Страница:
Надежды, однако, я не лишился. Сокровища были выставлены на всеобщее обозрение в галерее, вокруг них постоянно толпились зеваки, и в таких условиях не было ни малейшей возможности уделить ценнейшим артефактам то внимание, которого они, вне всякого сомнения, заслуживали. Благодаря письменному обращению Дэвиса к руководству музея мне предоставили возможность рисовать после закрытия музея, а работа ночью – в тишине, сумраке и одиночестве – весьма способствовала обретению внутренней готовности к постижению неведомого. Однако завеса тайны оставалась опущенной, и я, делая свои рисунки, все больше и больше утверждался во мнении, что взгляд мой лишь скользит по поверхности, не проникая в суть. Что же именно проходило мимо моего внимания?
Я всерьез задумался над этой проблемой после того, как однажды вечером пришел в галерею за полчаса до ее закрытия и потолкался среди последних немногочисленных посетителей, стараясь взглянуть на выставленные сокровища с их точки зрения, как если бы был не профессионалом, а любопытствующим обывателем. Ничего особенного такой подход не дал, и я, оставив рисовальные принадлежности в галерее, отправился бродить по другим залам в ожидании того часа, когда музей закроется, галерея опустеет и можно будет спокойно продолжить работу. Назад, к сокровищам гробницы Юаа, возвращаться пришлось уже через погрузившиеся во мрак залы, но мое рабочее место оставалось освещенным, что и позволило мне сразу заметить амулет.
Для всех остальных амулет, скорее всего, остался незамеченным, ибо, положенный сбоку от саркофага, не бросался в глаза Я же – во многом благодаря опыту, приобретенному в Долине царей, – почти ожидал его появления. Мне оставалось лишь подойти и взять амулет в руки – в изображение можно было и не всматриваться: все тот же солнечный диск и две согбенные человеческие фигуры. Вокруг не было ни души и не слышалось ни малейшего звука. Я торопливо обошел галерею, а потом осмотрел и весь музей, однако никого не нашел. А ведь амулет не мог появиться сам по себе. Кто-то принес его сюда, оставил возле саркофага и поспешил потом скрыться. Если бы только мне удалось найти этого человека! Не исключено, что, потянув за кончик нити, я смог бы размотать весь клубок тайн и древних легенд, связанных с вековым ужасом перед древним проклятием. Увы, отпуск мой подходил к концу, а в Танте выискивать и выслеживать было нечего и некого.
Скрепя сердце я снова отправился в постылую ссылку. У меня еще теплилась надежда вернуться на прежнее место службы, а пока такая перспектива существовала, портить отношения с руководством было бы неразумно. Однако эти соображения ни в малейшей степени не ослабляли мое раздражение, равно как и пропитавшее все и вся в Танте нестерпимое зловоние. Эта проклятая дыра осточертела мне до невозможности, и можете себе представить, каким счастьем стало для меня известие о доставке в Каирский музей мумий. Мне даже не хватило терпения, чтобы дождаться официального разрешения начальства на отъезд. Отбыв в Каир самым ранним утренним поездом, я уже тем же вечером явился в музей. Рабочий день закончился, но сонный охранник узнал меня и, помахав рукой, беспрепятственно пропустил на территорию музея. Необходимости проходить через главный вход не было, ибо ключи лежали у меня кармане, и поэтому я проник в помещение через боковую дверь. Оттуда лестница вела прямо на второй этаж, где размещались мумии царей Египта и куда, по моим предположениям, должны были доставить новоприбывшие экспонаты.
Не желая привлекать к себе внимание, я не стал зажигать верхний свет и воспользовался карманным фонариком. Ряды мумий тянулись, уходя в темноту: цари и вельможи обрели наконец вечный покой, но не под бдительным взором Осириса, а в стеклянных витринах, снабженные наклейками с инвентарными номерами. Тишину музейного зала нарушали лишь мои отдававшиеся эхом шаги. Всматриваясь в лица давно умерших владык, я наконец увидел в конце ряда два обернутых пеленами тела, переступил через веревку, отделявшую их дорожки, и направил луч на табличку, рядом с ближайшим из них.
"Туа, мать великой царицы Тии" – гласила надпись.
Оглядевшись и удостоверившись в том, что в зале никого нет, я склонился над мумией и приподнял край пелены.
