— Идем бросать кольца. Ты же не умеешь стрелять. А тут надо сбить все пять шариков из пяти выстрелов. В школе ты никогда не мог попасть в цель. — С тех пор я кое-чему научился. — Он взял с барьера пистолет, примерился к мишени. — Будь человеком, Кейт, заплати за меня. — Его возбуждала тянущая руку тяжесть пистолета. — Поверишь, Кейт, — сказал он, — мне нравится иметь дело с оружием. Работать военруком в школе или что-нибудь в этом роде.
   — Оставь, Тони, — возразила Кейт, — ты всегда мазал мимо. — Она раскрыла сумочку и не успела достать деньги, как он выстрелил. Подняв глаза, она увидела, как желтый шарик свалился с острия водяной спицы. — Попал! — закричала она. Необычайно серьезный, он только кивнул в ответ, перезарядил пистолет острой, похожей на перо, пулькой, быстро прицелился, опустив пистолет на уровень глаз, и выстрелил. Она заранее знала, что он попадет и в этот раз; он наконец давал представление, где конкурентов ему не было: стрельба на ярмарке. Она не видела, как падали, шарики, она смотрела на его лицо — серьезное, замкнутое и как бы исполненное чувства ответственности; его короткопалые, со сбитыми ногтями руки стали вдруг ловкими и мягкими, как у сиделки. Он сунул под мышку страховидную голубую вазу и снова поднял пистолет. — Тони, — воскликнула она, — а с этим ты что собираешься делать? — это он положил к ее ногам игрушечного тигра.
   Нахмурившись, он открывал магазин.
   — Что ты говоришь?
   — Что ты с ними будешь делать, с вазой и тигром? Ради бога, не выигрывай больше ничего, Тони. Пойдем выпьем. Он медленно кивнул; до него не сразу дошел, ее вопрос, его глаза завороженно возвращались к шарикам, пляшущим на вершине фонтана. — Ваза? — переспросил он. — А что, нужная вещь. Цветы и вообще.
   — Ладно, а тигр?
   — Пригодится. — На тигра он даже не взглянул, заталкивая в магазин пульки. — Если тебе не нравится, — сказал он, — я его кому-нибудь отдам. — Он выстрелил, перезарядил пистолет, снова выстрелил и опять перезарядил; шарики щелкали и падали, и сзади собралась маленькая толпа. — Отдам той девушке во вторник, — сказал он, вздохнул, показал на зеленый жестяной портсигар с инициалом "Э", опустил его в карман и отошел, сунув под мышки вазу и тигра. Кейт еле поспевала за ним.
   — Куда ты несешься? — окликнула она его в спину, как свое переживая его бездомность, когда он сказал:
   — Эх, разве это может надоесть? — с отрешенным видом шагая под дуговыми лампами. — Однажды в выходной… С того дня все выходные у меня были далеко от дома.
   — Как звали ту девушку?
   — Забыл.
   Она взяла его под руку, ваза выскользнула и упала, усыпав землю у их ног голубыми безобразными осколками — так разбитая бутылка кончает ночную пирушку.
   — Не расстраивайся, — мягко сказал Энтони, привлекая ее к себе. — У нас остался тигр.

2

   Бронзовые ворота разошлись в стороны, и Крог ступил в круглый дворик, Крог был в «Кроге». Холодное и ясное послеобеденное небо накрывало коробку из стекла и стали. На глубину комнаты просматривались нижние этажи; вот работают бухгалтеры на первом этаже, от электрических каминов стекла отливают бледно-желтым цветом. Крог сразу увидел, что фонтан закончили; эта зеленая масса не давала ему покоя, обвиняла в трусости. Он уплатил дань моде, которой не понимал; гораздо охотнее он увенчал бы фонтан мраморной богиней, нагим младенцем, стыдливо прикрывающейся нимфой. Он задержался получше рассмотреть камень; ничто не могло подсказать ему, хорошее это искусство или никакое; он его просто не понимал. Ему стало тревожно, однако он ничем не выдал себя. Его вытянутое гладкое лицо было похоже на свернутую в трубку газету: в нескольких шагах еще можно разобрать громкие заголовки, но неразличимы печать помельче, маленькие уловки, смутные страхи.
