мойдруг.
– Ну, так значит...
– А сюда не хочу, чтоб он приходил.
– Но ты же у них столько бывал. Я знаю, как нянчилась с тобой его мама, пока Эдмунд лежал в больнице и ты слонялся тут неприкаянный. Как же можно не пригласить Энтони хотя бы на чай? И раз мы тут остаемся, просто чудно, что вы сможете в каникулы играть вместе.
– Да он и сам-то не придет.
– О! Сказал, что придет с удовольствием!
Киншоу вышел с черного хода и пошел по тропе под тисами к роще. Хупер уехал в больницу, менять гипс.
Справа от узкой, заросшей тропки, которая вела в рощу, в кружке берез пряталась от дома полянка. Он иногда убегал сюда от Хупера, тут были серые белки, они скакали по веткам, он любил смотреть на них, на гибкие спинки и веселые хвостики. Хупер из-за ноги не мог теперь потихоньку подкрасться сзади, да и грязь тут после недели дождей стояла такая, что ему не пробраться.
Под ногами листья слиплись с землей и промокла трава. Сверху сквозь ветки заглядывали кудельки облаков, а синие лоскуты неба кроил и перекраивал ветер. Но белки сегодня подевались куда-то.
О том, что Филдинг к ним придет, сядет с ними за стол пить чай, станет играть в разные игры в гостиной, а Хупер будет на него глазеть, Киншоу даже думать не хотелось. Филдинг – он его друг, и ферма, и все, что там, – его и больше ничье, он самих нашел. Но мама явилась туда, и значит, шла по дорожке, и все видела, и расспрашивала миссис Филдинг, зачем-то она туда полезла и ему напортила. Филдинг, конечно, придет, он куда угодно пойдет, что угодно сделает, ему все нравится, он со всеми дружит. Киншоу это с самого начала заметил и только и думал, как бы держать Хупера подальше. Когда он говорил Филдингу про Хупера, тот слушал и верил, но он чересчур беспечный, чтобы сторониться кого-то. И потом Хупер Филдингу не навредит, что он ему сделает, он даже пробовать не станет. Ему не напугать, не унизить Филдинга, потому что у Филдинга такой характер, и при нем из Хупера не вылезет самое противное, как при Киншоу. Филдингу не нагадишь.
Киншоу все это чуял не рассуждая, знал точно. И Филдинга ему не удержать, его никому не удержать, как ни старайся, он ускользнет и где угодно найдет друзей, с кем угодно поладит. Это тоже точно.
Был разговор о свадьбе. В четверг, 10 сентября, они поедут регистрироваться в Милфорд, все вместе, а потом позавтракают в честь события в ресторане – своей семьей. Миссис Хелина Киншоу без конца, повторяла «мы вчетвером».
А потом все поедут в школу на машине мистера Хупера. Миссис Киншоу сказала:
– Не хочется, чтобы он в первый раз ехал на поезде, хоть и с Эдмундом. Ах, я сама знаю, ему уже одиннадцать лет, но разве это много?
– Нет, конечно, – сказал мистер Хупер. – Нет, – и потрепал ее по коленке. Она утешилась.
Киншоу она сказала:
– Мы поедем все вместе в школу, посмотрим, как ты устроишься, Чарльз, а потом я ненадолго уеду с мистером Хупером.
Киншоу стало скучно, тошно, он вообразил этот день. Чужое здание, куча незнакомого народу, машина уедет, и он останется с Хупepoм один. И тогда начнется.
На ольховом кусте прыгали, резвились корольки, задравши хвостики, как перья на головах у индейцев. Наконец он поднялся и стал к ним подкрадываться. Ему захотелось поймать птичку и подержать в ладонях. Под ногой хрустнул сук. Куст замер, птичьи перышки слились с ветвями. Когда он снова шагнул, они сразу вспорхнули. Киншоу услышал, как к дому едет машина мистера Хупера.
– Хочешь, еще чего-то покажу?
– Давай.
