Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Трагедия в пяти действиях
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Александра Блока.
Александр Блок. Собрание сочинений в шести томах.
Том четвертый. Драматические произведения.
М., "Правда", 1971
----------------------------------------------------------------------------
Франц Грильпарцер, родившийся в Вене 15 января 1791 года, был старшим
сыном адвоката доктора Менцеля Грильпарцера и супруги его Марианны,
рожденной Зоннлейтнер. Внешние факты его жизни, как у многих писателей
последних столетий, не представляют интереса. Он учился в гимназии; с 1807
по 1811 год слушал курс юридических наук в Вене; в эти ранние годы потерял
отца, в 1813 поступил на государственную службу, в 1847 году был избран в
члены Академии наук, в 1861 - в члены австрийской палаты господ.
Главною любовью в жизни часто вообще увлекавшегося Грильпарцера была
Катарина Фрелих, с которой он познакомился, когда ему было тридцать, а ей
двадцать один год.
Литературную деятельность Грильпарцер начал шестнадцати лет, под
влиянием Лессинга, Гердера, Шиллера и Гете. Расцвет его начался в 1816 году,
когда известный в то время драматург Шрейфогель побудил Грильпарцера
серьезно приняться за драматургию и способствовал появлению на сцене
"Праматери", и окончился в 1838 году, когда поэт, под давлением цензуры,
критики и публики, холодно встретившей его последние драмы, почти совершенно
отказался от публикования своих произведений.
В течение двадцати двух лет Грильпарцер завоевал себе драмами, стихами
и прозой не последнее место в ряду своих современников, среди которых были
имена: Гейне, Гофмана, Шамиссо, Ла-Мотт-Фукэ, Брентано, Клейста, Рюккерта,
Уланда, Иммермана.
21 января 1872 года, изведав тягость критических и цензурных гонений,
чинов и почестей, изъездив Европу (Германию, Италию, Францию, Англию, Турцию
и Грецию), Грильпарцер тихо скончался в родном городе. Похороны его
равнялись по торжественности похоронам Клопштока; в 1889 году ему поставлен
памятник в Венском народном саду. Многие произведения Грильпарцера
напечатаны только после его смерти, пьесы с огромным успехом шли в
шестидесятых годах.
Грильпарцер писал стихи, беллетристические и критические произведения
(новеллы, дневники путешествий, критические заметки, воспоминания,
автобиография - два тома); но известен он главным образом драмами, из
которых на русский язык переведена трагедия "Сафо" (перевод Арбенина в
журнале "Артист" 1895 г.). Что касается "Праматери", то она, под названием
"Прародительницы", шла с успехом на петербургской казенной сцене в 1830 году
в переводе Ободовского; в моем переводе трагедия была поставлена в 1908 году
в "Драматическом театре" Комиссаржевской, которая на следующий год сама
исполняла роль Берты в Москве.
В том внутреннем трепете, которым проникнута юношеская трагедия
Грильпарцера, кроются причины, по которым пьеса выдержала много изданий,
была переведена на все главные европейские языки и шла на многих сценах.
"Праматерь", вышедшая из среды "трагедий рока", переросла эту среду и
породнилась с такими творениями, как "Падение дома Эшер" Э. По и
"Росмерсхольм" Г. Ибсена.
"Вступи в жизнь, дай страданью и горю бушевать в твоей беззащитной
груди, и, когда волосы твои встанут дыбом, ты поймешь, что лежит в основе
"Праматери".
Так писал сам Грильпарцер одному из своих легкомысленных критиков сто
лет тому назад; но этот таинственный внутренний смысл не сразу можно почуять
за романтической бутафорией, которой пьеса щедро украшена.
"Праматерь" - не вечная трагедия, как "Эдип" или "Макбет", по, если
можно так выразиться, интимная трагедия, которая сохранит свою свежесть до
тех пор, пока человечество не перестанет переживать эпохи, какую пережил
Грильпарцер, какую приходилось переживать и нам.
Когда читаешь историю Германии и Австрии, с Венского конгресса до
революции 1848 года, становится страшно не столько за неумудренность горьким
опытом политических деятелей, сколько за те повторения, которыми неумолимо
дарит нас история.
В этом маленьком предисловии я не считаю уместным перечислять известные
факты. Напомню только, что князь фон-Меттерних, человек с ироническим лицом
и даже тайный поклонник Гейне (что, впрочем, не помешало союзному сейму
запретить в Германии все бывшие и будущие произведения поэта), тридцать лет
предсказывал сорок восьмой год; и все-таки этот год наступил и, наступив,
озадачил и испугал самого вершителя немецких судеб.
История политической реакции в Германии и Австрии сохранила драгоценные
для нас внешние факты. Трагедия души двадцатисемилетнего австрийского поэта
понятна до конца только в черные дни, когда старое все еще не может умереть
и бродит, жалуясь на усталость и тревожа живых - робко, упрямо, порою
музыкально; а новое все еще не может окрепнуть, плачет немного неожиданными
слезами, как Яромир, юноша сильный и мужественный, и погибает зря, как
русские самоубиваюшиеся юноши без "цели в жизни".
Все это не так просто и не поддается публицистическому учету. Нам было
бы слишком легко "наложить" всю трагедию Грильпарцера на русскую
современность, сказать, положим, что для России она символизирует медленное
разложение дворянства, сыгравшего великую роль и увядающего, как осенняя
георгина, "во мраке и сырости старых садов". В этом была бы доля правды, но
не вся правда; да и подобные методы нас больше не удовлетворяют. Ведь для
того, чтобы понять чью-нибудь гибель, будь то обряд, сословие или отдельный
человек, надо сначала полюбить погибающего, проникнуть в его отходящую душу;
значит - горестно задуматься над ним. - Произведение Грильпарцера и есть
произведение горестное и задумчивое, несмотря на весь юношеский задор.