   За ним наблюдали, он это чувствовал; через стекло смотрел из-за своей машинки бухгалтер, с хромированного балкона глядел директор, официантка мешкала задернуть черные кожаные шторы в столовой для сотрудников. Над его головой быстро догорал день, и, пока он недоумевал перед зеленой статуей, закругленные стеклянные стены постепенно налились изнутри электрическим светом.
   По стальным ступеням Крог поднялся к двойным дверям «Крога». Когда его нога коснулась верхней ступени, сработала пружина и двери распахнулись. Входя, он наклонил голову — многолетняя привычка: в нем было шесть футов два дюйма росту, он никогда не горбился, и пригибать голову в дверях его приучила жизнь в тесной однокомнатной квартирке, когда он только начинал. Ожидая лифта, он постарался выбросить из головы статую. Лифт был без лифтера — Крог любил остаться один. Сейчас он был за двойной скорлупой стекла, за стеклянной стеной лифта и стеклянной стеной здания; словно ненадежный сотрудник, правление изо всех сил старалось быть прозрачным. Тихо и бесшумно возносясь на верхний этаж, Крог еще видел фонтан; тот удалялся, уменьшался, распластывался; когда скрытые светильники залили дворик огнем, грубая масса отбросила на гладкий мощеный круг нежную, как рисунок на фарфоре, тень. Со смутным чувством сожаления он подумал: что-то я упускаю.
   Он вошел в кабинет, плотно притворил дверь; на письменном столе, выгнутом по форме стеклянной стены, аккуратной стопкой лежали подготовленные бумаги. В окне отражалось пламя камина; сдвинулось и упало полено, по стеклу взметнулись тусклые стылые искры. Это была единственная комната, которая обогревалась не электричеством. В своем звуконепроницаемом кабинете, в этом арктическом одиночестве Крог нуждался в товарищеском участии живого огня. Во дворик, словно чернила в серую светящуюся жидкость, вливалась ночь. Неужели он дал маху с этим фонтаном?
   Он прошел к столу и позвонил секретарше:
   — Когда возвращается мисс Фаррант?
   — Мы ждем ее сегодня, сэр, — ответил голос.
   Он сел за стол и праздно раскрыл ладони; на левой — с чем родился человек на свет, на правой — как он устроил свою жизнь. Крог разбирался в этой сомнительной мудрости ровно настолько, чтобы найти линии успеха и долгой жизни.
   Успех. Он ни минуты не сомневался в том, что заслужил его — эти пять этажей стекла и стали, фонтан, рассыпающий брызги в свете скрытых ламп, дивиденды, новые предприятия, списки, закрывающиеся после двенадцати часов; было приятно сознавать, что своим успехом он обязан самому себе. Умри он завтра — и компания прогорит. Запутанная сеть филиалов держалась исключительно силой его личного кредита. Он никогда особенно не задумывался над словом «честность»: человек честен, покуда хорош его кредит, а кредит Крога — и он втайне гордился этим — на единицу выше государственного кредита Франции. Уже много лет он брал деньги под четыре процента и ссуживал их французскому правительству под пять. Это и есть честность — когда все ясно, как дважды два. Правда, последние три месяца он чувствовал, что его кредит не то чтобы пошатнулся, но чуть сдал. Впрочем, ничего страшного. Через несколько недель американские фабрики исправят положение. Он не верил в Бога, но свято верил в линии на руке. Он видел, что жизнь его будет долгой, и не допускал мысли, что при нем компания разорится. А случись беда, он без колебаний покончит самоубийством. Человеку с его кредитом не место в тюрьме. Крейгер, застрелившийся в парижском отеле, послужит ему примером. С мужеством в последнюю минуту дело обстояло так же ясно, как с честностью. Опять его смутно встревожила мысль, что он что-то упустил. Опять забеспокоила статуя во дворе. На строительстве этого здания он занял людей, которых ему рекомендовали как лучших в Швеции архитекторов, скульпторов и декораторов. Он перевел взгляд с туевого стола на стеклянные стены, на часы без циферблата, на статуэтку беременной женщины между окон. Он ничего не понимал. Все эти вещи не доставляли ему удовольствия. Его вынудили принять их на веру. И в краткое время, пока часы били полчаса, его поразила мысль, что, в сущности, его никогда не учили получать от чего бы то ни было удовольствие.
