Страница:
Это все мои еврейские корни, подумал он. Я могу обсуждать это вслух, думать об этом, сравнивать это с тысячей книг и эссе, разобрать по косточкам основные идеи и мотивы, весь скрытый подтекст, отпускать на эту тему язвительные шуточки, и тем не менее я не в состоянии сделать ничегошеньки, чтобы остаться в живых.
По контрасту он подумал о себе, и контраст вышел неутешительным. Пятьдесят шесть лет он не обращал никакого внимания на свое тело. Зарядка вызывала у него отвращение. Он взглянул на свой живот, студенистую массу, оттопыривающую халат. Слишком толстый, слишком слабый, слишком медленный. Он представил, как карабкается вверх по холму или бежит по переулку, а курд за ним. Он поскальзывается и ползет вперед. Курд настигает его огромными шагами атлета. А у Данцига нет ничего, ничего, чем можно было бы сразиться с ним. Весь его ум, его слава, его власть – ничто.
И что тогда будет? Он знал ответ. Он умрет.
Головная боль расползалась по позвоночнику, отдавала в спину. Еврей, скрывающийся на чердаке. Одна и та же старая история, и нет ей конца. Столетия чердаков. Все наконец-то свелось к этому, разве не так. К игре, в которую они играют от скуки. Игра называется "Убей еврея". Убейте вонючего жида, мальчики, давайте выбейте его вонючие зубы, дайте пинка под вонючий зад.
Убейте еврея, мальчики, убейте его.
Он покачал головой. К нему подкрадывалось безумие, он понимал это. История не давала ему покоя. Об одном грозном владыке как-то сказали, что его расцвет пришелся на период, когда все вокруг было спокойно, и Данциг презирал его за это. Перед глазами у него встали другие картины: евреи, отправляющиеся в печи, рабы, услужливо помогающие работорговцам, христианские мученики, улыбающиеся с костров или из ям с дикими зверями. Слабейшие погибают. Таков был другой закон, столь же суровый, как и закон энтропии, и в определенном смысле родственный ему.
"Ладно, – велел он себе, – за работу".
Он пролистал бумаги, лежащие перед ним – различные наброски, теории заговора, списки людей и организаций, которым может быть выгодна его смерть. Перечень был внушительный.
"Может, ты и впрямь дурак, – сказал он себе и безрадостно усмехнулся нелепости собственного утверждения. – Может, ты просто психованный еврей; давай поезжай на Майами-Бич, отдохни".
Но за дверью скрипнула ступенька – он знал, что это какой-нибудь сотрудник службы безопасности управления с израильским «узи» в руках и затычками в ушах, – и он вновь принялся за работу.
– Что он сказал, Пол? Про меня что-нибудь говорил? Вы его успокоили? Представляете, он заявил, что я работаю на русских, честное слово. Пол, он спятил. Он утихомирился, Пол? Он сказал, что намерен вызвать журналистов. Ох, боже мой, представляете себе, что поднимется, если…
Чарди уже доводилось видеть такое прежде, когда блестящий человечек из низов, который знал на три процента больше всех тех, кто отдавал ему приказы, наконец-то дорывался до возможности раздавать приказания самому, и это его губило. Тот, кто во всеуслышание говорил за глаза о других, начинал болезненно терзаться воображаемыми разговорами за глаза о нем самом, никому не верил, желал все знать.
– Думаю, он уже немного успокоился. У него была тяжелая ночь.
– Я всегда считал, что у него маниакально-депрессивный психоз, это было видно, даже когда он был в зените славы. И что ему стукнуло в голову?
– Как обычно. Заговоры, тайные происки, все в таком роде. Ничего нового. Сообразил наконец, что может схлопотать пулю в затылок. И теперь сам не свой.
– Понятно. Я хочу, чтобы вы были поблизости. На тот случай, если он опять закатит нам концерт.
– Он уже в норме. Хочет покопаться в своих архивах.
– И все же оставайтесь здесь. Так хочет Сэм, так хочу я. Просто на всякий случай. Вы можете достучаться до него. Больше никто. Дело в том, что…
– У меня есть кое-какие дела, Майлз.
– Чарди…
– Прости.
– Чарди.
– Увольняй меня, Майлз. Вот увидишь, как на это отреагирует Данциг. Посмотришь, что он станет делать. И тогда уже никогда не быть тебе архиепископом, Майлз. – Чарди улыбнулся. – Будь паинькой, Майлз. Не забудь отстоять позднюю обедню.
Он развернулся и вышел за порог, в яркое джорджтаунское утро.
Он залил полный бак и заплатил парнишке у кассы.
– Есть здесь где-нибудь поблизости городок под названием Колумбия?
– Это дальше. Прямо по дороге. Еще миль десять.
– Спасибо.
Он вновь влился в поток машин, и «шевроле» последовал его примеру. Чарди немного снизил скорость, и машины позади него засигналили, потом принялись объезжать его. Несколько человек выругались, проносясь мимо. Он ехал со скоростью в двадцать миль в тридцатипятимильной зоне и время от времени приостанавливался в нерешительности. Внезапно позади него не осталось больше машин, кроме зеленого «шевроле», который не мог обогнать его. В зеркале заднего вида маячили две мрачные молодые физиономии, пристально уставившиеся перед собой. Чарди остановился перед светофором.
Когда загорелся зеленый, он переключился на заднюю скорость и выжал газ. Машины с грохотом врезались одна в другую; Чарди отбросило на спинку сиденья. Он тряхнул головой, чтобы разогнать туман, переключился на первую скорость и рванул вперед. Отъезжая, он различил позади смятую в лепешку решетку радиатора преследователей и расползающуюся под двигателем лужу. Один из агентов выскочил из машины и заорал ему вслед:
– Чарди, сукин ты сын!
Чарди покатил по Коулсвиль-роуд.
Он помедлил. Ничего общего с Вашингтоном, да и с любым другим городом восточного побережья или среднего запада. Пожалуй, скорее что-то в духе Калифорнии или представления человека с восточного побережья о Калифорнии. Шикарные деревянные дома, выкрашенные в модные оттенки от коричневого до серого, папоротники на окнах, практичные машины вроде «вольво» или «рэббитов», запутанные извилистые улочки, не ведущие никуда, кроме собственного начала. Он уже час плутал по этой холмистой утопии в поисках необычного адреса: Дворик Босоногого Мальчика, дом 10013. Неужели на этом дворике действительно десять тысяч домов с десятью тысячами «вольво» и десятью тысячами папоротников? И вообще, почему вдруг дворик? Но в конце концов он сообразил. Он отыскал этот самый дворик – это оказалась самая обыкновенная улочка – и подъехал к сбившимся в кучу домам в псевдонормандском стиле. Нужный дом оказался основательным строением, стоявшим на круговом ответвлении от дороги. Чарди свернул туда, отметив на обочине детский трехколесный велосипед, ярко-оранжевый и с низким сиденьем. Выходит, у них все-таки были дети. Или у мужчины, за которого она вышла замуж. Чарди выбрался из машины, перешагнул через велосипед и двинулся по короткой дорожке.
