Грешнов Михаил. Волшебный колодец (сборник)

   — Где же ракета?.. — шепотом спросил Григорий Бориса.
   Не успели стихнуть его слова, как ракета возникла на том месте, куда он глядел, — у левого подъезда вокзала. Вторая ракета возникла в стене здания, куда глядел Борис. Рядом из стены вышла четвертая пара, в синем и в оранжевом свитерах.
   — С меня хватит!.. — Борис, не обращая внимания на двойников, ринулся к ракете. Григорий едва поспевал за ним.
   Нижний люк корабля был открыт, подъемник распахнут, но, когда Борис хотел взяться за дверцу рукой, он ощутил только воздух.
   Через час на видимом пространстве синего луга стояло восемь ракет, часть улицы, на которой жил в Одессе Григорий, аллея пирамидальных тополей, и на всей территории, оранжевые и синие, бродили призраки. Друзья старались ни о чем не думать, ничего не желать. Они уже накопили опыт: стоило о чем-нибудь вспомнить — о вокзальном здании космопорта, обыкновенной пуговице, — все тотчас появлялось перед глазами, и уже не было никакой возможности от него избавиться. Так появились статуи пионера и пионерки, виденные Борисом в одном из уголков приморского парка, решетчатый щит кинорекламы, клумба с цветущими флоксами, пара крутобоких морских валунов… С мелочью еще можно было мириться. Хуже, когда появлялись здания вроде вокзала. В стену запросто можно было сунуть руку, войти. Но удержать руку, удержаться в здании самому было. нельзя: внутри были темнота и нестерпимый холод. Борис залетел с ходу в космовокзал, но тотчас выскочил обратно к Григорию: темнота поглощала звук, невозможно было определить, где остался товарищ. Попробовали они войти, взявшись за руки, но тут же потеряли ориентировку и вышли назад, на солнце, пожалуй, случайно. После этого с полчаса наблюдали за двойниками, которые тыкались в стену и выскакивали обратно — зрелище не из приятных…
   — Штука!.. — сказал Борис, встряхивая головой, будто отгоняя дурной сон. — Что будем делать дальше?
   — Надо обойти вокзал. Ракета должна быть где-то за ним.
   Двинулись вдоль фасада, свернули за угол здания. Но тут у них на пути вырос многоквартирный дом, вросший наполовину в вокзал; за домом поблескивал гофрированным алюминием ангар.
   — Чертовщина! — выругался Борис.
   Пришлось вернуться назад, к центральному входу в вокзал.
   — Так мы сотворим себе заколдованный круг из домов и ангаров!.. — возмущался Борис.
   — Ни о чем не вспоминай! — советовал ему Григорий.
   Тотчас, скрыв левую часть вокзала, перед друзьями возник театр их космического городка: одна сторона оказалась ниже другой, будто театр перекосило землетрясением.
   — Не могу! — Борис схватился за голову. — Гриша, не могу, понимаешь?..
   — Возьми себя в руки!..
   — Они нас задавят! — Борис указал на здания. Нотка отчаяния в его голосе неприятно резала слух, но хуже, что Борис не замечал этого. Только не поддаваться страху, твердил Григорий себе, не поддаваться страху! Пусть это непонятно, но не поддаваться панике… В то же время он оглядывался по сторонам, ожидая чего-то, еще более непонятного. Это ожидание у него тоже рождало страх.
   Солнце опустилось за горизонт, и без всякого перехода, словно взмахом крыла, космонавтов накрыла ночь.
   — Хотя бы все это нам приснилось… — бормотал Борис, укладываясь спать на цветах рядом с Григорием.
   Темнота спасла их от созданных ими призраков. Не видно стало двойников, бродящих по лугу, театра, тополевой аллеи.
   — Хотя бы… — согласился Григорий, не находя слов, чтобы ответить товарищу, другая мысль билась в его мозгу: только бы не сойти с ума…
   Утро ничего не изменило в их положении. По-прежнему маячило здание космопорта, за ним — алюминиевый ангар, салютовали мраморные пионеры. Все так же кружили по лугу призраки.