   Однако надо куда-то девать вечер, чтобы притомиться и заснуть. Он открыл ящик стола и вынул конверт. Содержимое ему известно — билеты в оперу на сегодняшний вечер, на завтрашний, на всю неделю. Он — Крог, Стокгольм должен видеть его любовь к музыке. В театре он окружал себя маленькой пустыней, сидел с пустыми креслами слева и справа. Сразу видно, что он присутствует, и не приходится краснеть за свое невежество — докучливый сосед не спросит его мнение о музыке, а если он и вздремнет немного — этого тоже никто не заметит.
   Он позвонил секретарше.
   — Если я понадоблюсь, — сказал он, — я в английской миссии. Междугородные разговоры направляйте туда.
   — А цены на Уолл-стрит?
   — К этому времени я вернусь.
   — Только что звонил ваш шофер, герр Крог. Сломалась машина.
   — Ничего. Не важно. Я пройдусь.
   Он встал и полой пальто смахнул на пол пепельницу. На ней стояли его инициалы: «ЭК». Монограмму исполнил лучший художник. «ЭК» — бесконечно повторяясь, инициалы составляли орнамент на пушистом ковре, по которому он шел к двери. «ЭК» в приемных, «ЭК» в канцелярии, «ЭК» в столовых. Здание было напичкано его инициалами. «ЭК» в электрической иллюминации над подъездом, над фонтаном и снаружи над воротами. Словно огни телеграфа с далекого расстояния, отделявшего Крога от прочих смертных, светящиеся буквы передавали новость. Сообщалось, что им восхищаются; любуясь иллюминацией, он совсем забыл, что ее устроили, по его же распоряжению. На холодной арматуре «ЭК» пылали горячей признательностью пайщиков, и это была единственно возможная для него форма взаимоотношений с людьми. — Вот и кончили, герр Крог.
   Крог опустил глаза; в них погасли отраженные огоньки; отсутствующий взгляд уперся в вахтера, который с плохо разыгранным радушием сиял улыбкой и потирал руки.
   — Я о статуе, герр Крог; ее закончили, сделали.
   — И как вы ее находите?
   — Какая-то она странная, герр Крог. Я ее не понимаю. Я слышал, герр Лаурин сказал…
   Его покоробило: как может этот всем обязанный ему молодчик (кому еще пришло бы в голову сделать Лаурина, малокровного хлюпика Лаурина — директором? — а Крог не побоялся) — как смеет он досаждать ему своими сомнениями!
   — Хорошенько запомните. — Коренастый весельчак поник. — Эту статую сделал самый выдающийся шведский скульптор. Понимать ее не входит в обязанности вахтера; его обязанность сообщать посетителям, что скульптура принадлежит резцу… этого… узнайте имя у моей секретарши… и я не хочу, чтобы вы внушали посетителям мысль, что эта группа трудна для понимания. Это произведение искусства. Запомните. Он пересек дворик, обернулся; сквозь струи воды мигала лампочками его монограмма.
   — Произведение искусства. Иначе ему нечего делать в «Кроге».
