-----------------------------------------------------------------------
Graham Green. England Made Me (1935).
Пер. - В.Харитонов. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994.
OCR & spellcheck by HarryFan, 7 May 2002
-----------------------------------------------------------------------
Раз я живу - не умирать же мне с голоду.
Уолт Дисней. Кузнечик и муравей
Видимо, она ждала любовника. Без малого час просидела она на высоком
табурете, вполоборота к стойке, не сводя глаз с вращающейся двери. За ее
спиной под стеклянным колпаком стопкой громоздились бутерброды с ветчиной,
шипели спиртовые чайники. Когда дверь открывалась, внутрь вползал едкий
запах машинной гари. От него сводило кожу на лице и скулы.
- Еще джин. - Уже третья рюмка. Негодяй, подумала она с нежностью, я же
умираю с голоду. Научившись пить шнапс, она и джин проглотила залпом;
хорошо бы с кем за компанию, но компании не было. Мужчина в котелке,
поставив ногу на медный приступок и облокотившись на стойку, тянул пиво,
что-то говорил, опять прикладывался к кружке, вытирал усы, что-то говорил,
посматривал на нее.
Через пыльное дверное стекло она вгляделась в шумную темноту снаружи. В
тусклый прямоугольник сыпали искрами машины, сигареты, тележка выбивала
искры на асфальте. Дверь крутанулась, заглянула усталая старуха, кого-то
не нашла.
Она поднялась с табурета; мужчина в котелке следил за ее движениями,
официантки бросили вытирать посуду, смотрели. Их мысли барабанили ей в
спину: не дождалась, значит? Интересно, что он из себя представляет?
Поиграл и бросил? Она стояла в дверях, искушая их любопытство: ее
забавляла обступившая тишина - глубокая и внимающая.
Ее взгляд обежал пустые голубые рельсы, скользнул по платформе и
уткнулся в дальние фонари и книжные киоски; потом она вернулась к своему
табурету, чувствуя, как облепившие ее чужие мысли отлетают вместе с чайным
паром, официантки протирали стаканы, мужчина в котелке потягивал пиво.
- Дальше будет хуже. Возьмите, к примеру, шелковые чулки.
- Еще джин... - Теперь она только пригубила, опустила рюмку на стойку и
стала торопливо краситься, словно спохватившись, что в горячке ожидания
пренебрегла обязанностями. Уверенная, что он уже не придет, а еще час надо
чем-то себя занимать, она про них и вспомнила: рот, нос, щеки, брови. -
Фу-ты, черт! - Сломался карандаш для бровей, и упавший на пол грифель она
растерла носком туфли. - Фу-ты, черт! - ей было наплевать, что ее опять
обступает любопытство, холодное и враждебное. А ведь это все равно, что
разбить зеркало, - плохо, не к добру. Уверенность покидала ее. Она уже
сомневалась, узнает ли брата, если он соблаговолит явиться.
Но узнала сразу: шрамик под левым глазом, круглое лицо, которое всегда
казалось неожиданно осунувшимся, лицо утомленного ребенка, и
настораживающее даже посторонних добродушие.
- Кейт, - он был весь раскаяние, - прости, что опоздал. Я не виноват.
Видишь ли... - и насупился, готовый встретить недоверие. И целуя его,
обнимая, чтобы убедиться в его реальности, в том, что он-таки пришел и они
опять вместе, она думала: а с какой стати верить ему? Он рта не откроет
без того, чтобы не соврать.
- Хочешь моего джина? - Он пил медленно, и она, как о себе самой,
уверенно поняла, что он встревожен.
- Ты не изменился.
- А ты изменилась, - сказал он. - Ты очень похорошела, Кейт. - Вот оно,
думала она, обаяние, твое проклятое пленительное обаяние. - Благополучие
тебе к лицу. - Она всматривалась в него, придирчиво разглядывала, как он
одет, искала признаки, что сам он в эти годы видел мало благополучия.
Впрочем, один хороший костюм у него всегда был. Высокий, широкий в плечах,
худощавый и немного утомленного вида, со шрамом под левым глазом, он сразу
привлек внимание официанток. - Пожалуйста, пива, - и официантка буквально
распласталась на стойке: Кейт перехватила зажегшийся в его глазах лучик
обаяния.
- Куда пойдем ужинать? Где твои чемоданы? - Он чуть подался от стойки и
поправил школьный галстук.
- Дело в том, что... - начал он.
- Ты со мной не едешь, - сказала она с печальной уверенностью. Даже
удивительно, как у нее сразу опустились руки: ведь ему как дом родной эта
комната, клубы дыма за дверью, выдохшееся пиво, "Гиннес вам полезен" и
"Уортингтон вас выручит" - в нем самом та же самоуверенность и нахрапистый
тон рекламы.
- Откуда ты знаешь?
- Я всегда знаю. - Действительно, она всегда знала наперед; она была на
полчаса старше; порою ее угнетала мысль, что за эти несчастные полчаса она
расхватала мужские качества - твердый характер, напористость, а ему
оставила лишь обаяние, которого так не хватает женщинам. - Тебе что же, не
дают работу в Стокгольме?
Он облучил ее улыбкой; опустив обе ладони на ручку зонта (перчатки,
подумала она, нужно почистить), он привалился спиной к стойке и лучисто
улыбнулся ей. Всем своим видом он как бы предлагал: поздравьте меня, и его
беспокойные глаза, смешливые и добрые, хитрили с ней, точно фары
подержанного автомобиля, который тут подкрасили, там навели блеск - и
выставили продавать. И он бы убедил кого хотите в том, что на сей раз
поступил умнее некуда, - кого угодно, только не ее.
- Я уволился.
Знакомая история. Каждый год эта роковая фраза оглушала отца,
подтачивая его последние силы. Отец боялся подходить к телефону: "Я
уволился". "Я уволился..." - и в голосе даже гордость, словно совершен
похвальный поступок, а потом пошли телеграммы с Востока, отец распечатывал
их дрожащими пальцами. "Я уволился" - из Шанхая, "Я уволился" - из
Бангкока, "Я уволился" - из Адена; он безжалостно подбирался ближе, ближе.
До самой смерти отец верил буквальному смыслу этих телеграмм, которые не
фамильярничали даже с близкими и были подписаны полным именем: Энтони
Фаррант. Но Кейт - она знала больше, и за написанным слышала: уволили.
Меня уволили. Уволили.
- Давай выйдем, - предложила она. Нехорошо унижать его перед
официантками. И опять эта гулкая внимающая тишина и провожающие взгляды. В
дальнем конце платформы она начала расспросы.
- Сколько у тебя денег?
- Ни гроша, - сказал он.
- Тебе же оплатили последнюю неделю. Если ты за неделю предупредил, что
увольняешься.
- Собственно говоря, - протянул он, играя на фоне дымящегося металла,
посвечивая себе зеленым огоньком семафора, ждавшего экспресс с восточного
побережья, - собственно говоря, я ушел сразу. Вопрос чести, иначе было
нельзя. Ты не поймешь.
- Возможно.
- И потом, до денег хозяйка поверит мне в долг.