Он постучался. А вдруг ее нет дома и весь этот долгий путь – псу под хвост? Надо было предварительно позвонить. А вдруг она не захочет его видеть? Заранее никогда не скажешь; возможно, по зрелом размышлении она сочтет за лучшее не ворошить прошлое.
Из-за деревянной двери послышался приглушенный голос.
– Кто там?
Страх? Неужели и в этом раю людей тоже снедают тревоги?
– Мэрион, это Пол Чарди.
Дверь немедленно распахнулась.
– Господи, Пол!
– Привет, Мэрион. Надо мне было позвонить. Я случайно проезжал мимо и подумал: была не была!
– Как ты меня нашел? У нас в Колумбии с первого раза никто ничего не находит.
– Повезло, – ответил он, решив не пускаться в рассказы о потерянном часе.
– Проходи.
Она провела его в гостиную, комнату в кремовых тонах, полную комнатных растений и света и обставленную скромной чистенькой мебелью.
– У тебя уютно.
– Прости за беспорядок. В этом месяце у нас гостят дети моего мужа.
– Не переживай. Видела бы ты мою берлогу.
– Присаживайся, Пол. Кофе будешь?
– Спасибо. С удовольствием.
Она отправилась варить кофе, а он уселся на диван.
– Пол, – донеслось из кухни, – я очень рада тебя видеть.
Она появилась на пороге с двумя чашками.
– Насколько я помню, ты всегда пил черный.
– Я не изменил своим привычкам. Помнишь ту ночь в Гонконге? Мы с Френчи только что вернулись из Вьетнама. Ты встречала нас в аэропорту. В шестьдесят шестом или в шестьдесят седьмом?
– В шестьдесят шестом.
– Да, в шестьдесят шестом. А как мы отпраздновали возвращение? Отправились в то местечко в Хэппи-Вэлли. "Золотое окно", что ли. Прямо по соседству с мебельной фабрикой, и там пахло лаком и ревела циркулярная пила. А помнишь, какие там были рыбы, целых шесть прудов? Они были с подсветкой? Господи, как мы тогда напились. Во всяком случае, мы с Френчи. А на следующий день в восемь тридцать у нас была назначена встреча с Саем Брашером. И ты еще заставила таксиста найти какое-нибудь местечко, которое работало бы в пять утра. А там заказала кофе и заставила нас его выпить. Черный кофе. И не пустила нас обратно в гостиницу. В ту ночь ты спасла наши шкуры, Мэрион. Помнишь?
– Да, Пол. Помню.
Чарди откинулся на спинку дивана, сделал глоток кофе.
– Да, ночка удалась на славу.
– А помнишь девицу, которая никак не хотела от тебя отвязываться? В "Золотом окне". А потом ты исчез на три дня, когда уладил все вопросы с Саем Брашером.
– Ну да, – сказал Чарди.
– Ну мы-то, разумеется, знали, где ты был.
– Ну да, – повторил Чарди, ухмыляясь, как будто помнил свою мимолетную подружку.
И тут он и в самом деле ее вспомнил, девицу с азиатскими чертами лица. Она жила в городе, в обшарпанной маленькой квартирке вместе с тремя детьми. Он тогда подцепил от нее триппер. Френчи тоже с ней спал, но это было после другой командировки, уже без Мэрион.
– Мэрион, у меня просто из головы это не выходит. Эх, вот были времена.
– Я раньше тоже вспоминала об этом, Пол.
– А теперь нет? Господи, как это тебе удалось? Я так и увяз в шестидесятых.
– Вы тогда были совсем молодыми. Это была ваша молодость. Молодость всегда вспоминаешь с тоской. А я… наверное, это связано с тем, что я начала новую жизнь. У меня другая семья. Другие друзья. А у тебя просто другой виток того же цикла.
– Но ты не можешь не скучать по нему. По Французу. Мне ужасно его не хватает.
– Я скучаю, Пол. Разумеется. Таких, как Френчи, – один на миллион. Я все время по нему скучаю.
– Старина Френчи. Он так многому меня научил. О, он дал мне многое.
– Но, Пол, прошлое может быть опасным. Я никогда не рассказывала тебе – да и вообще кому бы то ни было – об этом. Но после того, как Френчи погиб, я пережила очень тяжелые времена. Я долго приходила в себя. Меня заставили понять, как он губил меня. Мне пришлось выкинуть его из головы. Выкинуть из головы все, что связано с ним, и идти вперед.
– Жаль, что я так не могу.
– Ты можешь. Френчи всегда говорил, что ты самый сильный из всех.
– Ох, Френчи. Старый греховодник. Где его похоронили, Мэрион? Я хотел бы его проведать. Всего один раз, в память о добрых старых временах.
– В Кливленде, Пол. Там очень мило. Его кремировали, а прах похоронили в склепе на тихом кладбище под Кливлендом.
– Может быть, когда-нибудь я туда съезжу, – сказал Пол.
– Пол, ты пьешь?
– Не то чтобы очень.
Он громко засмеялся.
Мэрион неловко кивнула.
Она до сих пор была красивой женщиной, вернее, он все еще мог разглядеть в ней эту красоту сквозь возраст, сквозь ее полноту. Она вся стала какая-то пергаментная. Кожа у нее была такая загорелая, что, казалось, лучилась. И ноги остались стройными и красивыми, как были. Она ведь когда-то работала стюардессой, припомнилось ему смутно. Да, Френчи всегда крутил со стюардессами; их к нему как магнитом тянуло.
– У меня прямо зла не хватает, как подумаю, что он так давно погиб, а я все это время ни о чем не подозревал. Уж хотя бы о его смерти эти уроды могли бы мне сообщить.
– Мне никогда не нравилась секретность. Я терпеть не могла все эти штучки.
– А, они сами не соображают, что делают.
Чарди с преувеличенным презрением махнул рукой. Потом громко расхохотался и снова расплескал кофе.
– Господи, вот уроды, – сказал он.
Мэрион наблюдала за ним.
– Все-таки ты пьешь.
– Дурная привычка. Ничего серьезного. Я пью, мелю языком все, что мне вздумается. Наживаю себе врагов, убиваю время. Я сентиментальничаю, навещаю старых друзей. – Он снова рассмеялся. – Только посмотри на меня. Гоняюсь за призраками.
– Пол, тебе нужна помощь.
– Нет-нет, у Пола все прекрасно. Старина Пол, он силен. Он силен. Френчи действительно так сказал?
– Сказал.
– Я любил его. Мэрион, мне нужно знать. Что они с ним сделали?
Она глубоко вздохнула, остановилась у окна и устремила взгляд на другие такие же дома.