   — Будьте вы прокляты… — с ненавистью погрозил им кулаком Борис.
   Он плохо спал ночь, был удручен нелепым положением, в каком они очутились с Григорием.
   — Надо пробиться к ракете любым путем! — жестко сказал Григорий. У него настроение было не лучше, но он сдерживал себя, стараясь не раскисать.
   — Как пробиться?.. — спросил Борис.
   Григорий снял с себя оранжевый свитер. Это был добротный свитер, сотканный из толстых волокон.
   — Держи! — подал Борису и, хладнокровно надрезав ткань, начал распускать свитер с воротника.
   Получился солидный клубок, цветом похожий на апельсин.
   — Теперь определим направление. Мы стояли вот так, — Григорий указал на призраки, стоявшие на том месте, откуда космонавты впервые увидели двойников. — И смотрели сюда, — Григорий кивнул на очередную пару, появившуюся из стены космовокзала. — Они идут от ракеты. Станем на их пути…
   Было неприятно становиться лицом к лицу с двойниками, ждать, пока они пройдут сквозь тебя. Но ничего другого не оставалось.
   — Ну вот… — сказал Григорий, когда призраки пронизали их. — Вот и прошли… — повторил он, облегченно вздохнув, — но так, чтобы не заметил Борис: призраки прошли бесшумно, неосязаемо, и все же столкнуться с ними было неприятно до дрожи.
   — Идиоты… — дернул плечами Борис, оглядываясь на двойников.
   — Подойдем к стене, — Григорий намеренно не обратил внимания на выходку друга: ругать двойников имело столько же смысла, сколько просить солнце повернуть вспять. — Держи, — сказал он Борису, протягивая клубок. — И гляди, чтобы нитка была натянута.
   Намотав конец нити на руку и согнув плечи, как против ветра, Григории вошел в стену здания. Борис разматывал клубок ему вслед, замечая, что нить уходит в стену все медленнее. Четыре, пять шагов — нить повисла прогнувшись. Борис натянул ее, но вот она дернулась раз, другой и упала вниз. Борис потянул с поспешностью, нить выпрямилась, но тут же упала снова, словно Григорий, отступая, пятился назад. Несколько раз он дернулся, пытаясь натянуть вить, прорваться вперед, потом нить ослабла, и из стены боком, неуверенно вышел Григорий. Лицо его было синим от холода, глаза полны страха.
   — Не пускает… — Григорий присел на корточки, тяжело дыша и растирая закоченевшие руки. — Вышвыривает и давит страхом…
   Борис глядел на товарища. Клубок и несколько витков оранжевой нити лежали на цветах. Солнце, поднявшееся над крышей космовокзала, осветило клубок, запуталось в оранжевых петлях.
   — Это все? — удивленно спросил Григорий, прикинув на взгляд количество петель.
   Стена вытолкнула второго Григория, с синим лицом и сведенными руками.
   — Черт!.. — выругался настоящий Григорий. У него тоже начали сдавать нервы, потянул в сторону Бориса: — Отойдем!
   Они пошли прочь от стены космовокзала. Григорий молчал, Борис ждал, не прерывая его молчания. В нем закипала злость. Горячий по натуре, он не терпел неясностей, тем более необъяснимого. Лететь к Ориону, бороться с космосом — двести лет космонавты борются, бывает, гибнут. Но там ясны причины и следствия: пески на других планетах, вулканы… А здесь небо над головой, серебряный звон. И ты сам с собой, повторенный тысячу раз. Зачем это нужно? Кому?
   — Мне казалось, — заговорил наконец Григорий, — что я блуждал в потемках бесконечно долго. Полная потеря чувства времени, понимаешь? Темнота не только поглощает свет и звук — она растворяет время. И это страшнее всего. Я провалился в бездну, меня охватил страх. Больше я ничего не помню, только бесконечный ужас падения… В космосе нелегко, но там хоть звезды, Борис. А здесь ничего, кроме страха. Как ты меня вытащил, не понимаю… Там, по-моему, нет и воздуха, не помню, чтобы я хоть раз вздохнул.