Имена Вернера, Мюльнера, Гоувальда, драматургов, современных
Грильпарцеру, не говорят нам ничего. Имя Грильпарцера история запомнила. Не
есть ли это лучшее доказательство того, что поэт действительно "обнаружил
способность влить человеческую кровь даже в безжизненные персонажи "трагедий
рока" и что эти трагедии относятся к "Праматери" примерно так, как сама
"Праматерь" - к "Эдипу", - как говорят доброжелательные критики? Но
"Праматерь" - современница тех произведений, где изображается неумолимая
покорность слепому року; все живые и страстные герои трагедии находятся во
власти "странных шелестов", проносящихся по залам родового замка. Они
скованы холодом зимней вьюги, которая голосит за окнами, в полях. Все эти
страшные шелесты и голоса воплощаются в какой-то _призрачной красавице_,
которую отец принимает за дочь, а жених - за невесту. - Все страстно
желающее жизни, любви и обновления - гибнет; только она, чье единственное
желание - _отдохнуть_, успокоиться в "гробовом ящике", - торжествует свою
тусклую победу, озаренную луною да беспомощными свечами на столе.
Чем глубже Грильпарцер погружается в свою мрачную мистику, тем больше
просыпается во мне _публицистическое_ желание перевести пьесу на гибель
русского дворянства; в самом деле, тот, кто любил его нежно, чья благодарная
память сохранила все чудесные дары его русскому искусству и русской
общественности в прошлом столетии, кто ясно понял, что пора уже перестать
плакать о том, что его благодатные соки ушли в родную землю безвозвратно, -
кто знает все это, тот поймет, каким воздухом был насыщен родовой замок
Боротин, сидя в старой дворянской усадьбе, которую сотрясает ночная гроза
или дни и ночи не прекращающийся осенний ливень; кругом на версты и версты
протянулась равнина, затопленная ливнем, населенная людьми давно непонятными
и справедливо не понимающими меня; а на горизонте стоит тихое зарево
далекого пожара; это, вероятно, молния подожгла деревню.
Я не могу быть до конца публицистом и знаю, что в трагедии Грильпарцера
есть еще и невыразимое. Это - не только искусство; искусство драматурга
далеко от совершенства. Скорее, это глубокое чувство _реакции_, которое
знакомо нам во всей полноте, а может быть, еще какое-то чувство, которое
неизбежно посещает человека в известные периоды его жизни, когда он
"подводит итоги", начинает вспоминать... и иной раз довспоминается до того,
что станет жутко.
Лучше не будить хаоса "уснувших дум", "из смертной рвется он груди и с
беспредельным жаждет слиться". Во всяком случае, лучше молчать о нем; пусть
он бушует в сирой и тревожной душе художника, рождая своих "светлых дочерей"
- чистые создания искусства.
То невыразимое, что заключено в "Праматери", лучше всего выразил сам
Грильпарцер в монологе старого графа: это то, чего боится мужественный отец,
когда он остерегает юного Яронира от своего замка и от союза с любимой
дочерью.
О, зачем сюда ты прибыл?
Думал ты, мой друг невинный,
Что царит здесь светлый праздник?
Посмотрел бы ты на нас
Здесь, в ночных, пустынных залах,
За безрадостным столом;
Как тогда часы влекутся,
Как замедлен разговор!
Каждый шорох заставляет
Сердце каждое дрожать!
И отец в лицо родное
Милой дочери своей
С тайным страхом и тоскою
Лишь решается взглянуть:
То дитя его родное,
Иль виденье гробовое?
Видишь, сын мой, как живут
Здесь отмеченные роком!
Ты же - мужественный дух.
Радость жизни быстролетной
И покой своей души, -
Все богатства хочешь бросить
В дома нашего пожар?
О, мой сын, ты не погасишь,
Только с нами ты сгоришь!
Когда Яромир выражает готовность остаться с ними, хотя бы ему грозила
гибель, старик горестно задумывается. Нежная Берта говорит жениху: "Он не
любит, чтобы на него смотрели в такие минуты: это бывает с ним часто".
Вот смысл пьесы.
Если бы "трагедии рока" не были пустой бутафорией, жизнь и литература
приняли бы их в свое лоно. Но они забылись, осталась в памяти только
родственная им "Праматерь" - не простая "трагедия рока".
Она вошла в жизнь и заняла в ней по праву свое не очень большое, но
жуткое место; на челе тех немногих, кто пристально вчитается в нее, ляжет
непременно еще одна лишняя морщина. Это - трагедия не "реакционная", но и не
вечная; может быть потому, что она создана в эпоху реакции, когда все живое
обессиливается мертвым. Это - интимная, _предостерегающая_ трагедия -
произведение не великой, но задумчивой и измученной души.
Граф Зденко фон-Боротин.
Берта, его дочь.
Яромир.
Болеслав.
Гюнтер, кастелян.
Капитан.
Солдат.
Толпа: солдаты и слуги.
Праматерь дома Боротин.
Готический зал. В глубине две двери. В боковых стенах справа и слева тоже
двери. На одной из передних кулис висит заржавленный кинжал в ножнах.
Поздний зимний вечер. На столе свечи.
Граф сидит у стола, устремив взоры на письмо, которое держит в руках. Вблизи
Берта.
Граф
Ну, так с богом! Будь, что будет!
Ветвь срывается за ветвью,
Догнивает шаткий ствол;
Лишь удар - он также рухнет,
И очутится во прахе,
Осенявший наши долы
Широковетвистый дуб.
Век за веком эти ветви
Зеленели, отсыхали,
Ствол иссохнет, как они;
От деяний наших предков
Их стремлений, их борений
Не останется следа,
Не пройдет и полстолетья,
Как забудут наши дети
Род старинный навсегда.