– У нас такой хороший район, Пол. Здесь так зелено и нарядно. Детям тут раздолье. Здесь повсюду бассейны и детские площадки для малышей. И все магазинчики рядом. Это чудесное место. Я так счастлива здесь.
– Мэрион. Прошу тебя, расскажи мне. Я должен знать.
– Пол, я не хочу возвращаться к тем временам. Мне было так плохо. Ты не представляешь себе, как плохо мне было. Думаю, лучше тебе уйти. Ничего не выйдет. Я просто не могу туда вернуться. Ты знаешь, сколько сил я положила на то, чтобы попасть сюда, Пол? Чтобы жить такой жизнью? Это именно та жизнь, о которой я всегда мечтала, Пол, которой всегда хотела.
– Помоги мне, Мэрион. Пожалуйста, помоги. Мне нужна твоя помощь.
– Ты здесь не из памяти о добрых старых временах, Пол. Не из любви или верности. Ты все еще в деле. Я чую это, Пол.
Она стояла у окна.
– Это так важно, Мэрион.
– Это ведь было ужасно, разве не так, Пол? Все то, чем занимались вы с Френчи. Вы казались себе такими героями, такими важными людьми, мотались по всему миру. Ваш долг, так вы это называли. Вы боролись за свободу. Боролись за Америку. Но вы были просто-напросто наемными головорезами. Бандитами. Убийцами. Скажешь, нет? Может, это и есть тот башмак, который подходит вам по размеру.
– Не знаю, Мэрион. Я не знаю, кто мы были такие.
– Френчи рассказывал мне, много лет спустя, что во Вьетнаме несчастные случаи происходили постоянно. Ненужные люди гибли всегда. А солдаты, с которыми вы работали в Южной Америке, были настоящие звери, они ненавидели всех и вся. Там иной раз творилась такая жестокость, что и представить невозможно. Она просто перехлестывала через край.
– Вокруг творилось черт-те что. Такое уж было время.
– "Туго". Так, кажется, вы говорили. Это было любимое словечко Френчи. "Очень туго пришлось, милая", – говорил он, возвращаясь обратно, перед тем как напиться до бесчувствия. А значило это, что уйму людей опять жестоко и бессмысленно лишили жизни ни за что ни про что. Разве не так?
– Иногда.
– Тебе известно, Пол, что последние пять лет своей жизни Френчи не занимался со мной любовью? О да, он пытался, еще как пытался. У него просто ничего не получалось. Война пожирала его. Она уничтожала великого Френчи Шорта. Он пытался выйти из игры, пока она не убила его, и понял, что у него ничего не получится. Он знал это. В последней командировке он знал.
– Знал?
– Вот они, Пол. Смотри.
За двором, за изгородью сломя голову неслись по улице два мальчика и девочка в купальных костюмах и кроссовках; младший мальчик далеко оторвался от других и мчался впереди, пыхтя как паровоз, старший был слишком невозмутим, чтобы это заметить, а девочка со смехом замыкала вереницу.
– Они славные ребятишки, Пол. Очень славные. Они живут у меня всего месяц и пять или шесть выходных в году, и я их не рожала, но Бог мне свидетель, я люблю их, Пол. Бог мне свидетель, я люблю их.
Она обернулась; в глазах у нее стояли слезы.
– Пол, тебе лучше уйти. У меня просто нет сил представлять вас друг другу. Ладно? Иди, Пол, уезжай отсюда.
– Мэрион. Пожалуйста, помоги мне. Как погиб Френчи? Вернись в прошлое, всего один раз. Это очень важно. Ты не представляешь себе, насколько важно.
Женщина начала всхлипывать. Он быстро подошел к ней, но она шарахнулась от его прикосновения.
– Все нормально, – яростно сказала она. – Все хорошо.
Лицо у нее опухло, глаза были красные и заплаканные.
– Он утонул?
– Так было написано в австрийском свидетельстве о смерти. Но…
– Что?
– Пол, когда его готовили к кремации, мне в отель позвонили. Это было в Кливленде. Звонил хозяин похоронного бюро. Он попросил меня подъехать. Я поехала – под дождем, во взятой напрокат машине. Он был совсем старик. Кроме него, там никого не было. Он сказал, что просит прощения за беспокойство, что не хотел никого тревожить. Но в морге что-то напутали, и гроб по ошибке открыли. Он хотел знать, не намерена ли я провести какое-либо расследование. Выяснилось одно обстоятельство, о котором мне следовало знать. Он сказал, что просто пытается обезопасить себя. Ну, я, разумеется, спросила, что это за обстоятельство. Пол, он отвел меня в покойницкую и показал все. Мне пришлось на это смотреть, Пол.
Она замолкла.
– Как погиб Френчи, Мэрион?
– Его убили сварочной горелкой, Пол. Моего красавца Френчи. Они жгли его, пока он не умер. Они сожгли ему все лицо.
Глава 43
По контрасту он подумал о себе, и контраст вышел неутешительным. Пятьдесят шесть лет он не обращал никакого внимания на свое тело. Зарядка вызывала у него отвращение. Он взглянул на свой живот, студенистую массу, оттопыривающую халат. Слишком толстый, слишком слабый, слишком медленный. Он представил, как карабкается вверх по холму или бежит по переулку, а курд за ним. Он поскальзывается и ползет вперед. Курд настигает его огромными шагами атлета. А у Данцига нет ничего, ничего, чем можно было бы сразиться с ним. Весь его ум, его слава, его власть – ничто.
И что тогда будет? Он знал ответ. Он умрет.
Головная боль расползалась по позвоночнику, отдавала в спину. Еврей, скрывающийся на чердаке. Одна и та же старая история, и нет ей конца. Столетия чердаков. Все наконец-то свелось к этому, разве не так. К игре, в которую они играют от скуки. Игра называется "Убей еврея". Убейте вонючего жида, мальчики, давайте выбейте его вонючие зубы, дайте пинка под вонючий зад.
Убейте еврея, мальчики, убейте его.
Он покачал головой. К нему подкрадывалось безумие, он понимал это. История не давала ему покоя. Об одном грозном владыке как-то сказали, что его расцвет пришелся на период, когда все вокруг было спокойно, и Данциг презирал его за это. Перед глазами у него встали другие картины: евреи, отправляющиеся в печи, рабы, услужливо помогающие работорговцам, христианские мученики, улыбающиеся с костров или из ям с дикими зверями. Слабейшие погибают. Таков был другой закон, столь же суровый, как и закон энтропии, и в определенном смысле родственный ему.
"Ладно, – велел он себе, – за работу".
Он пролистал бумаги, лежащие перед ним – различные наброски, теории заговора, списки людей и организаций, которым может быть выгодна его смерть. Перечень был внушительный.
"Может, ты и впрямь дурак, – сказал он себе и безрадостно усмехнулся нелепости собственного утверждения. – Может, ты просто психованный еврей; давай поезжай на Майами-Бич, отдохни".
