, стать началом доброго брака? Разве не должна она, как ночь следует за закатом, обратиться кровавой трагедией? Будем ли мы с Артуром счастливы, когда счастье наше куплено такой ценой? И если все-таки будем, не будет ли оно, это наше счастье, греховным?
Принц Гарри, десятилетний герцог Йоркский, до того гордый своим нарядом из белой парчи, что едва замечал Каталину, пока они шли к западным дверям собора Святого Павла, у храма к ней повернулся и посмотрел ей в лицо, прикрытое белым кружевом мантильи. От главного входа собора к алтарю вел помост длиной шестьсот церемониальных шагов. Устланный красной тканью, прибитой золотыми гвоздиками, он был поднят на высоту человеческого роста – на радость лондонцам, собравшимся поглазеть на свадьбу. Перед алтарем стоял бледный от волнения принц Артур.
Каталина улыбнулась мальчику. Гарри восторженно засиял в ответ. Ее рука твердо, не дрожа, лежала в его ладони. Он помедлил в дверном проеме, пока каждый из тех, кто заполнил огромный собор, не понял, что невеста готова начать свое торжественное шествие к жениху. Наступила тишина, и вот тут, в точно рассчитанный, почти театральный момент, они шагнули вперед.
Ступая по помосту, выстроенному по приказу короля Генриха, чтобы всем было видно, как испанский цветок сочетается браком с розой Англии, Каталина с каждым своим шагом слышала шепот, клубящийся вокруг нее. Принц Артур, повернувшийся ей навстречу, на мгновение был ослеплен злостью – его брат вел Каталину так, словно это он сам жених, словно это он тут главный, словно это на него тут все пришли посмотреть.
Наконец они приблизились к алтарю, и Гарри пусть неохотно, но пришлось отступить, а жених и невеста предстали перед архиепископом и вместе преклонили колени, опустившись на расшитые специально для свадьбы подушечки из белой парчи.
«Вот уж не было на свете пары более женатой, чем эта, – с тоской размышлял Генрих VII, стоя между женой и матерью в королевском ряду. – Ее родители доверяли мне не больше, чем скорпиону, а уж отец, по мне, так всегда был почти что мавр и сущий барышник. Девять раз мы обручали детей. Девять раз! Такой брак ничем не разрушишь. И отец ее теперь не отвертится, даже если б и передумал. Этот брак мне защита от Франции, одна мысль о нашем союзе заставит Францию заключить со мной мир, а сейчас нет ничего важнее, чем мир…»
Он покосился на жену. Со слезами на глазах смотрела она, как архиепископ соединяет руки сына и его невесты. Лицо жены, прекрасное и взволнованное, не пробудило никаких чувств в короле. Кто знает, какие мысли кроются за этой красивой маской? О чем она думает? О своем собственном браке, союзе Йорка и Ланкастера? Или же о человеке, которого предпочла бы в мужья? Король насупился. Нет, жену в расчет брать нельзя. Он давно уже взял за правило вовсе не принимать ее во внимание.
Чуть выше королевы Елизаветы с каменным лицом стояла его мать, Маргарита Бофор. Она смотрела на молодую пару с улыбкой в глазах. Это триумф Англии, триумф ее сына, но прежде всего и в первую очередь это ее триумф, ведь именно она, Маргарита, вытащила происходящее от бастарда семейство[1] из забвения, она бросила вызов Йоркам, она победила правящего короля, она вопреки всем обстоятельствам захватила трон Англии. Это она придумала в нужный момент вернуть сына из Франции, чтобы он потребовал для себя трон. Это ее союзники дали ему войско. Это она разработала план битвы при Босуорте, в которой узурпатор Ричард потерпел поражение. Победу в той битве она праздновала каждый день своей жизни. А брак, который они сейчас заключают, есть кульминация всей ее долгой борьбы за власть. Новобрачная принесет ей внука, короля Англии, испанских и тюдоровских корней, а тот родит сына, а тот – своего. Так будет заложена великая династия Тюдоров.
