Страница:
Ладно, решил Моисей: вот приведу их в Землю обетованную, ту самую, где бродили патриархи, роя колодцы и воздвигая памятники, и все успокоятся. (Все-таки сколь наивны бывают люди, обуянные великой идеей!) И привел. И на всякий случай послал вперед разведчиков, по одному от каждого колена. Выражение это не следует понимать буквально: имеется в виду – по представителю от каждого из племен, вместе образующих народ Израиля. (Для тех, кто не знает: племена эти являются потомками сыновей Иакова и детей Иосифа, общим числом двенадцать.) Слово «колено» целиком и полностью лежит на совести древнерусского переводчика, а что он имел в виду, нам неизвестно. Как бы то ни было, десять вернувшихся разведчиков сообщили, что страна населена высокорослыми людьми. Это уже было достаточно страшно. Но главное, отметили разведчики, что земля эта – «поедающая живущих на ней» (надо отметить, что довольно проницательными людьми были эти ребята). Зато двое из оставшихся разведчиков притащили здоровенную виноградную гроздь, до того огромную, что пришлось им ее тащить на палке. Чтобы понять, как это выглядело, достаточно взглянуть на эмблему Министерства туризма. Кроме того, они сообщили, что это – «земля, текущая молоком и медом». Тут возникает подозрение, что ребята выпили перебродившего виноградного сока – сиречь домашнего вина – и крыша у них изрядно поехала. Потому что, судя по нашему опыту, в Израиле течет все, что угодно, только не мед и молоко… Даже вода и та здесь течет не слишком. Хотя поди знай: может, в те времена все было по-другому. Как бы то ни было, но люди возражали, упирались и идти в Землю обетованную наотрез отказывались.
Поглядев на сброд, перед ним топтавшийся, Моисей тяжело вздохнул, огляделся вокруг, но вспомнил слова Теодора Герцля – «других евреев у меня нету» – и решил из сброда сколачивать народ. Для начала он принялся гонять их взад-вперед по Синайскому полуострову. Такое хождение длилось аж сорок лет. По одной теории, Моисей ждал, покуда вымрет поколение рабов, чтобы в Страну Израиля вошли народившиеся на свободе люди; по другой версии, он просто плохо ориентировался и с географией у него были нелады.
Но говорят еще, что на вопрос ангела, чего он так резину тянет, Моисей искренне признался, что с этими людьми ему просто стыдно появляться на центральных улицах Тель-Авива…
И все же, несмотря на то, что эти люди были неблагодарными занудами и плаксами, бесконечно ныли и жаловались, что шампунь и дезодоранты были им недоступны, что при раскопках не обнаружили ни одной зубной щетки, все же нам хочется сказать несколько добрых слов в их адрес. Ибо неважно, по какой причине пустились они в путь, но именно они сделали этот первый и самый важный шаг. Да, им не выпали все те блага, на которые они так рассчитывали и которых так жаждали. Жизнь их крепко обманула. Невежественные, несчастные и разочарованные, они стали обреченным на вымирание поколением пустыни. Но только благодаря им сегодня мы, их дальние потомки, имеем возможность делать то, что считаем нужным, поступать так, как заблагорассудится, и самим ориентироваться в своей судьбе. Хотя особенно зазнаваться нам все же не стоит, ибо Египет – понятие отнюдь не географическое или, скажем так, не только географическое. Свобода требует от нас постоянных усилий, и именно поэтому пасхальное сказание Агада, которое мы читаем в праздник, посвященный выходу из рабства на свободу, говорит о том, что каждый человек, где бы и когда бы он ни жил, должен видеть в себе того далекого предка, который сделал первый и самый главный шаг. И так же, как он, несмотря на лук, жару, мух и прочие разнообразные соблазны, пакости и трудности, упрямо идти вперед.
Меж тем Господь часто разговаривал с Моисеем и однажды уговорил его взять заповеди. Совершенно бесплатно. Поначалу заповедей-запретов было ужас как много, но Моисей знал свой народ, поэтому отчаянно торговался и сумел крепко снизить их число. По большому счету, заповеди были не такими уж плохими, а для того темного времени – невероятно прогрессивными. И не случайно они полностью определили все этические принципы человечества на многие тысячи лет вперед. Все это происходило на горе Синай, которая, по общему мнению, находится на одноименном полуострове, однако есть ученые (Имануэль Анати, например), которые помещают ее в Негеве – там, где стоит гора под названием Карком, что позволяет нам триумфально заявить: это было здесь! (Или все-таки там?..)
Но что же евреи получили на горе Синай? Что было выбито на этих каменных скрижалях? (Как их Моисей дотащил – одному Богу известно.) Почему не только евреи, но почти весь мир благоговейно помнит Библию?
Ну, два первых завета мы пропустим. Ибо признание и почитание единственного Бога и категорический запрет поклоняться иным кумирам – тема, по которой мы настолько ничего сказать не можем, что и не хотим нисколько. Может быть, еще и потому, что вера – дело чисто личное, даже интимное отчасти. Из людей, что видим мы вокруг, лишь ультра-ортодоксы – всей своей одеждой и обличьем – выставляют для всеобщего обзора свои религиозные предпочтения. Опять-таки не нам их обсуждать, хотя их очень жаль в палящую жару. Впрочем, в означенную жару жалко всех, а больше всего себя самого. Что же до ультра-ортодоксов, то, по тонкому замечанию Башевиса-Зингера, их внешний вид есть веский аргумент в пользу существования Бога, ибо ни эволюция, ни естественный отбор такого сочинить не в силах.