Берта (у окна)
Ночь ужасная, отец мой!
Мрак и холод, как в гробу.
Ветры вспугнутые воют
И снуют, как духи ночи;
Все, что видит глаз, в снегу,
Все холмы и все вершины,
Все деревья, все равнины;
Как мертвец, земля недвижна
В снежном саване зимы;
И глазницами пустыми
Небосвод глядит беззвездный
В необъятную могилу!
Граф
Как часы идут лениво!
Слышала их бой ты, Берта?
Берта (отходя от окна и садясь за работу против отца)
Только семь часов пробило.
Граф
Семь часов? А мрак уж полный! -
Ах, дряхлеют силы года,
Дни становятся короче,
Жилы медленнее бьются,
Год склонился в темный гроб.
Берта
О, настанет май веселый,
Вновь оденутся поля,
Ветерок нежней повеет,
Луг цветами запестреет.
Граф
Новый год придет, конечно,
Этот луг зазеленеет,
Забурлят ручьи повсюду,
И цветок, теперь увядший,
Долгий зимний сон оставит,
Вскинет детскую головку
На подушке белоснежной,
Прежней, ласковой улыбкой
Улыбнется светлый взор.
Каждый куст, простерший к небу
Обессиленные бурей
И беспомощные руки,
Будет зелен, как бывало.
Все, что дышит и живет
В доме радостной природы,
Все леса, долины, воды -
Новой жизнью зацветет,
Вновь с весною оживет;
Только род мой - не воскреснет!
Берта
Грустно вам, отец мой милый!
Граф
Счастлив, дважды счастлив тот,
Кто последний час встречает
Посреди своих детей.
То не смерть, а лишь разлука,
Он живет в воспоминаньях,
Жив трудами он своими,
Жив своих детей делами,
Жив у внуков на устах.
Как прекрасно пред разлукой
Семена своих деяний
В руки милые отдать,
Чтоб они, лелея всходы,
Плод забот своих вкушали,
В наслажденьи видя вместе
Наслаждение и дар.
О, как сладко, как отрадно
То, что нам отцы вручили,
Передать любимым детям,
Пережить себя на свете.
Берта
Ненавистное письмо!
Принесло оно, казалось,
Вам, отец мой, свет и радость,
А теперь, когда прочли вы,
Мысли черные пришли.
Граф
Не письмо тому причиной -
Все, что в нем, я знал заране,
Нет, уверенность слепая,
Все растущая во мне,
Что сама судьба решила
По всему лицу земному
Истребить мой древний род.
Пишут мне, что дальний родич
(Только раз его я видел,
Но наследники остались
В роде - только он, да я),
Он бездетным стариком
Умер в ночь, и я - последний
В знаменитом древнем роде,
Этот род умрет со мной.
Ах, не сын пойдет печальный
За моею колесницей, -
Нет, глашатай погребальный
Щит старинный, родовой,
Что в боях сиял со мной,
Шпагу ту, что мне служила,
Скорбно сложит на могилу. -
Есть старинное преданье,
Что идет из уст в уста:
Рода нашего Праматерь
За былые злодеянья
Здесь блуждать обречена
До поры, пока последний
Отпрыск пр_о_клятого рода
Не уйдет с лица земного.
Вот теперь ей будет радость,
Цель ее недалека!
Я почти поверил сказке,
Перст поистине могучий
Нам паденье указал.
Я стоял цветущий, сильный
Меж троих могучих братьев, -
Всех скосила злая смерть,
Я супругу ввел в мой замок
Дивно-нежную, как ты.
Счастлив был союз наш верный,
И плодом его любовным
Были вскоре сын и дочь.
Но, когда она угасла,
Дети были мне единой
В мире радостью живой.
И берег я пуще глазу
Драгоценнейший залог.
Но - напрасная надежда!
Нашей мудрости невмочь
Бой неравный с мрачной силой.
Если жертв она просила,
Унесет в глухую ночь.
Сыну минуло три года
В день, когда, в саду играя,
Он от няньки убежал.
Дверь открытая из сада
Привела его к пруду.
Дверь всегда была закрыта,
Лишь тогда был вход свободен -
(С горечью.)
Ведь не то - он был бы жив!
Ах, твои я вижу слезы,
Вместе плачем мы с тобой,
Верно, знаешь ты развязку?
Я, несчастный, малодушный,
Поверял тебе нередко
Эти скорбные рассказы.
Что же? - Сын мой утонул;
Многие тонули раньше.
Правда, он моим был сыном,
Был единственной надеждой
Хилой старости моей,
Ну, и что же? - Он погиб!
И бездетным я умру!
Берта
Ах, отец мой!
Граф
Понимаю
Я упрек любимых уст.
Я зову себя бездетным,
Ты же, верная, со мной.
Ах, прости - владельцу клада:
Я растратил половину
В лютой буре тяжких бед,
Избалованный избытком,
Я и с целой половиной
Нищим чувствую себя.
Ах, прости, когда утрата
Слишком ярко мне горит!
Ведь утрата, точно молнья,
Что отнимет - озарит.
Да, поистине неправ я!
Разве - имя выше счастья?
Разве - я живу для рода?
Как же мне с холодным сердцем
От тебя всей жизни юность,
Жертвы радость принимать?
Дней моих остаток будет
Отдан счастью твоему!
Только с любящим супругом,
Лишь с достойнейшим тебя
Обретешь иное имя
И иное счастье с ним!
Выбирай себе свободно
Меж сынов страны любого.
Верю в выбор благородный!
Ты вздохнула? - Или сделан
Выбор? Так ли? Яромир?
Яромир фон Эшен юный?
Правда?
Берта
Смею ли, отец?
Граф
Даже самый малый облак
На твоем девичьем небе
Не укрыть от глаз отца.
