Оба посмотрели на меня с негодованием, и я понял, что такие слова не
подобает произносить над мертвым, мистер Фернандес справился бы с этим
лучше. Я молча поплелся за носилками, как участник похоронного кортежа.
В караулке кто-то подставил Филипо стул и дал сигарету. Лейтенант
объяснил ему, что до завтрашнего дня не будет транспорта и что у них нет
врача.
- У меня только рука сломана, - сказал Филипо. - Упал, спускаясь в
ущелье. Пустяки. Я подожду.
Лейтенант добродушно сказал:
- Мы открыли для ваших комфортабельный лагерь возле Санто-Доминго. В
бывшем сумасшедшем доме...
Филипо захохотал:
- В сумасшедшем доме! Вот это правильно, - а потом заплакал. Закрыл
лицо руками, чтобы спрятать слезы.
- У меня здесь машина, - сказал я. - Если лейтенант разрешит, вам не
придется ждать.
- Эмиль ранен в ногу.
- Мы можем взять и его.
- Мне не хочется с ними расставаться. Кто вы такой? Ах, да, конечно,
же, я вас знаю. Я плохо соображаю сейчас.
- Вам обоим нужен врач. Какой смысл сидеть здесь до завтра? Вы еще
кого-нибудь ждете?
Я имел в виду Джонса.
- Нет, больше никого нет.
Я пытался вспомнить, сколько их шло по дороге.
- Все остальные убиты? - спросил я.
- Убиты.
Я устроил этих двоих поудобнее в вездеходе, а беглецы стояли вокруг,
держа в руках куски хлеба, и смотрели на нас. Их было всего шестеро, да
еще Жозеф, который лежал мертвый в тени на носилках. У всех был потерянный
вид людей, чудом спасшихся от лесного пожара. Мы тронулись, двое нам
помахали, остальные молча жевали хлеб.
Я спросил Филипо:
- А Джонс... погиб?
- Теперь уже да.
- Он был ранен?
- Нет, но ему отказали ноги.
Я с трудом вытягивал из него слова. Сперва я подумал, что ему не
хочется вспоминать, но он просто ушел в себя. Я сказал:
- Он оправдал ваши надежды?
- Это был необыкновенный человек. Мы у него кое-чему научились, но
времени было мало. Люди его любили. Он умел их рассмешить.
- Но ведь он не говорил по-креольски.
- Он обходился без слов. Сколько там человек в этом сумасшедшем доме?
- Около двадцати. Тот отряд, который вы искали.
- Когда мы снова раздобудем оружие, мы вернемся.
- Непременно, - сказал я, чтобы его утешить.
- Я хотел бы найти его тело. Надо, чтобы у него была настоящая могила.
Я поставлю камень там, где мы перешли границу, а потом, когда с
Папой-Доком будет покончено, мы воздвигнем такой же камень там, где погиб
Джонс. Это станет местом паломничества. Я приглашу британского посла,
может быть, кого-нибудь из королевской семьи...
- Надеюсь, Папа-Док нас всех не переживет.
Мы проехали Элиас-Пинас и свернули на хорошую дорогу в Сан-Хуан. Я
сказал:
- Значит, он все-таки доказал, что способен на это.
- На что?
- Командовать партизанским отрядом.
- Он доказал это раньше, когда воевал с японцами.
- Ах да. Я забыл.
- Ну и хитер же он был! Знаете, как он провел Папу-Дока?
- Да.
- А знаете, он ведь чутьем находил воду издалека.
- Да ну?
- Конечно, но воды нам как раз хватало.
- А стрелял он хорошо?
- Оружие у нас было старое, давно вышедшее из употребления. Мне
пришлось его учить. Он не был хорошим стрелком; он рассказывал, что прошел
всю Бирму со стеком в руке. Зато он умел вести за собой людей.
- При его-то плоскостопии... Как он погиб?
- Мы подошли к границе, чтобы соединиться с остальными, и попали в
засаду. Тут он был не виноват. Двоих убили, Жозефа тяжело ранили.