А третий выданный завет весьма загадочен: не произносить имя Господа всуе, то есть попусту, напрасно и походя. Но мы ведь непрерывно это делаем! Мы поминаем имя Бога непрестанно, без всякой к этому необходимости. И даже более того – не замечая, насколько машинально мы грешим. То разозлясь и негодуя, то от некой неожиданной приятности и неприятности, то попросту споткнувшись (или чуть не споткнувшись), поминает человек Божье имя. (Тут заметим в скобках, что многие из нас в минуты эти употребляют вовсе иные слова и выражения, но ведь они, таким образом, и не грешат нисколько.) Словом, тут мы ничего не понимаем.
Соблюдение субботы, предназначенной исключительно для отдыха, – завет замечательный. И лично мы в субботу ничего не делаем с тем большим удовольствием, что в этот день не чувствуешь вины за свое полное безделье. Тут как раз беда у людей истово верующих, ибо еврею очень трудно целый день прожить, полностью отрешась от делового мельтешения. В силу чего религиозные евреи в этот день обманывают Бога хитроумнее, чем в другие дни недели. Так, нельзя, к примеру, ехать в этот день на чем угодно. А если дела сложились так, что ты в субботу еще едешь в поезде? Прикажете сходить и ждать? Конечно, нет! Приносится тазик с водой, вы опускаете в этот тазик ноги в ботинках, и все в порядке, потому что плыть – можно! Это, конечно же, байка, но, на наш взгляд, весьма характерная. В субботу, как давно уже истолковали мудрецы, нам ничего нельзя переносить из дома в дом. А как же жить? И несколько домов (а то – квартал) опутывают ниткой – теперь это единое помещение, и деловая жизнь не будет прерываться. Даже ключи нельзя носить. Но ведь они соединяются цепочкой, так что это просто украшение. А запрет на деловые разговоры? Но вставляется простая фраза – «Не в субботу будь сказано», – и даже в синагоге можно тихо побеседовать о насущных деловых проблемах. Ухищрениям такого рода – нет числа, они описаны множеством участников и наблюдателей. Ибо чем выше, глуше и прочнее стена любых запретов, тем изящнее и многочисленнее сверлимые в ней дыры и лазейки.
Почитание отца и матери – нужнейшее для человечества предписание. И чтобы ничего не говорить тут лишнего, мы предлагаем просто вспомнить каждому (и не расстраиваться, вспомнив), как мы в молодости относились к этому завету. О чем впоследствии, добавим к нашей чести, горько и необратимо сожалели.
А далее было начертано невыполнимое: не убий. А как же вся история человечества? И даже те из нас, кто если этого и не делал лично, то настолько соучаствовал (а уголовный кодекс соучастие трактует как участие) во всем, что совершало его время… лучше это просто упустить из обсуждения.
Еще с горы Синай евреям предписали очень кратко: не прелюбодействуй. Как ни торговался Моисей, а отвертеться от сего запрета не сумел. А ведь завет почти невыполнимый. Соблюдают его полностью лишь те, кто в силу разных обстоятельств и причин его не могут нарушать. О том, как это огорчило именно евреев, существует множество анекдотов. Интересно и забавно, что спустя столетия ревностный иудей, приверженец и толкователь всех заветов, Иисус Христос, довел этот завет до полной невозможности его исполнить. Он сказал, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». И мышеловка окончательно захлопнулась. Ибо представить себе мужчину (за известным исключением, разумеется), не смотревшего на женщин с вожделением, означает представить себе не мужчину, а женщину (впрочем, и те, бывает, смотрят на особ своего пола куда как плотоядно). То есть никак и никому не избежать греховности по части этого завета.
«Не укради» – весьма полезное (и столь же напрасное) для человечества наставление. Только не сказано, что именно нельзя (ибо греховно) красть. Все, что чужое? Ну а если оно именно твое, принадлежит тебе по праву, у тебя же и отобрано, только добром ты возвратить его не можешь – как тогда? И даже воры профессиональные – уж крайний случай! – для себя придумали отмазку: мы попросту находим то, что человек еще не потерял. И потому для множества житейских краж мы с легкостью подыскиваем оправдание: то никому это не нужно, кроме нас, то это было нам недодано, хотя и полагалось бы при честном дележе, и мы всего лишь восстанавливаем справедливость. В советской жизни это было очень даже праведно. И кто-то из мыслителей такую ситуацию удачно сформулировал: «Сколько у нашего государства ни воруй, все равно свое не вернешь». И мы убеждены, что самый честный в мире человек, если расслабится и память оживит, наверняка припомнит нечто, что слегка пригасит в нем праведное осуждение крадущих. А кто заявит вслух, что он по части присвоения чужого чист, как детская слеза, – в него пускай немедля кинут камень, чтобы лучше вспоминал.
«Не произноси ложного свидетельства о ближнем твоем». О чем это? О клевете? О злоязычии? Об осуждении – почти всегда облыжном, ибо мы не знаем всех мотивов и причин того, что склонны осудить? Или о лжи как таковой? Но без нее немыслима любая будничная жизнь. Ложь во спасение, к примеру. Или проблема мелкая донельзя: встретили знакомую, которую давно не видели, и больно вам, как постарела эта женщина. А тут она как раз и спрашивает вас: ну что, я сильно постарела? И достоин крепкой кары тот подлец, кто скажет правду.
А дальше на скрижалях содержалось нечто важное и крайне трудное для исполнения: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что есть у ближнего твоего». То есть о зависти и алчности идет здесь речь. Как и в заветах предыдущих, речь идет об обуздании нашей буйной человеческой натуры.