Но корить тебя не стану
Я за то, что угадал
То, что знать давно обязан;
Разве я - отец суровый
Милой дочери своей?
Благороден родом он,
Также - подвигом своим;
Пусть придет - хочу я только
Испытать его - тогда
Новый день взойдет над нами:
Отойдут немедля к трону
Лены крупные, но все ж
Хватит вам для скромной доли
Достоянья Боротин.
Берта
О, спасибо!
Граф
Нет, не надо!
Только старый долг плачу я!
Развей есть бедней награда?
Ты не больше ль заслужила?
Он - не больше ль, этот рыцарь?
Он - тот самый, что однажды,
Жертвуя своею жизнью,
Жизнь твою спасал в лесу?
Это он, дитя родное?
Берта
О, с опасностью ужасной!
Я, отец, вам говорила,
Как ушла я в ближний лес
И совсем одна гуляла,
Летней ночью упиваясь,
В тихой ласке ветерка.
И, цветов благоуханьем
Погруженная в забвенье,
Далеко я отошла...
Вдруг, сквозь ночь и мглу звеня,
Лютни звон настиг меня,
Полный жалобы и стона,
Силой музыки пленя,
То голубки воркованьем
В темной зелени ветвей,
То протяжным замираньем,
Как влюбленный соловей...
Самый воздух слушал молча,
И листва осин дрожащих
Неподвижно замерла.
Я стояла, вся - вниманье,
Вся печалью исходя...
Вдруг хватают чьи-то руки,
Вижу странных пред собой
Двух злодеев, облеченных
В цвет кровавого убийства,
И кинжал сверкнул в глаза.
Уж взнесен кинжал разящий,
Мнится мне, я сражена
Прямо в грудь смертельной раной...
Чу! - кусты зашевелились,
Стройный юноша занес
Шпагу - правою рукою,
А рукою левой - лютню
На бледнеющих убийц.
Как поверг он их на землю,
Как один их победил,
Как он подвиг совершил, -
Я не помню. В смертном страхе
Потеряла я сознанье,
И когда вернулась к жизни,
Уж была в его объятьях,
Вся бессильная, больная;
Как дитя к родимой груди,
Я к устам его горячим
Льнула жаркими устами...
Но, отец мой, что могла я?..
За поступок благородный
Малый дар - любовь моя.
Граф
Вы встречались часто?
Берта
Случай
Подарил нас новой встречей
И еще - не только случай...
Граф
Для чего ж он избегает
Дружбы нежного отца?
Берта
Он - потомок знатных предков.
Но от предков получил
Только знатность - не богатство.
И такой, как он, бедняк
Должен, думал он, бояться,
Что богатый Боротин
Одарит его богато,
Но не дочь отдаст в награду.
Граф
Чтить умею благородство,
Если чтит оно других.
Пусть придет он и узнает,
Что богатый Боротин
Всем добром ему обязан,
Пусть он знает, что отец твой
Все сочтет богатства мира
Малой платой за тебя. -
А теперь - за арфу, Берта,
Хоть на краткий час попробуй
Усладить мои печали.
Поиграй немного, Берта.
Берта берет арфу. Скоро после первых аккордов старик поникает головой и
впадает в дремоту. Как только он засыпает, Берта оставляет арфу.
Берта
Сладко спи, отец мой добрый!
Пусть взращенные тобою
На пути моем цветы -
Лягут пышными венками
На челе твоем усталом: -
Буду я его супругой,
Звать своим могу его??
То, что было лишь мечтаньем,
Высшим счастием маня,
Как из рога всех обилий
Сыплет цветом на меня.
Мне все непонятно,
Я сама - непонятна;
Все твердит и поет лишь о нем.
Расскажу я и тучам,
И ветрам могучим,
Чтобы весть разнесли о милом моем.
И в доме тесном
Мне мало места,
Скорей на вышку! Дом стал тюрьмой!
На темной ступени
В томной лени
Будить молчанье тьмы ночной!
Приди, мой милый,
Тебе вручила
Я жизнь и радость, тебе отдам.
В час блаженный,
Сокровенный
Прильни устами к моим устам.
(Уходит. Пауза.)
Часы бьют восемь ударов. С последним ударом гаснут свечи; порыв ветра
проносится по комнате; буря воет за окнами, и в страшном шелесте -
Праматерь, совершенно сходная с Бертой лицом и одеждой, отличаясь от нее
лишь волнующимся покрывалом, появляется около кресла спящего графа и скорбно
склоняется над ним.
Граф (в тревожном сне)
Прочь от меня! - Прочь! - Прочь!
(Просыпается.)
А, ты здесь, со мною, Берта?
Это был тяжелый сон.
На душе еще тревожно.
Вновь возьмись за арфу, Берта,
Слушать музыку мне надо.
Призрак выпрямился и неподвижно смотрит на графа широко раскрытыми, мертвыми
глазами.
Граф (в ужасе)
Что ты смотришь на меня
Так ужасно, что мужское
Сердце в страхе пошатнулось,
До костей проникнул страх!
Прочь глаза! Зачем ты смотришь?
Так во сне тебя я видел,
И душа еще кипит.
Иль отца убить ты хочешь?
Призрак поворачивается и делает несколько шагов к двери.
Граф
Так! - Теперь очнулся я, -
Ты куда, дитя?
Праматерь (отворачивается от двери. Беззвучным
шопотом)
Домой!
(Уходит.)
Граф (как громом пораженный, откидывается на спинку
кресла. Небольшая пауза.)
Что со мной? - Или я грезил?
Но она стояла здесь,
Слышал я могильный голос,
Кровь моя оцепенела
Под лучами мертвых глаз! -
Но ведь это - дочь родная!
Берта! Берта!
Берта (вбегает)
Ах, отец, что сталось с вами?
Граф
Здесь ты, Берта! Что с тобой?