- А сколько это протянется?
- А-а, через недельку что-нибудь найду. - Завидная вроде бы выдержка, а
на деле полная беспомощность. Просто-напросто он уповал на то, что деньги
сами подвернутся, и они-таки подворачивались: старый однокашник узнал его
на улице по галстуку, остановил, помог с работой; он сбывал родне
пылесосы; он не постесняется обвести вокруг пальца неопытного провинциала;
на крайний случай оставался отец.
- Не забывай: отец уже не поможет.
- Как прикажешь тебя понимать? Я не нахлебник. - Он вполне искренне
верил, что никогда не был нахлебником. Брал взаймы - это да, его долги
родным должны уже составлять приличную сумму, но это долги, а не подачки;
в один прекрасный день его "проект" увенчается успехом - и он со всеми
расплатится. Закрывшись от дыма и пережидая, когда пройдет экспресс, Кейт
вспомнила некоторые его проекты: скупить в библиотеках старые романы и
продавать в деревнях; грандиозная "посылочная" идея: специальная контора
упаковывает рождественские подарки, сама разбирается с почтой - и все за
два пенса; собственного изобретения рукогрейка (в полую ручку зонта
закладывается кусок раскаленного угля). Послушать его - вполне разумные
проекты, не придерешься, за исключением одного несчастного обстоятельства:
что он сам брался их осуществить. - Мне нужен только капитал, - объявлял
он, и его оптимизма не могла поколебать даже мысль о том, что больше пяти
фунтов ему никто и никогда не доверит. И тогда он пускался в предприятие
без всякого капитала; по субботам и воскресеньям в доме появлялись
странные гости: мужчины постарше, но в таких же школьных галстуках и тоже
бурлившие энергией, хотя потише. Потом дело сворачивали, и длинные и
запутанные счета выявляли поразительную истину: потерял он ровно столько,
сколько занял. - Будь у меня настоящий капитал! - сокрушался он, никого не
виня и никому не возвращая долга. Новые долги прибавлялись к старым, но
"нахлебником" он никогда не был.
Для тридцати трех лет, думала она, у него слишком моложавое лицо, все
еще лицо школьника, которое чуть подсушил морозный денек. Он и казался
школьником, набегавшимся в холод за футбольным мячом. Его внешность
раздражала ее, потому что должен, наконец, человек стать взрослым, но
прежде чем она решилась высказать ему все начистоту, у нее опять защемило
сердце от его нелепой наивности. Он был безнадежно беспомощен в мире
бизнеса, который она так хорошо знала, в котором чувствовала себя как рыба
в воде; он был только способный ребенок среди способных на все взрослых
людей - он обманывал, но по мелочам. Свыше тридцати лет читала она его
мысли, переживала, как свои, его страхи, и знала, что он способен
обнаружить неожиданные качества. Есть вещи, которые он никогда не позволит
себе сделать. И в этом, подытожила Кейт, они совершенно разные.
- Слушай, - сказала она. - Я не оставлю тебя здесь без денег. Поедешь
со мной. Эрик даст тебе работу.
- Я не знаю языка, а кроме того, - он налег обеими руками на зонтик и
улыбнулся беспечной улыбкой обладателя тысячи фунтов на текущем счету, - я
не люблю иностранцев.
- Дорогой мой, - взорвалась она, - твои взгляды устарели. В таком деле,
как "Крог", иностранцев нет. Мы там все интернационалисты, без родины. Это
тебе не пыльная контора в Сити, где двести лет заправляет одна семья.
Нет, иногда с ним можно говорить - все понимает с полуслова.
- Сокровище мое, - ответил он, - может, это как раз по мне. Я тоже
пыльный, - уронил он, обтекаемо предупредительный, с застывшей улыбкой на
лице, в щеголеватом и единственном приличном костюме. - Кроме всего
прочего, у меня нет рекомендаций.
- Ты же сказал, что уволился.
- Ну, все не так просто.
- А то я не знаю.
Они отступили в сторону, пропуская тележку.
- Умираю с голоду, - признался Энтони. - Одолжи пять шиллингов.
- Поедешь со мной, - повторила она. - Эрик даст тебе работу. Паспорт у
тебя есть?
- Где-то валяется.
- Надо забрать.
Огни прибывающего поезда залили его лицо, и она с сокрушительной
нежностью увидела на нем растерянность и испуг. Он голоден, у него нет
даже пяти шиллингов, а то бы он, конечно, никуда не поехал. Что он тоже
пыльный - это видно: столичная пыль запорошила ему глаза, все ему здесь по
душе - клубы дыма и пара, мраморные столики, шутки у пивной стойки; он был
своим человеком в случайных, на одну ночь, гостиницах, в подвальных
конторах, - встревал в сомнительные предприятия, якшался с маклерами. Если
бы я не встретила Эрика, подумала она, то и мне пылить бы по этой дорожке.
- Возьмем такси, - сказала она.
За окном тянулись велосипедные магазины на Юстон-роуд; по-осеннему
зябко мерцало электричество за клаксонами, спицами и банками с резиновым
клеем; на ночь велосипеды заводили в помещение, огни гасли, и все
погружалось в зимнее оцепенение.
- Да, - вздохнул Энтони. - Красиво, а? - Сколько осенних примет:
откуда-то прибившиеся листья на станции метро Уоррен-стрит, отблеск фонаря
на мокром асфальте, бледный огонь дешевого портвейна в старушечьих руках.
- Лондон, - вздохнул он. - Другого такого нет. - И прислонился лбом к
стеклу.
- К черту, Кейт, не хочу я никуда.
По этой фразе она поняла, какой ад у него в душе. "К черту, Кейт". Она
вспомнила темный сарай, луну над стогами сена и брата, мнущего в руках
школьную фуражку. У них столько общих воспоминаний, сколько наживет разве
только супружеская пара за тридцать лет совместной жизни. "Тебе надо
идти", и только когда он совсем пропал из виду, сама вернулась в свою
школу, где ее ждали забывшая про сон учительница, двухчасовой допрос и
запись в кондуите.
- Поедешь без разговоров.
- Ну, конечно, тебе лучше знать, - сказал Энтони. - Как всегда. Я
сейчас вспомнил нашу встречу в сарае. - Смотрите, он и впрямь способен
иногда на интуицию. - Я написал тебе, что убегаю из школы, и мы
встретились - помнишь? - посередке между нашими школами. Было часа два
ночи. Ты погнала меня обратно.
- Скажешь, я была неправа?
- Конечно, - сказал он, - конечно, права, - и посмотрел на нее таким
пустым взглядом, что впору усомниться, слышал ли он вообще ее вопрос.
Глаза пустые, как форзац после страшного или грустного конца.
- Прибыли, - сказал он. - Рад видеть вас в моих скромных апартаментах.
- Ее покоробил его заученно веселый тон, в котором не было ни смирения, ни
радушия: он просто отбарабанил азы торгового ученичества. Завидев их,
хозяйка улыбнулась и громким шепотом предупредила, что не будет
беспокоить, и Кейт начал понимать, что сделала с ним жизнь за время их
разлуки.