Такие вот две каменные скрижали получил от Бога наш великий предок Моисей. И есть еще легенда – ежели она правдива, мы должны быть благодарны нашему праотцу, – что была и третья скрижаль, но он ее, по счастью, выронил, она разбилась, и каких-то запрещений мы лишились.
Как уже было сказано, отважный Моисей повел толпу назад в пустыню. А Господь (по-видимому, в некотором ажиотаже после успешной сделки) дня не мог провести без того, чтобы не поговорить с Моисеем, и посоветовал ему массу дельных вещей, исполненных гуманизма и всего такого прочего. Однако же, как это часто случается с сеятелями добра, Его маленько заносило. В один из таких заносов Он навязал евреям кашрут – ограничения в еде, деление еды на разрешенную и полностью запретную. В результате этого прискорбного решения евреи лишены не только возможности делать к мясу соусы на базе сливок, но также наслаждаться такими вкуснейшими вещами, как устрицы, омары, креветки, осетрина и даже тушенный в сливках заяц, уж не говоря о ветчине и буженине.
А еще – чтобы заветные скрижали не уперли, для них сделали ковчег. Ковчег Завета. Почетная задача исполнения ковчега была поручена человеку по имени Бецалель, который таким образом оказался первым еврейским художником.
Комментарий
Глава 5
Поглядев на сброд, перед ним топтавшийся, Моисей тяжело вздохнул, огляделся вокруг, но вспомнил слова Теодора Герцля – «других евреев у меня нету» – и решил из сброда сколачивать народ. Для начала он принялся гонять их взад-вперед по Синайскому полуострову. Такое хождение длилось аж сорок лет. По одной теории, Моисей ждал, покуда вымрет поколение рабов, чтобы в Страну Израиля вошли народившиеся на свободе люди; по другой версии, он просто плохо ориентировался и с географией у него были нелады.
Но говорят еще, что на вопрос ангела, чего он так резину тянет, Моисей искренне признался, что с этими людьми ему просто стыдно появляться на центральных улицах Тель-Авива…
И все же, несмотря на то, что эти люди были неблагодарными занудами и плаксами, бесконечно ныли и жаловались, что шампунь и дезодоранты были им недоступны, что при раскопках не обнаружили ни одной зубной щетки, все же нам хочется сказать несколько добрых слов в их адрес. Ибо неважно, по какой причине пустились они в путь, но именно они сделали этот первый и самый важный шаг. Да, им не выпали все те блага, на которые они так рассчитывали и которых так жаждали. Жизнь их крепко обманула. Невежественные, несчастные и разочарованные, они стали обреченным на вымирание поколением пустыни. Но только благодаря им сегодня мы, их дальние потомки, имеем возможность делать то, что считаем нужным, поступать так, как заблагорассудится, и самим ориентироваться в своей судьбе. Хотя особенно зазнаваться нам все же не стоит, ибо Египет – понятие отнюдь не географическое или, скажем так, не только географическое. Свобода требует от нас постоянных усилий, и именно поэтому пасхальное сказание Агада, которое мы читаем в праздник, посвященный выходу из рабства на свободу, говорит о том, что каждый человек, где бы и когда бы он ни жил, должен видеть в себе того далекого предка, который сделал первый и самый главный шаг. И так же, как он, несмотря на лук, жару, мух и прочие разнообразные соблазны, пакости и трудности, упрямо идти вперед.
Меж тем Господь часто разговаривал с Моисеем и однажды уговорил его взять заповеди. Совершенно бесплатно. Поначалу заповедей-запретов было ужас как много, но Моисей знал свой народ, поэтому отчаянно торговался и сумел крепко снизить их число. По большому счету, заповеди были не такими уж плохими, а для того темного времени – невероятно прогрессивными. И не случайно они полностью определили все этические принципы человечества на многие тысячи лет вперед. Все это происходило на горе Синай, которая, по общему мнению, находится на одноименном полуострове, однако есть ученые (Имануэль Анати, например), которые помещают ее в Негеве – там, где стоит гора под названием Карком, что позволяет нам триумфально заявить: это было здесь! (Или все-таки там?..)
Но что же евреи получили на горе Синай? Что было выбито на этих каменных скрижалях? (Как их Моисей дотащил – одному Богу известно.) Почему не только евреи, но почти весь мир благоговейно помнит Библию?
Ну, два первых завета мы пропустим. Ибо признание и почитание единственного Бога и категорический запрет поклоняться иным кумирам – тема, по которой мы настолько ничего сказать не можем, что и не хотим нисколько. Может быть, еще и потому, что вера – дело чисто личное, даже интимное отчасти. Из людей, что видим мы вокруг, лишь ультра-ортодоксы – всей своей одеждой и обличьем – выставляют для всеобщего обзора свои религиозные предпочтения. Опять-таки не нам их обсуждать, хотя их очень жаль в палящую жару. Впрочем, в означенную жару жалко всех, а больше всего себя самого. Что же до ультра-ортодоксов, то, по тонкому замечанию Башевиса-Зингера, их внешний вид есть веский аргумент в пользу существования Бога, ибо ни эволюция, ни естественный отбор такого сочинить не в силах.
А третий выданный завет весьма загадочен: не произносить имя Господа всуе, то есть попусту, напрасно и походя. Но мы ведь непрерывно это делаем! Мы поминаем имя Бога непрестанно, без всякой к этому необходимости. И даже более того – не замечая, насколько машинально мы грешим. То разозлясь и негодуя, то от некой неожиданной приятности и неприятности, то попросту споткнувшись (или чуть не споткнувшись), поминает человек Божье имя. (Тут заметим в скобках, что многие из нас в минуты эти употребляют вовсе иные слова и выражения, но ведь они, таким образом, и не грешат нисколько.) Словом, тут мы ничего не понимаем.