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Александра Блока.
Александр Блок. Собрание сочинений в шести томах.
Том четвертый. Драматические произведения.
М., "Правда", 1971
----------------------------------------------------------------------------
Франц Грильпарцер, родившийся в Вене 15 января 1791 года, был старшим
сыном адвоката доктора Менцеля Грильпарцера и супруги его Марианны,
рожденной Зоннлейтнер. Внешние факты его жизни, как у многих писателей
последних столетий, не представляют интереса. Он учился в гимназии; с 1807
по 1811 год слушал курс юридических наук в Вене; в эти ранние годы потерял
отца, в 1813 поступил на государственную службу, в 1847 году был избран в
члены Академии наук, в 1861 - в члены австрийской палаты господ.
Главною любовью в жизни часто вообще увлекавшегося Грильпарцера была
Катарина Фрелих, с которой он познакомился, когда ему было тридцать, а ей
двадцать один год.
Литературную деятельность Грильпарцер начал шестнадцати лет, под
влиянием Лессинга, Гердера, Шиллера и Гете. Расцвет его начался в 1816 году,
когда известный в то время драматург Шрейфогель побудил Грильпарцера
серьезно приняться за драматургию и способствовал появлению на сцене
"Праматери", и окончился в 1838 году, когда поэт, под давлением цензуры,
критики и публики, холодно встретившей его последние драмы, почти совершенно
отказался от публикования своих произведений.
В течение двадцати двух лет Грильпарцер завоевал себе драмами, стихами
и прозой не последнее место в ряду своих современников, среди которых были
имена: Гейне, Гофмана, Шамиссо, Ла-Мотт-Фукэ, Брентано, Клейста, Рюккерта,
Уланда, Иммермана.
21 января 1872 года, изведав тягость критических и цензурных гонений,
чинов и почестей, изъездив Европу (Германию, Италию, Францию, Англию, Турцию
и Грецию), Грильпарцер тихо скончался в родном городе. Похороны его
равнялись по торжественности похоронам Клопштока; в 1889 году ему поставлен
памятник в Венском народном саду. Многие произведения Грильпарцера
напечатаны только после его смерти, пьесы с огромным успехом шли в
шестидесятых годах.
Грильпарцер писал стихи, беллетристические и критические произведения
(новеллы, дневники путешествий, критические заметки, воспоминания,
автобиография - два тома); но известен он главным образом драмами, из
которых на русский язык переведена трагедия "Сафо" (перевод Арбенина в
журнале "Артист" 1895 г.). Что касается "Праматери", то она, под названием
"Прародительницы", шла с успехом на петербургской казенной сцене в 1830 году
в переводе Ободовского; в моем переводе трагедия была поставлена в 1908 году
в "Драматическом театре" Комиссаржевской, которая на следующий год сама
исполняла роль Берты в Москве.
В том внутреннем трепете, которым проникнута юношеская трагедия
Грильпарцера, кроются причины, по которым пьеса выдержала много изданий,
была переведена на все главные европейские языки и шла на многих сценах.
"Праматерь", вышедшая из среды "трагедий рока", переросла эту среду и
породнилась с такими творениями, как "Падение дома Эшер" Э. По и
"Росмерсхольм" Г. Ибсена.
"Вступи в жизнь, дай страданью и горю бушевать в твоей беззащитной
груди, и, когда волосы твои встанут дыбом, ты поймешь, что лежит в основе
"Праматери".
Так писал сам Грильпарцер одному из своих легкомысленных критиков сто
лет тому назад; но этот таинственный внутренний смысл не сразу можно почуять
за романтической бутафорией, которой пьеса щедро украшена.
"Праматерь" - не вечная трагедия, как "Эдип" или "Макбет", по, если
можно так выразиться, интимная трагедия, которая сохранит свою свежесть до
тех пор, пока человечество не перестанет переживать эпохи, какую пережил
Грильпарцер, какую приходилось переживать и нам.
Когда читаешь историю Германии и Австрии, с Венского конгресса до
революции 1848 года, становится страшно не столько за неумудренность горьким
опытом политических деятелей, сколько за те повторения, которыми неумолимо
дарит нас история.
В этом маленьком предисловии я не считаю уместным перечислять известные
факты. Напомню только, что князь фон-Меттерних, человек с ироническим лицом
и даже тайный поклонник Гейне (что, впрочем, не помешало союзному сейму
запретить в Германии все бывшие и будущие произведения поэта), тридцать лет
предсказывал сорок восьмой год; и все-таки этот год наступил и, наступив,
озадачил и испугал самого вершителя немецких судеб.
История политической реакции в Германии и Австрии сохранила драгоценные
для нас внешние факты. Трагедия души двадцатисемилетнего австрийского поэта
понятна до конца только в черные дни, когда старое все еще не может умереть
и бродит, жалуясь на усталость и тревожа живых - робко, упрямо, порою
музыкально; а новое все еще не может окрепнуть, плачет немного неожиданными
слезами, как Яромир, юноша сильный и мужественный, и погибает зря, как
русские самоубиваюшиеся юноши без "цели в жизни".
Все это не так просто и не поддается публицистическому учету. Нам было
бы слишком легко "наложить" всю трагедию Грильпарцера на русскую
современность, сказать, положим, что для России она символизирует медленное
разложение дворянства, сыгравшего великую роль и увядающего, как осенняя
георгина, "во мраке и сырости старых садов". В этом была бы доля правды, но
не вся правда; да и подобные методы нас больше не удовлетворяют. Ведь для
того, чтобы понять чью-нибудь гибель, будь то обряд, сословие или отдельный
человек, надо сначала полюбить погибающего, проникнуть в его отходящую душу;
значит - горестно задуматься над ним. - Произведение Грильпарцера и есть
произведение горестное и задумчивое, несмотря на весь юношеский задор.