   По краю неба протянулись рассыпавшиеся по склону огни Юргордена: рестораны, высокая башня в Скансене, вышки и американские горы в Тиволи. С воды наползал дымчатый туман, накрывая моторные лодки, силясь дотянуться до ускользающих огней пароходов. Против «Гранд-Отеля» стоял на якоре английский лайнер, сверкая белизной в свете уличных фонарей, и сквозь его снасти Крог разглядел накрытые столики, официантов, разносивших цветы, вереницу такси на Северной набережной. На террасе королевского дворца расхаживал часовой, поблескивая штыком. По террасе к ногам часового подползал туман. В сыром воздухе застревали звуки и по косточкам разобранная музыка стыла над осенним увяданием. На Северном мосту Крог поднял воротник пальто. Туман обвил его кругом. Ресторан под мостом был закрыт, по стеклянному навесу струилась вода, пальмы в бочках простирали умирающие листья к окнам, в темноту, к приставшим пароходам. Осень была ранняя; нагие бедра статуи были словно подернуты паром. По календарю, однако, еще было лето (еще не закрыли Тиволи), несмотря на холод, ветер, слякоть и раздувшиеся вокруг каменного Густава зонты. Волоча за руку ребенка, мимо просеменила пожилая женщина, студентка в кепке увернулась от такси, подъехавшего близко к тротуару, из-под моста навстречу Крогу человек толкал тележку с жареными каштанами. Он видел огни в прямоугольнике домов с лоджиями на Северной набережной, где была его квартира. Широкая гладь озера Меларен отделяет ее от рабочих кварталов на противоположном берегу. Из окна гостиной видны пароходики с туристами из Гетеборга. На своем пути они минуют место, где он родился, и в сумерки тихо выплывают из сердца Швеции, оставив за собой серебряные березовые леса вдоль берегов озера Веттерн, ярко окрашенные деревянные домики, маленькие пристани, где цыплята ищут червяков в земле, тонким слоем припорошившей гранит.И наблюдая вечером, как пароходы бочком идут швартоваться напротив ратуши, Крог, интернационалист, работавший на заводах Америки и Франции, свободно, как на шведском, говоривший по-английски и по-немецки, дававший займы всем решительно европейским правительствам, — Крог чувствовал что-то утраченное, упущенное и упрямо живое.
   Крог встал спиной к берегу. Магазины на Фредсгатан закрыли, народу на улице поубавилось. Для прогулки было холодно, и Крог поискал глазами такси. Он заметил машину в глубине узкой улочки справа и остановился на углу. Пронзительно взвизгнули трамваи на Тегельбаккен, ветер пронес над крышами свисток паровоза. Автомобиль, двигавшийся слишком быстро для такси, чуть не выскочил на тротуар, где стоял Крог, и вскоре пропал за трамваями, за линиями и фонарями Тегельбаккен, оставив после себя тревожный осадок, вонючий выхлоп. В переулке таксист завел машину и медленно тронулся в сторону Крога. Автомобильный хлопок привел на память озеро Веттерн и дикую утку, тяжело и шумно поднявшуюся из камышей. Он поднял весла и замер, пока отец стрелял; он был голоден, от выстрела зависел обед. Тяжелый едкий запах повис над лодкой, птица дернулась, словно ее подсекла огромная рука.
   — Такси, герр Крог.
   В Америке, подумал Крог, это был бы не выхлоп, а выстрел, и он резко наклонился к водителю:
   — Откуда вы знаете мое имя?
   На него глядело бесстрастное, обветренное лицо:
   — Кто вас не узнает, герр Крог? Вы очень похожи на свои портреты.
   Птица падала, хлопая крыльями, словно воздух разрядился и не держал ее. Упав, она вынырнула и замерла на воде. Когда они добрались до нее, она была мертвая, клюв ушел под воду, одно крыло затонуло, она напоминала разбившийся, брошенный всеми аэроплан.
   — В английскую миссию, — сказал Крог.