Оставалось только бежать. Мы не могли идти быстро из-за Жозефа. Он умер,
когда мы спускались в последнее ущелье.
- А Джонс?
- Джонс едва двигался, ноги очень болели. А потом он нашел, как он
выразился, "подходящее местечко". Сказал, что задержит солдат, пока мы не
доберемся до дороги. Солдаты побаивались близко к нам подходить. Джонс
сказал, что догонит нас потихоньку, но я знал - он не придет.
- Почему?
- Как-то раз он мне сказал, что для него нет места нигде, кроме Гаити.
- Интересно, что он имел в виду.
- Он хотел сказать, что сердце его в Гаити.
Я вспомнил телеграмму из Филадельфии, полученную капитаном, и запрос
поверенному в делах. На совести Джонса явно был не только дорожный
погребец, украденный у Аспри.
- Я его полюбил, - сказал Филипо. - Мне хочется написать о нем
английской королеве...
Они отслужили мессу за упокой души Жозефа и других убитых (все трое
были католиками) и из вежливости присоединили к ним Джонса, чье
вероисповедание так и осталось неизвестным. Я отправился в маленькую
францисканскую церковь в переулке вместе с мистером и миссис Смит.
Молящихся было совсем мало. Мир был явно равнодушен к судьбе Гаити. Филипо
привел свой небольшой отряд из сумасшедшего дома, и в последнюю минуту
вошла Марта, ведя за руку Анхела. Мессу служил гаитянский
священник-эмигрант; пришел, конечно, и мистер Фернандес, у него был вид
человека, привычного к таким церемониям, и вполне профессиональный.
Анхел вел себя хорошо и даже, кажется, похудел с тех пор, как я его
видел. Я не понимал, почему он мне казался раньше таким противным, а глядя
на Марту, стоящую в двух шагах впереди меня, не понимал, почему наша
полусупружеская жизнь была мне так необходима. Теперь я думал, что эта
жизнь была возможна только в Порт-о-Пренсе, в темноте и страхе
комендантского часа, при бездействующем телефоне, тонтон-макутах с их
черными очками, разгуле жестокостей, несправедливости и пыток. Наша любовь
была похожа на вино, которое нельзя долго хранить и перевозить с места на
место.
Священник был молодым человеком со светлой кожей метиса, сверстником
Филипо. Он произнес очень короткую проповедь на слова апостола Фомы:
"Давайте пойдем в Иерусалим и умрем с ним вместе". Он говорил:
- Церковь принадлежит роду человеческому, она разделяет страдания рода
человеческого, и, хотя Христос осудил ученика, отрубившего ухо слуге
первосвященника, сердца наши полны сочувствия ко всем, кого страдания
других заставляют взять в руки меч. Церковь осуждает насилие, но она еще
суровее осуждает равнодушие. Насилие может быть выражением любви,
равнодушие - никогда. Первое есть ограниченность милосердия, второе -
неограниченный эгоизм. В дни страха и смятения простодушие и преданность
одного из апостолов помогли принять политическое решение. Он был неправ,
но я предпочту быть неправым, как святой Фома, чем правым, как все
бездушные и трусливые. Давайте же пойдем в Иерусалим и умрем вместе с ним.
Мистер Смит горестно качал головой; такая проповедь была ему не по
душе. В ней слишком сильно сказывалась повышенная кислотность человеческих
страстей.
Я смотрел, как Филипо в сопровождении своего маленького отряда подходит
к алтарю, чтобы принять причастие. Покаялись ли они священнику в грехе
насилия? Сомневаюсь, чтобы тот потребовал от них обещания исправиться.
После богослужения я очутился рядом с Мартой и ребенком. На лице Анхела
были слезы.
- Он любил Джонса, - сказала Марта.
Она взяла меня за руку и отвела в боковой притвор; мы остались наедине
с уродливой статуей св.Клары.
- Мне надо сообщить тебе неприятное известие.
- Я уже знаю. Луиса переводят в Лиму.