Каталина повторяла слова брачного обета, чувствуя холод кольца на своем пальце. Подчиняясь приказу, как во сне повернула голову к молодому мужу и приняла его нежаркий поцелуй. А когда шла назад по этому нелепому помосту, видя улыбающиеся лица от своих ног направо и налево – до самых стен собора все лица и лица, – стала понимать, что дело сделано, все позади. И когда они ступили из прохладной темноты кафедрального собора на яркое зимнее солнце и услышали рев толпы, выкрикивающей их имена, имена принца и принцессы Уэльских, она осознала, что целиком и полностью выполнила свой долг. С раннего детства она была обещана Артуру, и сейчас наконец они женаты. С трехлетнего возраста именуемая принцессой Уэльской, она наконец-то законно обрела это имя, заняла свое место в мире. Каталина улыбнулась, и толпа, довольная дармовым вином, красотой молоденькой принцессы и обещанием прочного мира, разразилась приветственными криками.
Они стали мужем и женой, но за весь день обменялись лишь парой слов. Состоялся официальный обед, и, хотя они сидели бок о бок, говорить было некогда: то и дело провозглашались тосты, произносились речи, звучала музыка. После длинной трапезы в несколько перемен последовал дивертисмент: выступления поэтов и певцов, представление живых картин. В Англии еще не бывало, чтобы свадьба стоила таких денег. Празднество было грандиозней, чем свадьба самого короля и даже чем его коронация. Таким образом, провозглашалось нечто новое для английского королевства, а именно что брак между молодым Тюдором и испанской принцессой – одно из важнейших событий нового времени. Две новые династии заявляли о себе этим союзом: Фердинанд с Изабеллой, ковавшие новую страну из мавританской Андалузии, и Тюдоры, подмявшие под себя Англию.
Музыканты заиграли испанские танцы. Королева Елизавета по кивку свекрови наклонилась и тихо сказала Каталине:
– Ты доставишь всем огромное удовольствие, если станцуешь для нас.
Каталина, сдержанная и невозмутимая, встала с места и направилась в центр зала, где уже собрались ее дамы. Они встали в круг и взялись за руки. Снова танцевали павану, которую Генрих уже видел в Догмерсфилде, и снова, сузив глаза, он смотрел на невестку. Без сомнения, она самая соблазнительная женщина в этом зале. Жаль, что сынок Артур не сумеет открыть для нее радости, которые кроются меж простынями. Если позволить им уехать в замок Ладлоу-Касл, она умрет там с тоски, станет холодной и безразличной. С другой стороны, если оставить при дворе, она будет радовать его взор, украшать двор. А он сможет смотреть, как она танцует. Он тяжело вздохнул. Пожалуй, духу не хватит…
– Очаровательна, – заметила королева.
– Будем надеяться… – кисло сказал король.
– Милорд?
– Да нет, ничего. Ты права, в самом деле очаровательна. И на вид будто здорова. А как ты думаешь?
– Вполне здорова, и ее мать уверяла меня, что она регулярна в своих привычках.
– Да уж эта дама скажет что угодно, – кивнул он.
– Ну что ты! Она не стала бы вводить нас в заблуждение! Да еще в деле такой важности!
Он кивнул еще раз. Добросердечность и доверчивость его жены неизменны. Поскольку никакого влияния на политику она не имеет, к ее мнению можно не прислушиваться.
– А Артур? – спросил он. – Как он? Матереет и набирается сил? Хотел бы я, чтобы он обладал темпераментом своего брата.
Оба они посмотрели на юного Гарри. Тот стоял, глядя на танцующих, красный от возбуждения, сияя глазами.
– О Гарри! – засветилась любовью королева. – Не было на свете принца красивей и веселей, чем наш Гарри!
Испанский танец завершен, король хлопнул в ладоши.
– А теперь – Гарри с сестрой! – скомандовал он.