– Спорим, ты сроду такого не видел.
– Ну.
– Только тебе, может, не понравится.
– Почему?
– Испугаешься.
Филдинг удивился. Он сказал:
– Не так-то меня легко напугать.
Хупер долго вглядывался ему в лицо. Он соображал, правда это или нет. Он еще не раскусил Филдинга, ему еще не попадался никто такой откровенный и честный, чтоб мог что угодно сказать или сделать.
– А вот Киншоу боится.
Филдинг тут же повернул назад.
– Если не хочешь, мы туда не пойдем. И порядок.
Киншоу стоял в сторонке, руки в карманах. Он и гордился Филдингом, и обижался на него.
– Мне все равно.
– Оно живое?
– Нет, – сказал Хупер, – мертвое.
– А, тогда ничего. Только вот...
– Я же сказал – мне все равно. Иди с ним куда хочешь. На здоровье, – выпалил Киншоу. Филдинг рядом с Хупером все время его злил.
Когда вошли в Красную комнату, Филдинг ахнул:
– Бабочки! Сила!
– Мотыльки, – сказал Хупер. – Это разница. Они еще почище.
Филдинг жадно заглядывал в первый ящик.
– Как здорово видно! Даже волосочки видно!
Киншоу оцепенел.
– Их дедушка собирал. Он был знаменит на весь мир. Книжки про них писал и вообще. Они тыщи фунтов стоят.
– Врешь.
Хупер повернулся к Киншоу:
– А ты помалкивай, трус несчастный. Много ты понимаешь.
Филдинг сразу тревожно оглянулся. Киншоу отвел глаза. Хупер шел вдоль ящиков и заглядывал в лицо Филдингу.
– А тебе слабо потрогать!
Филдинг изумился.
– Чего слабо? Они же мертвые! Что они мне сделают?
– Тогда давай.
– Тут заперто.
– Нет. Крышка поднимается.
– А они не попортятся? Нам ведь влетит.
– Ничего. Я уже одного трогал.
–А...
Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
– Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
– Нравятся тебе?
Филдинг слез с кресла на пол.
– Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
– Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
– Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
Хупер сказал:
– Пошли еще чего-нибудь придумаем.
– Ладно. А чего будем делать?
– Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
– А зачем они?
– Для сражений.
Филдинг не понял.
– Мне нравится их чертить.
Филдинг повернулся к Киншоу:
– Пошли?
На темно-ореховом лице была забота.
– Мне все равно.
Но Хупер уже передумал. Он сказал:
– Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
И пошел вверх по лестнице.
Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
– А Киншоу слабо.
– Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
– Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
– А ты? – спросил Филдинг ласково.
Киншоу не ответил.
– Ладно. Тогда не пойдем.
– Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
– Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
– Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
– Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
– Ну, а может... чего не так?
– Да нет. Ты что? Просто он куксится.
– А почему?
– Да он всегда. Он вообще такой.
Но Филдинг совсем загрустил.
– Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
Снова припустил дождь.
Глава семнадцатая
– Ну, так значит...
– А сюда не хочу, чтоб он приходил.
– Но ты же у них столько бывал. Я знаю, как нянчилась с тобой его мама, пока Эдмунд лежал в больнице и ты слонялся тут неприкаянный. Как же можно не пригласить Энтони хотя бы на чай? И раз мы тут остаемся, просто чудно, что вы сможете в каникулы играть вместе.
– Да он и сам-то не придет.
– О! Сказал, что придет с удовольствием!
Киншоу вышел с черного хода и пошел по тропе под тисами к роще. Хупер уехал в больницу, менять гипс.
Справа от узкой, заросшей тропки, которая вела в рощу, в кружке берез пряталась от дома полянка. Он иногда убегал сюда от Хупера, тут были серые белки, они скакали по веткам, он любил смотреть на них, на гибкие спинки и веселые хвостики. Хупер из-за ноги не мог теперь потихоньку подкрасться сзади, да и грязь тут после недели дождей стояла такая, что ему не пробраться.