   Откинувшись на спинку, он смотрел, как на стекло из тумана наплывали лица и пропадали. Защищенные и счастливые своей безымянностью, люди держали путь к американским горам в Тиволи, к дешевым местам в кинотеатрах, к любви в укромных углах. Крог задернул шторы и в темной рокочущей коробке попытался думать о цифрах, отчетах, контрактах. Человеку моего положения нужна охрана, думал он, но если обратиться в полицию, то полиция не замедлит сунуть нос в его дела. Они узнают об американской монополии, когда даже директора убеждены, что дела еще только в стадии переговоров; они узнают очень много о самых разных вещах, а что сегодня знает полиция — завтра почти наверняка узнает пресса. Он понял, что не может позволить себе охраны. Расплачиваясь с шофером, он впервые осознал свое одиночество как слабость.
   Он услышал крик парохода с озера, тяжелый стук двигателей. В тумане глухо звучали отсыревшие голоса — так глохнут моторы давшего течь, идущего ко дну корабля.
 
***
 
   Крог не умел анализировать свои чувства, он только мог сказать себе:
   «Тогда-то я был счастлив; сейчас мне плохо». Через стеклянную дверь он видел, как по мраморным ступеням степенно сходит лакей-англичанин. В том году, в Чикаго, он был счастлив.
   — Посланник у себя?
   — Разумеется, герр Крог.
   За лакеем вверх по лестнице; и в Испании он был счастлив. В его воспоминаниях совершенно отсутствовали женщины. После мысли: «Я был счастлив в том году», — вспоминался маленький, не больше чемоданчика механизм, заработавший на столе в его квартирке, и как не отрывая глаз он смотрел на него весь вечер, ничего не ел и не пил, а потом целую ночь пролежал без сна, повторяя про себя:
   — Я был прав. Серьезного трения нет. — Герр Эрик Крог.
   Комната кишела женщинами, и ему были неприятны любопытство и тайная алчность (богатейший человек в Европе), с которыми они обратили к двери свои старые, гладкие, ярко раскрашенные лица, похожие на картинку в древнем молитвеннике, сберегаемые под стеклом и раскрытом всегда на одной и той же странице. Посланник пользовался успехом у пожилых дам. Сейчас он хлопотал у серебряной спиртовки (он всегда сам разливал чай) и в следующую минуту, кивнув Крогу, уже цеплял серебряными щипчиками ломтики лимона.
   — Сегодня торжественный день, мистер Крог, — сказала женщина с ястребиным лицом. Он часто встречал ее в миссии, привык считать родственницей посланника, но никак не мог вспомнить ее имени.
   — Торжественный день?
   — Новая книга стихов.
   — А-а, новая книга стихов. — Она взяла его под руку и увела к хрупкому столику — «чиппендейл»; в противоположном углу посланник разливал чай. «Чиппендейл» и серебро задавали тон в обстановке; нездешняя комната, но лояльная, как интеллигент-иностранец, что свободно объясняется на чужом языке и усвоил местные нравы и манеры; впрочем, не настолько, чтобы Крог чувствовал себя как дома.
   — Я не понимаю поэзию, — неохотно проговорил он. Он не любил признаваться, что есть вещи, которые он не понимает; он предпочитал узнать мнение специалиста и высказать его как свое, но, окинув взглядом комнату, убедился, что помощи ждать неоткуда. Перезрелые дамы английской колонии щебетали вокруг чайного столика как скворцы.
   — Посланник расстроится, если вы не взглянете.
   Крог взглянул. Книгу открывала репродукция с портрета работы Де Ласло: прилизанная серебряная голова, довольно застенчивые любознательные глаза в сетке морщин, наливные щечки. «Виола и лоза». — Виола и лоза, — прочел Крог. — Что это значит? — То есть? — удивилась дама с ястребиным лицом. — Это виола да гамба и… вино.
   — Английская поэзия, по-моему, очень трудна, — сказал Крог. — Но вы должны немного прочесть. — Она сунула ему книгу; из чувства уважения к иностранкам он повиновался, застыв с книгой в высоко поднятой руке: «Памяти Даусона», за его спиной позвякивал фарфор, звенел колокольчик хозяйского голоса.