Соблюдение субботы, предназначенной исключительно для отдыха, – завет замечательный. И лично мы в субботу ничего не делаем с тем большим удовольствием, что в этот день не чувствуешь вины за свое полное безделье. Тут как раз беда у людей истово верующих, ибо еврею очень трудно целый день прожить, полностью отрешась от делового мельтешения. В силу чего религиозные евреи в этот день обманывают Бога хитроумнее, чем в другие дни недели. Так, нельзя, к примеру, ехать в этот день на чем угодно. А если дела сложились так, что ты в субботу еще едешь в поезде? Прикажете сходить и ждать? Конечно, нет! Приносится тазик с водой, вы опускаете в этот тазик ноги в ботинках, и все в порядке, потому что плыть – можно! Это, конечно же, байка, но, на наш взгляд, весьма характерная. В субботу, как давно уже истолковали мудрецы, нам ничего нельзя переносить из дома в дом. А как же жить? И несколько домов (а то – квартал) опутывают ниткой – теперь это единое помещение, и деловая жизнь не будет прерываться. Даже ключи нельзя носить. Но ведь они соединяются цепочкой, так что это просто украшение. А запрет на деловые разговоры? Но вставляется простая фраза – «Не в субботу будь сказано», – и даже в синагоге можно тихо побеседовать о насущных деловых проблемах. Ухищрениям такого рода – нет числа, они описаны множеством участников и наблюдателей. Ибо чем выше, глуше и прочнее стена любых запретов, тем изящнее и многочисленнее сверлимые в ней дыры и лазейки.
Почитание отца и матери – нужнейшее для человечества предписание. И чтобы ничего не говорить тут лишнего, мы предлагаем просто вспомнить каждому (и не расстраиваться, вспомнив), как мы в молодости относились к этому завету. О чем впоследствии, добавим к нашей чести, горько и необратимо сожалели.
А далее было начертано невыполнимое: не убий. А как же вся история человечества? И даже те из нас, кто если этого и не делал лично, то настолько соучаствовал (а уголовный кодекс соучастие трактует как участие) во всем, что совершало его время… лучше это просто упустить из обсуждения.
Еще с горы Синай евреям предписали очень кратко: не прелюбодействуй. Как ни торговался Моисей, а отвертеться от сего запрета не сумел. А ведь завет почти невыполнимый. Соблюдают его полностью лишь те, кто в силу разных обстоятельств и причин его не могут нарушать. О том, как это огорчило именно евреев, существует множество анекдотов. Интересно и забавно, что спустя столетия ревностный иудей, приверженец и толкователь всех заветов, Иисус Христос, довел этот завет до полной невозможности его исполнить. Он сказал, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». И мышеловка окончательно захлопнулась. Ибо представить себе мужчину (за известным исключением, разумеется), не смотревшего на женщин с вожделением, означает представить себе не мужчину, а женщину (впрочем, и те, бывает, смотрят на особ своего пола куда как плотоядно). То есть никак и никому не избежать греховности по части этого завета.
«Не укради» – весьма полезное (и столь же напрасное) для человечества наставление. Только не сказано, что именно нельзя (ибо греховно) красть. Все, что чужое? Ну а если оно именно твое, принадлежит тебе по праву, у тебя же и отобрано, только добром ты возвратить его не можешь – как тогда? И даже воры профессиональные – уж крайний случай! – для себя придумали отмазку: мы попросту находим то, что человек еще не потерял. И потому для множества житейских краж мы с легкостью подыскиваем оправдание: то никому это не нужно, кроме нас, то это было нам недодано, хотя и полагалось бы при честном дележе, и мы всего лишь восстанавливаем справедливость. В советской жизни это было очень даже праведно. И кто-то из мыслителей такую ситуацию удачно сформулировал: «Сколько у нашего государства ни воруй, все равно свое не вернешь». И мы убеждены, что самый честный в мире человек, если расслабится и память оживит, наверняка припомнит нечто, что слегка пригасит в нем праведное осуждение крадущих. А кто заявит вслух, что он по части присвоения чужого чист, как детская слеза, – в него пускай немедля кинут камень, чтобы лучше вспоминал.
«Не произноси ложного свидетельства о ближнем твоем». О чем это? О клевете? О злоязычии? Об осуждении – почти всегда облыжном, ибо мы не знаем всех мотивов и причин того, что склонны осудить? Или о лжи как таковой? Но без нее немыслима любая будничная жизнь. Ложь во спасение, к примеру. Или проблема мелкая донельзя: встретили знакомую, которую давно не видели, и больно вам, как постарела эта женщина. А тут она как раз и спрашивает вас: ну что, я сильно постарела? И достоин крепкой кары тот подлец, кто скажет правду.
А дальше на скрижалях содержалось нечто важное и крайне трудное для исполнения: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что есть у ближнего твоего». То есть о зависти и алчности идет здесь речь. Как и в заветах предыдущих, речь идет об обуздании нашей буйной человеческой натуры.
Такие вот две каменные скрижали получил от Бога наш великий предок Моисей. И есть еще легенда – ежели она правдива, мы должны быть благодарны нашему праотцу, – что была и третья скрижаль, но он ее, по счастью, выронил, она разбилась, и каких-то запрещений мы лишились.