- Разве это такое уж неприятное известие? У нас с тобой ведь все
кончено, правда?
- Почему кончено? Ведь Джонс умер.
- Анхелу он был дороже, чем мне. В тот последний вечер ты меня
разозлил. Если бы не было Джонса, ты терзался бы из-за кого-нибудь
другого. Ты просто искал предлога, чтобы порвать со мной. Я никогда не
спала с Джонсом. Тебе придется в это поверить. Я его любила, но совсем
по-другому.
- Да. Теперь я могу тебе поверить.
- Но тогда ты не хотел верить.
Значит, она все-таки была мне верна, но сейчас это, казалось, не имело
никакого значения - вот в чем ирония судьбы. Я почти жалел, что Джонсу не
удалось с ней "развлечься".
- Какие же у тебя неприятные вести?
- Доктор Мажио умер.
Я не знал, когда умер мой отец - если он вообще умер, - поэтому я
впервые испытал чувство внезапной разлуки с человеком, на которого всегда
можно было положиться в беде.
- Как это случилось?
- По официальной версии, он был убит за то, что оказывал сопротивление
при аресте. Его обвинили в том, что он агент Кастро, коммунист.
- Он, безусловно, был коммунистом, но я уверен, что он не был ничьим
агентом.
- Они подослали к нему крестьянина, который позвал его к больному
ребенку. Мажио вышел за порог, и тонтон-макуты застрелили его из машины.
Есть свидетели. Они убили и крестьянина, но это, кажется, не было заранее
предусмотрено.
- Иначе и быть не могло. Ведь Папа-Док - оплот против коммунизма.
- Где ты остановился?
Я назвал ей маленькую гостиницу.
- Прийти к тебе? - спросила она. - Я могу сегодня после обеда. У Анхела
тут есть товарищи.
- Если ты этого хочешь.
- Завтра я уезжаю в Лиму.
- На твоем месте я бы не пришел, - сказал я.
- Ты мне напишешь, как твои дела?
- Конечно.
Я просидел в гостинице весь день на случай, если она все-таки придет, и
был рад, что она не пришла. Я помнил, как дважды нашим объятиям помешали
мертвецы - сперва Марсель, потом ancien ministre. Теперь в их величавые и
стройные ряды встал доктор Мажио; они укоряли нас за наше легкомыслие.
Вечером я обедал со Смитами и мистером Фернандесом - миссис Смит
служила мне переводчицей, она уже достаточно изучила для этого испанский,
но мистер Фернандес мог немного объясняться и сам. Решено было, что я
стану младшим компаньоном в заведении Фернандеса. Мне поручаются
французские и англосаксонские клиенты, а нам обоим было обещано участие в
прибылях вегетарианского центра мистера Смита, когда тот будет открыт.
Мистер Смит считал, что это только справедливо, - ведь наше заведение
могло пострадать от распространения вегетарианства. Может быть,
вегетарианский центр и в самом деле был бы создан, если бы несколько
месяцев спустя и Санто-Доминго не захлестнула волна насилия, - это
способствовало процветанию мистера Фернандеса и моему, хотя, как бывает в
таких случаях, мертвые по большей части принадлежали к клиентуре мистера
Фернандеса. Цветных убивать проще, чем англичан и американцев.
В тот вечер, вернувшись в свой номер, я нашел на подушке письмо, -
письмо с того света. Я так никогда и не узнал, кто его принес. Портье
ничего не мог мне сообщить. Письмо не было подписано, но по почерку я
сразу узнал, что оно от доктора Мажио.
"Дорогой друг, - прочел я, - я пишу вам потому, что любил вашу мать и в
эти последние минуты хочу побеседовать с ее сыном. Часы мои сочтены: я
жду, каждый миг могут постучать в дверь. Позвонить им не удастся,
электричество, как всегда, не работает. Американский посол должен вот-вот
вернуться, и Барон Суббота, несомненно, захочет сделать маленький ответный
подарок к его приезду. Так уже повелось на свете. Всегда можно найти
козлов отпущения из коммунистов, евреев или католиков. Героический
защитник Тайваня Чан Кайши, как вы помните, бросал нас в паровозные топки.