Но за дверью скрипнула ступенька – он знал, что это какой-нибудь сотрудник службы безопасности управления с израильским «узи» в руках и затычками в ушах, – и он вновь принялся за работу.
* * *
Повышение тяжким бременем лежало на плечах Ланахана, пригибало его к земле. Его маленькие глазки бегали еще больше обыкновенного, он судорожно и тяжело дышал. Оставлять Чарди без присмотра он не хотел и хвостом шел за ним вот уже через пятую комнату.– Что он сказал, Пол? Про меня что-нибудь говорил? Вы его успокоили? Представляете, он заявил, что я работаю на русских, честное слово. Пол, он спятил. Он утихомирился, Пол? Он сказал, что намерен вызвать журналистов. Ох, боже мой, представляете себе, что поднимется, если…
Чарди уже доводилось видеть такое прежде, когда блестящий человечек из низов, который знал на три процента больше всех тех, кто отдавал ему приказы, наконец-то дорывался до возможности раздавать приказания самому, и это его губило. Тот, кто во всеуслышание говорил за глаза о других, начинал болезненно терзаться воображаемыми разговорами за глаза о нем самом, никому не верил, желал все знать.
– Думаю, он уже немного успокоился. У него была тяжелая ночь.
– Я всегда считал, что у него маниакально-депрессивный психоз, это было видно, даже когда он был в зените славы. И что ему стукнуло в голову?
– Как обычно. Заговоры, тайные происки, все в таком роде. Ничего нового. Сообразил наконец, что может схлопотать пулю в затылок. И теперь сам не свой.
– Понятно. Я хочу, чтобы вы были поблизости. На тот случай, если он опять закатит нам концерт.
– Он уже в норме. Хочет покопаться в своих архивах.
– И все же оставайтесь здесь. Так хочет Сэм, так хочу я. Просто на всякий случай. Вы можете достучаться до него. Больше никто. Дело в том, что…
– У меня есть кое-какие дела, Майлз.
– Чарди…
– Прости.
– Чарди.
– Увольняй меня, Майлз. Вот увидишь, как на это отреагирует Данциг. Посмотришь, что он станет делать. И тогда уже никогда не быть тебе архиепископом, Майлз. – Чарди улыбнулся. – Будь паинькой, Майлз. Не забудь отстоять позднюю обедню.
Он развернулся и вышел за порог, в яркое джорджтаунское утро.
* * *
На Коулсвиль-роуд, не доезжая до кольцевого шоссе Белтвэй, огибавшего Вашингтон, Чарди различил в потоке машин «шевроле». Зеленый, с высокой антенной. Все как всегда, не так ли? Казалось бы, они должны были обзавестись новыми машинами, но это неизменно были темные «шевроле». Чарди сбросил газ, и они сбросили газ. Он набрал скорость, и они набрали скорость. Он свернул на бензоколонку, они затормозили у обочины.Он залил полный бак и заплатил парнишке у кассы.
– Есть здесь где-нибудь поблизости городок под названием Колумбия?
– Это дальше. Прямо по дороге. Еще миль десять.
– Спасибо.
Он вновь влился в поток машин, и «шевроле» последовал его примеру. Чарди немного снизил скорость, и машины позади него засигналили, потом принялись объезжать его. Несколько человек выругались, проносясь мимо. Он ехал со скоростью в двадцать миль в тридцатипятимильной зоне и время от времени приостанавливался в нерешительности. Внезапно позади него не осталось больше машин, кроме зеленого «шевроле», который не мог обогнать его. В зеркале заднего вида маячили две мрачные молодые физиономии, пристально уставившиеся перед собой. Чарди остановился перед светофором.
Когда загорелся зеленый, он переключился на заднюю скорость и выжал газ. Машины с грохотом врезались одна в другую; Чарди отбросило на спинку сиденья. Он тряхнул головой, чтобы разогнать туман, переключился на первую скорость и рванул вперед. Отъезжая, он различил позади смятую в лепешку решетку радиатора преследователей и расползающуюся под двигателем лужу. Один из агентов выскочил из машины и заорал ему вслед:
– Чарди, сукин ты сын!
Чарди покатил по Коулсвиль-роуд.
Он помедлил. Ничего общего с Вашингтоном, да и с любым другим городом восточного побережья или среднего запада. Пожалуй, скорее что-то в духе Калифорнии или представления человека с восточного побережья о Калифорнии. Шикарные деревянные дома, выкрашенные в модные оттенки от коричневого до серого, папоротники на окнах, практичные машины вроде «вольво» или «рэббитов», запутанные извилистые улочки, не ведущие никуда, кроме собственного начала. Он уже час плутал по этой холмистой утопии в поисках необычного адреса: Дворик Босоногого Мальчика, дом 10013. Неужели на этом дворике действительно десять тысяч домов с десятью тысячами «вольво» и десятью тысячами папоротников? И вообще, почему вдруг дворик? Но в конце концов он сообразил. Он отыскал этот самый дворик – это оказалась самая обыкновенная улочка – и подъехал к сбившимся в кучу домам в псевдонормандском стиле. Нужный дом оказался основательным строением, стоявшим на круговом ответвлении от дороги. Чарди свернул туда, отметив на обочине детский трехколесный велосипед, ярко-оранжевый и с низким сиденьем. Выходит, у них все-таки были дети. Или у мужчины, за которого она вышла замуж. Чарди выбрался из машины, перешагнул через велосипед и двинулся по короткой дорожке.
Он постучался. А вдруг ее нет дома и весь этот долгий путь – псу под хвост? Надо было предварительно позвонить. А вдруг она не захочет его видеть? Заранее никогда не скажешь; возможно, по зрелом размышлении она сочтет за лучшее не ворошить прошлое.
Из-за деревянной двери послышался приглушенный голос.
– Кто там?
Страх? Неужели и в этом раю людей тоже снедают тревоги?
– Мэрион, это Пол Чарди.
Дверь немедленно распахнулась.
– Господи, Пол!
– Привет, Мэрион. Надо мне было позвонить. Я случайно проезжал мимо и подумал: была не была!
– Как ты меня нашел? У нас в Колумбии с первого раза никто ничего не находит.
– Повезло, – ответил он, решив не пускаться в рассказы о потерянном часе.
– Проходи.
Она провела его в гостиную, комнату в кремовых тонах, полную комнатных растений и света и обставленную скромной чистенькой мебелью.
– У тебя уютно.
– Прости за беспорядок. В этом месяце у нас гостят дети моего мужа.
– Не переживай. Видела бы ты мою берлогу.
– Присаживайся, Пол. Кофе будешь?
– Спасибо. С удовольствием.
Она отправилась варить кофе, а он уселся на диван.
– Пол, – донеслось из кухни, – я очень рада тебя видеть.
Она появилась на пороге с двумя чашками.
– Насколько я помню, ты всегда пил черный.
– Я не изменил своим привычкам. Помнишь ту ночь в Гонконге? Мы с Френчи только что вернулись из Вьетнама. Ты встречала нас в аэропорту. В шестьдесят шестом или в шестьдесят седьмом?