- У тебя есть шиллинг на газ?
- Это ни к чему, - сказала она. - Не будем рассиживаться. Где твои
чемоданы?
- Вообще-то говоря, я их вчера заложил.
- Ладно. Купим что-нибудь по дороге.
- Магазины уже закроются.
- Значит, будешь спать одетым. Где паспорт?
- В комоде. Я сейчас. Садись на кровать, Кейт.
Присев, она увидела на столе фотографию в плохонькой рамке: "С любовью,
Аннет".
- Это кто. Тони?
- Аннет? Милая была девчушка. Пожалуй, я возьму ее с собой. - Он стал
отдирать картонку сзади.
- Оставь ее тут. В Стокгольме найдешь других.
Он взглянул на строгое глянцевое личико.
- Классная была девушка, Кейт.
- Это ее духами пахнет подушка?
- Нет, не ее. Она давно уже здесь не была. У меня кончились деньги, а
девочке надо как-то жить. Где она сейчас - один Бог ведает. Из своей
трущобы ушла. Я там был вчера.
- Когда продал чемоданы?
- Ну да. Знаешь, такую девушку теряешь раз и навсегда. Ушла - и пиши
пропало. Странная какая штука: ты привыкаешь к ней, вы любите, друг друга,
еще месяц назад она была рядом - и вдруг не знаешь, где она, жива ли
вообще.
- Чьи же тогда духи? Может - этой?
- Да, - ответил он, - этой.
- Похоже, она не первой молодости?
- Ей за сорок.
- Куча денег, конечно?
- Да, в общем она богата, - ответил Энтони. Он взял в руки вторую
фотографию и невесело рассмеялся. - Ну и парочка мы, Кейт: у тебя Крог, у
меня Мод. - Она молча смотрела, как он, согнувшись, ищет в ящике паспорт;
он сильно раздался в плечах со времени их последней встречи. Она вспомнила
официанток, их взгляды поверх полотенец, тишину, обступившую их разговор.
Трудно поверить, что ему приходится покупать девушку. Но вот он повернулся
лицом, и его улыбка сказала все; он носил ее как прокаженный носит свой
колокольчик; улыбка заклинала не верить ему.
- Ну, вот. Паспорт. А он точно даст работу?
- Точно.
- У меня нет блестящих способностей...
- А то я не знаю, - сказала она, впервые за встречу выдавая голосом
силу своей горькой любви.
- Кейт, - сказал он, - глупо, конечно, но мне что-то не по себе. - Он
бросил паспорт на кровать и сел рядом. - Мне надоели новые лица.
Насмотрелся. - В глубине его глаз колыхнулись шеренги соклубников,
спутников, собутыльников, начальников.
- Кейт, - сказал он. - Ты-то не подкачаешь?
- Никогда, - ответила она. Это можно было обещать твердо. Освободиться
от него уже не получится. Он был больше, чем брат; он был духом
предостерегающим: смотри, чего ты избежала; он был жизнью, которую она
упустила; он был болью, ибо ей было дано чувствовать только его боль; еще
он был страхом, отчаянием, позором - все потому же. Он был для нее всем на
свете, кроме успеха.
- Хорошо бы ты осталась со мной здесь!.. - "Здесь" - это двойная шкала
на газовом счетчике, грязное окно, растеньице с длинными листьями,
бумажный веер в пустом камине; "здесь" - это пахнущая подушка, фотографии
приятельниц, заложенные в ломбард чемоданы, пустые карманы, "здесь"
значит: дома.
Она сказала:
- Я не могу уйти из "Крога".
- Крог даст тебе работу в Лондоне.
- Нет, не даст. Я нужна ему там. - "Там" - это стекло и чистота без
единой пылинки, современнейшая скульптура, звуконепроницаемые полы,
диктофоны, оловянные пепельницы и Эрик, в тихой комнате принимающий сводки
из Варшавы, Амстердама, Парижа и Берлина.
- Ладно, едем. Деньжата, значит, у него водятся?
- Водятся, - ответила она, - водятся.
- И вашему преданному слуге что-нибудь перепадет?
- Перепадет.
Он рассмеялся. Он уже забыл, что боялся увидеть новые лица. Он надел
шляпу, заглянул в зеркало, поправил платок в нагрудном кармане. - Ну и
парочка мы с тобой! - Он поднял ее с кровати и поставил на пол, и она была
готова петь от радости, что они снова парочка, но его вид охладил ее: он
был настораживающе благопристоен, искушенно наивен и такой неуместный в
этом старом школьном галстуке.
- Что это за галстук? - спросила она. - У вас же...
- Нет-нет, - ответил он и так стремительно обрушил на нее правду, что
она не могла устоять перед обаянием, которое ей было неприятно в нем. - Я
себя повысил в чине. Это галстук Харроу.
Компания поставила мне еще виски. Всем хотелось знать, как все
произошло. Несколько недель назад они едва разговаривали со мной, говорили
- мне еще повезло, что меня не выставили из клуба, раз я претендовал на
воинское звание, которого, кричали они, у меня не было. Тротуар под окнами
нещадно накалило солнце, в тени лежал нищий и облизывал свои руки; я до
сих пор не могу понять, зачем он лизал себе руки. Капитаны принесли виски,
майоры подсели ближе, полковники просили рассказывать не спеша. Генералов
с нами не было, они, наверное, спали в своих кабинетах, потому что время
близилось к полудню. Все успели забыть, что я никакой не капитан, все
почувствовали себя коммерсантами.
Рыбацкая лодчонка с желтым фонарем, укрепленным на высоте человеческого
роста, покачивается на зыбкой волне, и в бледном свете человек,
опустившись на колени, выбирает сети; вокруг него море, темнота, мы
проплываем, сверкая огнями, у нас играет граммофон.
Я рассказывал этим парням в клубе, как оказался на тротуаре, когда кули
бросил бомбу. Сломалась тележка посреди дороги, автомобиль министра
притормозил - и тут кули бросил свою бомбу, но я, если говорить честно,
этого не видел, я только услышал грохот на крыше и увидел, как задрожали
сетки на окне. Я нервничал: сколько виски они выставят? Очень это обидно -
смотреть, как другие играют в бридж, а перехватить денег не у кого. Тогда
я сказал, что меня контузило, и они заплатили за три виски, и составилась
партия, и я выигрывал уже два фунта с чем-то, но тут вошел майор Уилбер, а
уж он-то знал, что меня там и близко не было.
Запах виски из курительной комнаты, вкус соли на губах. Играет
граммофон, опять новые лица.
Пришлось отправиться в Аден.
Сдирая с кролика шкурку в зарослях дрока на пустыре, я на секунду
зажмурил глаза, нож сорвался и полоснул меня под левым глазом. Мне
прожужжали уши, что надо было резать от себя, как будто я не знал, и что
теперь я наверняка потеряю глаз. Я умирал от страха, и еще отец дома
болел, а потом пришла Кейт. Салатные стены спальни, надтреснутый
колокольчик звонит к чаю, я лежу с перевязанным лицом и слышу, как по
каменным ступеням спускаются ребята. Они шумят перед комнатой экономки,
берут яйцо со своим именем, написанным химическим карандашом на скорлупе,
колокольчик снова тарахтит, сейчас его зажмут рукой. И тишина, как на
небесах, и до прихода Кейт я лежу совсем один.