Король не хотел, чтобы Артур танцевал перед новобрачной. Тот делал это слишком старательно, как писарь, сосредоточенно, путаясь в ногах. А Гарри так и горел желанием танцевать, миг – и он уже ведет за собой свою сестру, принцессу Маргариту. Музыканты, которые хорошо знали склонности юных особ королевской крови, бойко заиграли веселую мелодию гальярды. Гарри, пустившись в пляс, на ходу сбросил камзол и остался в одной сорочке, как простолюдин.
Испанские гранды и грандессы осуждающе поджали губы при виде такой бесцеремонности, тогда как английский двор, во главе с королем и королевой, приняли ее, умиляясь энергии и темпераменту Гарри. Когда пара танцоров завершила свое представление кружением и галопом, все, смеясь, с удовольствием захлопали в ладоши. Только принц Артур весь танец старательно смотрел в никуда, лишь бы не видеть брата. Он очнулся, когда мать накрыла его ладонь своей.
– Дай-то Бог, чтобы он замечтался о брачной ночи, – заметил его отец, обращаясь к леди Маргарите. – Однако же сомневаюсь…
Та издала резкий смешок:
– Не могу сказать, что невеста мне по душе.
– Разве? – удивился король. – Вы же читали договор!
– Меня устраивает цена, но товар оставляет желать лучшего, – с обычным своим злоязычием пошутила она. – Изящная штучка, но непрочная, верно?
– А вы бы предпочли крепкую молочницу?
– Я бы предпочла девушку с широкими бедрами, чтобы рожала сыновей, – попросту сказала она.
– На мой взгляд, она достаточно хороша, – резко произнес Генрих.
Нет, никому не сможет он признаться, до чего она, на его взгляд, хороша. Даже себе самому…
В брачную постель Каталину уложили ее камеристки, Мария де Салинас, которая поцеловала ее на ночь, и донья Эльвира, благословившая ее, как мать; однако Артуру пришлось еще долго прощаться с друзьями, которые хлопали его по плечу и скабрезно острили, прежде чем проводить к дверям опочивальни. Там они оставили его в постели рядом с принцессой, которая тихо и молчаливо лежала, пока чужие и незнакомые мужчины, смеясь, желали им доброй ночи, а потом еще явился архиепископ обрызгать простыни святой водой и помолиться рядом с молодыми. Вся процедура была настолько публична, что оставалось лишь распахнуть двери спальни да пригласить жителей города Лондона поглазеть, как новобрачные лежат рядышком в кровати, бок о бок, сущие чучела, набитые соломой. Казалось, прошла вечность, прежде чем последнее смеющееся лицо исчезло – его обладатель закрыл за собой дверь, и они остались вдвоем, опираясь спиной на высоко взбитые подушки, оробелые, одеревенелые, как куклы.
Она уже поняла, что под ароматом мускуса и серой амбры, просочившимся в ее покои с появлением там короля и принца Артура, прячется запах пота и конского навоза и что до конца своих дней она будет жить среди людей, которые из года в год не меняют белья. Она решила относиться к этому как к еще одной особенности местной жизни, которую ей следует научиться терпеть, как терпит лишения ангел, спустившийся с небес на землю.
– Пожалуй, здесь всегда так холодно, что это не имеет значения, – неуверенно сказала она донье Эльвире.
– Для нас имеет, – отрезала дуэнья. – И вы должны мыться, как подобает инфанте Испанской, даже если всем кухаркам на кухне придется бросить свои дела, чтобы согреть для вас воду.
Донья Эльвира приказала принести из кухни огромный котел, в котором ошпаривали мясные туши, велела трем поварятам хорошенько его вымыть, выстелить изнутри льняными простынями и до краев наполнить горячей водой, в которую бросила розовых лепестков и влила розового масла, привезенного с собой из Испании. Любовно она наблюдала за тем, как Каталине моют длинные белые ноги, подрезают и подтачивают ноготки, чистят зубы и наконец трижды ополаскивают волосы. Раз за разом ошеломленные английские горничные неслись к дверям, чтобы принять от избегавшихся пажей еще один кувшин с кипятком и опрокинуть его в самодельную ванну, дабы не позволить воде остыть.