– В шестьдесят шестом.
– Да, в шестьдесят шестом. А как мы отпраздновали возвращение? Отправились в то местечко в Хэппи-Вэлли. "Золотое окно", что ли. Прямо по соседству с мебельной фабрикой, и там пахло лаком и ревела циркулярная пила. А помнишь, какие там были рыбы, целых шесть прудов? Они были с подсветкой? Господи, как мы тогда напились. Во всяком случае, мы с Френчи. А на следующий день в восемь тридцать у нас была назначена встреча с Саем Брашером. И ты еще заставила таксиста найти какое-нибудь местечко, которое работало бы в пять утра. А там заказала кофе и заставила нас его выпить. Черный кофе. И не пустила нас обратно в гостиницу. В ту ночь ты спасла наши шкуры, Мэрион. Помнишь?
– Да, Пол. Помню.
Чарди откинулся на спинку дивана, сделал глоток кофе.
– Да, ночка удалась на славу.
– А помнишь девицу, которая никак не хотела от тебя отвязываться? В "Золотом окне". А потом ты исчез на три дня, когда уладил все вопросы с Саем Брашером.
– Ну да, – сказал Чарди.
– Ну мы-то, разумеется, знали, где ты был.
– Ну да, – повторил Чарди, ухмыляясь, как будто помнил свою мимолетную подружку.
И тут он и в самом деле ее вспомнил, девицу с азиатскими чертами лица. Она жила в городе, в обшарпанной маленькой квартирке вместе с тремя детьми. Он тогда подцепил от нее триппер. Френчи тоже с ней спал, но это было после другой командировки, уже без Мэрион.
– Мэрион, у меня просто из головы это не выходит. Эх, вот были времена.
– Я раньше тоже вспоминала об этом, Пол.
– А теперь нет? Господи, как это тебе удалось? Я так и увяз в шестидесятых.
– Вы тогда были совсем молодыми. Это была ваша молодость. Молодость всегда вспоминаешь с тоской. А я… наверное, это связано с тем, что я начала новую жизнь. У меня другая семья. Другие друзья. А у тебя просто другой виток того же цикла.
– Но ты не можешь не скучать по нему. По Французу. Мне ужасно его не хватает.
– Я скучаю, Пол. Разумеется. Таких, как Френчи, – один на миллион. Я все время по нему скучаю.
– Старина Френчи. Он так многому меня научил. О, он дал мне многое.
– Но, Пол, прошлое может быть опасным. Я никогда не рассказывала тебе – да и вообще кому бы то ни было – об этом. Но после того, как Френчи погиб, я пережила очень тяжелые времена. Я долго приходила в себя. Меня заставили понять, как он губил меня. Мне пришлось выкинуть его из головы. Выкинуть из головы все, что связано с ним, и идти вперед.
– Жаль, что я так не могу.
– Ты можешь. Френчи всегда говорил, что ты самый сильный из всех.
– Ох, Френчи. Старый греховодник. Где его похоронили, Мэрион? Я хотел бы его проведать. Всего один раз, в память о добрых старых временах.
– В Кливленде, Пол. Там очень мило. Его кремировали, а прах похоронили в склепе на тихом кладбище под Кливлендом.
– Может быть, когда-нибудь я туда съезжу, – сказал Пол.
– Пол, ты пьешь?
– Не то чтобы очень.
Он громко засмеялся.
Мэрион неловко кивнула.
Она до сих пор была красивой женщиной, вернее, он все еще мог разглядеть в ней эту красоту сквозь возраст, сквозь ее полноту. Она вся стала какая-то пергаментная. Кожа у нее была такая загорелая, что, казалось, лучилась. И ноги остались стройными и красивыми, как были. Она ведь когда-то работала стюардессой, припомнилось ему смутно. Да, Френчи всегда крутил со стюардессами; их к нему как магнитом тянуло.
– У меня прямо зла не хватает, как подумаю, что он так давно погиб, а я все это время ни о чем не подозревал. Уж хотя бы о его смерти эти уроды могли бы мне сообщить.
– Мне никогда не нравилась секретность. Я терпеть не могла все эти штучки.
– А, они сами не соображают, что делают.
Чарди с преувеличенным презрением махнул рукой. Потом громко расхохотался и снова расплескал кофе.
– Господи, вот уроды, – сказал он.
Мэрион наблюдала за ним.
– Все-таки ты пьешь.
– Дурная привычка. Ничего серьезного. Я пью, мелю языком все, что мне вздумается. Наживаю себе врагов, убиваю время. Я сентиментальничаю, навещаю старых друзей. – Он снова рассмеялся. – Только посмотри на меня. Гоняюсь за призраками.
– Пол, тебе нужна помощь.
– Нет-нет, у Пола все прекрасно. Старина Пол, он силен. Он силен. Френчи действительно так сказал?
– Сказал.
– Я любил его. Мэрион, мне нужно знать. Что они с ним сделали?
Она глубоко вздохнула, остановилась у окна и устремила взгляд на другие такие же дома.
– У нас такой хороший район, Пол. Здесь так зелено и нарядно. Детям тут раздолье. Здесь повсюду бассейны и детские площадки для малышей. И все магазинчики рядом. Это чудесное место. Я так счастлива здесь.
– Мэрион. Прошу тебя, расскажи мне. Я должен знать.
– Пол, я не хочу возвращаться к тем временам. Мне было так плохо. Ты не представляешь себе, как плохо мне было. Думаю, лучше тебе уйти. Ничего не выйдет. Я просто не могу туда вернуться. Ты знаешь, сколько сил я положила на то, чтобы попасть сюда, Пол? Чтобы жить такой жизнью? Это именно та жизнь, о которой я всегда мечтала, Пол, которой всегда хотела.
– Помоги мне, Мэрион. Пожалуйста, помоги. Мне нужна твоя помощь.
– Ты здесь не из памяти о добрых старых временах, Пол. Не из любви или верности. Ты все еще в деле. Я чую это, Пол.
Она стояла у окна.
– Это так важно, Мэрион.
– Это ведь было ужасно, разве не так, Пол? Все то, чем занимались вы с Френчи. Вы казались себе такими героями, такими важными людьми, мотались по всему миру. Ваш долг, так вы это называли. Вы боролись за свободу. Боролись за Америку. Но вы были просто-напросто наемными головорезами. Бандитами. Убийцами. Скажешь, нет? Может, это и есть тот башмак, который подходит вам по размеру.
– Не знаю, Мэрион. Я не знаю, кто мы были такие.
– Френчи рассказывал мне, много лет спустя, что во Вьетнаме несчастные случаи происходили постоянно. Ненужные люди гибли всегда. А солдаты, с которыми вы работали в Южной Америке, были настоящие звери, они ненавидели всех и вся. Там иной раз творилась такая жестокость, что и представить невозможно. Она просто перехлестывала через край.