 
Рассыпав роз невянущих букет
И в кружке утопив хандру,
Я вижу через память лет
Лишь тени наших уличных подруг…
 
   — Нет, — сказал Крог. — Нет. Непонятно. — Ему было не по себе. Точность — это качество он ценил превыше всего: точность машины, точность в отчете. Временами, рассуждал он, мужчине нужна женщина, как бывает необходимо иногда засекретить активы или скрыть реальную стоимость акций, но нельзя же объявлять об этом во всеуслышание, и он недоверчиво покосился на посланника, грызшего миндальное печенье. Его утомляли манеры, которые он не понимал, ничего не говорившие ему слова, и уже во второй раз за этот день он вспомнил свою однокомнатную квартирку в Барселоне и маленькую модель, принесшую ему богатство, огромное богатство, огромное влияние — и эту скуку и тревогу тоже. Сейчас он вышел на американский рынок, и надо равняться на Америку.
   Он вспомнил Чикаго. Он был счастлив в Чикаго; в ту пору там не знали гангстерской войны. Это было давно, еще до Барселоны; но почему он там был счастлив — он не мог вспомнить. В памяти остались только скованное льдом озеро, комнатка с подвесной койкой, мост, где он работал, и как однажды ночью шел снег и он купил бутерброд с горячей сосиской и, укрывшись от ветра, ел его под аркой моста. Наверное, у него были приятели, но он никого не помнил, наверное, были девушки, но он не помнил ни одного лица. Он был тогда сам по себе.
   А сейчас он себе не принадлежал, он ощущал бремя своего положения даже здесь, в этой светлой воздушной комнате с белыми стенами, под неотступным взглядом посланника поверх спиртового чайника. Он уже знал, что вскоре его ждет привычный допрос: каковы перспективы с каучуком? есть ли вероятность бума в отношении серебра? Кофе Сан-Пауло, мексиканские железные дороги, реформы в Рио, и в итоге благодарственная жертва, своего рода покровительство: я велел своему маклеру купить на двести фунтов акции вашего нового предприятия, словно Эрик Крог должен чувствовать бесконечную благодарность автору «Виолы и лозы» за доверенные взаймы двести фунтов. Голоса накатывали волнами, разбивались о фигуру посланника, выпрямившегося перед своим рокингемским фарфором, слабеющим журчаньем подбирались к Крогу, замирали в нескольких шагах, стремительно возвращались вспять, вздымались и рассыпались над чайным столиком. Его покинула даже дама с ястребиным лицом; она не лучше других могла поддержать финансовую тему; ни его терпеливое бодрствование в опере, ни степенные фокстроты с Кейт в избранном обществе, ни вечерние приемы в окружении шкафов с собраниями сочинений — ничто не могло убедить их в том, что у него такие же интересы, как у них. И что же, думал он, наугад раскрывая «Виолу и лозу», — они правы: я ничего не смыслю в этих вещах. Сюда бы Кейт.
   Лакей отворил дверь и неслышно направился в его сторону. — Междугородный разговор с Амстердамом, сэр. — Эти слова зарядили его энергией, он снова почувствовал себя счастливым, выходя из гостиной и через радужную картинную галерею следуя за лакеем в кабинет посланника. Он выждал, когда человек уйдет, и взял трубку. — Хэлло, — сказал он по-английски. — Хэлло. Это Холл? — Ответил очень слабый, очень ясный голос, выскобленный, вычищенный и выглаженный расстоянием:
   — Это я, мистер Крог.
   — Я говорю из английской миссии. Прежде всего: что на бирже?
   — Они до сих пор выбрасывают.
   — Вы, конечно, покупали?
   — Да, мистер Крог.
   — Цену сохранили прежнюю?