– Если б у нас была баня, как подобает! – горевала донья Эльвира. – С водопроводом, бассейном и чистым мраморным полом! С горячей водой всегда наготове и ванной, куда вы могли сесть. Уж мы бы вас потерли как следует!
– Не ворчите, – сонно пробормотала Каталина, выбираясь из ванны с помощью служанок, которые затем промокнули ей тело согретыми и надушенными полотенцами, а одна, отжав воду с ее волос, осторожно обернула их красным шелком, пропитанным маслом, чтобы усилить их блеск и цвет.
– Ваша матушка была бы довольна, – сказала донья Эльвира, провожая инфанту к гардеробной, где ее, слой за слоем, начали одевать в сорочки и платья. – Затяни шнуровку потуже, девушка, юбка должна лечь ровно. Это день ее величества Изабеллы, так же как и ваш, Каталина. Она сказала, вы должны выйти за него, чего б это ей ни стоило.
Да, но матушка заплатила не самую высокую цену. Я знаю, они купили мне эту свадьбу за огромный куш в виде моего приданого и провели изнурительно долгие переговоры, а я претерпела самый ужасный вояж, какой только можно себе вообразить, да, но есть ведь и другая цена, которую приходится заплатить, верно? О цене этой не принято говорить, но мысль о ней не отпускает меня сегодня, как не отпускала во время путешествия посуху и по воде с тех самых пор, как я впервые о ней узнала.
Был один человек, лишь двадцати четырех лет от роду, Эдуард Плантагенет, граф Уорик, герцог Кларенс, сын английских королей, у которого, если уж говорить начистоту, было побольше оснований претендовать на престол, чем у моего свекра. Он был принц, племянник короля, королевской крови. Уорик не совершал преступлений, не сделал ничего плохого, но его арестовали – ради меня, заточили в Тауэр – ради меня и, наконец, убили, обезглавили на плахе – и тоже ради меня, чтобы мои родители были уверены: на трон, который мне куплен, других претендентов нет.
Отец самолично заявил королю Генриху, что не отошлет меня в Англию, пока граф Уорик жив, и потому я не что иное, как сама Смерть, с косой и песочными часами. Когда родители приказывали готовить корабль, который повезет меня в Англию, Уорик был уже покойником.
Говорят, он был страшно наивен и даже не понимал, что находится под арестом, – думал, в Тауэре его поселили, чтобы оказать почести. Ведь он был последним из Плантагенетов по мужской линии, а Тауэр не только тюрьма, но и королевский дворец. Когда арестовали одного ловкача, который выдавал себя за принца крови, и посадили его в комнату по соседству с беднягой Уориком, тот подумал, что это для того, чтоб ему было веселей. Когда же ловкач предложил ему бежать, несчастный решил, что это отличная мысль и, по невинности своей, толковал о своих планах на сей счет так, что услышала стража. Это использовали как предлог, чтобы выдвинуть против него обвинение в измене. Потом его обезглавили, и никто не выступил в его защиту.