– Вокруг творилось черт-те что. Такое уж было время.
– "Туго". Так, кажется, вы говорили. Это было любимое словечко Френчи. "Очень туго пришлось, милая", – говорил он, возвращаясь обратно, перед тем как напиться до бесчувствия. А значило это, что уйму людей опять жестоко и бессмысленно лишили жизни ни за что ни про что. Разве не так?
– Иногда.
– Тебе известно, Пол, что последние пять лет своей жизни Френчи не занимался со мной любовью? О да, он пытался, еще как пытался. У него просто ничего не получалось. Война пожирала его. Она уничтожала великого Френчи Шорта. Он пытался выйти из игры, пока она не убила его, и понял, что у него ничего не получится. Он знал это. В последней командировке он знал.
– Знал?
– Вот они, Пол. Смотри.
За двором, за изгородью сломя голову неслись по улице два мальчика и девочка в купальных костюмах и кроссовках; младший мальчик далеко оторвался от других и мчался впереди, пыхтя как паровоз, старший был слишком невозмутим, чтобы это заметить, а девочка со смехом замыкала вереницу.
– Они славные ребятишки, Пол. Очень славные. Они живут у меня всего месяц и пять или шесть выходных в году, и я их не рожала, но Бог мне свидетель, я люблю их, Пол. Бог мне свидетель, я люблю их.
Она обернулась; в глазах у нее стояли слезы.
– Пол, тебе лучше уйти. У меня просто нет сил представлять вас друг другу. Ладно? Иди, Пол, уезжай отсюда.
– Мэрион. Пожалуйста, помоги мне. Как погиб Френчи? Вернись в прошлое, всего один раз. Это очень важно. Ты не представляешь себе, насколько важно.
Женщина начала всхлипывать. Он быстро подошел к ней, но она шарахнулась от его прикосновения.
– Все нормально, – яростно сказала она. – Все хорошо.
Лицо у нее опухло, глаза были красные и заплаканные.
– Он утонул?
– Так было написано в австрийском свидетельстве о смерти. Но…
– Что?
– Пол, когда его готовили к кремации, мне в отель позвонили. Это было в Кливленде. Звонил хозяин похоронного бюро. Он попросил меня подъехать. Я поехала – под дождем, во взятой напрокат машине. Он был совсем старик. Кроме него, там никого не было. Он сказал, что просит прощения за беспокойство, что не хотел никого тревожить. Но в морге что-то напутали, и гроб по ошибке открыли. Он хотел знать, не намерена ли я провести какое-либо расследование. Выяснилось одно обстоятельство, о котором мне следовало знать. Он сказал, что просто пытается обезопасить себя. Ну, я, разумеется, спросила, что это за обстоятельство. Пол, он отвел меня в покойницкую и показал все. Мне пришлось на это смотреть, Пол.
Она замолкла.
– Как погиб Френчи, Мэрион?
– Его убили сварочной горелкой, Пол. Моего красавца Френчи. Они жгли его, пока он не умер. Они сожгли ему все лицо.
Глава 43
Наконец-то настал покой.
Улу Бег отсыпался, поднимаясь лишь затем, чтобы совершить омовение и помолиться. Он спал и ел. Он лежал в постели, глядя в потолок. Текли часы, может, даже дни.
– Придется просто начать все сначала, – сказал ему Спешнев на своем рубленом английском, языке их общения.
– Ладно, – отозвался Улу Бег.
– Жилет, – сказал русский. – Жилет, который может остановить пулю от «скорпиона» с близкого расстояния. Какое замечательное американское изобретение.
– Голова. В следующий раз – в голову.
– Разумеется.
– Но когда?
– Скоро, друг мой. А пока отдыхайте. Наслаждайтесь покоем.
– Где мы?
– В штате Мэриленд, на полуострове. Это старинное поместье построил человек, который нажил миллионы долларов на производстве – автомобилей? Самолетов? Стиральных машин? Нет. Горчицы! Для сосисок. Десять тысяч акров, сады, бассейны, теннисные корты, особняк в девятнадцать комнат, два домика для гостей, коллекция великолепных живописных полотен, мебель в стиле чиппендейл, редкие старинные книги. На горчице! А налоги нынче так высоки, что только Союз Советских Социалистических Республик может позволить себе всю эту роскошь!
Толстый русский довольно улыбнулся собственной шутке; он говорил так гладко, что Улу Бег был уверен – это была дорогая его сердцу речь, произносимая уже в тысячный раз. По выжидательному взгляду полковника курд понял, что ему полагается тоже счесть ее забавной, и улыбнулся из вежливости, хотя понятия не имел, что такое горчица.
Удовлетворенный, русский откинулся назад. Они находились в роскошной спальне домика для гостей. За окнами пруд, по глади которого скользили лебеди, переходил в болото. А с крыльца открывался вид на три различных пейзажа: луг, болото и сверкающее водное зеркало, гладкое и безмятежное. То было царство синего и зеленого – кеск-о-шин по-курдски – и тишины. То и дело налетал легкий ветерок; эта картина очень поддерживала Улу Бега.
– Я не перестаю поражаться тому, что вам удалось совершить, – сказал русский. – Вы пересекли чужую страну, чтобы нанести удар. Затем, исполнив свой замысел, ускользнули от преследования. А когда мы вышли с вами на контакт, вы обдумывали новый удар. Вы – необыкновенный человек.
Русский щедро пускал в ход лесть. Улу Бег уже привык к этому, но все равно не уставлял удивляться, какой прочный стальной стержень кроется под этим жирком. У русского были серые глаза – добрые глаза, честное слово, – и светлые волосы, которые при определенном освещении казались почти белыми. Костюмы его были вечно измяты, а двигался он как клоун. И все же за его излишним весом, похоже, скрывалась чудовищная сила. Палестинцы, которые помогали готовить Улу Бега в лагере Раз-Хиляль под Токрой, в Ливии, по каким-то причинам, которых Улу Бег так и не понял, называли его Аль-Лахаб, что в буквальном переводе означало «пламя». Курд решил, что этот эпитет относится к чистоте его страсти, к его силе.
– Вы чего-нибудь хотите? Женщину? Мальчика? Мы можем устроить все, что угодно.
– Я всем доволен, – отказался курд.
Это предложение слегка его задело: он ведь не какой-нибудь похотливый араб.
– Мне нужен отдых. Свобода от притворства. Потом второй шанс. На этот раз я не промахнусь.
– Ну разумеется. Секрет моего успеха – а он довольно значителен, смею добавить, – очень прост. В Москве меня спрашивают: "Спешнев, как это вам удается?". "Все просто, – отвечаю я им. – Надежные люди". Я использую их здесь. Я использую их в Мексике. Я…
Улу Бег прищурился.
– Лучшие люди, – уточнил Спешнев.
– О…
Комплимент. Этот человек ни перед чем не остановится.
