Страница:
поддувалом и свой рот разявил... Ну а нам в бою разве до того было,
чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый
гад снарядами...
- Кто же все-таки догадался прикрыть дым?
- Сам он, - матрос кивнул на паровоз. - Опомнился спустя время...
- Понятно, - сказал я. - Объявляю митинг закрытым. Вперед наука
будет. Люди как? Все целы?
Матрос махнул рукой.
- Где там целы... Двоих подстрелили.
- Как подстрелили? Убиты? Кто?
- Да нет, не убиты. Телефонист ранен...
- Который телефонист? Их двое. Ну?
- А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко,
целый прибежал.
- Гавриков... - Я припоминал его лицо. - А еще кто?
Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы
идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро
собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.
- Что это у тебя? И ты ранен?
- Пустяковина. - Матрос нетерпеливо дернул плечом. - Осколок. Сам
вырвал, зубами.
Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле.
Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:
- Ни за что пропал человек...
Я почувствовал неладное.
- Да где, черт возьми, все люди, где команда?
- В пулеметном вагоне, - медленно проговорил матрос. - Васюка
отхаживают, смазчика... Да только не выжить ему. В грудь его
шлепнуло...
Матрос спрыгнул на землю.
Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я
надел рубашку...
Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями.
Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и
прикладывал обоим раненым на голову.
- Холодом - первое лечение, - говорил он между делом. - Мокрая
тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с
болота достать - еще бы лучше...
Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и
посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: "Ну что ты,
командир, теперь делать прикажешь?"
Я присел на корточки возле раненых и сказал:
- Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим.
Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор...
- Спасибо, товарищ командир, - ответил, чуть улыбнувшись,
телефонист.
А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза
полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого
вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил
запекшимися губами.
- Матвей Иванович, ты здесь? - позвал он матроса. - Подойти
поближе... Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
- А чего ж тебе не выжить? - сказал матрос громко. - И выживешь,
и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь
- командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время.
Делов много...
Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
У окна паровозной будки сидел машинист.
- Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой
раз чтоб не было дыму! - сказал я ему.
Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо
было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет
бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог
прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня
подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду.
Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется
починять путь. Намаешься.
Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами... Развинтить
болты на рельсах - вот что! Этого вполне достаточно.
Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом
(инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего
железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для
белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие
крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все
поставить на место.
Все сели в вагон.
- На полный ход, назад! - махнул я машинисту.
Поезд тронулся почти без дыма.
Глава шестая
Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет,
на койку, доктор принял только телефониста.
Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К
могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же
баночки - больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из
винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий,
доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не
на шутку.
И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее
место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его
телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз
приказание нам привез конный ординарец комбрига. "Изготовиться к
стрельбе, - писал комбриг на клочке бумаги. - Отражать орудийным огнем
пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова".
- Ох и сумрачен комбриг, - шепнул мне ординарец, покачав головой.
- А что такое?
- Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из
Киева... Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам
ходу не было. Чтобы как отрублено!.. А где у нас, если разобраться,
сила?
Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от
праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят... Но мне было
не до этого.
- Езжайте, езжайте, - заторопил я его, обрывая разговор. - Вот
вам расписка, езжайте!
Ординарец уехал.
Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже
долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым
стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы,
и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются
и снова звенят перетянутые струны...
Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с
винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы
переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие
сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы,
они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали
кучки - брустверы.
Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся
кровью белые повязки.
"Уже побывали в атаке... - догадался я. - Не вышло, значит,
Проскуров остался у врага... А теперь будет еще атака, да не одна".
Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей
шляпой.
Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в
широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным
аппаратом.
- Туда же линию, к наблюдательному? - спросил он, разбирая
провода.
Глянул я... А где же деревья, где клен?
В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали
только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами.
Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта...
"Куда же мне взобраться?"
Но мне не дали размышлять.
Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
- Уже в контратаку поднялись...
И тут же приказание командира:
- Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная
почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
- А ты чего маячишь тут? - закричали на меня с разных сторон. -
Ложись!
Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое
поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью.
Половина знамени голубая ("блакитная" - по-украински), половина
желтая... На солнце засверкали широкие, заграничной выделки,
примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы...
На миг все затихло.
Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа,
слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до
того пулеметы.
"Та-та-та-та-та!.." О, эти звуки показались мне прекрасной
музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой
укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.
А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец
завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий,
четвертый повалились ничком...
- Огонь! - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и
сунул в руки жестяной рупор. - Связной от Теслера передал: "Огонь,
прямой наводкой!"
И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем,
но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел
разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами
вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там
артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон
врагу.
Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они
совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою...
- Вперед! За Советы!
- Ура-а-а-а!..
Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в
штыковой бой...
Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы -
били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами - и
погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался...
Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по
цепям, которые шли атакующим на поддержку, - и мы, всей командой,
работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда
на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как
торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие
цепи наших геройских бойцов...
- Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок,
и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!"
Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с
бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в
упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он
накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше
наших - трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас
смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы
катили обратно за холмы.
Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к
бронепоезду на своем рослом жеребце.
- Арестую! - закричал он, вздернув жеребца на дыбы. - Под суд
пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не
бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это
запомнить.
И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..."
Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я
ослышался?
Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных
в вагоне.
Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
Первым заговорил Федорчук.
- А знаете, братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув
под себя гильзу с порохом и садясь на нее. - Ведь вот всю эту ночь
меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой
корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал -
никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы,
ребята, наш поезд... - матрос хлопнул себя по колену, - "Тыловой
громобой". Согласны? Голосую. Кто против?
Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
- А я вот что скажу, моряк, - заговорил он, тронув матроса за
плечо. - Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и
человеку. Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую
орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по
уставу... - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою
сторону: - Забула мати, як детину звати!..
- Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!..
Все стали к орудию.
Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил,
что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и
паровоз выйдет из строя.
- Отбой! - скомандовал я.
Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.
Поезд тронулся.
Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих
местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных
порожних ящиков из-под снарядов.
Надо было собраться с мыслями.
"Что же это такое? - спрашивал я себя. - Бронепоезд - и вдруг
превратился в тыловую площадку..."
Остаток дня мы провели на своем разъезде.
Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.
За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной
матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело
делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча,
выплеснул варево за борт в канаву.
Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами,
разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.
Я устроил собрание команды.
- Вот что, товарищи, - сказал я. - Все мы бойцы нашей Красной
Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ
работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем
сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в
упор - и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в
самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?
Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.
- Ну ладно, - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием
на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены
да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную крепость? В этаком
пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в
укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай - конец: расшибут и наш
полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от
такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?
Бойцы молчали.
Я продолжал:
- И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя
нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А
то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить
петлюровцев метким огнем с дистанции...
- До восьми верст эта орудия берет, - вставил Малюга. - Ежели
только сам наблюдатель...
Я перебил его:
- Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой
артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!
Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели -
кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.
- Да о чем тут много говорить? - закончил я свою речь. -
Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое
бывает...
Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.
Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики.
Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.
Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.
Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.
- Пушка что? Пушка известно... - сказал он, сурово, исподлобья
оглядывая всех. - Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых
одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?
Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между
пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.
- Как же пулеметы? - повторил он. - Пулеметы за восемь верст не
стреляют...
- Восемь верст! - хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади
него. - Восемь верст от передовой - это, братва, обозы. Теперь нам с
пулеметами только в обоз и становиться...
- К телегам с картошкой! - выкрикнул долговязый пулеметчик в
прорванных ботинках.
Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая
друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А
пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить
бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.
А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения
Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как
полагается говорить с начальником.
Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за
плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в
карманы.
Матрос вышел на середину вагона.
- Это как же понимать вас, миляги? - заговорил Федорчук,
нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого
пулеметчика. Он прокашлялся. - Что-то я, братцы, ваших слов в толк не
возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед
завтраком делим на пайки - кому эта, кому та, а кому с поджаристой
корочкой? Так, что ли?