   Бессвязная речь Григория ничего не объяснила Борису. Он протестовал каждой жилкой своего тела против положения, в котором они оказались. Кто-то или что-то играло ими, игра была слишком неравной и неизвестно, чем могла кончиться. Борис видел беспомощность их, двоих, перед неизвестной планетой, они ничего не могли сделать. Это бесило его и еще более ослабляло перед лицом неизвестного. Наконец он прямо поставил вопрос:
   — Попали в ловушку?..
   — Не знаю, Борис. Ничего не знаю. Пробиться сквозь темноту к ракете нам не удастся. Надо искать выход к спасению в чем-то другом. Если это ловушка, то чья, зачем?
   Солнце неудержимо лезло к зениту. Сутки на планете были меньше земных на одну треть: восемь часов день и восемь часов ночь. Планета вращалась в плоскости экватора. Время было одинаковым на всех параллелях.
   — Борис, — спросил вдруг Григорий.
   — Что?
   — Ты заметил, что двойники не дают тени?
   Ни двойники, ни тополя, ни здания космопорта не отбрасывали и признаков тени.
   — Чертова планета, — выругался Борис. — Одни загадки!
   — А еще, Борис, — продолжал спрашивать Григорий, — ты хочешь есть или пить?
   — Не хочу…
   — А сколько прошло, как мы сюда прилетели?
   — Сутки.
   — Что же все это значит?
   — Хоть убей… — начал Борис.
   — Чужая жизнь, Борис. Разумная жизнь! Вот он каким получился контакт с инопланетной разумной жизнью.
   Григорий высказал то, что обоим стало понятно чуть ли не с первого часа высадки на планету. Нелегко было признаться в этом во всеуслышание, признать, что никто из друзей этой жизни не понимает. В чем смысл бесконечного кружения двойников? Темноты и безвременья внутри зданий?.. Что представляют собой цветы?.. За два столетия поисков разума во вселенной у людей выработался некий воображаемый образец, стандарт разумного существа: братья по разуму чем-то должны быть похожи на людей, у них должны быть добрая воля, стремление к взаимному пониманию — сложился гомоцентризм. Правда, кое-кто в середине двадцатого века делал предположения, что носители разума не обязательно будут подобны людям, может быть, разум предстанет нам в виде плесени, пленки… Но такой взгляд не принимался всерьез. Утверждался и окончательно утвердился гомоцентризм. Тем более что за все годы люди так и не встретились с разумом в космосе.
   — Тогда будем рассуждать прямо, — сказал Борис, — зачем этой жизни превращать нас в игрушку, в беспомощных слизняков?
   — Может быть, она испытывает нас на разум, как мы выпутаемся из этого положения.
   — Хочешь сказать — экзамен?..
   — Нелегкий экзамен. И нам, чтобы хоть в какой-тo мере быть признанными, надо искать достойный выход.
   — Какой?..
   — Во-первых, не метаться как захлопнутым крысам.
   — Гм… — ответил Борис. — Во-вторых?
   — Не предпринимать ничего враждебного.
   — Гриша, — вздохнул Борис, — будь у меня в руках нейтронный пульсатор…
   Не успел Борис произнести эти слова, как в руках у него блеснуло оружие. Это не было призраком: пульсатор оттягивал руки, на нем была личная монограмма Бориса «БР»; спусковой крючок стоял на предохранителе — как был поставлен в ракете.
   Борис растерянно глядел на оружие.
   — Брось… — тихо сказал Григорий.
   — Бросить?..
   — Брось! — повторил Григорий.
   — А что, — сказал Борис, — брошу. Никогда не поздно будет поднять.