Стране нужен мир и власть короля, права которого не вызывают сомнений. Королевские подданные лишь плечами пожмут, услышав, что тот или иной претендент мертв. От меня ждут, что и я отзовусь так же. Конечно, я не буду рыдать, как маленькая, на людях. И ни с кем не поделюсь своими мыслями. Однако однажды вечером, когда солнце село, оставив мир прохладным и благоуханным, я шла, скрывшись от всех в садах Альгамбры, вдоль длинного канала, до краев наполненного тихой водой, и думала: нет, никогда больше не смогу я гулять в тени деревьев и наслаждаться шелестом листвы, не вспоминая об Эдуарде, графе Уорике, – ведь казнили его ради меня, чтобы я прожила жизнь в богатстве и роскоши. И я молилась: Боже, прости мне смерть невинного человека…
Мои отец и мать объединили Кастилию и Арагон и вдоль-поперек проехали всю Испанию, дабы справедливость торжествовала в каждой деревне, в самой убогой из хижин, чтобы никакому испанцу не угрожало по чьей-то прихоти умереть. Даже самый могущественный сеньор не вправе убить крестьянина: сначала должен быть суд. Но когда дело коснулось меня и Англии, они забыли обо всем. Они забыли, что мы живем во дворце, по стенам которого вьется надпись, приглашающая: «Войди и спроси. Не бойся искать справедливости, ибо здесь ты найдешь ее». Просто написали королю Генриху, что не отошлют меня, пока Уорик жив, и тут же, по их желанию, его убили.
И порой, позабыв, что я инфанта Испанская и принцесса Уэльская, оставшись просто девочкой Каталиной, я по-детски спрашиваю себя, не сделала ли моя могущественная мать ужасной ошибки? Не переступила ли она границ, выполняя Господню волю? Ибо может ли свадьба эта, окропленная кровью, стать началом доброго брака? Разве не должна она, как ночь следует за закатом, обратиться кровавой трагедией? Будем ли мы с Артуром счастливы, когда счастье наше куплено такой ценой? И если все-таки будем, не будет ли оно, это наше счастье, греховным?
Принц Гарри, десятилетний герцог Йоркский, до того гордый своим нарядом из белой парчи, что едва замечал Каталину, пока они шли к западным дверям собора Святого Павла, у храма к ней повернулся и посмотрел ей в лицо, прикрытое белым кружевом мантильи. От главного входа собора к алтарю вел помост длиной шестьсот церемониальных шагов. Устланный красной тканью, прибитой золотыми гвоздиками, он был поднят на высоту человеческого роста – на радость лондонцам, собравшимся поглазеть на свадьбу. Перед алтарем стоял бледный от волнения принц Артур.
Каталина улыбнулась мальчику. Гарри восторженно засиял в ответ. Ее рука твердо, не дрожа, лежала в его ладони. Он помедлил в дверном проеме, пока каждый из тех, кто заполнил огромный собор, не понял, что невеста готова начать свое торжественное шествие к жениху. Наступила тишина, и вот тут, в точно рассчитанный, почти театральный момент, они шагнули вперед.
Ступая по помосту, выстроенному по приказу короля Генриха, чтобы всем было видно, как испанский цветок сочетается браком с розой Англии, Каталина с каждым своим шагом слышала шепот, клубящийся вокруг нее. Принц Артур, повернувшийся ей навстречу, на мгновение был ослеплен злостью – его брат вел Каталину так, словно это он сам жених, словно это он тут главный, словно это на него тут все пришли посмотреть.
Наконец они приблизились к алтарю, и Гарри пусть неохотно, но пришлось отступить, а жених и невеста предстали перед архиепископом и вместе преклонили колени, опустившись на расшитые специально для свадьбы подушечки из белой парчи.
«Вот уж не было на свете пары более женатой, чем эта, – с тоской размышлял Генрих VII, стоя между женой и матерью в королевском ряду. – Ее родители доверяли мне не больше, чем скорпиону, а уж отец, по мне, так всегда был почти что мавр и сущий барышник. Девять раз мы обручали детей. Девять раз! Такой брак ничем не разрушишь. И отец ее теперь не отвертится, даже если б и передумал. Этот брак мне защита от Франции, одна мысль о нашем союзе заставит Францию заключить со мной мир, а сейчас нет ничего важнее, чем мир…»
Он покосился на жену. Со слезами на глазах смотрела она, как архиепископ соединяет руки сына и его невесты. Лицо жены, прекрасное и взволнованное, не пробудило никаких чувств в короле. Кто знает, какие мысли кроются за этой красивой маской? О чем она думает? О своем собственном браке, союзе Йорка и Ланкастера? Или же о человеке, которого предпочла бы в мужья? Король насупился. Нет, жену в расчет брать нельзя. Он давно уже взял за правило вовсе не принимать ее во внимание.