Панкратов смущенно отступил перед матросом.
- Замолчите, ну! Чего расходились? - сердито затопал он,
оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили
языки.
- Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, - сказал я. -
Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь,
какую чепуху они порют? Бронепоезд - боевая часть в штабе бригады, но
об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А
с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для
этого у тебя есть?
- Наверное, есть, раз собирается, - язвительно вставил матрос. -
А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам
покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!
Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я
закрыл собрание.
- Обожди. А какая будет резолюция? - спросил матрос.
- А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да
отрежь подлиннее.
Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.
- Беритесь, - говорю, - товарищи. Сейчас мы измерим вагон и
подсчитаем, сколько нам надо брони.
- Брони? - удивились все.
- Ну да, брони, - повторил я. - Выпишем броню из Киева, с завода,
и обтянем весь вагон сталью.
Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух
сказал деловито:
- Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже - со
счету собьемся.
И он подал фонарь.
Бойцы меня обступили.
- Если броню, тогда и заклепки надо, - нерешительно сказал один.
- Болты потребуются, - подхватил другой.
- Инструмент...
- Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, - сказал
слесарь, наш замковый, - этого добра в каждом депо достанем.
Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к
углу вагона.
- Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы
провесу не было, натягивай провод.
Начали делать промеры.
Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке:
"18X4 арш.".
- А высок ли будет потолок? - сказал племянник, поднимая над
головой фонарь.
И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал
его голос.
Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся
спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь,
кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я
раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил
Панкратов.
- Да сделаем, - говорит, - вровень с пулеметным вагоном. Чего
мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.
Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое
самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.
Наперегонки прибежали обратно.
- Два аршина и три четверти...
- Врет он, врет; три аршина без вершка...
Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что
внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с
половиной аршина.
Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен
вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке
сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.
На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то
подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по
бумаге карандашом.
- На паровозную будку прибавьте, - подсказывали мне. - А то она
ведь голая.
- Колеса бы тоже хорошо укрыть - и у паровоза, и у вагона.
Стальные на колеса фартуки нарезать!
- Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони...
Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не
десять, а тридцать листов.
- Так...
Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250
квадратных аршин листовой стали.
- Вот и готово, - сказал матрос. - Теперь краску надо придумать:
в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?
Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.
Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.
Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и
отправили по назначению.
- Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, - заговорили
бойцы. - Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире
окна прорубим и занавески повесим!..
Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном
вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.
Тут матрос отозвал меня к борту.
- Ты, командир, это как... - сказал он вполголоса, - пулю
отливаешь или взаправду все?
- А ты как думаешь?
- Я на передовую хочу.
- Вот и я хочу на передовую.
Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и
письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей.
Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты - вот как
мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было
мало... Все - и пехота и обе наши батареи - впереди, а твоя гаубица
торчит среди поля одна как перст...
- Ничего, - говорил я себе и ребятам, - потерпим. Киев не за
горами, ответ придет скоро...
Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором
отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с
катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было
на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да
фляжки с водой, - словом, уходили навьюченные, как в дальний поход.
Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно - к
ночи и обедали.
Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, - теперь
бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг
сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он
намеревался задержать дивизии врага, - никто из нас не знал.
Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный
офицер должен быть мастером в своем деле. "Эх, - думал я, - книжечку
бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой
стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть,
все нужные расчеты... Читал бы я по вечерам эту книжку да
перелистывал". Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать
у Малюги то, что он знает.
В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только
руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он
бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это
случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял
позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела - не
упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь
зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.
Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть
на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал
каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу
видеть надо.
Раз за разом - я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не
подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он
человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на
первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие
прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и
подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о
чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.
Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга,
не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь
молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую
войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как
учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к
настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой - только пыль
обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука
артиллерия, - голыми руками ее не ухватишь.
Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю
ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.
Много я полезных вещей от него узнал. Первое - об артиллерийских
делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на
котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в
полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати
саженям - и никакой премудрости.
Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом
"фроловином"; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого
назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это
уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских
лошадей скверный характер.
Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку". Слушал я, слушал, а
чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый
гад снарядами...
- Кто же все-таки догадался прикрыть дым?
- Сам он, - матрос кивнул на паровоз. - Опомнился спустя время...
- Понятно, - сказал я. - Объявляю митинг закрытым. Вперед наука
будет. Люди как? Все целы?
Матрос махнул рукой.
- Где там целы... Двоих подстрелили.
- Как подстрелили? Убиты? Кто?
- Да нет, не убиты. Телефонист ранен...
- Который телефонист? Их двое. Ну?
- А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко,
целый прибежал.
- Гавриков... - Я припоминал его лицо. - А еще кто?
Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы
идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро
собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.
- Что это у тебя? И ты ранен?
- Пустяковина. - Матрос нетерпеливо дернул плечом. - Осколок. Сам
вырвал, зубами.
Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле.
Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:
- Ни за что пропал человек...
Я почувствовал неладное.
- Да где, черт возьми, все люди, где команда?
- В пулеметном вагоне, - медленно проговорил матрос. - Васюка
отхаживают, смазчика... Да только не выжить ему. В грудь его
шлепнуло...
Матрос спрыгнул на землю.
Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я
надел рубашку...
Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями.
Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и
прикладывал обоим раненым на голову.
- Холодом - первое лечение, - говорил он между делом. - Мокрая
тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с
болота достать - еще бы лучше...
Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и
посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: "Ну что ты,
командир, теперь делать прикажешь?"
Я присел на корточки возле раненых и сказал:
- Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим.
Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор...
- Спасибо, товарищ командир, - ответил, чуть улыбнувшись,
телефонист.
А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза
полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого
вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил
запекшимися губами.
- Матвей Иванович, ты здесь? - позвал он матроса. - Подойти
поближе... Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
- А чего ж тебе не выжить? - сказал матрос громко. - И выживешь,
и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь
- командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время.
Делов много...
Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
У окна паровозной будки сидел машинист.
- Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой
раз чтоб не было дыму! - сказал я ему.
Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо
было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет
бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог
прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня
подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду.
Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется
починять путь. Намаешься.
Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами... Развинтить
болты на рельсах - вот что! Этого вполне достаточно.
Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом
(инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего
железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для
белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие
крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все
поставить на место.
Все сели в вагон.
- На полный ход, назад! - махнул я машинисту.
Поезд тронулся почти без дыма.
Глава шестая
Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет,
на койку, доктор принял только телефониста.
Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К
могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же
баночки - больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из
винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий,
доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не
на шутку.
И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее
место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его
телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз
приказание нам привез конный ординарец комбрига. "Изготовиться к
стрельбе, - писал комбриг на клочке бумаги. - Отражать орудийным огнем
пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова".
- Ох и сумрачен комбриг, - шепнул мне ординарец, покачав головой.
- А что такое?
- Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из
Киева... Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам
ходу не было. Чтобы как отрублено!.. А где у нас, если разобраться,
сила?
Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от
праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят... Но мне было
не до этого.
- Езжайте, езжайте, - заторопил я его, обрывая разговор. - Вот
вам расписка, езжайте!
Ординарец уехал.
Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже
долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым
стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы,
и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются
и снова звенят перетянутые струны...
Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с
винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы
переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие
сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы,
они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали
кучки - брустверы.
Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся
кровью белые повязки.
"Уже побывали в атаке... - догадался я. - Не вышло, значит,
Проскуров остался у врага... А теперь будет еще атака, да не одна".
Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей
шляпой.
Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в
широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным
аппаратом.
- Туда же линию, к наблюдательному? - спросил он, разбирая
провода.
Глянул я... А где же деревья, где клен?
В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали
только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами.
Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта...
"Куда же мне взобраться?"
Но мне не дали размышлять.
Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
- Уже в контратаку поднялись...
И тут же приказание командира:
- Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная
почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
- А ты чего маячишь тут? - закричали на меня с разных сторон. -
Ложись!
Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое
поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью.