Мало ли для какого медицинского опыта я могу пригодиться Папе-Доку. Прошу
вас только, не забывайте ce si gros negre [этого большого негра (фр.)].
Помните тот вечер, когда миссис Смит обвиняла меня в том, что я марксист?
Обвиняла - слишком сильное слово. Она добрая женщина и ненавидит
несправедливость. Однако слово "марксист" мне все меньше и меньше
нравится. Слишком часто под марксизмом подразумевают только экономическую
программу. Я, конечно, верю в эту экономическую программу - в определенных
условиях и в определенное время - здесь, в Гаити, на Кубе, во Вьетнаме, в
Индии... Но коммунизм, друг мой, шире, чем марксизм, так же как католицизм
- вы помните, ведь я тоже рожден католиком - шире папства. В коммунизме
есть и mystique [мистика (фр.)] и politique [политика (фр.)]. Мы с вами
гуманисты, и вы, и я. Вы можете в этом не признаваться, но вы сын вашей
матери и вы все-таки решились на опасное путешествие - рано или поздно
приходится решаться каждому из нас. И католики и коммунисты совершали
тяжкие преступления, но они по крайней мере не стояли в стороне, как это
принято делать в обществе старой формации, и не были равнодушными. Я
предпочту, чтобы на моих руках была кровь, чем вода, которой умывал руки
Понтий Пилат. Я вас знаю и люблю вас, и я пишу это письмо, обдумывая
каждое слово, - ведь это, наверно, последняя возможность побеседовать с
вами. Письмо может до вас не дойти - я посылаю его, как мне кажется, с
надежной оказией, однако что может быть надежным в том безумном мире, в
котором мы теперь живем (я имею в виду отнюдь не только мое бедное,
маленькое Гаити). Я умоляю вас - стук в дверь может помешать мне закончить
эту фразу, поэтому примите ее как последнюю просьбу умирающего, - если вы
отвергли одну веру, не отвергайте веры вообще. Всегда есть другая вера
взамен той, которую мы теряем. А может, это все та же вера в другом
обличье?"
Я вспомнил, как Марта мне говорила: "В тебе пропал священник". Как
странно мы выглядим в чужих глазах! Я был уверен, что навсегда покончил со
служением долгу в колледже св.Пришествия - кинул его, как игорную фишку на
церковное блюдо для пожертвований. Я считал себя не только неспособным
любить - многие неспособны любить, - но даже неспособным грешить. В моей
жизни не было ни взлетов, ни падений - только огромная равнина, по которой
я шагал и шагал в бесконечную даль. В свое время я мог избрать другую
дорогу, но теперь уже слишком поздно. В детстве отцы св.Пришествия
говорили мне, что одно из испытаний веры в том, готов ли ты за нее
умереть. Так думал и доктор Мажио. Но за какую веру умер Джонс?
И неудивительно, что в ту ночь мне приснился Джонс. Он лежал рядом со
мной на высохшей равнине среди голых скал и говорил:
- Не просите меня найти воду. Я не могу. Я устал, Браун, устал. После
семисотого представления я иногда забываю свои реплики, а их у меня всего
две.
Я сказал ему:
- За что вы умираете, Джонс?
- Такая уж у меня роль, старик, такая у меня роль. Но в ней есть
забавная реплика. Слышали бы вы, как хохочет весь зал, когда я ее
произношу. Особенно дамы.
- Что же это за реплика?
- В том-то и беда, что я ее забыл.
- Джонс, вы должны ее вспомнить.
- Вспомнил. Я должен сказать - вы только поглядите на эти проклятые
камни! - "Подходящее местечко!" - и все хохочут до упаду. Тогда вы
говорите: "Для чего? Чтобы задержать этих ублюдков?" - А я отвечаю: "Нет,
совсем для другого".
Меня разбудил телефонный звонок, я проспал. Насколько я мог понять,
звонил мистер Фернандес - он вызывал меня для исполнения моих новых
обязанностей.