   — Не думай о нем, — сказал Григорий, уводя товарища в сторону. — Видишь ли…
   Сказать в оправдание планеты можно было многое. Она могла уничтожить пришельцев по выходе из ракеты, могла не допустить корабль на поверхность. Могла, ознакомившись с непрошеными гостями, умертвить их, развеять на атомы, задавить тьмой. Все-таки она ничего такого с ними не сделала. Моделировала их до бесконечности, воплощала их мысли в зримые образы. В то же время планета не дала им погибнуть от жажды и голода. Почему они сыты, непонятно обоим. Все непонятно в этом удивительном мире. Почему над планетой нет облаков, а воздух не высушен, в нем нормальная влажность? Может быть, это сфера, футляр — жизнь спрятана в оболочку, как в скорлупу?.. Цветы — что они? Элементы энергосистемы, клетки гигантского мозга?..
   — Как долго мы будем в этом плену? — спросил раздраженно Борис.
   — Не знаю, — сказал Григорий.
   — Что же нам делать?
   — Ждать. И думать, как выйти из положения. Не теряя лица…
   Борис засмеялся.
   — Ждать у моря погоды…
   — Возьми себя в руки! — сказал Григорий.
   В эту ночь им не спалось.
   — Когда за нами могут прилететь, Гриша? — спросил Борис.
   Он лежал ничком на цветах. Было невыносимо видеть звезды, чувствовать себя пленником.
   — Не раньше, чем через месяц, — ответил Григорий. Бориса он понял: в экспедиции поймут, что с ними что-то стряслось, прилетят на выручку. Времени уйдет не меньше месяца.
   — Не выдержу… — угрюмо сказал Борис.
   Григорий ничего не ответил.
   — Не выбраться нам отсюда! — заговорил Борис, приблизив белеющее в темноте лицо к Григорию. — Чувствую, как за мной наблюдает что-то огромное, миллионоглазое, изучает, щупает, читает мысли. Может убить, может помиловать, оставить вот так, в плену, забыть обо мне. Лучше тысячу раз погибнуть в космосе, врезаться в астероид — там все понятно. Но быть беспомощным кроликом… не выдержу, Гриша.
   — Спи! — коротко ответил Григорий.
   Борис уткнулся в руки лицом. Слышно было его тяжелое дыхание. Григорий не мог утешить товарища.
   Он видел безвыходность положения, жуть, окружавшую их со всех сторон. В темноте все так же кружили призраки, подходили к ним, ложились бесшумно рядом — каждые двенадцать минут. Григорий пытался не глядеть по сторонам, но у него уже сложился этот двенадцатиминутный ритм. Григорий открывал глаза и вздрагивал всякий раз, когда очередной двойник склонялся над ним. Действительно, можно рехнуться. Собрав волю, Григорий приказал себе: спи!
   Кажется, ему удалось вздремнуть. Но тут же едва слышный шорох разбудил его. Открыв глаза, Григорий увидел, как поднялся Борис, постоял, а потом пошел в темноту.
   — Боря! — окликнул его Григорий.
   Не отвечая, Борис ускорил шаги. Григорий вскочил и кинулся вслед за ним. Оба они запомнили, где лежит нейтронный пульсатор — у крайнего угла мраморной лестницы, — и теперь бежали туда, один в десяти шагах от другого. Григорий догнал Бориса, когда тот, опустившись на корточки, шарил в цветах. Оружие они схватили одновременно.
   — Не смей!.. — прошипел Григорий.
   — Уйди! — угрожающе ответил Борис.
   — Боря!.. — пытался успокоить друга Григорий. Борис крутил ему руку, стараясь вырвать пульсатор.
   — Размозжу… это гнилое яйцо… — бормотал он. — Пусти!
   — Рожков! — крикнул Григорий, толкнул товарища в грудь.
   Борис покачнулся, ослабил руку. Григорий вырвал пульсатор и, размахнувшись, швырнул его в податливую темноту космовокзала.
   — Назад! — сказал он Борису, ринувшемуся было в здание. — Приди в себя!
   Борис, как ребенок, всхлипнул, обмяк, дал увести себя от ступеней вокзала.
   — Обоим нам нелегко, — говорил Григорий. — Ну, подумаем, что можно сделать?
   Они заснули, примиренные, прижавшись друг к другу.