– …Вы очень добры.
– Это всего лишь правда, – пожал плечами русский.
Улу Бег скромно кивнул. Когда этот толстяк уйдет? Теплота и дружелюбие так и били из русского через край. Улу Бег задыхался от этой любви. Спешнев протянул руку и коснулся его плеча.
– Вы – человек, за которым пойдут. Ваша история, ваши подвиги, ваш героизм останутся жить в веках. Ваш народ будет слагать о вас легенды. Петь о вас песни.
Но едва стоило полковнику выразить эту витиеватую мысль, как его словно подменили. Он мрачно поднялся, подошел к окну и принялся мучительно в него вглядываться, не видя ни болота, ни неба, ни бухты. Русские, по слухам, были угрюмым народом. До чего же быстро они менялись!
– Это все контраст, – пояснил он. – Я не могу этого выносить. Мне больно от этого. Физически больно. От контраста между вами и тем, другим.
Он хмуро созерцал мирный пейзаж. На свету волосы его казались почти розовыми, под цвет поросячьих щек.
– Другим? – переспросил Улу Бег.
– Да, – сказал Спешнев. – С человеком, который преследует меня в моих снах.
– Меня в моих тоже преследует один человек, – сказал курд.
– Но это не один и тот же человек. Вы думаете о более масштабном предательстве, предательстве историческом, политическом. О предательстве вашего народа как о государственном акте, совершенном американцами в своих целях. Вы думаете о Данциге и о правосудии, в котором вам было отказано, о правосудии, которое задержалось. Вы думаете о хладнокровных подсчетах, которые в тысячах миль от вас производили люди в костюмах, сидя над картами. Я же думаю о чем-то более жгучем, более личном.
Улу Бег совершенно не следил за бреднями русского, за его угрюмыми блужданиями по этой мрачной почве. Его удивляла горячность – в обычной жизни полковник был человек жизнерадостный.
– Я думаю о человеке, наделенном талантом, о человеке огромной одаренности. Но этот талант служит злу. Он вдохновенный художник, поэт.
Улу Бег ответил ему непонимающим взглядом. Но русский, похоже, ничего не заметил и упорно гнул свою линию.
– Знаете, в нашем деле знакомство с противником не редкость. Чаще всего это парень вроде вас – достойный, усердный, человек, которого можно уважать. Человек, с которым ты мог бы подружиться, если бы не политические соображения. И все же за время карьеры хоть раз да столкнешься с тем, что можно назвать лишь злым гением. Он не холодный, он горячий. Это как страсть, потребность или наваждение. Лихорадка. Абсолютизм, который не имеет совершенно никакого отношения к общему делу. У него нет иного мотива, кроме эгоизма. Это высшая степень человеческого тщеславия. Я говорю о человеке, который способен предать брата или пытать беззащитного не из политических соображений и не ради острых ощущений, а исключительно из желания потешить свое эго.
Толстяк яростно жестикулировал. Улу Бег смотрел на него, совершенно сбитый с толку и ничего не понимающий. К чему он ведет? Какое значение это все имеет? Его мучило ужасное ощущение, что все становится более и более запутанным – то, что было таким простым, перешло теперь в иную плоскость.
– Я говорю, – возвестил русский, – о человеке, которого вы зовете Джарди.
– Но, полковник…
– Стоп. Если вы считали, будто знаете этого человека, то это не так. Вы знаете лишь часть его, часть, которую он позволил вам увидеть. Вы знаете солдата. Но позвольте мне рассказать вам другую историю.
Улу Бег кивнул.
– Когда мы захватили его, я настраивался на борьбу, прекрасно зная, как трудно будет его расколоть. Он ведь был оперативником, профессионалом, служил в американской разведке. Но мои ожидания не оправдались, напротив, все вышло с точностью до наоборот. Он мгновенно понял всю тяжесть положения, в котором очутился, и увидел свою выгоду. И поэтому он не просто пошел на содействие и сотрудничество с нами. Он сдал нам вашу группу не только ради спасения своей шкуры, но и ради собственного удовольствия, чтобы потешить свою гордыню. Я точно вам говорю. Признаюсь, меня это потрясло, даже, пожалуй, ужаснуло. Я понимал, что должен убить его, стереть с лица земли. И все же я колебался: у кого хватит совести убить беззащитного человека? Эта нерешительность дорого мне обошлась. Он очень быстро втерся в доверие к иракцам и заслужил их благоволение. Я не мог и пальцем его тронуть. На самом деле последней каплей стала западня с вертолетами – это была его идея. Я выступал против – в конце концов, к тому времени мы уже одержали победу. Но он настаивал на завершающем жесте. "Подумайте о будущем, – твердил он иракцам, – вам предоставляется возможность сделать такой презрительный жест в сторону курдов, что они тысячу лет не смогут смотреть людям в лицо". "В конце концов, – утверждал он, – Улу Бег – личность известная, пусть станет известно и о его конце". Я пытался переубедить их, отговаривал, урезонивал. Умолял не глупить. Но он склонил их на свою сторону.
Улу Бег отсыпался, поднимаясь лишь затем, чтобы совершить омовение и помолиться. Он спал и ел. Он лежал в постели, глядя в потолок. Текли часы, может, даже дни.
– Придется просто начать все сначала, – сказал ему Спешнев на своем рубленом английском, языке их общения.
– Ладно, – отозвался Улу Бег.
– Жилет, – сказал русский. – Жилет, который может остановить пулю от «скорпиона» с близкого расстояния. Какое замечательное американское изобретение.
– Голова. В следующий раз – в голову.
– Разумеется.
– Но когда?
– Скоро, друг мой. А пока отдыхайте. Наслаждайтесь покоем.
– Где мы?
– В штате Мэриленд, на полуострове. Это старинное поместье построил человек, который нажил миллионы долларов на производстве – автомобилей? Самолетов? Стиральных машин? Нет. Горчицы! Для сосисок. Десять тысяч акров, сады, бассейны, теннисные корты, особняк в девятнадцать комнат, два домика для гостей, коллекция великолепных живописных полотен, мебель в стиле чиппендейл, редкие старинные книги. На горчице! А налоги нынче так высоки, что только Союз Советских Социалистических Республик может позволить себе всю эту роскошь!
Толстый русский довольно улыбнулся собственной шутке; он говорил так гладко, что Улу Бег был уверен – это была дорогая его сердцу речь, произносимая уже в тысячный раз. По выжидательному взгляду полковника курд понял, что ему полагается тоже счесть ее забавной, и улыбнулся из вежливости, хотя понятия не имел, что такое горчица.
Удовлетворенный, русский откинулся назад. Они находились в роскошной спальне домика для гостей. За окнами пруд, по глади которого скользили лебеди, переходил в болото. А с крыльца открывался вид на три различных пейзажа: луг, болото и сверкающее водное зеркало, гладкое и безмятежное. То было царство синего и зеленого – кеск-о-шин по-курдски – и тишины. То и дело налетал легкий ветерок; эта картина очень поддерживала Улу Бега.