Взору моему предстало лицо женщины, умершей много столетий тому назад. Увы, к величайшему разочарованию, сохранность мумии оказалась куда хуже, чем можно было надеяться, основываясь на письмах Дэвиса, По существу, под покрывалом оказался всего лишь обтянутый иссохшей за века кожей череп. От всего облика усопшей царицы веяло чем-то мрачным и страшным. По спине моей пробежал холодок. И вдруг из темного угла зала донесся шорох. Резко вздрогнув, я принялся лихорадочно оглядываться по сторонам, опасаясь увидеть среди теней нечто кошмарное. Звук, однако, не повторился и ничего страшного я не увидел. Скорее всего, виновником шума был какой-нибудь мелкий ночной грызун. На всякий случай внимательно осмотревшись еще раз, я перешел к следующей мумии и, взявшись за край покрывала, приподнял его над лицом Юаа.
На сей раз у меня не едва не вырвалось изумленное восклицание. В то время как лицо Туа практически утратило человеческие черты, облик ее супруга просто поражал. Оказалось, что Дэвис не преувеличивал: я никогда в жизни не видел мумии, сохранившейся лучше. Прав был Дэвис и относительно узнаваемых расовых признаков: покойный вельможа вполне мог принадлежать к семитскому племени. Седые волосы на высоком челе, крючковатый нос и волевая челюсть придавали умершему властный, величественный вид, словно даже смерть не могла лишить этого человека высокого сана Глядя на его горделивое, исполненное достоинства лицо, я невольно задумался о том, не вижу ли перед собой подлинного автора той великой, основанной на поклонении единому Богу религиозной реформы, практическое претворение которой в жизнь выпало на долю ставшего владыкой Египта внука этого старца. Однако сразу за этим вопросом нахлынули и другие. Каким вообще был этот Юаа? Как ему удалось выдать дочь за царя? И как вышло, что он, не будучи не только фараоном, но и вообще египтянином, оказался погребенным в Долине царей?
Мои размышления о древних тайнах оказались, однако, прерванными повторившимся шумом. На сей раз моя реакция оказалась мгновенной: повернувшись, я направил луч фонарика туда, откуда донесся звук, и увидел отнюдь не грызуна, а человеческую фигуру. Всего на миг человек замер в дверном проеме, но чтобы узнать его, мне хватило бы и меньшего промежутка времени. Блеск этих глаз я запомнил еще с Саккары и Долины царей.
– Стой! – крикнул я.
Но араб уже оправился от секундной растерянности и метнулся вниз по лестнице.
– Стой! – снова приказал я, устремляясь за ним и надеясь, что мой крик будет услышан кем-нибудь из музейных сторожей.
Увы, беглец затерялся в темноте, и мне стало ясно, что искать его в огромном здании с множеством заставленных экспонатами помещений дело безнадежное: любой человек мог с легкостью здесь укрыться. К тому же я был почти уверен, что мой обидчик поспешил покинуть музейные лабиринты. Гадая о том, где находится тайное убежище этого негодяя и куда он, скорее всего, направился, я, разумеется, не мог не вспомнить про мечеть аль-Хакима.
Выбежав из музея и поймав на улице экипаж, я приказал вознице ехать к Северным воротам. Поначалу мы мчались быстро, ибо в столь поздний час движение на улицах уже не было чрезмерно оживленным. Однако по мере приближения к мечети возница начал ощутимо нервничать, а когда до цели оставалось несколько кварталов, остановил лошадь и категорически отказался ехать дальше. Ни брань, ни посулы на него не действовали, и в конце концов, отчаявшись уломать упрямца, я плюнул и решил продолжить путь пешком – благо до цели было не так уж и далеко. Увы, меня угораздило заблудиться – а ведь казалось, что дорогу я помню хорошо. Улицы петляли и кружили, словно проходы какого-то нескончаемого кошмарного лабиринта, и когда мне удалось-таки добраться до мечети, прошло уже так много времени, что едва ли стоило рассчитывать застигнуть беглеца врасплох. Впрочем, данное соображение не помешало мне подняться по лестнице к знакомой двери и забарабанить в нее с требованием немедленно открыть. Ответом было лишь гробовое молчание. Дверь, разумеется, так и осталась запертой.