подобает произносить над мертвым, мистер Фернандес справился бы с этим
лучше. Я молча поплелся за носилками, как участник похоронного кортежа.
В караулке кто-то подставил Филипо стул и дал сигарету. Лейтенант
объяснил ему, что до завтрашнего дня не будет транспорта и что у них нет
врача.
- У меня только рука сломана, - сказал Филипо. - Упал, спускаясь в
ущелье. Пустяки. Я подожду.
Лейтенант добродушно сказал:
- Мы открыли для ваших комфортабельный лагерь возле Санто-Доминго. В
бывшем сумасшедшем доме...
Филипо захохотал:
- В сумасшедшем доме! Вот это правильно, - а потом заплакал. Закрыл
лицо руками, чтобы спрятать слезы.
- У меня здесь машина, - сказал я. - Если лейтенант разрешит, вам не
придется ждать.
- Эмиль ранен в ногу.
- Мы можем взять и его.
- Мне не хочется с ними расставаться. Кто вы такой? Ах, да, конечно,
же, я вас знаю. Я плохо соображаю сейчас.
- Вам обоим нужен врач. Какой смысл сидеть здесь до завтра? Вы еще
кого-нибудь ждете?
Я имел в виду Джонса.
- Нет, больше никого нет.
Я пытался вспомнить, сколько их шло по дороге.
- Все остальные убиты? - спросил я.
- Убиты.
Я устроил этих двоих поудобнее в вездеходе, а беглецы стояли вокруг,
держа в руках куски хлеба, и смотрели на нас. Их было всего шестеро, да
еще Жозеф, который лежал мертвый в тени на носилках. У всех был потерянный
вид людей, чудом спасшихся от лесного пожара. Мы тронулись, двое нам
помахали, остальные молча жевали хлеб.
Я спросил Филипо:
- А Джонс... погиб?
- Теперь уже да.
- Он был ранен?
- Нет, но ему отказали ноги.
Я с трудом вытягивал из него слова. Сперва я подумал, что ему не
хочется вспоминать, но он просто ушел в себя. Я сказал:
- Он оправдал ваши надежды?
- Это был необыкновенный человек. Мы у него кое-чему научились, но
времени было мало. Люди его любили. Он умел их рассмешить.
- Но ведь он не говорил по-креольски.
- Он обходился без слов. Сколько там человек в этом сумасшедшем доме?
- Около двадцати. Тот отряд, который вы искали.
- Когда мы снова раздобудем оружие, мы вернемся.
- Непременно, - сказал я, чтобы его утешить.
- Я хотел бы найти его тело. Надо, чтобы у него была настоящая могила.
Я поставлю камень там, где мы перешли границу, а потом, когда с
Папой-Доком будет покончено, мы воздвигнем такой же камень там, где погиб
Джонс. Это станет местом паломничества. Я приглашу британского посла,
может быть, кого-нибудь из королевской семьи...
- Надеюсь, Папа-Док нас всех не переживет.
Мы проехали Элиас-Пинас и свернули на хорошую дорогу в Сан-Хуан. Я
сказал:
- Значит, он все-таки доказал, что способен на это.
- На что?
- Командовать партизанским отрядом.
- Он доказал это раньше, когда воевал с японцами.
- Ах да. Я забыл.
- Ну и хитер же он был! Знаете, как он провел Папу-Дока?
- Да.
- А знаете, он ведь чутьем находил воду издалека.
- Да ну?
- Конечно, но воды нам как раз хватало.
- А стрелял он хорошо?
- Оружие у нас было старое, давно вышедшее из употребления. Мне
пришлось его учить. Он не был хорошим стрелком; он рассказывал, что прошел
всю Бирму со стеком в руке. Зато он умел вести за собой людей.
- При его-то плоскостопии... Как он погиб?
- Мы подошли к границе, чтобы соединиться с остальными, и попали в
засаду. Тут он был не виноват. Двоих убили, Жозефа тяжело ранили.