Под ногами листья слиплись с землей и промокла трава. Сверху сквозь ветки заглядывали кудельки облаков, а синие лоскуты неба кроил и перекраивал ветер. Но белки сегодня подевались куда-то.
О том, что Филдинг к ним придет, сядет с ними за стол пить чай, станет играть в разные игры в гостиной, а Хупер будет на него глазеть, Киншоу даже думать не хотелось. Филдинг – он его друг, и ферма, и все, что там, – его и больше ничье, он самих нашел. Но мама явилась туда, и значит, шла по дорожке, и все видела, и расспрашивала миссис Филдинг, зачем-то она туда полезла и ему напортила. Филдинг, конечно, придет, он куда угодно пойдет, что угодно сделает, ему все нравится, он со всеми дружит. Киншоу это с самого начала заметил и только и думал, как бы держать Хупера подальше. Когда он говорил Филдингу про Хупера, тот слушал и верил, но он чересчур беспечный, чтобы сторониться кого-то. И потом Хупер Филдингу не навредит, что он ему сделает, он даже пробовать не станет. Ему не напугать, не унизить Филдинга, потому что у Филдинга такой характер, и при нем из Хупера не вылезет самое противное, как при Киншоу. Филдингу не нагадишь.
Киншоу все это чуял не рассуждая, знал точно. И Филдинга ему не удержать, его никому не удержать, как ни старайся, он ускользнет и где угодно найдет друзей, с кем угодно поладит. Это тоже точно.
Был разговор о свадьбе. В четверг, 10 сентября, они поедут регистрироваться в Милфорд, все вместе, а потом позавтракают в честь события в ресторане – своей семьей. Миссис Хелина Киншоу без конца, повторяла «мы вчетвером».
А потом все поедут в школу на машине мистера Хупера. Миссис Киншоу сказала:
– Не хочется, чтобы он в первый раз ехал на поезде, хоть и с Эдмундом. Ах, я сама знаю, ему уже одиннадцать лет, но разве это много?
– Нет, конечно, – сказал мистер Хупер. – Нет, – и потрепал ее по коленке. Она утешилась.
Киншоу она сказала:
– Мы поедем все вместе в школу, посмотрим, как ты устроишься, Чарльз, а потом я ненадолго уеду с мистером Хупером.
Киншоу стало скучно, тошно, он вообразил этот день. Чужое здание, куча незнакомого народу, машина уедет, и он останется с Хупepoм один. И тогда начнется.
На ольховом кусте прыгали, резвились корольки, задравши хвостики, как перья на головах у индейцев. Наконец он поднялся и стал к ним подкрадываться. Ему захотелось поймать птичку и подержать в ладонях. Под ногой хрустнул сук. Куст замер, птичьи перышки слились с ветвями. Когда он снова шагнул, они сразу вспорхнули. Киншоу услышал, как к дому едет машина мистера Хупера.
– Хочешь, еще чего-то покажу?
– Давай.
– Спорим, ты сроду такого не видел.
– Ну.
– Только тебе, может, не понравится.
– Почему?
– Испугаешься.
Филдинг удивился. Он сказал:
– Не так-то меня легко напугать.
Хупер долго вглядывался ему в лицо. Он соображал, правда это или нет. Он еще не раскусил Филдинга, ему еще не попадался никто такой откровенный и честный, чтоб мог что угодно сказать или сделать.
– А вот Киншоу боится.
Филдинг тут же повернул назад.
– Если не хочешь, мы туда не пойдем. И порядок.
Киншоу стоял в сторонке, руки в карманах. Он и гордился Филдингом, и обижался на него.
– Мне все равно.
– Оно живое?
– Нет, – сказал Хупер, – мертвое.
– А, тогда ничего. Только вот...
– Я же сказал – мне все равно. Иди с ним куда хочешь. На здоровье, – выпалил Киншоу. Филдинг рядом с Хупером все время его злил.
Когда вошли в Красную комнату, Филдинг ахнул:
– Бабочки! Сила!