Человек бежал по крышам, и по нему стреляли с улиц и из окон. Он
прятался за трубами, скользил в лужах, оставшихся на плоских крышах после
дождя. Руки он держал на заду, потому что порвал штаны на этом месте,
дождь заливал ему лицо. Это был первый дождь, но я мог уверенно сказать,
что он зарядил на несколько недель, потому что и небо было такое, и
парило, и на тыльной стороне рук выступал пот.
- Кейт, - окликнул я - и вот она, я знал, что она придет, и мы сидим
одни в сарае.
За тридцать лет набралось о чем подумать: и что видел, и что слышал,
что наврал и что любил, и чего боялся, чем восхищался, чего желал и что
бросил за мягко вздымающимся морем и пропавшим маяком, - что промелькнуло,
как маленькая станция метро, пустая и ярко освещенная ночью: никто не
выходит, поезд не останавливается.
Я надеялся - может, там разговаривают, но гудки были длинные, и под
выжидательными взглядами очереди я набрал номер четыре раза из будки на
Серкус-сквер; три раза я не забывал нажать кнопку и вернуть монету, а на
четвертый, когда стало ясно, что там никого нет, - забыл. Кому-то подарил
бесплатный звонок, а как пригодились бы мне сейчас эти два пенса. Можно,
конечно, кинуть орла или решку и выиграть на выпивку. Но на пароходе
подобрались одни шведы, а иностранцы спорта не любят, да и языка я не
знаю.
Новые люди, а старые ушли, умерли или болеют и умирают; на улице
вывеска: "Сдается". Я нажал кнопку, но звонка не последовало - на площадке
отключили электричество. Стена была испещрена карандашными записями:
"Зайду позже", "Ушла в булочную", "Оставьте пиво у двери", "Вернусь в
понедельник", "Сегодня молока нет". На стене почти не было живого места,
все надписи перечеркнуты, кроме одной, которая казалась старой, но вполне
могла быть недавней, потому что написано было: "Милый, я скоро. Буду в
12:30", и тогда я бросил ей открытку, что приду в половине первого. Я
прождал два часа, сидя на каменных ступенях возле двери на последнем
этаже, но никто не пришел.
Шаги на каменных ступенях, беготня, драка и толчея у дверей спальни;
Кейт уже ушла, комната набилась битком, и старосты тушат свет. Даже ночью
ни минуты покоя, потому что за перегородкой кто-нибудь обязательно
разговаривает во сне. Я лежал, блаженно потея, без сна, забыв о боли под
левым глазом, и каждую минуту ожидал, что кто-нибудь бросит губку,
шелохнутся занавески, чья-то рука сдернет одеяло, кто-то захихикает и по
полу зашлепают босые ноги.
Старые лица, лица ненавистные и любимые, еще живые или уже мертвые,
больные и умирающие, за тридцать лет голова полным-полна всякого хлама,
пароход, вздымая нос, идет в открытое море, позади маяк, играет граммофон.
Вниз по каменным ступеням, в кармане деньги, которые ради нее доставал;
тридцать шиллингов в мою пользу, раз ее нет; такие если уходят, то уходят
навсегда, пиши пропало. Теперь увешивай комнату фотографиями киноактрис,
вырезай портреты из "Болтуна": "Неизвестный поклонник рассчитывает
получить ваш автограф на этом портрете. Прилагаю шиллинг на почтовые
расходы". В Голливуде до черта шлюх, но моя лучше всех. Несчастье делает
человека богаче; и шиллинги при мне, и идти никуда не надо.
Я, конечно, сразу понял, в чем дело, когда мне передали: "Вас вызывает
директор". Я ждал этого со дня на день и каждое утро надевал свой лучший
костюм и до блеска чистил зубы. Кто-то мне сказал однажды, что у меня
ослепительная улыбка, хотя я никогда не обезьянничал у зеркала, не гонялся
за новейшей пастой и не обивал пороги дорогих дантистов. Мужчина должен
следить за своей внешностью не меньше, чем женщина. Часто это его
единственный шанс. Сошлюсь на Мод.
Ей даже не за тридцать, а под сорок, блондинка, с рыхловатым бюстом. -
Есть вещи, которые мужчина не сделает, - сказал я. - Например, взять у
женщины деньги, - и она прониклась уважением, дарила подарки, а я их
продавал, когда были нужны наличные. Мы встретились в метро. На всем пути
от Эрлз-Корт до Пикадилли через весь вагон присматривались друг к другу; у
меня был дырявый носок и я не решался закинуть ногу на ногу. Не
торопились. Неторопливый подход. Только на эскалаторе встали рядом.
И как быстро все получилось с Аннет! Позвонил в квартиру, ждал, что
откроет другая, а открыла она, и я подумал: "Классная девушка".
Когда я открыл дверь, он сделал вид, что пишет: старый трюк, когда
хотят указать тебе твое место, и причем всегда срабатывает. - А, мистер
Фаррант, - сказал он. - Хочу поговорить с вами о жалобе, которая поступила
ко мне от грузоотправителей. Я уверен, что вы внесете полную ясность в
этот вопрос. - Он-то, может, и был уверен, только у меня такой уверенности
не было.
И снова в путь, теперь в Бангкок.
Хлюпает вода, граммофон молчит. На палубе погашены огни, пусто.
Поучения! Господи, сколько можно учить! Одна Кейт человек, скажет:
сделай это, сделай то, а чтобы изводить разговорами - никогда. Еще Аннет,
ровная, спокойная и такая нежная в неурочном полумраке задернутых штор.
Мод учит, отец учит, директор учит. Боже милостивый, я - Энтони Фаррант, и
я не глупее вас. Я могу сложить в уме две колонки цифр, результат
помножить на три и вычесть первое попавшееся число. Даже директора ценили
во мне эту способность. - Прекрасно, - отзывались они поначалу, -
прекрасная работа, мистер Фаррант, - потому что я клал деньги в их карман,
а стоило позаботиться о себе, как они сразу попросили внести ясность в это
дело.
Чайная афера. Триста неприкаянных мешков испорченного чая, а на улице
стрельба. Я скупил большую партию почти даром, а потом им же продал за
настоящую цену. Тем и хороша революция, что деньги валяются под ногами.
Зато после на меня косились и уже ни в чем не доверяли.
В спальне шепот: - Жилет был в раздевалке. Честь пансиона, - порка
связанными в узлы полотенцами, грохот по крыше, шелест бумажных занавесок
на окнах, испорченный чай, на улицах стрельба, - честь фирмы.
Пришлось отправиться в Аден.
Все улеглись: ночь холодная, под белесой пеной, словно срезаемой ножом,
не видно воды. На нижней койке кто-то всю ночь бормочет на незнакомом
языке, наступает новый день, серый и ветреный, хлопают парусиной шезлонги,
к завтраку сходится совсем мало народу; колючий подбородок, унылая
Graham Green. England Made Me (1935).