Имена Вернера, Мюльнера, Гоувальда, драматургов, современных
Грильпарцеру, не говорят нам ничего. Имя Грильпарцера история запомнила. Не
есть ли это лучшее доказательство того, что поэт действительно "обнаружил
способность влить человеческую кровь даже в безжизненные персонажи "трагедий
рока" и что эти трагедии относятся к "Праматери" примерно так, как сама
"Праматерь" - к "Эдипу", - как говорят доброжелательные критики? Но
"Праматерь" - современница тех произведений, где изображается неумолимая
покорность слепому року; все живые и страстные герои трагедии находятся во
власти "странных шелестов", проносящихся по залам родового замка. Они
скованы холодом зимней вьюги, которая голосит за окнами, в полях. Все эти
страшные шелесты и голоса воплощаются в какой-то _призрачной красавице_,
которую отец принимает за дочь, а жених - за невесту. - Все страстно
желающее жизни, любви и обновления - гибнет; только она, чье единственное
желание - _отдохнуть_, успокоиться в "гробовом ящике", - торжествует свою
тусклую победу, озаренную луною да беспомощными свечами на столе.
Чем глубже Грильпарцер погружается в свою мрачную мистику, тем больше
просыпается во мне _публицистическое_ желание перевести пьесу на гибель
русского дворянства; в самом деле, тот, кто любил его нежно, чья благодарная
память сохранила все чудесные дары его русскому искусству и русской
общественности в прошлом столетии, кто ясно понял, что пора уже перестать
плакать о том, что его благодатные соки ушли в родную землю безвозвратно, -
кто знает все это, тот поймет, каким воздухом был насыщен родовой замок
Боротин, сидя в старой дворянской усадьбе, которую сотрясает ночная гроза
или дни и ночи не прекращающийся осенний ливень; кругом на версты и версты
протянулась равнина, затопленная ливнем, населенная людьми давно непонятными
и справедливо не понимающими меня; а на горизонте стоит тихое зарево
далекого пожара; это, вероятно, молния подожгла деревню.
Я не могу быть до конца публицистом и знаю, что в трагедии Грильпарцера
есть еще и невыразимое. Это - не только искусство; искусство драматурга
далеко от совершенства. Скорее, это глубокое чувство _реакции_, которое
знакомо нам во всей полноте, а может быть, еще какое-то чувство, которое
неизбежно посещает человека в известные периоды его жизни, когда он
"подводит итоги", начинает вспоминать... и иной раз довспоминается до того,
что станет жутко.
Лучше не будить хаоса "уснувших дум", "из смертной рвется он груди и с
беспредельным жаждет слиться". Во всяком случае, лучше молчать о нем; пусть
он бушует в сирой и тревожной душе художника, рождая своих "светлых дочерей"
- чистые создания искусства.
То невыразимое, что заключено в "Праматери", лучше всего выразил сам
Грильпарцер в монологе старого графа: это то, чего боится мужественный отец,
когда он остерегает юного Яронира от своего замка и от союза с любимой
дочерью.
О, зачем сюда ты прибыл?
Думал ты, мой друг невинный,
Что царит здесь светлый праздник?
Посмотрел бы ты на нас
Здесь, в ночных, пустынных залах,
За безрадостным столом;
Как тогда часы влекутся,
Как замедлен разговор!
Каждый шорох заставляет
Сердце каждое дрожать!
И отец в лицо родное
Милой дочери своей
С тайным страхом и тоскою
Лишь решается взглянуть:
То дитя его родное,
Иль виденье гробовое?
Видишь, сын мой, как живут
Здесь отмеченные роком!
Ты же - мужественный дух.
Радость жизни быстролетной
И покой своей души, -
Все богатства хочешь бросить
В дома нашего пожар?
О, мой сын, ты не погасишь,
Только с нами ты сгоришь!
Когда Яромир выражает готовность остаться с ними, хотя бы ему грозила
гибель, старик горестно задумывается. Нежная Берта говорит жениху: "Он не
любит, чтобы на него смотрели в такие минуты: это бывает с ним часто".
Вот смысл пьесы.
Если бы "трагедии рока" не были пустой бутафорией, жизнь и литература
приняли бы их в свое лоно. Но они забылись, осталась в памяти только
родственная им "Праматерь" - не простая "трагедия рока".
Она вошла в жизнь и заняла в ней по праву свое не очень большое, но
жуткое место; на челе тех немногих, кто пристально вчитается в нее, ляжет
непременно еще одна лишняя морщина. Это - трагедия не "реакционная", но и не
вечная; может быть потому, что она создана в эпоху реакции, когда все живое
обессиливается мертвым. Это - интимная, _предостерегающая_ трагедия -
произведение не великой, но задумчивой и измученной души.
Граф Зденко фон-Боротин.
Берта, его дочь.
Яромир.
Болеслав.
Гюнтер, кастелян.
Капитан.
Солдат.
Толпа: солдаты и слуги.
Праматерь дома Боротин.
Готический зал. В глубине две двери. В боковых стенах справа и слева тоже
двери. На одной из передних кулис висит заржавленный кинжал в ножнах.
Поздний зимний вечер. На столе свечи.
Граф сидит у стола, устремив взоры на письмо, которое держит в руках. Вблизи
Берта.
Граф
Ну, так с богом! Будь, что будет!
Ветвь срывается за ветвью,
Догнивает шаткий ствол;
Лишь удар - он также рухнет,
И очутится во прахе,
Осенявший наши долы
Широковетвистый дуб.
Век за веком эти ветви
Зеленели, отсыхали,
Ствол иссохнет, как они;
От деяний наших предков
Их стремлений, их борений
Не останется следа,
Не пройдет и полстолетья,
Как забудут наши дети
Род старинный навсегда.