Оставалось только бежать. Мы не могли идти быстро из-за Жозефа. Он умер,
когда мы спускались в последнее ущелье.
- А Джонс?
- Джонс едва двигался, ноги очень болели. А потом он нашел, как он
выразился, "подходящее местечко". Сказал, что задержит солдат, пока мы не
доберемся до дороги. Солдаты побаивались близко к нам подходить. Джонс
сказал, что догонит нас потихоньку, но я знал - он не придет.
- Почему?
- Как-то раз он мне сказал, что для него нет места нигде, кроме Гаити.
- Интересно, что он имел в виду.
- Он хотел сказать, что сердце его в Гаити.
Я вспомнил телеграмму из Филадельфии, полученную капитаном, и запрос
поверенному в делах. На совести Джонса явно был не только дорожный
погребец, украденный у Аспри.
- Я его полюбил, - сказал Филипо. - Мне хочется написать о нем
английской королеве...
Они отслужили мессу за упокой души Жозефа и других убитых (все трое
были католиками) и из вежливости присоединили к ним Джонса, чье
вероисповедание так и осталось неизвестным. Я отправился в маленькую
францисканскую церковь в переулке вместе с мистером и миссис Смит.
Молящихся было совсем мало. Мир был явно равнодушен к судьбе Гаити. Филипо
привел свой небольшой отряд из сумасшедшего дома, и в последнюю минуту
вошла Марта, ведя за руку Анхела. Мессу служил гаитянский
священник-эмигрант; пришел, конечно, и мистер Фернандес, у него был вид
человека, привычного к таким церемониям, и вполне профессиональный.
Анхел вел себя хорошо и даже, кажется, похудел с тех пор, как я его
видел. Я не понимал, почему он мне казался раньше таким противным, а глядя
на Марту, стоящую в двух шагах впереди меня, не понимал, почему наша
полусупружеская жизнь была мне так необходима. Теперь я думал, что эта
жизнь была возможна только в Порт-о-Пренсе, в темноте и страхе
комендантского часа, при бездействующем телефоне, тонтон-макутах с их
черными очками, разгуле жестокостей, несправедливости и пыток. Наша любовь
была похожа на вино, которое нельзя долго хранить и перевозить с места на
место.
Священник был молодым человеком со светлой кожей метиса, сверстником
Филипо. Он произнес очень короткую проповедь на слова апостола Фомы:
"Давайте пойдем в Иерусалим и умрем с ним вместе". Он говорил:
- Церковь принадлежит роду человеческому, она разделяет страдания рода
человеческого, и, хотя Христос осудил ученика, отрубившего ухо слуге
первосвященника, сердца наши полны сочувствия ко всем, кого страдания
других заставляют взять в руки меч. Церковь осуждает насилие, но она еще
суровее осуждает равнодушие. Насилие может быть выражением любви,
равнодушие - никогда. Первое есть ограниченность милосердия, второе -
неограниченный эгоизм. В дни страха и смятения простодушие и преданность
одного из апостолов помогли принять политическое решение. Он был неправ,
но я предпочту быть неправым, как святой Фома, чем правым, как все
бездушные и трусливые. Давайте же пойдем в Иерусалим и умрем вместе с ним.
Мистер Смит горестно качал головой; такая проповедь была ему не по
душе. В ней слишком сильно сказывалась повышенная кислотность человеческих
страстей.
Я смотрел, как Филипо в сопровождении своего маленького отряда подходит
к алтарю, чтобы принять причастие. Покаялись ли они священнику в грехе
насилия? Сомневаюсь, чтобы тот потребовал от них обещания исправиться.
После богослужения я очутился рядом с Мартой и ребенком. На лице Анхела
были слезы.
- Он любил Джонса, - сказала Марта.
Она взяла меня за руку и отвела в боковой притвор; мы остались наедине
с уродливой статуей св.Клары.
- Мне надо сообщить тебе неприятное известие.
- Я уже знаю. Луиса переводят в Лиму.
- Разве это такое уж неприятное известие? У нас с тобой ведь все
кончено, правда?