   Григория разбудил Борис незадолго до рассвета:
   — Гриша…
   Тот бесшумно поднялся, сел.
   — Что-то изменилось, — сказал Борис. — А что, не пойму.
   Григорий минуту, слушал.
   — Перестало звенеть! — сказал он.
   — Правда, — согласился Борис. — К чему это?..
   Они просидели до рассвета, вслушиваясь в бесконечную тишину.
   Рассвет не принес никаких изменений: слонялись двойники по поляне, боролись возле ступеней за нейтронный пульсатор, потом, примирившись, сгорбившись, шли через поле к ним. Борис скрипнул зубами.
   Григорий, чтобы отвлечь товарища, начал было читать из русской старинной басни:
   — Волк, думая залезть в овчарню, попал…
   Но Борис глянул ему в глаза, и Григорий смолк: остроты не получилось. И сам он чувствовал, что фальшивит. Ему ли острить — Борис моложе его, весельчак в компаниях среди космонавтов, на Земле — рубахапарень. Не его вина, что он попал в такую странную переделку. Здесь нужны психологи, физики, а Борис пвосто механик. Но если здоровый нормальный человек до такой степени скис, то все это очень плохо — Григорий смотрел на тупое, бессмысленное кружение двойников. Хуже не придумаешь.
   Нечего было делать. Абсолютно нечего было делать. Это низводило людей до животного состояния. И это было ужасно. Человек будет человеком до той поры, пока находится в труде, в движении. Отними у него эту необходимость, он превратится в амебу, в скота.
   Тяжело Борис поднялся с цветов — просто так, чтобы не глядеть на очередную возню у ступеней вокзала. Григорий поплелся за ним. На пути у Бориса встали морские валуны — никто из друзей не помнил, чьим воображением они здесь поставлены. Борис не стал обходить валуны.
   — Сгинь! — пнул ботинком один из них.
   Камень исчез. Космонавты остановились. У обоих захватило дыхание: сон или конец кошмару?.. Борис медленно обернулся к Григорию. Тот глядел на место, где лежал первый камень. Там были цветы. Только цветы. Медленно Борис поднял ногу на второй камень:
   — Рушь! — Пнул, что было силы, ботинком. Камень исчез.
   — А-га-а!.. — заорал Борис, вкладывая в голос торжество и надежду. Уперся взглядом в ракету, стоявшую возле космовокзала: — Рушь!..
   Ракета исчезла.
   — Рушь! — обернулся к клумбе цветущих флоксов. Флоксы испарились, будто их не было. Борис захлебнулся в восторге. Тут же набрал в грудь как можно больше воздуха.
   — Рушь! — гаркнул на кособокий театр. Театр беззвучно рухнул.
   — Ру-ушь! — вскинул кулаки Борис на здание космопорта.
   Мраморный красавец дворец исчез. В блеске солнца на его месте встала натуральная их родная ракета.
   — Бежим! — крикнул Борис Григорию, — Быстрей, тебе говорю? — Сделал к ракете два-три гигантских шага. Тут же остановился: — Рушь!.. — крикнул свирепо многоквартирному дому. Дом покачнулся, исчез.
   — Ух ты! — радостно вскрикнул Борис. И Григорию: — Шире шаг!
   Возле ракеты обернулся и уничтожил все корабли, маячившие на горизонте. Оставил только аллею из тополей и бестолково кружившихся по полю двойников.
   — Подъем! — схватился за дверь подъемника. В последний момент Григорий едва успел нагнуться, поднять единственный сорванный ими цветок.
   — К чертям! — говорил Борис, запуская моторы. — Ни одной лишней минуты, иначе эти голубчики, — показал в иллюминатор на двойников, — полезут в ракету. Где их тут размещать?.. — В привычной обстановке юмор возвращался к нему. — Старт!
   — Но все же — как с ними быть? — спросил Григорий.
   — Пусть остаются. На память.
   — И тополя?
   — И тополя тоже!