– Мотыльки, – сказал Хупер. – Это разница. Они еще почище.
Филдинг жадно заглядывал в первый ящик.
– Как здорово видно! Даже волосочки видно!
Киншоу оцепенел.
– Их дедушка собирал. Он был знаменит на весь мир. Книжки про них писал и вообще. Они тыщи фунтов стоят.
– Врешь.
Хупер повернулся к Киншоу:
– А ты помалкивай, трус несчастный. Много ты понимаешь.
Филдинг сразу тревожно оглянулся. Киншоу отвел глаза. Хупер шел вдоль ящиков и заглядывал в лицо Филдингу.
– А тебе слабо потрогать!
Филдинг изумился.
– Чего слабо? Они же мертвые! Что они мне сделают?
– Тогда давай.
– Тут заперто.
– Нет. Крышка поднимается.
– А они не попортятся? Нам ведь влетит.
– Ничего. Я уже одного трогал.
–А...
Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
– Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
– Нравятся тебе?
Филдинг слез с кресла на пол.
– Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
– Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
– Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
Хупер сказал:
– Пошли еще чего-нибудь придумаем.
– Ладно. А чего будем делать?
– Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
– А зачем они?
– Для сражений.
Филдинг не понял.
– Мне нравится их чертить.
Филдинг повернулся к Киншоу:
– Пошли?
На темно-ореховом лице была забота.
– Мне все равно.
Но Хупер уже передумал. Он сказал:
– Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
И пошел вверх по лестнице.
Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
– А Киншоу слабо.
– Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
– Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
– А ты? – спросил Филдинг ласково.
Киншоу не ответил.
– Ладно. Тогда не пойдем.
– Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
– Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
– Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
– Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
– Ну, а может... чего не так?
– Да нет. Ты что? Просто он куксится.
– А почему?
– Да он всегда. Он вообще такой.
Но Филдинг совсем загрустил.
– Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
Снова припустил дождь.
Глава семнадцатая
Весь день Хупер на него смотрел. Но ничего не сказал.
Дом загромоздили чемоданы. Миссис Хелина Киншоу носилась вверх-вниз по лестнице, туда-сюда по коридорам, вся красная, ей надо было еще нашить метки на серые носки и черные с золотом курточки, сложить собственные платья, кофточки, комбинации – она не знала, за что хвататься. Когда уже решено, все начинает так быстро вертеться. Но, слава богу, больше не мыкаться.
В кабинете, сидя над кипой писем и газет, мистер Хупер думал: «Я сделал правильный выбор». И скорей бы прошло завтра и послезавтра, уже бы им зарегистрироваться и устроить детей.
За окнами лил дождь, ветер трепал тисы. Миссис Киншоу вспомнила о предстоящих прогулках по Торкуэй и положила в чемодан шерстяное, с длинными рукавами, платье.
Хупер ни слова не сказал насчет пропажи карты и списков. Он вернулся с фермы на «лендровере» с матерью Филдинга и говорил, говорил, захлебывался. Киншоу ждал. Ничего. Он беспокоился. Что-то непохоже на Хупера. Он ждал бешеного воя, а потом ябеды, наказаний. И ничего.
Может, Хупер не заметил, может, он забыл про свою карту? Но остался же пустой мольберт, стол без бумаг. Нет, не мог он не заметить. И – ничего. Хупер только смотрел исподтишка, и Киншоу понял – выжидает. Ночью он ворочался, мучился от страшных снов, а потом просыпался, вспомнив правду, и опять мучился. Что будет, что будет?
Он чуть сам не пошел к Хуперу – поговорить, объясниться, чуть не сказал: я их взял, это я, смотри, что я сделал. Только б стало полегче, а там – будь что будет. Но он оцепенел, ничего не мог ни говорить, ни делать. Только тупо смотрел на раскрытые чемоданы, аккуратно сложенные черные с золотом костюмчики, на наклейки с почерком мистера Хупера – «Ч. Киншоу, школа Драммонда».