- Почему кончено? Ведь Джонс умер.
- Анхелу он был дороже, чем мне. В тот последний вечер ты меня
разозлил. Если бы не было Джонса, ты терзался бы из-за кого-нибудь
другого. Ты просто искал предлога, чтобы порвать со мной. Я никогда не
спала с Джонсом. Тебе придется в это поверить. Я его любила, но совсем
по-другому.
- Да. Теперь я могу тебе поверить.
- Но тогда ты не хотел верить.
Значит, она все-таки была мне верна, но сейчас это, казалось, не имело
никакого значения - вот в чем ирония судьбы. Я почти жалел, что Джонсу не
удалось с ней "развлечься".
- Какие же у тебя неприятные вести?
- Доктор Мажио умер.
Я не знал, когда умер мой отец - если он вообще умер, - поэтому я
впервые испытал чувство внезапной разлуки с человеком, на которого всегда
можно было положиться в беде.
- Как это случилось?
- По официальной версии, он был убит за то, что оказывал сопротивление
при аресте. Его обвинили в том, что он агент Кастро, коммунист.
- Он, безусловно, был коммунистом, но я уверен, что он не был ничьим
агентом.
- Они подослали к нему крестьянина, который позвал его к больному
ребенку. Мажио вышел за порог, и тонтон-макуты застрелили его из машины.
Есть свидетели. Они убили и крестьянина, но это, кажется, не было заранее
предусмотрено.
- Иначе и быть не могло. Ведь Папа-Док - оплот против коммунизма.
- Где ты остановился?
Я назвал ей маленькую гостиницу.
- Прийти к тебе? - спросила она. - Я могу сегодня после обеда. У Анхела
тут есть товарищи.
- Если ты этого хочешь.
- Завтра я уезжаю в Лиму.
- На твоем месте я бы не пришел, - сказал я.
- Ты мне напишешь, как твои дела?
- Конечно.
Я просидел в гостинице весь день на случай, если она все-таки придет, и
был рад, что она не пришла. Я помнил, как дважды нашим объятиям помешали
мертвецы - сперва Марсель, потом ancien ministre. Теперь в их величавые и
стройные ряды встал доктор Мажио; они укоряли нас за наше легкомыслие.
Вечером я обедал со Смитами и мистером Фернандесом - миссис Смит
служила мне переводчицей, она уже достаточно изучила для этого испанский,
но мистер Фернандес мог немного объясняться и сам. Решено было, что я
стану младшим компаньоном в заведении Фернандеса. Мне поручаются
французские и англосаксонские клиенты, а нам обоим было обещано участие в
прибылях вегетарианского центра мистера Смита, когда тот будет открыт.
Мистер Смит считал, что это только справедливо, - ведь наше заведение
могло пострадать от распространения вегетарианства. Может быть,
вегетарианский центр и в самом деле был бы создан, если бы несколько
месяцев спустя и Санто-Доминго не захлестнула волна насилия, - это
способствовало процветанию мистера Фернандеса и моему, хотя, как бывает в
таких случаях, мертвые по большей части принадлежали к клиентуре мистера
Фернандеса. Цветных убивать проще, чем англичан и американцев.
В тот вечер, вернувшись в свой номер, я нашел на подушке письмо, -
письмо с того света. Я так никогда и не узнал, кто его принес. Портье
ничего не мог мне сообщить. Письмо не было подписано, но по почерку я
сразу узнал, что оно от доктора Мажио.
"Дорогой друг, - прочел я, - я пишу вам потому, что любил вашу мать и в
эти последние минуты хочу побеседовать с ее сыном. Часы мои сочтены: я
жду, каждый миг могут постучать в дверь. Позвонить им не удастся,
электричество, как всегда, не работает. Американский посол должен вот-вот
вернуться, и Барон Суббота, несомненно, захочет сделать маленький ответный
подарок к его приезду. Так уже повелось на свете. Всегда можно найти
козлов отпущения из коммунистов, евреев или католиков. Героический
защитник Тайваня Чан Кайши, как вы помните, бросал нас в паровозные топки.