Торопливо спустившись, я выбежал во двор, освещенный, как и в первое мое посещение этого унылого места, мертвенно-бледным светом луны. Нигде не угадывалось никаких следов человеческого присутствия. Раздосадованный, я принялся кричать, призывая то беглеца из музея, то старого арабского ученого, то хоть кого-нибудь. Само собой, никто не откликнулся. Мечеть окутывала тишина.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в свой каирский дом, подремать несколько оставшихся до утра часов и утренним поездом отбыть в Танту.
К месту ссылки я прибыл поздним вечером, обескураженный, усталый и не желавший уже ничего другого, кроме возможности спокойно отдохнуть. Однако едва экипаж, доставивший меня со станции, отъехал от дома, навстречу выбежал перепуганный, взволнованный слуга. Он бормотал что-то невнятное, беспрерывно стенал и размахивал руками. Отчаявшись добиться от него толку, я взбежал на крыльцо. Поначалу мне показалось, будто все осталось в том же виде, что и до моего отъезда. Я уже было собрался повернуться к слуге и потребовать объяснений и вдруг увидел, что дверь моего кабинета выломана самым варварским образом.
– Будь они прокляты! – прошептал я, остановившись в проеме и заглядывая в комнату. – Чтоб им в ад провалиться!
Неожиданно на глаза мои навернулись слезы, и, чтобы слуга не стал свидетелем мимолетной слабости господина, пришлось отвернуться и утереть их рукавом. Только после этого я вошел в кабинет и подобрал мертвых птичек – невесомые комочки перьев, все, что осталось от моих славных, красивых, голосистых пернатых друзей. Они были не просто убиты, а зверски растерзаны, а их кровью на стене кабинета начертали уже знакомые мне слова:
"Уходи навсегда. Ты обречен. На тебя пало проклятие".
В другом месте, над столом, неведомые враги намалевали не менее памятные мне фразы:
"О Лилат помыслил ли ты? Помыслил ли об иной, великой? Воистину надобно трепетать пред ликом ее, ибо велика Лилат среди богов".
Не приходилось сомневаться в том, что недруги надеялись напугать меня колдовством. Однако они просчитались, нарвавшись не на того человека. Меня всегда отличали стойкость и упорство в достижении цели, черты, которые кто-то мог бы счесть проявлениями простого упрямства, но которые сам я расценивал как свидетельства последовательности и целеустремленности. Стало ясно, что время предупреждений прошло: мне объявили войну.
В тот же вечер я сел за стол и написал на имя мсье Масперо заявление о немедленной отставке.
Конечно, в глубине души я понимал, что на самом деле в Египте опасность поджидала меня повсюду, а уж паче того в Долине царей. Первоочередной моей задачей было предупредить Ахмеда Гиригара, ибо он был моим помощником, вместе со мной подвергся нападению в тот последний вечер, а после моего отъезда никак не давал о себе знать. Естественно, по возвращении в Фивы я первым делом отправился в деревню, где он жил, и, приблизившись к его дому, с огромным облегчением увидел своего бывшего десятника в добром здравии и с трубкой в руках.
Завидев меня, Ахмед встал, и на лице его появилось столь характерное для египтян выражение непритворного радушия.
– Мистер Картер! Как я рад вас видеть! – воскликнул он, низко кланяясь и крепко пожимая мою руку. – Но какая жалость, что вам пришлось отказаться от своего поста.
– А ты откуда знаешь? – удивился я. – Официально о моей отставке объявлено не было.
– Но вы же не первый день в Египте, господин, – промолвил Ахмед все с той же лучезарной улыбкой. – Слухи и новости у нас распространяются быстро, а секреты становятся известны всем.
– Это касается не каждого секрета, – указал я.
– Вижу, господин, – Ахмед смерил меня пристальным взглядом, – что вы не утратили интереса к давним загадкам.
Он пригласил меня сесть, велел подать кофе и за чашечкой крепкого напитка поведал о последних событиях в Долине. Однако сосредоточиться на новостях было трудно – слишком уж странной и необъяснимой казалась осведомленность араба о переменах в моем служебном положении. Другое дело, что я уговаривал себе признать его немудрящее объяснение как данность: во-первых, в Египте новости и впрямь передавались из уст в уста быстрее, чем по официальным каналам, а во-вторых, мне не хотелось попасть во власть маниакальной подозрительности.
Итак, я потягивал мелкими глоточками кофе и, стараясь рассеять опасения, прислушивался к рассказам Ахмеда.