Как уже было сказано, отважный Моисей повел толпу назад в пустыню. А Господь (по-видимому, в некотором ажиотаже после успешной сделки) дня не мог провести без того, чтобы не поговорить с Моисеем, и посоветовал ему массу дельных вещей, исполненных гуманизма и всего такого прочего. Однако же, как это часто случается с сеятелями добра, Его маленько заносило. В один из таких заносов Он навязал евреям кашрут – ограничения в еде, деление еды на разрешенную и полностью запретную. В результате этого прискорбного решения евреи лишены не только возможности делать к мясу соусы на базе сливок, но также наслаждаться такими вкуснейшими вещами, как устрицы, омары, креветки, осетрина и даже тушенный в сливках заяц, уж не говоря о ветчине и буженине.
А еще – чтобы заветные скрижали не уперли, для них сделали ковчег. Ковчег Завета. Почетная задача исполнения ковчега была поручена человеку по имени Бецалель, который таким образом оказался первым еврейским художником.
Комментарий
В любом краю, в любое время,
никем тому не обучаем,
еврей становится евреем,
дыханьем предков облучаем.
Чтоб созрели дух и голова,
я бы принял в качестве закона:
каждому еврею года два
глину помесить у фараона.
В пыльных рукописьменных просторах
где-то есть хоть лист из манускрипта
с текстом о еврейских жарких спорах,
как им обустроить жизнь Египта.
Евреев выведя из рабства,
Творец покончил с чудесами,
и путь из пошлого похабства
должны отыскивать мы сами.
Устав от евреев, сажусь покурить
и думаю грустно и мрачно,
что Бог, поспеша Свою книгу дарить,
народ подобрал неудачно.
Присущий всем евреям дух сомнения
ни Богом не дарился, ни природой;
похоже, он идет от поколения,
ушедшего в пустыню за свободой.
Уверен я, что Бог, даря скрижали,
сочувствием и жалостью томим,
хотел, чтоб мы сперва соображали,
а после только следовали им.
Наследственного знания вериги
стесняют жизнечувствие мое,
печальные глаза народа Книги —
от вечного читания ее.
Глава 5
Спустя много лет после этого незаурядного события, а именно в 1906 году, произошло другое и тоже незаурядное: в городе Иерусалиме открылась Академия изящных искусств, названная именем того первого израильского художника – «Бецалель». Честно признаться, мы приступаем к написанию главы о пластических искусствах Израиля в смятении сердца и душевном волнении. Начнем с того, что совершенно непонятно, как нам пользоваться местоимением первого лица: во множественном или единственном числе. До сих пор мы вполне успешно, на наш взгляд, обходились множественным, ибо таково чудесное строение русского языка, что это самое местоимение может в зависимости от ситуации восприниматься то как множественное, то как единственное. Но сейчас, видите ли, разговор пойдет о любви, и употребление множественного числа может привести к двусмысленностям и, упаси Бог, быть понято превратно, а то – и совершенно превратно. К примеру: «Мы влюбились». Кто мы? Мы – я или мы – оба? Или вот еще: «Наша супруга». Наша в смысле моя или она у нас на двоих? (Во избежание кривотолков мы сразу хотим сообщить, что у каждого своя.) Короче, положение сложное, уж явно – не простое. И вот мы приняли решение в этой главе пользоваться обоими вариантами: в зависимости от ситуации читатель сам разберется, что именно имеется в виду: мы как мы, или мы как я, или я как я, или я как мы.
Итак, любовь… Случалось ли вам, читатель, увидев портрет женщины, жившей многие, порой сотни, а то и тысячи лет назад, почувствовать неизъяснимое душевное волнение, теснение сердца и перехват дыхания? Нам случалось. Ибо истинному союзу сердец как пространство, так и время равным образом не помеха.
Вот, к примеру, один наш приятель посетил как-то остров Крит. И не один, с супругой. Там как-то поехали они на очередные раскопки. Черт знает где. В центре острова. Высоко в горах. Еле добрались. Целью их были развалины дворца одного из братьев царя Миноса. Рядом с этими руинами теснились несколько домов – крохотная горная деревенька. Честно говоря, можно было и не ехать. Такие же камни, как и во дворце самого Миноса, только совсем разваленные и очень далеко от центра тамошней цивилизации – города Гераклиона. Ну, добрались они туда (часа три по бездорожью), а камни закрыты. Обидно. Стоят они, значит, у забора и переживают. Вдруг откуда ни возьмись выходит гречанка. Немолодая уже. Как водится, вся в черном. Взгляд огненный, спина прямая, походка гордая, ну, по его словам, – чистая Клитемнестра. (Надо сказать, приятель наш – натура романтическая, а тут, сами понимаете, кругом живая история, да еще в подобающих декорациях.) Они гречанке говорят: как бы нам на эти камни посмотреть?
Она в ответ: я, говорит, открою, но с условием, что прежде вы попьете кофе.
Такое у них принято на Крите: чуть увидят странника, тут же поят его кофе, а чаще (ежели мужчина) то узо или ракией. И только потом разговаривают. Славный обычай.