Берта (у окна)
Ночь ужасная, отец мой!
Мрак и холод, как в гробу.
Ветры вспугнутые воют
И снуют, как духи ночи;
Все, что видит глаз, в снегу,
Все холмы и все вершины,
Все деревья, все равнины;
Как мертвец, земля недвижна
В снежном саване зимы;
И глазницами пустыми
Небосвод глядит беззвездный
В необъятную могилу!
Граф
Как часы идут лениво!
Слышала их бой ты, Берта?
Берта (отходя от окна и садясь за работу против отца)
Только семь часов пробило.
Граф
Семь часов? А мрак уж полный! -
Ах, дряхлеют силы года,
Дни становятся короче,
Жилы медленнее бьются,
Год склонился в темный гроб.
Берта
О, настанет май веселый,
Вновь оденутся поля,
Ветерок нежней повеет,
Луг цветами запестреет.
Граф
Новый год придет, конечно,
Этот луг зазеленеет,
Забурлят ручьи повсюду,
И цветок, теперь увядший,
Долгий зимний сон оставит,
Вскинет детскую головку
На подушке белоснежной,
Прежней, ласковой улыбкой
Улыбнется светлый взор.
Каждый куст, простерший к небу
Обессиленные бурей
И беспомощные руки,
Будет зелен, как бывало.
Все, что дышит и живет
В доме радостной природы,
Все леса, долины, воды -
Новой жизнью зацветет,
Вновь с весною оживет;
Только род мой - не воскреснет!
Берта
Грустно вам, отец мой милый!
Граф
Счастлив, дважды счастлив тот,
Кто последний час встречает
Посреди своих детей.
То не смерть, а лишь разлука,
Он живет в воспоминаньях,
Жив трудами он своими,
Жив своих детей делами,
Жив у внуков на устах.
Как прекрасно пред разлукой
Семена своих деяний
В руки милые отдать,
Чтоб они, лелея всходы,
Плод забот своих вкушали,
В наслажденьи видя вместе
Наслаждение и дар.
О, как сладко, как отрадно
То, что нам отцы вручили,
Передать любимым детям,
Пережить себя на свете.
Берта
Ненавистное письмо!
Принесло оно, казалось,
Вам, отец мой, свет и радость,
А теперь, когда прочли вы,
Мысли черные пришли.
Граф
Не письмо тому причиной -
Все, что в нем, я знал заране,
Нет, уверенность слепая,
Все растущая во мне,
Что сама судьба решила
По всему лицу земному
Истребить мой древний род.
Пишут мне, что дальний родич
(Только раз его я видел,
Но наследники остались
В роде - только он, да я),
Он бездетным стариком
Умер в ночь, и я - последний
В знаменитом древнем роде,
Этот род умрет со мной.
Ах, не сын пойдет печальный
За моею колесницей, -
Нет, глашатай погребальный
Щит старинный, родовой,
Что в боях сиял со мной,
Шпагу ту, что мне служила,
Скорбно сложит на могилу. -
Есть старинное преданье,
Что идет из уст в уста:
Рода нашего Праматерь
За былые злодеянья
Здесь блуждать обречена
До поры, пока последний
Отпрыск пр_о_клятого рода
Не уйдет с лица земного.
Вот теперь ей будет радость,
Цель ее недалека!
Я почти поверил сказке,
Перст поистине могучий
Нам паденье указал.
Я стоял цветущий, сильный
Меж троих могучих братьев, -
Всех скосила злая смерть,
Я супругу ввел в мой замок
Дивно-нежную, как ты.
Счастлив был союз наш верный,
И плодом его любовным
Были вскоре сын и дочь.
Но, когда она угасла,
Дети были мне единой
В мире радостью живой.
И берег я пуще глазу
Драгоценнейший залог.
Но - напрасная надежда!
Нашей мудрости невмочь
Бой неравный с мрачной силой.
Если жертв она просила,
Унесет в глухую ночь.
Сыну минуло три года
В день, когда, в саду играя,
Он от няньки убежал.
Дверь открытая из сада
Привела его к пруду.
Дверь всегда была закрыта,
Лишь тогда был вход свободен -
(С горечью.)
Ведь не то - он был бы жив!
Ах, твои я вижу слезы,
Вместе плачем мы с тобой,
Верно, знаешь ты развязку?
Я, несчастный, малодушный,
Поверял тебе нередко
Эти скорбные рассказы.
Что же? - Сын мой утонул;
Многие тонули раньше.
Правда, он моим был сыном,
Был единственной надеждой
Хилой старости моей,
Ну, и что же? - Он погиб!
И бездетным я умру!
Берта
Ах, отец мой!
Граф
Понимаю
Я упрек любимых уст.
Я зову себя бездетным,
Ты же, верная, со мной.
Ах, прости - владельцу клада:
Я растратил половину
В лютой буре тяжких бед,
Избалованный избытком,
Я и с целой половиной
Нищим чувствую себя.
Ах, прости, когда утрата
Слишком ярко мне горит!
Ведь утрата, точно молнья,
Что отнимет - озарит.
Да, поистине неправ я!
Разве - имя выше счастья?
Разве - я живу для рода?
Как же мне с холодным сердцем
От тебя всей жизни юность,
Жертвы радость принимать?
Дней моих остаток будет
Отдан счастью твоему!
Только с любящим супругом,
Лишь с достойнейшим тебя
Обретешь иное имя
И иное счастье с ним!
Выбирай себе свободно
Меж сынов страны любого.
Верю в выбор благородный!
Ты вздохнула? - Или сделан
Выбор? Так ли? Яромир?
Яромир фон Эшен юный?
Правда?
Берта
Смею ли, отец?
Граф
Даже самый малый облак
На твоем девичьем небе
Не укрыть от глаз отца.