Мало ли для какого медицинского опыта я могу пригодиться Папе-Доку. Прошу
вас только, не забывайте ce si gros negre [этого большого негра (фр.)].
Помните тот вечер, когда миссис Смит обвиняла меня в том, что я марксист?
Обвиняла - слишком сильное слово. Она добрая женщина и ненавидит
несправедливость. Однако слово "марксист" мне все меньше и меньше
нравится. Слишком часто под марксизмом подразумевают только экономическую
программу. Я, конечно, верю в эту экономическую программу - в определенных
условиях и в определенное время - здесь, в Гаити, на Кубе, во Вьетнаме, в
Индии... Но коммунизм, друг мой, шире, чем марксизм, так же как католицизм
- вы помните, ведь я тоже рожден католиком - шире папства. В коммунизме
есть и mystique [мистика (фр.)] и politique [политика (фр.)]. Мы с вами
гуманисты, и вы, и я. Вы можете в этом не признаваться, но вы сын вашей
матери и вы все-таки решились на опасное путешествие - рано или поздно
приходится решаться каждому из нас. И католики и коммунисты совершали
тяжкие преступления, но они по крайней мере не стояли в стороне, как это
принято делать в обществе старой формации, и не были равнодушными. Я
предпочту, чтобы на моих руках была кровь, чем вода, которой умывал руки
Понтий Пилат. Я вас знаю и люблю вас, и я пишу это письмо, обдумывая
каждое слово, - ведь это, наверно, последняя возможность побеседовать с
вами. Письмо может до вас не дойти - я посылаю его, как мне кажется, с
надежной оказией, однако что может быть надежным в том безумном мире, в
котором мы теперь живем (я имею в виду отнюдь не только мое бедное,
маленькое Гаити). Я умоляю вас - стук в дверь может помешать мне закончить
эту фразу, поэтому примите ее как последнюю просьбу умирающего, - если вы
отвергли одну веру, не отвергайте веры вообще. Всегда есть другая вера
взамен той, которую мы теряем. А может, это все та же вера в другом
обличье?"
Я вспомнил, как Марта мне говорила: "В тебе пропал священник". Как
странно мы выглядим в чужих глазах! Я был уверен, что навсегда покончил со
служением долгу в колледже св.Пришествия - кинул его, как игорную фишку на
церковное блюдо для пожертвований. Я считал себя не только неспособным
любить - многие неспособны любить, - но даже неспособным грешить. В моей
жизни не было ни взлетов, ни падений - только огромная равнина, по которой
я шагал и шагал в бесконечную даль. В свое время я мог избрать другую
дорогу, но теперь уже слишком поздно. В детстве отцы св.Пришествия
говорили мне, что одно из испытаний веры в том, готов ли ты за нее
умереть. Так думал и доктор Мажио. Но за какую веру умер Джонс?
И неудивительно, что в ту ночь мне приснился Джонс. Он лежал рядом со
мной на высохшей равнине среди голых скал и говорил:
- Не просите меня найти воду. Я не могу. Я устал, Браун, устал. После
семисотого представления я иногда забываю свои реплики, а их у меня всего
две.
Я сказал ему:
- За что вы умираете, Джонс?
- Такая уж у меня роль, старик, такая у меня роль. Но в ней есть
забавная реплика. Слышали бы вы, как хохочет весь зал, когда я ее
произношу. Особенно дамы.
- Что же это за реплика?
- В том-то и беда, что я ее забыл.
- Джонс, вы должны ее вспомнить.
- Вспомнил. Я должен сказать - вы только поглядите на эти проклятые
камни! - "Подходящее местечко!" - и все хохочут до упаду. Тогда вы
говорите: "Для чего? Чтобы задержать этих ублюдков?" - А я отвечаю: "Нет,
совсем для другого".
Меня разбудил телефонный звонок, я проспал. Насколько я мог понять,
звонил мистер Фернандес - он вызывал меня для исполнения моих новых
обязанностей.