Половина знамени голубая ("блакитная" - по-украински), половина
желтая... На солнце засверкали широкие, заграничной выделки,
примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы...
На миг все затихло.
Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа,
слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до
того пулеметы.
"Та-та-та-та-та!.." О, эти звуки показались мне прекрасной
музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой
укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.
А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец
завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий,
четвертый повалились ничком...
- Огонь! - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и
сунул в руки жестяной рупор. - Связной от Теслера передал: "Огонь,
прямой наводкой!"
И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем,
но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел
разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами
вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там
артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон
врагу.
Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они
совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою...
- Вперед! За Советы!
- Ура-а-а-а!..
Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в
штыковой бой...
Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы -
били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами - и
погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался...
Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по
цепям, которые шли атакующим на поддержку, - и мы, всей командой,
работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда
на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как
торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие
цепи наших геройских бойцов...
- Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок,
и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!"
Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с
бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в
упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он
накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше
наших - трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас
смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы
катили обратно за холмы.
Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к
бронепоезду на своем рослом жеребце.
- Арестую! - закричал он, вздернув жеребца на дыбы. - Под суд
пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не
бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это
запомнить.
И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..."
Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я
ослышался?
Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных
в вагоне.
Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
Первым заговорил Федорчук.
- А знаете, братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув
под себя гильзу с порохом и садясь на нее. - Ведь вот всю эту ночь
меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой
корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал -
никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы,
ребята, наш поезд... - матрос хлопнул себя по колену, - "Тыловой
громобой". Согласны? Голосую. Кто против?
Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
- А я вот что скажу, моряк, - заговорил он, тронув матроса за
плечо. - Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и
человеку. Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую
орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по
уставу... - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою
сторону: - Забула мати, як детину звати!..
- Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!..
Все стали к орудию.
Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил,
что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и
паровоз выйдет из строя.
- Отбой! - скомандовал я.
Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.
Поезд тронулся.
Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих
местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных
порожних ящиков из-под снарядов.
Надо было собраться с мыслями.
"Что же это такое? - спрашивал я себя. - Бронепоезд - и вдруг
превратился в тыловую площадку..."
Остаток дня мы провели на своем разъезде.
Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.
За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной
матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело
делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча,
выплеснул варево за борт в канаву.
Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами,
разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.
Я устроил собрание команды.
- Вот что, товарищи, - сказал я. - Все мы бойцы нашей Красной
Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ
работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем
сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в
упор - и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в
самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?
Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.
- Ну ладно, - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием
на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены
да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную крепость? В этаком
пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в
укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай - конец: расшибут и наш
полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от
такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?
Бойцы молчали.
Я продолжал:
- И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя
нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А
то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить
петлюровцев метким огнем с дистанции...
- До восьми верст эта орудия берет, - вставил Малюга. - Ежели
только сам наблюдатель...
Я перебил его:
- Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой
артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!
Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели -
кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.
- Да о чем тут много говорить? - закончил я свою речь. -
Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое
бывает...
Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.
Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики.
Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.
Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.
Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.
- Пушка что? Пушка известно... - сказал он, сурово, исподлобья
оглядывая всех. - Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых
одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?
Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между
пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.
- Как же пулеметы? - повторил он. - Пулеметы за восемь верст не
стреляют...
- Восемь верст! - хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади
него. - Восемь верст от передовой - это, братва, обозы. Теперь нам с
пулеметами только в обоз и становиться...
- К телегам с картошкой! - выкрикнул долговязый пулеметчик в
прорванных ботинках.
Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая
друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А
пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить
бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.
А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения
Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как
полагается говорить с начальником.
Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за
плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в
карманы.
Матрос вышел на середину вагона.
- Это как же понимать вас, миляги? - заговорил Федорчук,
нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого
пулеметчика. Он прокашлялся. - Что-то я, братцы, ваших слов в толк не
возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед
завтраком делим на пайки - кому эта, кому та, а кому с поджаристой
корочкой? Так, что ли?
Панкратов смущенно отступил перед матросом.