Пер. - В.Харитонов. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994.
OCR & spellcheck by HarryFan, 7 May 2002
-----------------------------------------------------------------------
Раз я живу - не умирать же мне с голоду.
Уолт Дисней. Кузнечик и муравей
Видимо, она ждала любовника. Без малого час просидела она на высоком
табурете, вполоборота к стойке, не сводя глаз с вращающейся двери. За ее
спиной под стеклянным колпаком стопкой громоздились бутерброды с ветчиной,
шипели спиртовые чайники. Когда дверь открывалась, внутрь вползал едкий
запах машинной гари. От него сводило кожу на лице и скулы.
- Еще джин. - Уже третья рюмка. Негодяй, подумала она с нежностью, я же
умираю с голоду. Научившись пить шнапс, она и джин проглотила залпом;
хорошо бы с кем за компанию, но компании не было. Мужчина в котелке,
поставив ногу на медный приступок и облокотившись на стойку, тянул пиво,
что-то говорил, опять прикладывался к кружке, вытирал усы, что-то говорил,
посматривал на нее.
Через пыльное дверное стекло она вгляделась в шумную темноту снаружи. В
тусклый прямоугольник сыпали искрами машины, сигареты, тележка выбивала
искры на асфальте. Дверь крутанулась, заглянула усталая старуха, кого-то
не нашла.
Она поднялась с табурета; мужчина в котелке следил за ее движениями,
официантки бросили вытирать посуду, смотрели. Их мысли барабанили ей в
спину: не дождалась, значит? Интересно, что он из себя представляет?
Поиграл и бросил? Она стояла в дверях, искушая их любопытство: ее
забавляла обступившая тишина - глубокая и внимающая.
Ее взгляд обежал пустые голубые рельсы, скользнул по платформе и
уткнулся в дальние фонари и книжные киоски; потом она вернулась к своему
табурету, чувствуя, как облепившие ее чужие мысли отлетают вместе с чайным
паром, официантки протирали стаканы, мужчина в котелке потягивал пиво.
- Дальше будет хуже. Возьмите, к примеру, шелковые чулки.
- Еще джин... - Теперь она только пригубила, опустила рюмку на стойку и
стала торопливо краситься, словно спохватившись, что в горячке ожидания
пренебрегла обязанностями. Уверенная, что он уже не придет, а еще час надо
чем-то себя занимать, она про них и вспомнила: рот, нос, щеки, брови. -
Фу-ты, черт! - Сломался карандаш для бровей, и упавший на пол грифель она
растерла носком туфли. - Фу-ты, черт! - ей было наплевать, что ее опять
обступает любопытство, холодное и враждебное. А ведь это все равно, что
разбить зеркало, - плохо, не к добру. Уверенность покидала ее. Она уже
сомневалась, узнает ли брата, если он соблаговолит явиться.
Но узнала сразу: шрамик под левым глазом, круглое лицо, которое всегда
казалось неожиданно осунувшимся, лицо утомленного ребенка, и
настораживающее даже посторонних добродушие.
- Кейт, - он был весь раскаяние, - прости, что опоздал. Я не виноват.
Видишь ли... - и насупился, готовый встретить недоверие. И целуя его,
обнимая, чтобы убедиться в его реальности, в том, что он-таки пришел и они
опять вместе, она думала: а с какой стати верить ему? Он рта не откроет
без того, чтобы не соврать.
- Хочешь моего джина? - Он пил медленно, и она, как о себе самой,
уверенно поняла, что он встревожен.
- Ты не изменился.
- А ты изменилась, - сказал он. - Ты очень похорошела, Кейт. - Вот оно,
думала она, обаяние, твое проклятое пленительное обаяние. - Благополучие
тебе к лицу. - Она всматривалась в него, придирчиво разглядывала, как он
одет, искала признаки, что сам он в эти годы видел мало благополучия.
Впрочем, один хороший костюм у него всегда был. Высокий, широкий в плечах,
худощавый и немного утомленного вида, со шрамом под левым глазом, он сразу
привлек внимание официанток. - Пожалуйста, пива, - и официантка буквально
распласталась на стойке: Кейт перехватила зажегшийся в его глазах лучик
обаяния.
- Куда пойдем ужинать? Где твои чемоданы? - Он чуть подался от стойки и
поправил школьный галстук.
- Дело в том, что... - начал он.
- Ты со мной не едешь, - сказала она с печальной уверенностью. Даже
удивительно, как у нее сразу опустились руки: ведь ему как дом родной эта
комната, клубы дыма за дверью, выдохшееся пиво, "Гиннес вам полезен" и
"Уортингтон вас выручит" - в нем самом та же самоуверенность и нахрапистый
тон рекламы.
- Откуда ты знаешь?
- Я всегда знаю. - Действительно, она всегда знала наперед; она была на
полчаса старше; порою ее угнетала мысль, что за эти несчастные полчаса она
расхватала мужские качества - твердый характер, напористость, а ему
оставила лишь обаяние, которого так не хватает женщинам. - Тебе что же, не
дают работу в Стокгольме?
Он облучил ее улыбкой; опустив обе ладони на ручку зонта (перчатки,
подумала она, нужно почистить), он привалился спиной к стойке и лучисто
улыбнулся ей. Всем своим видом он как бы предлагал: поздравьте меня, и его
беспокойные глаза, смешливые и добрые, хитрили с ней, точно фары
подержанного автомобиля, который тут подкрасили, там навели блеск - и
выставили продавать. И он бы убедил кого хотите в том, что на сей раз
поступил умнее некуда, - кого угодно, только не ее.
- Я уволился.
Знакомая история. Каждый год эта роковая фраза оглушала отца,
подтачивая его последние силы. Отец боялся подходить к телефону: "Я
уволился". "Я уволился..." - и в голосе даже гордость, словно совершен
похвальный поступок, а потом пошли телеграммы с Востока, отец распечатывал
их дрожащими пальцами. "Я уволился" - из Шанхая, "Я уволился" - из
Бангкока, "Я уволился" - из Адена; он безжалостно подбирался ближе, ближе.
До самой смерти отец верил буквальному смыслу этих телеграмм, которые не
фамильярничали даже с близкими и были подписаны полным именем: Энтони
Фаррант. Но Кейт - она знала больше, и за написанным слышала: уволили.
Меня уволили. Уволили.
- Давай выйдем, - предложила она. Нехорошо унижать его перед
официантками. И опять эта гулкая внимающая тишина и провожающие взгляды. В
дальнем конце платформы она начала расспросы.
- Сколько у тебя денег?
- Ни гроша, - сказал он.
- Тебе же оплатили последнюю неделю. Если ты за неделю предупредил, что
увольняешься.
- Собственно говоря, - протянул он, играя на фоне дымящегося металла,
посвечивая себе зеленым огоньком семафора, ждавшего экспресс с восточного
побережья, - собственно говоря, я ушел сразу. Вопрос чести, иначе было
нельзя. Ты не поймешь.
- Возможно.
- И потом, до денег хозяйка поверит мне в долг.