Он взял книжку про ископаемые, устроился у подоконника в гостиной и старался представить себе новую школу, лица мальчишек. Но рисовались ему только картины святого Винсента, другого места он ведь не знал, и в глазах стояли только лица Деврё, и Крофорда, и Бротон-Смита.
– Ложитесь-ка оба пораньше, завтра трудный день, масса впечатлений, надо хорошенько выспаться.
Все запаковали, и комната была голая, как тогда, в первый день, когда он подрался с Хупером, влепил ему по морде.
Мама долго не уходила, гладила его, расспрашивала, а когда ушла, все вокруг кровати пропахло ее запахом. Дождь стучал в окно.
Киншоу не успел еще толком заснуть и вдруг проснулся. Шум какой-то. Он шевельнулся, думал, сейчас увидит ворону или что-нибудь вроде. Нет, ничего. Тишина... Потом – бух! – и бумажный шорох. Он замер. Потом скрипнули половицы и стали удаляться шаги. Он еще обождал. Всюду тихо. Шум дождя, и больше ни звука.
Наконец он включил свет и вылез из постели. У самой двери лежал вдвое сложенный лист.
«Ты дождешься, Киншоу».
Выведено печатными буквами, толстым черным карандашом и два раза подчеркнуто. Его все время не отпускал страх, но когда он прочел записку Хупера, вдруг стало еще хуже, рвануло, как острая зубная боль, и затрясло, и он скомкал бумажку, швырнул в дальний угол и бросился на постель и зарылся лицом в одеяло.
Начались кошмары.
Он проснулся, как только забрезжил рассвет, и вспомнил, и сразу понял, что надо делать. Рань напомнила ему о том, прошлом разе. Дом спал. В окно плыло серое ясное утро.
Открытые чемоданы его будто уже не касались.
На воле оказалось холодно и промозгло, хоть дождь перестал и утих ветер. Правда, когда перелез через ограду и стал пробираться по первому полю, он сразу увяз в густой и мокрой траве. Сегодня не было тумана, вот и вся разница, он видел далеко вперед, и небо было легкое, бледное.
Хлеб убрали, стерню сожгли, и поле сделалось очень большое, и деревья на опушке сдвинулись вдаль. По краю они шли желтой и черной бахромкой, но в глубине оказалось зелено и густо, листья и не начали падать.
Сперва, когда зашел в лес, он остановился. Он прошел немного и дальше не знал, как идти. Они тогда так много плутали, так запутались из-за оленя. Он попробовал вспомнить, какой дорогой их выводили обратно.
Запах был знакомый, пахло как тогда, когда он вылез из-под куста после грозы, прохладой и свежестью, но и прелью пахло – от земли и палых листьев.
Вдруг на него накатила радость. Тут он дома, вот куда он хотел. Все хорошо. Он несколько раз повторил про себя снова и снова: «Все хорошо, все хорошо». И стал пробираться по мокрым кустам.
В «Уорингсе» Хупер спал, растянувшись на животе, без снов, зато этажом ниже его отца одолели, разметали по простыне соблазнительные грезы. Миссис Хелина Киншоу проснулась и подумала: сегодня, и как чудесно, как чудесно для нас обоих. Больше не надо биться, я уже не одинокая женщина, это прошло, и кончено, и забыто, и мы будем счастливы, мы все будем счастливы. Все только начинается.
Она встала с постели и посмотрела на овальный будильник. Повиснув на дверце шкафа, светился под полиэтиленом кремовый полотняный костюмчик. Миссис Хелина Киншоу решила: у меня еще масса времени, масса. И присела на угол кровати, выкурить сигарету. Было начало восьмого.
Киншоу нашел ту поляну. Камни так и лежали там, где они разводили костер. До чего же давно это было. Он не остановился, не оглянулся.