   Когда через час на прощальном витке космонавты пролетали над этим местом, внизу не было ни аллеи, ни призраков. — синий спокойный луг.
   — Еще одна загадка планеты, — сказал Григорий.
   — Пусть ее разгадывают другие, — буркнул Борис. — Не я…
   Однако, отоспавшись, Борис почувствовал, что с вoпросами ему одному не справиться. Вахта тянулась медленно, а число вопросов росло. Видя, что Григорий не спит, Борис постучался в его каюту.
   Григорий лежал на кровати, и, хотя надо было лисать отчет о событиях на Альбароссе, отчета он не писал — думал.
   — Гриша, — спросил Борис, поняв, что минута для разговора удачная, — сколько мы пробыли на планете?
   Григорий пожал плечами, не понимая, зачем это нужно Борису.
   — У меня тут расчет, — продолжал Борис. — Очень простой: восемь часов облета и на планете двое суток по шестнадцать часов — тридцать два. Сколько всего?
   — Сорок, — ответил Григорий.
   — А нам на обследование планеты сколько было дано?
   — Сорок часов…
   — Прикинь — совпадение это или нет?..
   — Что ты хочешь сказать? — спросил Григорий.
   — Кто-то знал на планете точно, сколько нам дано времени.
   Григорий молчал. Борис присел к нему на кровать:
   — Помнишь, мы говорили об экзамене?
   — Помню.
   — Ты и сейчас так думаешь?
   — Может быть…
   — Что значит «может быть»? Отвечай прямо.
   — Я все время об этом думаю.
   — И до чего дошел?
   — Странные вещи приходят в голову.
   Борис с интересом ждал.
   — Все, что мы… создали там — другого слова не подберу, — космовокзал, театр, — заговорил Григорий, — было создано мыслью. И разрушить его можно было только мыслью…
   — Мы до этого не додумались…
   — Не додумались, Борис.
   — Надо было подфутболить камни сразу же, как они появились.
   — Надо было, ты прав.
   — А мы с маху ломились в стену…
   — Глянуть со стороны — это варварство.
   — Такое впечатление после себя и оставили.
   — Неважное впечатление.
   Борис молчал, ему было стыдно за случай с пульсатором. Чтобы переменить разговор, он спросил о другом:
   — Двойники? Кому они понадобились в таком числе?
   — Чтобы лучше изучить нас…
   Борис не согласился с этим предположением, но своего объяснения у него не было. Он спросил:
   — Считаешь, что у нас вышло плохо?
   — Нужно еще раз побывать на планете.
   «Без меня…» — хотел сказать Борис, но смягчился: подумать об этом стоит…
   Григорий, поднявшись с подушки, сказал:
   — Погаси свет.
   Борис погасил. Когда глаза начали привыкать к темноте, он увидел на столике, где лежал синий, цветок, слабо светящееся пятно.
   — Что такое? — спросил Борис.
   — Погоди еще, — ответил Григорий.
   Спустя минуту Борис различил цветочный венчик и над ним — клубящийся шар величиной со среднее яблоко.
   — Это я увидел сегодня, — сказал Григорий. — До сих пор цветок был в шкафу.
   Можно было заметить, что шар над цветком вращается.
   — Альбаросса! — сказал Борис.
   — Ты говоришь о нем, как о живом.
   — Может быть, вся планета живая…
   Борис не посмел возразить — Григорий серьезно относился к своим словам:
   — Может быть, это киборг, — продолжал он. — Ретранслятор на космической трассе, которую мы случайно пересекаем. Двойники, которых он создавал, — не путь ли это к разгадке? Помнишь, как при трансляции футбольных матчей дублируются острые моменты игры? Чтобы зритель мог как следует рассмотреть? То же на Альбароссе. Вот только кому ретранслятор показывал нас с тобой бесконечное количество раз? Зрители где-то есть — хозяева. Альбаросса не вся загадка, Борис. Хозяева в другом месте. Может быть, встреча с нами была для них неожиданной, а мы — диковинными? Может, хозяева настолько далеко, что не смогли войти с нами в непосредственный контакт? Все здесь непросто. Нужна вторая экспедиция на Альбароссу.