- А сколько это протянется?
- А-а, через недельку что-нибудь найду. - Завидная вроде бы выдержка, а
на деле полная беспомощность. Просто-напросто он уповал на то, что деньги
сами подвернутся, и они-таки подворачивались: старый однокашник узнал его
на улице по галстуку, остановил, помог с работой; он сбывал родне
пылесосы; он не постесняется обвести вокруг пальца неопытного провинциала;
на крайний случай оставался отец.
- Не забывай: отец уже не поможет.
- Как прикажешь тебя понимать? Я не нахлебник. - Он вполне искренне
верил, что никогда не был нахлебником. Брал взаймы - это да, его долги
родным должны уже составлять приличную сумму, но это долги, а не подачки;
в один прекрасный день его "проект" увенчается успехом - и он со всеми
расплатится. Закрывшись от дыма и пережидая, когда пройдет экспресс, Кейт
вспомнила некоторые его проекты: скупить в библиотеках старые романы и
продавать в деревнях; грандиозная "посылочная" идея: специальная контора
упаковывает рождественские подарки, сама разбирается с почтой - и все за
два пенса; собственного изобретения рукогрейка (в полую ручку зонта
закладывается кусок раскаленного угля). Послушать его - вполне разумные
проекты, не придерешься, за исключением одного несчастного обстоятельства:
что он сам брался их осуществить. - Мне нужен только капитал, - объявлял
он, и его оптимизма не могла поколебать даже мысль о том, что больше пяти
фунтов ему никто и никогда не доверит. И тогда он пускался в предприятие
без всякого капитала; по субботам и воскресеньям в доме появлялись
странные гости: мужчины постарше, но в таких же школьных галстуках и тоже
бурлившие энергией, хотя потише. Потом дело сворачивали, и длинные и
запутанные счета выявляли поразительную истину: потерял он ровно столько,
сколько занял. - Будь у меня настоящий капитал! - сокрушался он, никого не
виня и никому не возвращая долга. Новые долги прибавлялись к старым, но
"нахлебником" он никогда не был.
Для тридцати трех лет, думала она, у него слишком моложавое лицо, все
еще лицо школьника, которое чуть подсушил морозный денек. Он и казался
школьником, набегавшимся в холод за футбольным мячом. Его внешность
раздражала ее, потому что должен, наконец, человек стать взрослым, но
прежде чем она решилась высказать ему все начистоту, у нее опять защемило
сердце от его нелепой наивности. Он был безнадежно беспомощен в мире
бизнеса, который она так хорошо знала, в котором чувствовала себя как рыба
в воде; он был только способный ребенок среди способных на все взрослых
людей - он обманывал, но по мелочам. Свыше тридцати лет читала она его
мысли, переживала, как свои, его страхи, и знала, что он способен
обнаружить неожиданные качества. Есть вещи, которые он никогда не позволит
себе сделать. И в этом, подытожила Кейт, они совершенно разные.
- Слушай, - сказала она. - Я не оставлю тебя здесь без денег. Поедешь
со мной. Эрик даст тебе работу.
- Я не знаю языка, а кроме того, - он налег обеими руками на зонтик и
улыбнулся беспечной улыбкой обладателя тысячи фунтов на текущем счету, - я
не люблю иностранцев.
- Дорогой мой, - взорвалась она, - твои взгляды устарели. В таком деле,
как "Крог", иностранцев нет. Мы там все интернационалисты, без родины. Это
тебе не пыльная контора в Сити, где двести лет заправляет одна семья.
Нет, иногда с ним можно говорить - все понимает с полуслова.
- Сокровище мое, - ответил он, - может, это как раз по мне. Я тоже
пыльный, - уронил он, обтекаемо предупредительный, с застывшей улыбкой на
лице, в щеголеватом и единственном приличном костюме. - Кроме всего
прочего, у меня нет рекомендаций.
- Ты же сказал, что уволился.
- Ну, все не так просто.
- А то я не знаю.
Они отступили в сторону, пропуская тележку.
- Умираю с голоду, - признался Энтони. - Одолжи пять шиллингов.
- Поедешь со мной, - повторила она. - Эрик даст тебе работу. Паспорт у
тебя есть?
- Где-то валяется.
- Надо забрать.
Огни прибывающего поезда залили его лицо, и она с сокрушительной
нежностью увидела на нем растерянность и испуг. Он голоден, у него нет
даже пяти шиллингов, а то бы он, конечно, никуда не поехал. Что он тоже
пыльный - это видно: столичная пыль запорошила ему глаза, все ему здесь по
душе - клубы дыма и пара, мраморные столики, шутки у пивной стойки; он был
своим человеком в случайных, на одну ночь, гостиницах, в подвальных
конторах, - встревал в сомнительные предприятия, якшался с маклерами. Если
бы я не встретила Эрика, подумала она, то и мне пылить бы по этой дорожке.
- Возьмем такси, - сказала она.
За окном тянулись велосипедные магазины на Юстон-роуд; по-осеннему
зябко мерцало электричество за клаксонами, спицами и банками с резиновым
клеем; на ночь велосипеды заводили в помещение, огни гасли, и все
погружалось в зимнее оцепенение.
- Да, - вздохнул Энтони. - Красиво, а? - Сколько осенних примет:
откуда-то прибившиеся листья на станции метро Уоррен-стрит, отблеск фонаря
на мокром асфальте, бледный огонь дешевого портвейна в старушечьих руках.
- Лондон, - вздохнул он. - Другого такого нет. - И прислонился лбом к
стеклу.
- К черту, Кейт, не хочу я никуда.
По этой фразе она поняла, какой ад у него в душе. "К черту, Кейт". Она
вспомнила темный сарай, луну над стогами сена и брата, мнущего в руках
школьную фуражку. У них столько общих воспоминаний, сколько наживет разве
только супружеская пара за тридцать лет совместной жизни. "Тебе надо
идти", и только когда он совсем пропал из виду, сама вернулась в свою
школу, где ее ждали забывшая про сон учительница, двухчасовой допрос и
запись в кондуите.
- Поедешь без разговоров.
- Ну, конечно, тебе лучше знать, - сказал Энтони. - Как всегда. Я
сейчас вспомнил нашу встречу в сарае. - Смотрите, он и впрямь способен
иногда на интуицию. - Я написал тебе, что убегаю из школы, и мы
встретились - помнишь? - посередке между нашими школами. Было часа два
ночи. Ты погнала меня обратно.
- Скажешь, я была неправа?
- Конечно, - сказал он, - конечно, права, - и посмотрел на нее таким
пустым взглядом, что впору усомниться, слышал ли он вообще ее вопрос.
Глаза пустые, как форзац после страшного или грустного конца.
- Прибыли, - сказал он. - Рад видеть вас в моих скромных апартаментах.
- Ее покоробил его заученно веселый тон, в котором не было ни смирения, ни
радушия: он просто отбарабанил азы торгового ученичества. Завидев их,
хозяйка улыбнулась и громким шепотом предупредила, что не будет
беспокоить, и Кейт начал понимать, что сделала с ним жизнь за время их
разлуки.