– Я не перестаю поражаться тому, что вам удалось совершить, – сказал русский. – Вы пересекли чужую страну, чтобы нанести удар. Затем, исполнив свой замысел, ускользнули от преследования. А когда мы вышли с вами на контакт, вы обдумывали новый удар. Вы – необыкновенный человек.
Русский щедро пускал в ход лесть. Улу Бег уже привык к этому, но все равно не уставлял удивляться, какой прочный стальной стержень кроется под этим жирком. У русского были серые глаза – добрые глаза, честное слово, – и светлые волосы, которые при определенном освещении казались почти белыми. Костюмы его были вечно измяты, а двигался он как клоун. И все же за его излишним весом, похоже, скрывалась чудовищная сила. Палестинцы, которые помогали готовить Улу Бега в лагере Раз-Хиляль под Токрой, в Ливии, по каким-то причинам, которых Улу Бег так и не понял, называли его Аль-Лахаб, что в буквальном переводе означало «пламя». Курд решил, что этот эпитет относится к чистоте его страсти, к его силе.
– Вы чего-нибудь хотите? Женщину? Мальчика? Мы можем устроить все, что угодно.
– Я всем доволен, – отказался курд.
Это предложение слегка его задело: он ведь не какой-нибудь похотливый араб.
– Мне нужен отдых. Свобода от притворства. Потом второй шанс. На этот раз я не промахнусь.
– Ну разумеется. Секрет моего успеха – а он довольно значителен, смею добавить, – очень прост. В Москве меня спрашивают: "Спешнев, как это вам удается?". "Все просто, – отвечаю я им. – Надежные люди". Я использую их здесь. Я использую их в Мексике. Я…
Улу Бег прищурился.
– Лучшие люди, – уточнил Спешнев.
– О…
Комплимент. Этот человек ни перед чем не остановится.
– …Вы очень добры.
– Это всего лишь правда, – пожал плечами русский.
Улу Бег скромно кивнул. Когда этот толстяк уйдет? Теплота и дружелюбие так и били из русского через край. Улу Бег задыхался от этой любви. Спешнев протянул руку и коснулся его плеча.
– Вы – человек, за которым пойдут. Ваша история, ваши подвиги, ваш героизм останутся жить в веках. Ваш народ будет слагать о вас легенды. Петь о вас песни.
Но едва стоило полковнику выразить эту витиеватую мысль, как его словно подменили. Он мрачно поднялся, подошел к окну и принялся мучительно в него вглядываться, не видя ни болота, ни неба, ни бухты. Русские, по слухам, были угрюмым народом. До чего же быстро они менялись!
– Это все контраст, – пояснил он. – Я не могу этого выносить. Мне больно от этого. Физически больно. От контраста между вами и тем, другим.
Он хмуро созерцал мирный пейзаж. На свету волосы его казались почти розовыми, под цвет поросячьих щек.
– Другим? – переспросил Улу Бег.
– Да, – сказал Спешнев. – С человеком, который преследует меня в моих снах.
– Меня в моих тоже преследует один человек, – сказал курд.
– Но это не один и тот же человек. Вы думаете о более масштабном предательстве, предательстве историческом, политическом. О предательстве вашего народа как о государственном акте, совершенном американцами в своих целях. Вы думаете о Данциге и о правосудии, в котором вам было отказано, о правосудии, которое задержалось. Вы думаете о хладнокровных подсчетах, которые в тысячах миль от вас производили люди в костюмах, сидя над картами. Я же думаю о чем-то более жгучем, более личном.
Улу Бег совершенно не следил за бреднями русского, за его угрюмыми блужданиями по этой мрачной почве. Его удивляла горячность – в обычной жизни полковник был человек жизнерадостный.
– Я думаю о человеке, наделенном талантом, о человеке огромной одаренности. Но этот талант служит злу. Он вдохновенный художник, поэт.
Улу Бег ответил ему непонимающим взглядом. Но русский, похоже, ничего не заметил и упорно гнул свою линию.
– Знаете, в нашем деле знакомство с противником не редкость. Чаще всего это парень вроде вас – достойный, усердный, человек, которого можно уважать. Человек, с которым ты мог бы подружиться, если бы не политические соображения. И все же за время карьеры хоть раз да столкнешься с тем, что можно назвать лишь злым гением. Он не холодный, он горячий. Это как страсть, потребность или наваждение. Лихорадка. Абсолютизм, который не имеет совершенно никакого отношения к общему делу. У него нет иного мотива, кроме эгоизма. Это высшая степень человеческого тщеславия. Я говорю о человеке, который способен предать брата или пытать беззащитного не из политических соображений и не ради острых ощущений, а исключительно из желания потешить свое эго.
Толстяк яростно жестикулировал. Улу Бег смотрел на него, совершенно сбитый с толку и ничего не понимающий. К чему он ведет? Какое значение это все имеет? Его мучило ужасное ощущение, что все становится более и более запутанным – то, что было таким простым, перешло теперь в иную плоскость.
– Я говорю, – возвестил русский, – о человеке, которого вы зовете Джарди.
– Но, полковник…
– Стоп. Если вы считали, будто знаете этого человека, то это не так. Вы знаете лишь часть его, часть, которую он позволил вам увидеть. Вы знаете солдата. Но позвольте мне рассказать вам другую историю.
Улу Бег кивнул.
– Когда мы захватили его, я настраивался на борьбу, прекрасно зная, как трудно будет его расколоть. Он ведь был оперативником, профессионалом, служил в американской разведке. Но мои ожидания не оправдались, напротив, все вышло с точностью до наоборот. Он мгновенно понял всю тяжесть положения, в котором очутился, и увидел свою выгоду. И поэтому он не просто пошел на содействие и сотрудничество с нами. Он сдал нам вашу группу не только ради спасения своей шкуры, но и ради собственного удовольствия, чтобы потешить свою гордыню. Я точно вам говорю. Признаюсь, меня это потрясло, даже, пожалуй, ужаснуло. Я понимал, что должен убить его, стереть с лица земли. И все же я колебался: у кого хватит совести убить беззащитного человека? Эта нерешительность дорого мне обошлась. Он очень быстро втерся в доверие к иракцам и заслужил их благоволение. Я не мог и пальцем его тронуть. На самом деле последней каплей стала западня с вертолетами – это была его идея. Я выступал против – в конце концов, к тому времени мы уже одержали победу. Но он настаивал на завершающем жесте. "Подумайте о будущем, – твердил он иракцам, – вам предоставляется возможность сделать такой презрительный жест в сторону курдов, что они тысячу лет не смогут смотреть людям в лицо". "В конце концов, – утверждал он, – Улу Бег – личность известная, пусть станет известно и о его конце". Я пытался переубедить их, отговаривал, урезонивал. Умолял не глупить. Но он склонил их на свою сторону.