Чуть выше королевы Елизаветы с каменным лицом стояла его мать, Маргарита Бофор. Она смотрела на молодую пару с улыбкой в глазах. Это триумф Англии, триумф ее сына, но прежде всего и в первую очередь это ее триумф, ведь именно она, Маргарита, вытащила происходящее от бастарда семейство[1] из забвения, она бросила вызов Йоркам, она победила правящего короля, она вопреки всем обстоятельствам захватила трон Англии. Это она придумала в нужный момент вернуть сына из Франции, чтобы он потребовал для себя трон. Это ее союзники дали ему войско. Это она разработала план битвы при Босуорте, в которой узурпатор Ричард потерпел поражение. Победу в той битве она праздновала каждый день своей жизни. А брак, который они сейчас заключают, есть кульминация всей ее долгой борьбы за власть. Новобрачная принесет ей внука, короля Англии, испанских и тюдоровских корней, а тот родит сына, а тот – своего. Так будет заложена великая династия Тюдоров.
Каталина повторяла слова брачного обета, чувствуя холод кольца на своем пальце. Подчиняясь приказу, как во сне повернула голову к молодому мужу и приняла его нежаркий поцелуй. А когда шла назад по этому нелепому помосту, видя улыбающиеся лица от своих ног направо и налево – до самых стен собора все лица и лица, – стала понимать, что дело сделано, все позади. И когда они ступили из прохладной темноты кафедрального собора на яркое зимнее солнце и услышали рев толпы, выкрикивающей их имена, имена принца и принцессы Уэльских, она осознала, что целиком и полностью выполнила свой долг. С раннего детства она была обещана Артуру, и сейчас наконец они женаты. С трехлетнего возраста именуемая принцессой Уэльской, она наконец-то законно обрела это имя, заняла свое место в мире. Каталина улыбнулась, и толпа, довольная дармовым вином, красотой молоденькой принцессы и обещанием прочного мира, разразилась приветственными криками.
Они стали мужем и женой, но за весь день обменялись лишь парой слов. Состоялся официальный обед, и, хотя они сидели бок о бок, говорить было некогда: то и дело провозглашались тосты, произносились речи, звучала музыка. После длинной трапезы в несколько перемен последовал дивертисмент: выступления поэтов и певцов, представление живых картин. В Англии еще не бывало, чтобы свадьба стоила таких денег. Празднество было грандиозней, чем свадьба самого короля и даже чем его коронация. Таким образом, провозглашалось нечто новое для английского королевства, а именно что брак между молодым Тюдором и испанской принцессой – одно из важнейших событий нового времени. Две новые династии заявляли о себе этим союзом: Фердинанд с Изабеллой, ковавшие новую страну из мавританской Андалузии, и Тюдоры, подмявшие под себя Англию.
Музыканты заиграли испанские танцы. Королева Елизавета по кивку свекрови наклонилась и тихо сказала Каталине:
– Ты доставишь всем огромное удовольствие, если станцуешь для нас.
Каталина, сдержанная и невозмутимая, встала с места и направилась в центр зала, где уже собрались ее дамы. Они встали в круг и взялись за руки. Снова танцевали павану, которую Генрих уже видел в Догмерсфилде, и снова, сузив глаза, он смотрел на невестку. Без сомнения, она самая соблазнительная женщина в этом зале. Жаль, что сынок Артур не сумеет открыть для нее радости, которые кроются меж простынями. Если позволить им уехать в замок Ладлоу-Касл, она умрет там с тоски, станет холодной и безразличной. С другой стороны, если оставить при дворе, она будет радовать его взор, украшать двор. А он сможет смотреть, как она танцует. Он тяжело вздохнул. Пожалуй, духу не хватит…
– Очаровательна, – заметила королева.