- У тебя есть шиллинг на газ?
- Это ни к чему, - сказала она. - Не будем рассиживаться. Где твои
чемоданы?
- Вообще-то говоря, я их вчера заложил.
- Ладно. Купим что-нибудь по дороге.
- Магазины уже закроются.
- Значит, будешь спать одетым. Где паспорт?
- В комоде. Я сейчас. Садись на кровать, Кейт.
Присев, она увидела на столе фотографию в плохонькой рамке: "С любовью,
Аннет".
- Это кто. Тони?
- Аннет? Милая была девчушка. Пожалуй, я возьму ее с собой. - Он стал
отдирать картонку сзади.
- Оставь ее тут. В Стокгольме найдешь других.
Он взглянул на строгое глянцевое личико.
- Классная была девушка, Кейт.
- Это ее духами пахнет подушка?
- Нет, не ее. Она давно уже здесь не была. У меня кончились деньги, а
девочке надо как-то жить. Где она сейчас - один Бог ведает. Из своей
трущобы ушла. Я там был вчера.
- Когда продал чемоданы?
- Ну да. Знаешь, такую девушку теряешь раз и навсегда. Ушла - и пиши
пропало. Странная какая штука: ты привыкаешь к ней, вы любите, друг друга,
еще месяц назад она была рядом - и вдруг не знаешь, где она, жива ли
вообще.
- Чьи же тогда духи? Может - этой?
- Да, - ответил он, - этой.
- Похоже, она не первой молодости?
- Ей за сорок.
- Куча денег, конечно?
- Да, в общем она богата, - ответил Энтони. Он взял в руки вторую
фотографию и невесело рассмеялся. - Ну и парочка мы, Кейт: у тебя Крог, у
меня Мод. - Она молча смотрела, как он, согнувшись, ищет в ящике паспорт;
он сильно раздался в плечах со времени их последней встречи. Она вспомнила
официанток, их взгляды поверх полотенец, тишину, обступившую их разговор.
Трудно поверить, что ему приходится покупать девушку. Но вот он повернулся
лицом, и его улыбка сказала все; он носил ее как прокаженный носит свой
колокольчик; улыбка заклинала не верить ему.
- Ну, вот. Паспорт. А он точно даст работу?
- Точно.
- У меня нет блестящих способностей...
- А то я не знаю, - сказала она, впервые за встречу выдавая голосом
силу своей горькой любви.
- Кейт, - сказал он, - глупо, конечно, но мне что-то не по себе. - Он
бросил паспорт на кровать и сел рядом. - Мне надоели новые лица.
Насмотрелся. - В глубине его глаз колыхнулись шеренги соклубников,
спутников, собутыльников, начальников.
- Кейт, - сказал он. - Ты-то не подкачаешь?
- Никогда, - ответила она. Это можно было обещать твердо. Освободиться
от него уже не получится. Он был больше, чем брат; он был духом
предостерегающим: смотри, чего ты избежала; он был жизнью, которую она
упустила; он был болью, ибо ей было дано чувствовать только его боль; еще
он был страхом, отчаянием, позором - все потому же. Он был для нее всем на
свете, кроме успеха.
- Хорошо бы ты осталась со мной здесь!.. - "Здесь" - это двойная шкала
на газовом счетчике, грязное окно, растеньице с длинными листьями,
бумажный веер в пустом камине; "здесь" - это пахнущая подушка, фотографии
приятельниц, заложенные в ломбард чемоданы, пустые карманы, "здесь"
значит: дома.
Она сказала:
- Я не могу уйти из "Крога".
- Крог даст тебе работу в Лондоне.
- Нет, не даст. Я нужна ему там. - "Там" - это стекло и чистота без
единой пылинки, современнейшая скульптура, звуконепроницаемые полы,
диктофоны, оловянные пепельницы и Эрик, в тихой комнате принимающий сводки
из Варшавы, Амстердама, Парижа и Берлина.
- Ладно, едем. Деньжата, значит, у него водятся?
- Водятся, - ответила она, - водятся.
- И вашему преданному слуге что-нибудь перепадет?
- Перепадет.
Он рассмеялся. Он уже забыл, что боялся увидеть новые лица. Он надел
шляпу, заглянул в зеркало, поправил платок в нагрудном кармане. - Ну и
парочка мы с тобой! - Он поднял ее с кровати и поставил на пол, и она была
готова петь от радости, что они снова парочка, но его вид охладил ее: он
был настораживающе благопристоен, искушенно наивен и такой неуместный в
этом старом школьном галстуке.
- Что это за галстук? - спросила она. - У вас же...
- Нет-нет, - ответил он и так стремительно обрушил на нее правду, что
она не могла устоять перед обаянием, которое ей было неприятно в нем. - Я
себя повысил в чине. Это галстук Харроу.
Компания поставила мне еще виски. Всем хотелось знать, как все
произошло. Несколько недель назад они едва разговаривали со мной, говорили
- мне еще повезло, что меня не выставили из клуба, раз я претендовал на
воинское звание, которого, кричали они, у меня не было. Тротуар под окнами
нещадно накалило солнце, в тени лежал нищий и облизывал свои руки; я до
сих пор не могу понять, зачем он лизал себе руки. Капитаны принесли виски,
майоры подсели ближе, полковники просили рассказывать не спеша. Генералов
с нами не было, они, наверное, спали в своих кабинетах, потому что время
близилось к полудню. Все успели забыть, что я никакой не капитан, все
почувствовали себя коммерсантами.
Рыбацкая лодчонка с желтым фонарем, укрепленным на высоте человеческого
роста, покачивается на зыбкой волне, и в бледном свете человек,
опустившись на колени, выбирает сети; вокруг него море, темнота, мы
проплываем, сверкая огнями, у нас играет граммофон.
Я рассказывал этим парням в клубе, как оказался на тротуаре, когда кули
бросил бомбу. Сломалась тележка посреди дороги, автомобиль министра
притормозил - и тут кули бросил свою бомбу, но я, если говорить честно,
этого не видел, я только услышал грохот на крыше и увидел, как задрожали
сетки на окне. Я нервничал: сколько виски они выставят? Очень это обидно -
смотреть, как другие играют в бридж, а перехватить денег не у кого. Тогда
я сказал, что меня контузило, и они заплатили за три виски, и составилась
партия, и я выигрывал уже два фунта с чем-то, но тут вошел майор Уилбер, а
уж он-то знал, что меня там и близко не было.
Запах виски из курительной комнаты, вкус соли на губах. Играет
граммофон, опять новые лица.
Пришлось отправиться в Аден.
Сдирая с кролика шкурку в зарослях дрока на пустыре, я на секунду
зажмурил глаза, нож сорвался и полоснул меня под левым глазом. Мне
прожужжали уши, что надо было резать от себя, как будто я не знал, и что
теперь я наверняка потеряю глаз. Я умирал от страха, и еще отец дома
болел, а потом пришла Кейт. Салатные стены спальни, надтреснутый
колокольчик звонит к чаю, я лежу с перевязанным лицом и слышу, как по
каменным ступеням спускаются ребята. Они шумят перед комнатой экономки,
берут яйцо со своим именем, написанным химическим карандашом на скорлупе,
колокольчик снова тарахтит, сейчас его зажмут рукой. И тишина, как на
небесах, и до прихода Кейт я лежу совсем один.