На берегу он снял с себя все вещи и сложил стопкой. Он дрожал, а вода была шелковая, очень холодная. Он вдруг опомнился, стал приходить в себя. Но потом подумал про все, про то, что еще может случиться, подумал про то, что сделал ему Хупер и еще сделает, про новую школу и мамину свадьбу. И заплескал, заковылял вперед, на середину реки, на самое глубокое место. Когда вода дошла до пояса, он медленно улегся и окунул лицо и старательно, глубоко вздохнул.
Нашел его Хупер, потому что сразу догадался, куда он мог пойти, и все шли за Хупером, топали и кричали. Снова полил дождь, и капли стекали с темной листвы им на плечи и головы.
Когда разглядел опрокинутое тело Киншоу, Хупер вдруг подумал: это из-за меня, это я сделал, это он из-за меня – и замер от торжества.
– Ничего, ничего, Эдмунд, детка, ничего, ничего. – Миссис Хелина Киншоу протянула к нему руку, прижала к себе. – Не смотри, детка, не надо, ты расстроишься, ничего, ничего.
Ее мокрый плащ холодил Хуперу щеку, от нее пахло духами. Потом по воде заплескали мужские шаги.
Дом загромоздили чемоданы. Миссис Хелина Киншоу носилась вверх-вниз по лестнице, туда-сюда по коридорам, вся красная, ей надо было еще нашить метки на серые носки и черные с золотом курточки, сложить собственные платья, кофточки, комбинации – она не знала, за что хвататься. Когда уже решено, все начинает так быстро вертеться. Но, слава богу, больше не мыкаться.
В кабинете, сидя над кипой писем и газет, мистер Хупер думал: «Я сделал правильный выбор». И скорей бы прошло завтра и послезавтра, уже бы им зарегистрироваться и устроить детей.
За окнами лил дождь, ветер трепал тисы. Миссис Киншоу вспомнила о предстоящих прогулках по Торкуэй и положила в чемодан шерстяное, с длинными рукавами, платье.
Хупер ни слова не сказал насчет пропажи карты и списков. Он вернулся с фермы на «лендровере» с матерью Филдинга и говорил, говорил, захлебывался. Киншоу ждал. Ничего. Он беспокоился. Что-то непохоже на Хупера. Он ждал бешеного воя, а потом ябеды, наказаний. И ничего.
Может, Хупер не заметил, может, он забыл про свою карту? Но остался же пустой мольберт, стол без бумаг. Нет, не мог он не заметить. И – ничего. Хупер только смотрел исподтишка, и Киншоу понял – выжидает. Ночью он ворочался, мучился от страшных снов, а потом просыпался, вспомнив правду, и опять мучился. Что будет, что будет?
Он чуть сам не пошел к Хуперу – поговорить, объясниться, чуть не сказал: я их взял, это я, смотри, что я сделал. Только б стало полегче, а там – будь что будет. Но он оцепенел, ничего не мог ни говорить, ни делать. Только тупо смотрел на раскрытые чемоданы, аккуратно сложенные черные с золотом костюмчики, на наклейки с почерком мистера Хупера – «Ч. Киншоу, школа Драммонда».
Он взял книжку про ископаемые, устроился у подоконника в гостиной и старался представить себе новую школу, лица мальчишек. Но рисовались ему только картины святого Винсента, другого места он ведь не знал, и в глазах стояли только лица Деврё, и Крофорда, и Бротон-Смита.
– Ложитесь-ка оба пораньше, завтра трудный день, масса впечатлений, надо хорошенько выспаться.
Все запаковали, и комната была голая, как тогда, в первый день, когда он подрался с Хупером, влепил ему по морде.
Мама долго не уходила, гладила его, расспрашивала, а когда ушла, все вокруг кровати пропахло ее запахом. Дождь стучал в окно.
Киншоу не успел еще толком заснуть и вдруг проснулся. Шум какой-то. Он шевельнулся, думал, сейчас увидит ворону или что-нибудь вроде. Нет, ничего. Тишина... Потом – бух! – и бумажный шорох. Он замер. Потом скрипнули половицы и стали удаляться шаги. Он еще обождал. Всюду тихо. Шум дождя, и больше ни звука.