– Будем надеяться… – кисло сказал король.
– Милорд?
– Да нет, ничего. Ты права, в самом деле очаровательна. И на вид будто здорова. А как ты думаешь?
– Вполне здорова, и ее мать уверяла меня, что она регулярна в своих привычках.
– Да уж эта дама скажет что угодно, – кивнул он.
– Ну что ты! Она не стала бы вводить нас в заблуждение! Да еще в деле такой важности!
Он кивнул еще раз. Добросердечность и доверчивость его жены неизменны. Поскольку никакого влияния на политику она не имеет, к ее мнению можно не прислушиваться.
– А Артур? – спросил он. – Как он? Матереет и набирается сил? Хотел бы я, чтобы он обладал темпераментом своего брата.
Оба они посмотрели на юного Гарри. Тот стоял, глядя на танцующих, красный от возбуждения, сияя глазами.
– О Гарри! – засветилась любовью королева. – Не было на свете принца красивей и веселей, чем наш Гарри!
Испанский танец завершен, король хлопнул в ладоши.
– А теперь – Гарри с сестрой! – скомандовал он.
Король не хотел, чтобы Артур танцевал перед новобрачной. Тот делал это слишком старательно, как писарь, сосредоточенно, путаясь в ногах. А Гарри так и горел желанием танцевать, миг – и он уже ведет за собой свою сестру, принцессу Маргариту. Музыканты, которые хорошо знали склонности юных особ королевской крови, бойко заиграли веселую мелодию гальярды. Гарри, пустившись в пляс, на ходу сбросил камзол и остался в одной сорочке, как простолюдин.
Испанские гранды и грандессы осуждающе поджали губы при виде такой бесцеремонности, тогда как английский двор, во главе с королем и королевой, приняли ее, умиляясь энергии и темпераменту Гарри. Когда пара танцоров завершила свое представление кружением и галопом, все, смеясь, с удовольствием захлопали в ладоши. Только принц Артур весь танец старательно смотрел в никуда, лишь бы не видеть брата. Он очнулся, когда мать накрыла его ладонь своей.
– Дай-то Бог, чтобы он замечтался о брачной ночи, – заметил его отец, обращаясь к леди Маргарите. – Однако же сомневаюсь…
Та издала резкий смешок:
– Не могу сказать, что невеста мне по душе.
– Разве? – удивился король. – Вы же читали договор!
– Меня устраивает цена, но товар оставляет желать лучшего, – с обычным своим злоязычием пошутила она. – Изящная штучка, но непрочная, верно?
– А вы бы предпочли крепкую молочницу?
– Я бы предпочла девушку с широкими бедрами, чтобы рожала сыновей, – попросту сказала она.
– На мой взгляд, она достаточно хороша, – резко произнес Генрих.
Нет, никому не сможет он признаться, до чего она, на его взгляд, хороша. Даже себе самому…
В брачную постель Каталину уложили ее камеристки, Мария де Салинас, которая поцеловала ее на ночь, и донья Эльвира, благословившая ее, как мать; однако Артуру пришлось еще долго прощаться с друзьями, которые хлопали его по плечу и скабрезно острили, прежде чем проводить к дверям опочивальни. Там они оставили его в постели рядом с принцессой, которая тихо и молчаливо лежала, пока чужие и незнакомые мужчины, смеясь, желали им доброй ночи, а потом еще явился архиепископ обрызгать простыни святой водой и помолиться рядом с молодыми. Вся процедура была настолько публична, что оставалось лишь распахнуть двери спальни да пригласить жителей города Лондона поглазеть, как новобрачные лежат рядышком в кровати, бок о бок, сущие чучела, набитые соломой. Казалось, прошла вечность, прежде чем последнее смеющееся лицо исчезло – его обладатель закрыл за собой дверь, и они остались вдвоем, опираясь спиной на высоко взбитые подушки, оробелые, одеревенелые, как куклы.