   Шар продолжал вращаться, мерцать над цветком. Через несколько дней он уменьшился до размеров сливы, потом вишни, потом горошины и исчез совсем.
   Одновременно умер цветок — превратился в горстку серого пепла.
   Григорий собрал пепел в пакет, спрятал в шкаф.
   — Нужна вторая экспедиция на Альбароссу, — повторил он. — Буду настаивать!
   Обернулся к Борису, спросил:
   — Полетишь со мной?..

ДИВЕРСИЯ ЭлЛТ-73

 

 
   Все в лаборатории шло вверх дном. Тончайшие электрические поля нарушались сами собой, датчики несли ахинею. Невидимый прибой врывался сквозь стены лаборатории, в окна, опрокидывая и смешивая привычные вещи, путая их местами. «Чертовщина!» — сотрудники не скрывали своего раздражения: опыты, накануне отработанные до блеска, кончались ошеломляющими конфузами…
   Внешне порядок оставался непоколебленным: в те же часы начинается работа, двое переодетых в штатское «бобби» стоят на выходе — между ними не проскользнет мышь. И все же… Буря потрясает лабораторию.
   — Что теперь скажут? — хватался за голову мистер Панни, руководитель работ. — Что скажут?..
   Хотя он не договаривал, кто и что может сказать, сотрудникам было ясно: что скажут боссы?
   Вчера при контрольном опыте по влиянию магнитного поля на рибонуклеотиды, когда решалась судьба двухлетней работы Патрика Олсборна и сам он, казалось, стоял на пороге переворота в науке, осциллографы вместо четкой линии равных взаимодействий показали на экранах такие выплясы, что ни о каком перевороте не могло быть и речи. Патрику стало дурно, а в протокол внесли запись о необходимости переделать заново всю работу.
   Это было последней каплей. М-р Панни помчался в дирекцию института.
   Здесь его выслушали корректно, посмотрели материалы, которые он привез в подтверждение. Действительно, в лаборатории неладно. Пожимали плечами… Незаметно, точно сквозь стену, в комнату просочился Джефри Перкинс, начальник отдела Тысяча ноль шестнадцать. Его называют «Темный Джеф»: ученых трудов за ним не числится, но институт финансирует Джефри и его отдел наряду с любой научной лабораторией. М-ру Панни предложили повторить рассказ специально для Джефри.
   — Да-а… — многозначительно протянул тот, он умел придавать междометиям значимость, от которой по спинам собеседников пробегали мурашки. — Давно это началось?
   — Месяца два тому назад.
   — Два месяца!.. — Укоризненные взгляды щупали м-ра Панни со всех сторон.
   — А скажите, профессор, — спросил Джефри, — ваши работники лояльны к правительству?..
   — Н-не совсем понимаю… — М-р Панни смешался.
   — Нет ли среди них, — Джефри настораживающе поднял вверх палец, — красных или хотя бы сочувствующих?..
   М-р Панни ощутил во рту металлический вкус.
   — Не думаю… — сказал он растерянно.
   — А вы подумайте!
   Кое-кто из присутствующих поддержал Джефри:
   — Подумайте, мистер Панни!
   Возвращался профессор в дурном расположении духа. Болван Джефри выбил его из колеи. Красные в лаборатории?.. М-р Панни дает волю своему раздражению. «По-ду-май-те!..» — произносит он скрипучим голосом Джефри. Будто бы у руководителя лаборатории не о чем больше думать, как об этих красных… Что за идиотское время — красные, черные!.. Профессор в сердцах сигналит: впереди пробка. Машина застревает в ряду таких же машин справа и слева. «Сядешь тут на добрые полчаса… Идиотское время!» — повторяет профессор, с отвращением вспоминая, каким маленьким он чувствовал себя, в кабинете директора. «Тьфу!..» — плюет он, ощущая, как у него сосет под ложечкой. И начинает думать, перебирать в памяти штат сотрудников.