Но корить тебя не стану
Я за то, что угадал
То, что знать давно обязан;
Разве я - отец суровый
Милой дочери своей?
Благороден родом он,
Также - подвигом своим;
Пусть придет - хочу я только
Испытать его - тогда
Новый день взойдет над нами:
Отойдут немедля к трону
Лены крупные, но все ж
Хватит вам для скромной доли
Достоянья Боротин.
Берта
О, спасибо!
Граф
Нет, не надо!
Только старый долг плачу я!
Развей есть бедней награда?
Ты не больше ль заслужила?
Он - не больше ль, этот рыцарь?
Он - тот самый, что однажды,
Жертвуя своею жизнью,
Жизнь твою спасал в лесу?
Это он, дитя родное?
Берта
О, с опасностью ужасной!
Я, отец, вам говорила,
Как ушла я в ближний лес
И совсем одна гуляла,
Летней ночью упиваясь,
В тихой ласке ветерка.
И, цветов благоуханьем
Погруженная в забвенье,
Далеко я отошла...
Вдруг, сквозь ночь и мглу звеня,
Лютни звон настиг меня,
Полный жалобы и стона,
Силой музыки пленя,
То голубки воркованьем
В темной зелени ветвей,
То протяжным замираньем,
Как влюбленный соловей...
Самый воздух слушал молча,
И листва осин дрожащих
Неподвижно замерла.
Я стояла, вся - вниманье,
Вся печалью исходя...
Вдруг хватают чьи-то руки,
Вижу странных пред собой
Двух злодеев, облеченных
В цвет кровавого убийства,
И кинжал сверкнул в глаза.
Уж взнесен кинжал разящий,
Мнится мне, я сражена
Прямо в грудь смертельной раной...
Чу! - кусты зашевелились,
Стройный юноша занес
Шпагу - правою рукою,
А рукою левой - лютню
На бледнеющих убийц.
Как поверг он их на землю,
Как один их победил,
Как он подвиг совершил, -
Я не помню. В смертном страхе
Потеряла я сознанье,
И когда вернулась к жизни,
Уж была в его объятьях,
Вся бессильная, больная;
Как дитя к родимой груди,
Я к устам его горячим
Льнула жаркими устами...
Но, отец мой, что могла я?..
За поступок благородный
Малый дар - любовь моя.
Граф
Вы встречались часто?
Берта
Случай
Подарил нас новой встречей
И еще - не только случай...
Граф
Для чего ж он избегает
Дружбы нежного отца?
Берта
Он - потомок знатных предков.
Но от предков получил
Только знатность - не богатство.
И такой, как он, бедняк
Должен, думал он, бояться,
Что богатый Боротин
Одарит его богато,
Но не дочь отдаст в награду.
Граф
Чтить умею благородство,
Если чтит оно других.
Пусть придет он и узнает,
Что богатый Боротин
Всем добром ему обязан,
Пусть он знает, что отец твой
Все сочтет богатства мира
Малой платой за тебя. -
А теперь - за арфу, Берта,
Хоть на краткий час попробуй
Усладить мои печали.
Поиграй немного, Берта.
Берта берет арфу. Скоро после первых аккордов старик поникает головой и
впадает в дремоту. Как только он засыпает, Берта оставляет арфу.
Берта
Сладко спи, отец мой добрый!
Пусть взращенные тобою
На пути моем цветы -
Лягут пышными венками
На челе твоем усталом: -
Буду я его супругой,
Звать своим могу его??
То, что было лишь мечтаньем,
Высшим счастием маня,
Как из рога всех обилий
Сыплет цветом на меня.
Мне все непонятно,
Я сама - непонятна;
Все твердит и поет лишь о нем.
Расскажу я и тучам,
И ветрам могучим,
Чтобы весть разнесли о милом моем.
И в доме тесном
Мне мало места,
Скорей на вышку! Дом стал тюрьмой!
На темной ступени
В томной лени
Будить молчанье тьмы ночной!
Приди, мой милый,
Тебе вручила
Я жизнь и радость, тебе отдам.
В час блаженный,
Сокровенный
Прильни устами к моим устам.
(Уходит. Пауза.)
Часы бьют восемь ударов. С последним ударом гаснут свечи; порыв ветра
проносится по комнате; буря воет за окнами, и в страшном шелесте -
Праматерь, совершенно сходная с Бертой лицом и одеждой, отличаясь от нее
лишь волнующимся покрывалом, появляется около кресла спящего графа и скорбно
склоняется над ним.
Граф (в тревожном сне)
Прочь от меня! - Прочь! - Прочь!
(Просыпается.)
А, ты здесь, со мною, Берта?
Это был тяжелый сон.
На душе еще тревожно.
Вновь возьмись за арфу, Берта,
Слушать музыку мне надо.
Призрак выпрямился и неподвижно смотрит на графа широко раскрытыми, мертвыми
глазами.
Граф (в ужасе)
Что ты смотришь на меня
Так ужасно, что мужское
Сердце в страхе пошатнулось,
До костей проникнул страх!
Прочь глаза! Зачем ты смотришь?
Так во сне тебя я видел,
И душа еще кипит.
Иль отца убить ты хочешь?
Призрак поворачивается и делает несколько шагов к двери.
Граф
Так! - Теперь очнулся я, -
Ты куда, дитя?
Праматерь (отворачивается от двери. Беззвучным
шопотом)
Домой!
(Уходит.)
Граф (как громом пораженный, откидывается на спинку
кресла. Небольшая пауза.)
Что со мной? - Или я грезил?
Но она стояла здесь,
Слышал я могильный голос,
Кровь моя оцепенела
Под лучами мертвых глаз! -
Но ведь это - дочь родная!
Берта! Берта!
Берта (вбегает)
Ах, отец, что сталось с вами?
Граф
Здесь ты, Берта! Что с тобой?