Наконец он включил свет и вылез из постели. У самой двери лежал вдвое сложенный лист.
«Ты дождешься, Киншоу».
Выведено печатными буквами, толстым черным карандашом и два раза подчеркнуто. Его все время не отпускал страх, но когда он прочел записку Хупера, вдруг стало еще хуже, рвануло, как острая зубная боль, и затрясло, и он скомкал бумажку, швырнул в дальний угол и бросился на постель и зарылся лицом в одеяло.
Начались кошмары.
Он проснулся, как только забрезжил рассвет, и вспомнил, и сразу понял, что надо делать. Рань напомнила ему о том, прошлом разе. Дом спал. В окно плыло серое ясное утро.
Открытые чемоданы его будто уже не касались.
На воле оказалось холодно и промозгло, хоть дождь перестал и утих ветер. Правда, когда перелез через ограду и стал пробираться по первому полю, он сразу увяз в густой и мокрой траве. Сегодня не было тумана, вот и вся разница, он видел далеко вперед, и небо было легкое, бледное.
Хлеб убрали, стерню сожгли, и поле сделалось очень большое, и деревья на опушке сдвинулись вдаль. По краю они шли желтой и черной бахромкой, но в глубине оказалось зелено и густо, листья и не начали падать.
Сперва, когда зашел в лес, он остановился. Он прошел немного и дальше не знал, как идти. Они тогда так много плутали, так запутались из-за оленя. Он попробовал вспомнить, какой дорогой их выводили обратно.
Запах был знакомый, пахло как тогда, когда он вылез из-под куста после грозы, прохладой и свежестью, но и прелью пахло – от земли и палых листьев.
Вдруг на него накатила радость. Тут он дома, вот куда он хотел. Все хорошо. Он несколько раз повторил про себя снова и снова: «Все хорошо, все хорошо». И стал пробираться по мокрым кустам.
В «Уорингсе» Хупер спал, растянувшись на животе, без снов, зато этажом ниже его отца одолели, разметали по простыне соблазнительные грезы. Миссис Хелина Киншоу проснулась и подумала: сегодня, и как чудесно, как чудесно для нас обоих. Больше не надо биться, я уже не одинокая женщина, это прошло, и кончено, и забыто, и мы будем счастливы, мы все будем счастливы. Все только начинается.
Она встала с постели и посмотрела на овальный будильник. Повиснув на дверце шкафа, светился под полиэтиленом кремовый полотняный костюмчик. Миссис Хелина Киншоу решила: у меня еще масса времени, масса. И присела на угол кровати, выкурить сигарету. Было начало восьмого.
Киншоу нашел ту поляну. Камни так и лежали там, где они разводили костер. До чего же давно это было. Он не остановился, не оглянулся.
На берегу он снял с себя все вещи и сложил стопкой. Он дрожал, а вода была шелковая, очень холодная. Он вдруг опомнился, стал приходить в себя. Но потом подумал про все, про то, что еще может случиться, подумал про то, что сделал ему Хупер и еще сделает, про новую школу и мамину свадьбу. И заплескал, заковылял вперед, на середину реки, на самое глубокое место. Когда вода дошла до пояса, он медленно улегся и окунул лицо и старательно, глубоко вздохнул.
Нашел его Хупер, потому что сразу догадался, куда он мог пойти, и все шли за Хупером, топали и кричали. Снова полил дождь, и капли стекали с темной листвы им на плечи и головы.
Когда разглядел опрокинутое тело Киншоу, Хупер вдруг подумал: это из-за меня, это я сделал, это он из-за меня – и замер от торжества.
– Ничего, ничего, Эдмунд, детка, ничего, ничего. – Миссис Хелина Киншоу протянула к нему руку, прижала к себе. – Не смотри, детка, не надо, ты расстроишься, ничего, ничего.
Ее мокрый плащ холодил Хуперу щеку, от нее пахло духами. Потом по воде заплескали мужские шаги.