- Замолчите, ну! Чего расходились? - сердито затопал он,
оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили
языки.
- Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, - сказал я. -
Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь,
какую чепуху они порют? Бронепоезд - боевая часть в штабе бригады, но
об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А
с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для
этого у тебя есть?
- Наверное, есть, раз собирается, - язвительно вставил матрос. -
А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам
покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!
Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я
закрыл собрание.
- Обожди. А какая будет резолюция? - спросил матрос.
- А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да
отрежь подлиннее.
Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.
- Беритесь, - говорю, - товарищи. Сейчас мы измерим вагон и
подсчитаем, сколько нам надо брони.
- Брони? - удивились все.
- Ну да, брони, - повторил я. - Выпишем броню из Киева, с завода,
и обтянем весь вагон сталью.
Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух
сказал деловито:
- Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже - со
счету собьемся.
И он подал фонарь.
Бойцы меня обступили.
- Если броню, тогда и заклепки надо, - нерешительно сказал один.
- Болты потребуются, - подхватил другой.
- Инструмент...
- Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, - сказал
слесарь, наш замковый, - этого добра в каждом депо достанем.
Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к
углу вагона.
- Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы
провесу не было, натягивай провод.
Начали делать промеры.
Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке:
"18X4 арш.".
- А высок ли будет потолок? - сказал племянник, поднимая над
головой фонарь.
И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал
его голос.
Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся
спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь,
кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я
раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил
Панкратов.
- Да сделаем, - говорит, - вровень с пулеметным вагоном. Чего
мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.
Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое
самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.
Наперегонки прибежали обратно.
- Два аршина и три четверти...
- Врет он, врет; три аршина без вершка...
Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что
внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с
половиной аршина.
Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен
вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке
сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.
На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то
подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по
бумаге карандашом.
- На паровозную будку прибавьте, - подсказывали мне. - А то она
ведь голая.
- Колеса бы тоже хорошо укрыть - и у паровоза, и у вагона.
Стальные на колеса фартуки нарезать!
- Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони...
Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не
десять, а тридцать листов.
- Так...
Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250
квадратных аршин листовой стали.
- Вот и готово, - сказал матрос. - Теперь краску надо придумать:
в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?
Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.
Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.
Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и
отправили по назначению.
- Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, - заговорили
бойцы. - Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире
окна прорубим и занавески повесим!..
Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном
вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.
Тут матрос отозвал меня к борту.
- Ты, командир, это как... - сказал он вполголоса, - пулю
отливаешь или взаправду все?
- А ты как думаешь?
- Я на передовую хочу.
- Вот и я хочу на передовую.
Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и
письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей.
Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты - вот как
мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было
мало... Все - и пехота и обе наши батареи - впереди, а твоя гаубица
торчит среди поля одна как перст...
- Ничего, - говорил я себе и ребятам, - потерпим. Киев не за
горами, ответ придет скоро...
Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором
отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с
катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было
на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да
фляжки с водой, - словом, уходили навьюченные, как в дальний поход.
Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно - к
ночи и обедали.
Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, - теперь
бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг
сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он
намеревался задержать дивизии врага, - никто из нас не знал.
Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный
офицер должен быть мастером в своем деле. "Эх, - думал я, - книжечку
бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой
стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть,
все нужные расчеты... Читал бы я по вечерам эту книжку да
перелистывал". Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать
у Малюги то, что он знает.
В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только
руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он
бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это
случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял
позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела - не
упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь
зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.
Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть
на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал
каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу
видеть надо.
Раз за разом - я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не
подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он
человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на
первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие
прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и
подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о
чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.
Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга,
не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь
молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую
войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как
учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к
настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой - только пыль
обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука
артиллерия, - голыми руками ее не ухватишь.
Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю
ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.
Много я полезных вещей от него узнал. Первое - об артиллерийских
делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на
котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в
полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати
саженям - и никакой премудрости.
Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом
"фроловином"; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого
назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это
уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских
лошадей скверный характер.
Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку". Слушал я, слушал, а