И вот входят они в дом. Большая комната. Живут там, особенно в местах, где турист раз в год встречается, ох небогато. Так вот – комната, большая: пара столов, стулья с плетеными соломенными сиденьями. На окнах – занавески. На стенах фотографии – впечатляющие люди в усах и кепках. На столе ваза с букетом полевых цветов. В общем, честная, достойная бедность вполне древнегреческого покроя. И сидят там три дочери – девушки с классическими греческими профилями. Понятное дело, чистые Электра, Медея и Елена. И вышивают – болгарским, разумеется, крестом. А еще сидит там молодой человек. Здоровенный такой бугай. Ахилл, Аякс, а может, Менелай. Хотя скорее Парис. И смотрит он на Елену, которая, судя по словам нашего приятеля, ту древнегреческую за пояс заткнула бы, как два пальца… ох, нет, неудачное это сравнение, ну, в общем, красота ее такая была, что ни Гомер, ни Эсхил, ни даже Аристофан с Еврипидом вместе не нашли бы слов, чтобы хоть приблизительно описать вам тень от тени ее красоты… Сидит она, опустив свой прекрасный профиль к пяльцам, глаз не поднимает. Хозяйка поставила гостям на вышитую скатерть блюдца с орехами, сухофруктами и принесла две маленькие чашечки кофе, черного и густого. Вот сидят наши друзья и в этнографическом экстазе разглядывают фотографии, цветы, вышивки, наслаждаются горечью кофе, сладостью изюма и миндаля в меду, как вдруг… Медленно поднялась от вышивки голова Елены Прекрасной, и взгляд нашего друга утонул в черных, как тот кофе, бездонных глазах. Время, как уже кто-то издавна заметил, вещь относительная, так что мы совершенно не можем сказать, как долго завороженно смотрели они друг на друга, – полагаем, считаные секунды. Но, по словам нашего приятеля, за эти мгновения оба они прожили целую жизнь, в которой было все: головокружительный вихрь объятий, обморочные судороги наслаждения, щемящая нежность касаний, доверчивая открытость распахнутых тел. Щедрой струей вливался в них хмелящий мед поцелуев, и – «…до сегодняшнего дня, – мечтательно улыбаясь, сказал он, – на моих губах живет вкус тех слез счастья, которые дрожали на ее длинных ресницах». Атмосфера в комнате накалилась так, что трудно было дышать. Парень в кепке с окаменевшим лицом встал и, громко хлопнув дверью, вышел из дома. Жена рассказчика внимательно разглядывала на дне чашечки кофейную гущу. А они смотрели друг на друга, и стучал за окном дождь, синело небо, лунный свет рисовал светлую дорожку на бесконечном полотне моря, а восход красил его серебристо-розовой краской. Зрели виноградные кисти, бурлило вино в чанах, и снова среди прихотливо вырезанных листьев лозы завязывались плоды…
– Вот так, – задумчиво сказал наш приятель, – в те несколько мгновений четверть века назад я прожил еще одну огромную, удивительную и прекрасную жизнь. И еще я точно знаю, что в глухой, Богом забытой деревушке живет женщина, которая, как и я, до самой смерти будет хранить в сердце радость этой долгой, счастливо прожитой жизни…
А когда мы осторожно выразили сомнение в ответных чувствах той греческой женщины, он с презрением посмотрел на нас и сказал: «Пошляк, что знаешь ты о любви…»
Вернемся, однако, к Академии изящных искусств. Понятное дело, возникла она не сама по себе. Ее учинил чернобородый крепыш, человек, которого звали Борис Шац. Он родился в Ковно в 1867 году во вполне патриархальной семье, учился в хедере. И казалось бы, сам Бог велел стать ему раввином. В крайнем случае – меламедом, учителем – уж больно смышленый был парнишка, но ветер эмансипации тогда уже вовсю гулял по еврейским местечкам. Он выдул Шаца из его убогого городка, и приземлился наш герой в славном городе Париже, где отдался совершенно неподобающему для еврея занятию, а именно обучению скульптуре.
Надо сказать, что запрет на изображение в иудаизме («Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и на земле внизу, и в воде ниже земли») трактуется по-разному: от полного неприятия любого фигуративного изображения до вполне либерального отношения, возникшего из удивительной способности евреев обходить запреты и уложения собственного Бога.
«Отчего же нельзя изображать людей? – удивился один из весьма ученых и знаменитых раввинов, которому мы задали сей волнующий нас вопрос. – Рисуй, лепи на здоровье, а если уж ты хочешь быть святее папы римского (раввин, конечно, выразился по-иному, но смысл сводился именно к этому), то не дорисуй хотя бы ноготь на мизинце его левой ноги».
Такое отношение к изобразительному искусству представляется нам исключительно правильным. Господь создал человека свободной личностью, чьей задачей (и не только в искусстве) является познание и личная трактовка окружающего мира. Истинным богохульством является тупое копирование, которое многие принимают за реализм. Что же касается кумира, то запрет этот разумнее понимать философически: ни из чего не сотворять себе кумира, будь то бутылка или государство, желудок или идея. Судя по всему, это прекрасно понимали наши предки, ибо множество фигуративных, в том числе и человеческих, изображений мы находим даже в синагогах: взять, к примеру, мозаичный пол древней синагоги, находящейся в киббуце Бейт-Альфа, или фрески другой – в Дура-Европос. К сожалению, увидеть означенные фрески можно только в репродукциях или копиях в Музее диаспоры (в Тель-Авиве), ибо сама синагога находится на территории Сирии, куда нам хода нет.
Эти, а также многие другие примеры (керамика, ткани, мозаики) доказывают, что у евреев, живших в стране Израиля, было свое пластическое сознание, которое напрочь было утрачено в диаспоре. Да по-другому и быть не могло, ибо главнейшие черты пластического мышления создаются окружающей художника конкретной действительностью: климатом, характером пейзажа и тому подобными местными деталями.
Народ, который не сидит на своей земле, а мечется по миру с чемоданом, может в этом чемодане вырастить философию, литературу, музыку даже, но не пластику. Порой он может создавать шедевры пластического искусства (каковыми, например, являются надгробные плиты еврейских местечек Украины), но это не проявление национального духа в скульптуре, а лишь искусство евреев, живших веками на Украине, и не имеющее ничего общего с тем, что делали евреи Марокко, Франции, Англии.