   — Да, но…
   Да, но… — все тот же неуверенный голос с едва заметным акцентом кокни, он не переменился со времени их тесной квартирки в Барселоне. Говорю тебе, серьезного трения нет. Да, но… Он почувствовал раздражение против Холла; кроме преданности, других достоинств у него нет; странно, ведь в свое время они были близкими приятелями, называли друг друга Джим и Эрик (не как сейчас — Холл и мистер Крог), одалживали друг другу выходной костюм, пили вино в погребке возле арены для боя быков. — Продолжайте покупать. Не давайте цене спуститься ниже, чем на полпроцента.
   — Да, мистер Крог, но…
   Не полагайся Крог на него, как на самого себя. Холл, а не Лаурин был бы сейчас директором. Холл и Кейт. Кейт и Холл.
   — Слушайте, — сказал Крог. — Сырье это почти никакой ценности не представляет. Будет только лучше, если мы его приберем к рукам. Надо избежать вопросов. — Холлу нужно все объяснять, как ребенку. — Если ИГС осилит…
   — Безусловно, осилит. Сейчас у нас Румыния, через неделю-другую пойдет Америка.
   — Деньги поджимают.
   — Деньги я всегда достану.
   — Три минуты, — объявила станция.
   — Одну минуту, — заторопился Холл, — у меня еще.
   — Что такое?
   — Три минуты.
   — Донген… — Голос Холла отхватили, словно кусок жести ножницами; телефон свистнул, застонал, донес умирающий голос: «Une femme insensible» — потом все затихло, и в дверь постучали. — Войдите, — сказал Крог.
   — Дорогой мой, — посланник просунул в дверь голову и на цыпочках вошел в комнату, — я не хотел вас беспокоить, но пришлось сбежать от этих граций. Одна растяпа отбила край у чашки. Ах, я вижу, вы еще говорите. — Нет, — сказал Крог, — я кончил, — и положил трубку. — Мученик, — продолжал посланник, — все время на телефоне. Деньги, цифры, акции — с утра и до ночи. Вчера вы даже не выбрались в оперу — это правда?
   — Да, — ответил Крог. — Собирался, но дела помешали. — На днях, — сказал посланник, — я приобрел акции вашего последнего выпуска.
   — Очень вовремя, — сказал Крог.
   — Я, разумеется, даже не рассчитывал успеть. В этих делах я не очень расторопен. Я поразился, мой дорогой, что списки еще были открыты. То есть — после двенадцати часов.
   — Деньги поджимают.
   — Я, разумеется, не спекулирую. Просто для меня акции Крога — это гарантия". — Серым встревоженным призраком он порхал от двери к окну, от окна к книжному шкафу. Что-то его беспокоило. — Невелика гарантия, сэр Рональд, — всего десять процентов. — Я понимаю, дорогой мой, понимаю, но на вас можно положиться. Если хотите знать, Крог, я — хотите виски? — сделал вещь, которую еще несколько лет назад счел бы опрометчивым поступком. В ваше последнее предприятие я вложил уйму денег, для меня чертовски много. Это надежное дело? — Такое же, как основная компания.
   — Разумеется, разумеется. Вам покажется странным, что я задаю такие вопросы, но, право, я еще никогда не ставил так много на одну карту. Черт возьми, Крог, в моем возрасте уже можно бы не беспокоиться из-за денег. Мой отец не знал таких тревог. Он вполне обходился консолями. Но сегодня даже государственным бумагам нельзя доверять. Рабочие правительства, отсрочки по платежам — все так ненадежно. Знаете, Крог, за последний год разорилось двое моих приятелей. В полном смысле слова. Не то чтобы пришлось расстаться с автомобилем или гунтерами, а просто остались на мели с двадцатью фунтами на всю неделю. Тут не хочешь, а задумаешься, Крог. — У вас, кажется, есть акции металлургических предприятий? — Да, на две тысячи. С ними все прекрасно. Конечно, это не акции «Крога», мой дорогой, но — вполне, вполне.