Человек бежал по крышам, и по нему стреляли с улиц и из окон. Он
прятался за трубами, скользил в лужах, оставшихся на плоских крышах после
дождя. Руки он держал на заду, потому что порвал штаны на этом месте,
дождь заливал ему лицо. Это был первый дождь, но я мог уверенно сказать,
что он зарядил на несколько недель, потому что и небо было такое, и
парило, и на тыльной стороне рук выступал пот.
- Кейт, - окликнул я - и вот она, я знал, что она придет, и мы сидим
одни в сарае.
За тридцать лет набралось о чем подумать: и что видел, и что слышал,
что наврал и что любил, и чего боялся, чем восхищался, чего желал и что
бросил за мягко вздымающимся морем и пропавшим маяком, - что промелькнуло,
как маленькая станция метро, пустая и ярко освещенная ночью: никто не
выходит, поезд не останавливается.
Я надеялся - может, там разговаривают, но гудки были длинные, и под
выжидательными взглядами очереди я набрал номер четыре раза из будки на
Серкус-сквер; три раза я не забывал нажать кнопку и вернуть монету, а на
четвертый, когда стало ясно, что там никого нет, - забыл. Кому-то подарил
бесплатный звонок, а как пригодились бы мне сейчас эти два пенса. Можно,
конечно, кинуть орла или решку и выиграть на выпивку. Но на пароходе
подобрались одни шведы, а иностранцы спорта не любят, да и языка я не
знаю.
Новые люди, а старые ушли, умерли или болеют и умирают; на улице
вывеска: "Сдается". Я нажал кнопку, но звонка не последовало - на площадке
отключили электричество. Стена была испещрена карандашными записями:
"Зайду позже", "Ушла в булочную", "Оставьте пиво у двери", "Вернусь в
понедельник", "Сегодня молока нет". На стене почти не было живого места,
все надписи перечеркнуты, кроме одной, которая казалась старой, но вполне
могла быть недавней, потому что написано было: "Милый, я скоро. Буду в
12:30", и тогда я бросил ей открытку, что приду в половине первого. Я
прождал два часа, сидя на каменных ступенях возле двери на последнем
этаже, но никто не пришел.
Шаги на каменных ступенях, беготня, драка и толчея у дверей спальни;
Кейт уже ушла, комната набилась битком, и старосты тушат свет. Даже ночью
ни минуты покоя, потому что за перегородкой кто-нибудь обязательно
разговаривает во сне. Я лежал, блаженно потея, без сна, забыв о боли под
левым глазом, и каждую минуту ожидал, что кто-нибудь бросит губку,
шелохнутся занавески, чья-то рука сдернет одеяло, кто-то захихикает и по
полу зашлепают босые ноги.
Старые лица, лица ненавистные и любимые, еще живые или уже мертвые,
больные и умирающие, за тридцать лет голова полным-полна всякого хлама,
пароход, вздымая нос, идет в открытое море, позади маяк, играет граммофон.
Вниз по каменным ступеням, в кармане деньги, которые ради нее доставал;
тридцать шиллингов в мою пользу, раз ее нет; такие если уходят, то уходят
навсегда, пиши пропало. Теперь увешивай комнату фотографиями киноактрис,
вырезай портреты из "Болтуна": "Неизвестный поклонник рассчитывает
получить ваш автограф на этом портрете. Прилагаю шиллинг на почтовые
расходы". В Голливуде до черта шлюх, но моя лучше всех. Несчастье делает
человека богаче; и шиллинги при мне, и идти никуда не надо.
Я, конечно, сразу понял, в чем дело, когда мне передали: "Вас вызывает
директор". Я ждал этого со дня на день и каждое утро надевал свой лучший
костюм и до блеска чистил зубы. Кто-то мне сказал однажды, что у меня
ослепительная улыбка, хотя я никогда не обезьянничал у зеркала, не гонялся
за новейшей пастой и не обивал пороги дорогих дантистов. Мужчина должен
следить за своей внешностью не меньше, чем женщина. Часто это его
единственный шанс. Сошлюсь на Мод.
Ей даже не за тридцать, а под сорок, блондинка, с рыхловатым бюстом. -
Есть вещи, которые мужчина не сделает, - сказал я. - Например, взять у
женщины деньги, - и она прониклась уважением, дарила подарки, а я их
продавал, когда были нужны наличные. Мы встретились в метро. На всем пути
от Эрлз-Корт до Пикадилли через весь вагон присматривались друг к другу; у
меня был дырявый носок и я не решался закинуть ногу на ногу. Не
торопились. Неторопливый подход. Только на эскалаторе встали рядом.
И как быстро все получилось с Аннет! Позвонил в квартиру, ждал, что
откроет другая, а открыла она, и я подумал: "Классная девушка".
Когда я открыл дверь, он сделал вид, что пишет: старый трюк, когда
хотят указать тебе твое место, и причем всегда срабатывает. - А, мистер
Фаррант, - сказал он. - Хочу поговорить с вами о жалобе, которая поступила
ко мне от грузоотправителей. Я уверен, что вы внесете полную ясность в
этот вопрос. - Он-то, может, и был уверен, только у меня такой уверенности
не было.
И снова в путь, теперь в Бангкок.
Хлюпает вода, граммофон молчит. На палубе погашены огни, пусто.
Поучения! Господи, сколько можно учить! Одна Кейт человек, скажет:
сделай это, сделай то, а чтобы изводить разговорами - никогда. Еще Аннет,
ровная, спокойная и такая нежная в неурочном полумраке задернутых штор.
Мод учит, отец учит, директор учит. Боже милостивый, я - Энтони Фаррант, и
я не глупее вас. Я могу сложить в уме две колонки цифр, результат
помножить на три и вычесть первое попавшееся число. Даже директора ценили
во мне эту способность. - Прекрасно, - отзывались они поначалу, -
прекрасная работа, мистер Фаррант, - потому что я клал деньги в их карман,
а стоило позаботиться о себе, как они сразу попросили внести ясность в это
дело.
Чайная афера. Триста неприкаянных мешков испорченного чая, а на улице
стрельба. Я скупил большую партию почти даром, а потом им же продал за
настоящую цену. Тем и хороша революция, что деньги валяются под ногами.
Зато после на меня косились и уже ни в чем не доверяли.
В спальне шепот: - Жилет был в раздевалке. Честь пансиона, - порка
связанными в узлы полотенцами, грохот по крыше, шелест бумажных занавесок
на окнах, испорченный чай, на улицах стрельба, - честь фирмы.
Пришлось отправиться в Аден.
Все улеглись: ночь холодная, под белесой пеной, словно срезаемой ножом,
не видно воды. На нижней койке кто-то всю ночь бормочет на незнакомом
языке, наступает новый день, серый и ветреный, хлопают парусиной шезлонги,
к завтраку сходится совсем мало народу; колючий подбородок, унылая