Лучшим доказательством отсутствия у евреев единого пластического языка является экспозиция ханукальных подсвечников Музея Израиля в Иерусалиме. Каждый из них – замечательный образец французской готики, итальянского Ренессанса, немецкого классицизма, украинского или польского барокко, марокканского мавританского стиля. Еврейская в них только ритуальная функция – девять рожков, что, согласитесь, отношения к национальному искусству не имеет. Аналогичным образом сложилась ситуация в «высоком искусстве» в ту эпоху, когда евреи получили в него доступ. Писсаро – французский художник, Модильяни – итальянский, Левитан (нравится это кому-то или нет) – русский, и у каждого из них соответственно больше общего с Сислеем, Симоне Мартини и Саврасовым, чем друг с другом, а то, что все трое знали иврит и имели красивые грустные глаза, остается фактом их личной биографии, а не свидетельством общности их пластического сознания.
В диаспоре евреи ослепли – лучшим доказательством этому является безобразный, китчевый характер большинства израильских синагог, примером которого может служить гробница пророка Самуила. Состоит она из двух уровней: наверху молятся мусульмане. Там в центре – кенотаф, покрытый коврами, над ним натянута ткань; зрелище варварское и весьма впечатляющее. Внизу среди пластического хаоса и безобразия молятся евреи. Освещает их чудовищная люстра, на которой висит табличка, извещающая, что куплена она на деньги неких мистера и миссис то ли из Аризоны, то ли из Майами, не помним – настолько все это противно. Увы, евреи думают чем угодно: головой, ушами, часто ногами – только не глазами.
Итак, любовь… Случалось ли вам, читатель, увидев портрет женщины, жившей многие, порой сотни, а то и тысячи лет назад, почувствовать неизъяснимое душевное волнение, теснение сердца и перехват дыхания? Нам случалось. Ибо истинному союзу сердец как пространство, так и время равным образом не помеха.
Вот, к примеру, один наш приятель посетил как-то остров Крит. И не один, с супругой. Там как-то поехали они на очередные раскопки. Черт знает где. В центре острова. Высоко в горах. Еле добрались. Целью их были развалины дворца одного из братьев царя Миноса. Рядом с этими руинами теснились несколько домов – крохотная горная деревенька. Честно говоря, можно было и не ехать. Такие же камни, как и во дворце самого Миноса, только совсем разваленные и очень далеко от центра тамошней цивилизации – города Гераклиона. Ну, добрались они туда (часа три по бездорожью), а камни закрыты. Обидно. Стоят они, значит, у забора и переживают. Вдруг откуда ни возьмись выходит гречанка. Немолодая уже. Как водится, вся в черном. Взгляд огненный, спина прямая, походка гордая, ну, по его словам, – чистая Клитемнестра. (Надо сказать, приятель наш – натура романтическая, а тут, сами понимаете, кругом живая история, да еще в подобающих декорациях.) Они гречанке говорят: как бы нам на эти камни посмотреть?
Она в ответ: я, говорит, открою, но с условием, что прежде вы попьете кофе.
Такое у них принято на Крите: чуть увидят странника, тут же поят его кофе, а чаще (ежели мужчина) то узо или ракией. И только потом разговаривают. Славный обычай.
И вот входят они в дом. Большая комната. Живут там, особенно в местах, где турист раз в год встречается, ох небогато. Так вот – комната, большая: пара столов, стулья с плетеными соломенными сиденьями. На окнах – занавески. На стенах фотографии – впечатляющие люди в усах и кепках. На столе ваза с букетом полевых цветов. В общем, честная, достойная бедность вполне древнегреческого покроя. И сидят там три дочери – девушки с классическими греческими профилями. Понятное дело, чистые Электра, Медея и Елена. И вышивают – болгарским, разумеется, крестом. А еще сидит там молодой человек. Здоровенный такой бугай. Ахилл, Аякс, а может, Менелай. Хотя скорее Парис. И смотрит он на Елену, которая, судя по словам нашего приятеля, ту древнегреческую за пояс заткнула бы, как два пальца… ох, нет, неудачное это сравнение, ну, в общем, красота ее такая была, что ни Гомер, ни Эсхил, ни даже Аристофан с Еврипидом вместе не нашли бы слов, чтобы хоть приблизительно описать вам тень от тени ее красоты… Сидит она, опустив свой прекрасный профиль к пяльцам, глаз не поднимает. Хозяйка поставила гостям на вышитую скатерть блюдца с орехами, сухофруктами и принесла две маленькие чашечки кофе, черного и густого. Вот сидят наши друзья и в этнографическом экстазе разглядывают фотографии, цветы, вышивки, наслаждаются горечью кофе, сладостью изюма и миндаля в меду, как вдруг… Медленно поднялась от вышивки голова Елены Прекрасной, и взгляд нашего друга утонул в черных, как тот кофе, бездонных глазах. Время, как уже кто-то издавна заметил, вещь относительная, так что мы совершенно не можем сказать, как долго завороженно смотрели они друг на друга, – полагаем, считаные секунды. Но, по словам нашего приятеля, за эти мгновения оба они прожили целую жизнь, в которой было все: головокружительный вихрь объятий, обморочные судороги наслаждения, щемящая нежность касаний, доверчивая открытость распахнутых тел. Щедрой струей вливался в них хмелящий мед поцелуев, и – «…до сегодняшнего дня, – мечтательно улыбаясь, сказал он, – на моих губах живет вкус тех слез счастья, которые дрожали на ее длинных ресницах». Атмосфера в комнате накалилась так, что трудно было дышать. Парень в кепке с окаменевшим лицом встал и, громко хлопнув дверью, вышел из дома. Жена рассказчика внимательно разглядывала на дне чашечки кофейную гущу. А они смотрели друг на друга, и стучал за окном дождь, синело небо, лунный свет рисовал светлую дорожку на бесконечном полотне моря, а восход красил его серебристо-розовой краской. Зрели виноградные кисти, бурлило вино в чанах, и снова среди прихотливо вырезанных листьев лозы завязывались плоды…
– Вот так, – задумчиво сказал наш приятель, – в те несколько мгновений четверть века назад я прожил еще одну огромную, удивительную и прекрасную жизнь. И еще я точно знаю, что в глухой, Богом забытой деревушке живет женщина, которая, как и я, до самой смерти будет хранить в сердце радость этой долгой, счастливо прожитой жизни…
А когда мы осторожно выразили сомнение в ответных чувствах той греческой женщины, он с презрением посмотрел на нас и сказал: «Пошляк, что знаешь ты о любви…»
Вернемся, однако, к Академии изящных искусств. Понятное дело, возникла она не сама по себе. Ее учинил чернобородый крепыш, человек, которого звали Борис Шац. Он родился в Ковно в 1867 году во вполне патриархальной семье, учился в хедере. И казалось бы, сам Бог велел стать ему раввином. В крайнем случае – меламедом, учителем – уж больно смышленый был парнишка, но ветер эмансипации тогда уже вовсю гулял по еврейским местечкам. Он выдул Шаца из его убогого городка, и приземлился наш герой в славном городе Париже, где отдался совершенно неподобающему для еврея занятию, а именно обучению скульптуре.
Надо сказать, что запрет на изображение в иудаизме («Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и на земле внизу, и в воде ниже земли») трактуется по-разному: от полного неприятия любого фигуративного изображения до вполне либерального отношения, возникшего из удивительной способности евреев обходить запреты и уложения собственного Бога.
«Отчего же нельзя изображать людей? – удивился один из весьма ученых и знаменитых раввинов, которому мы задали сей волнующий нас вопрос. – Рисуй, лепи на здоровье, а если уж ты хочешь быть святее папы римского (раввин, конечно, выразился по-иному, но смысл сводился именно к этому), то не дорисуй хотя бы ноготь на мизинце его левой ноги».
Такое отношение к изобразительному искусству представляется нам исключительно правильным. Господь создал человека свободной личностью, чьей задачей (и не только в искусстве) является познание и личная трактовка окружающего мира. Истинным богохульством является тупое копирование, которое многие принимают за реализм. Что же касается кумира, то запрет этот разумнее понимать философически: ни из чего не сотворять себе кумира, будь то бутылка или государство, желудок или идея. Судя по всему, это прекрасно понимали наши предки, ибо множество фигуративных, в том числе и человеческих, изображений мы находим даже в синагогах: взять, к примеру, мозаичный пол древней синагоги, находящейся в киббуце Бейт-Альфа, или фрески другой – в Дура-Европос. К сожалению, увидеть означенные фрески можно только в репродукциях или копиях в Музее диаспоры (в Тель-Авиве), ибо сама синагога находится на территории Сирии, куда нам хода нет.
Эти, а также многие другие примеры (керамика, ткани, мозаики) доказывают, что у евреев, живших в стране Израиля, было свое пластическое сознание, которое напрочь было утрачено в диаспоре. Да по-другому и быть не могло, ибо главнейшие черты пластического мышления создаются окружающей художника конкретной действительностью: климатом, характером пейзажа и тому подобными местными деталями.
Народ, который не сидит на своей земле, а мечется по миру с чемоданом, может в этом чемодане вырастить философию, литературу, музыку даже, но не пластику. Порой он может создавать шедевры пластического искусства (каковыми, например, являются надгробные плиты еврейских местечек Украины), но это не проявление национального духа в скульптуре, а лишь искусство евреев, живших веками на Украине, и не имеющее ничего общего с тем, что делали евреи Марокко, Франции, Англии.
Лучшим доказательством отсутствия у евреев единого пластического языка является экспозиция ханукальных подсвечников Музея Израиля в Иерусалиме. Каждый из них – замечательный образец французской готики, итальянского Ренессанса, немецкого классицизма, украинского или польского барокко, марокканского мавританского стиля. Еврейская в них только ритуальная функция – девять рожков, что, согласитесь, отношения к национальному искусству не имеет. Аналогичным образом сложилась ситуация в «высоком искусстве» в ту эпоху, когда евреи получили в него доступ. Писсаро – французский художник, Модильяни – итальянский, Левитан (нравится это кому-то или нет) – русский, и у каждого из них соответственно больше общего с Сислеем, Симоне Мартини и Саврасовым, чем друг с другом, а то, что все трое знали иврит и имели красивые грустные глаза, остается фактом их личной биографии, а не свидетельством общности их пластического сознания.
В диаспоре евреи ослепли – лучшим доказательством этому является безобразный, китчевый характер большинства израильских синагог, примером которого может служить гробница пророка Самуила. Состоит она из двух уровней: наверху молятся мусульмане. Там в центре – кенотаф, покрытый коврами, над ним натянута ткань; зрелище варварское и весьма впечатляющее. Внизу среди пластического хаоса и безобразия молятся евреи. Освещает их чудовищная люстра, на которой висит табличка, извещающая, что куплена она на деньги неких мистера и миссис то ли из Аризоны, то ли из Майами, не помним – настолько все это противно. Увы, евреи думают чем угодно: головой, ушами, часто ногами – только не глазами.