Надо полагать, мое состояние от него не укрылось, ибо он чуть наклонился ко мне и с улыбкой спросил:
– Разве не сбылось то, что я предсказывал при расставании, господин? Ведь я же говорил, что, коли Аллах даст на то свое соизволение, вы снова будете вести здесь раскопки? Помните?
Его слова тронули меня, хотя, по правде сказать, перспективы возобновления раскопок были более чем сомнительны. Ничего существенного я от Ахмеда так и не услышал: в экспедициях Дэвиса мой бывший десятник не участвовал и даже не знал о том, что в гробницах по-прежнему появляются амулеты.
Ждать заманчивых предложений от Дэвиса, а тем более питать надежду на появление возможности начать собственные раскопки не приходилось. Парадоксально, но, добыв для него концессию на проведение работ в Долине царей, я мог рассчитывать заняться там собственными исследованиями лишь после того, как он решит забросить археологию. А такого намерения у него, разумеется, не было. И, учитывая его везение, не могло быть.
– Это ж надо, Картер, – говорил он, – я каждый чертов сезон откапываю по гробнице, а то и по две. Если дело и дальше пойдет такими темпами, то очень скоро в Долине не останется ни одного затерянного захоронения. – Надо полагать, моя физиономия выдала при этих словах одолевавшие меня чувства, ибо он, снисходительно похлопав меня по плечу, добавил: – Не переживайте, Картер. Как только я найду захоронения Тии, Сменхкара и, конечно, Тутанхамона, вы узнаете об этом первым. А что? – Улыбка его сделалась прямо-таки сияющей. – Кто, спрашивается, сможет запечатлеть мои открытия на бумаге лучше Говарда Картера?
Мне оставалось лишь выслушивать все это, стараясь, чтобы мои досада и раздражение по крайней мере не бросались в глаза. Стоило порадоваться хотя бы тому, что переполненный энтузиазмом американец еще не успел выпотрошить всю Долину. Между делом я, не привлекая к себе внимания, тщательно изучил результаты его работы и пришел к выводу, что некоторые участки были обследованы им весьма поверхностно, и можно было надеяться найти там что-то еще. Такие места, разумеется, я брал на заметку. Кроме того, до некоторых секторов Долины он еще просто не добрался, и самым перспективным из них являлся тот, где мною был найден портрет царицы Тии. Как раз судьба этого места и вызывала у меня наибольшее беспокойство. Памятуя об обнаруженном теле и последовавшем за моей попыткой копнуть поглубже нападении, я с большой долей уверенности заключил, что там находится гробница. Причем не простая, ибо, коль скоро она была каким-то образом связана с местными легендами, имелись основания ожидать ее касательства к чему-то большему – к тайнам, которые, видимо, скрывала мечеть аль-Хакима, и к заговорам, похоже уходящим корнями в головокружительную древность. Но если Дэвис все же докопается и до этой гробницы, что он найдет внутри?
Впрочем, никакой возможности повлиять на ход событий у меня не было, как, надо признаться, не было и денег. Я не мог даже позволить себе содержать слугу, так что о самостоятельных научных трудах приходилось только мечтать. Правда, при всей досаде и раздражении, сопутствовавших моему пребыванию в Фивах и вынудивших меня в конечном счете вернуться в Каир, я упорно продолжал размышлять о тайне, соединявшей Долину царей и мечеть аль-Хакима.
Я начертил довольно подробный план этой мечети. Ничего нового мне узнать не удалось – во всяком случае ничего такого, что имело хоть сколько-нибудь важное значение. Кроме, пожалуй, еще одной надписи – над дверью, ведущей во второй минарет. Я ее тщательно скопировал. Как и в первой, в ней упоминалось загадочное имя: аль-Вакиль. Однако с расшифровкой мне на этот раз повезло больше, и я смог с достаточной степенью достоверности восстановить следующий первоначальный текст:
«Аль-Вакиль получил сие начертание, возглашающее: сокрытием мрака да будет сохранен свет».
По правде говоря, смысл надписи оставался для меня загадкой. О каком "мраке" идет речь? И если этот "мрак" "сокрыт", то не за той ли дверью, над которой изображен символ Эхнатона?
Относительно аль-Вакиля мне тоже не удалось выяснить что-либо определенное. Изучив материалы, имевшие отношение к халифу аль-Хакиму, шестому властителю Египта из династии Фатимидов, правившему на рубеже десятого века, я установил, что его пребывание у власти было отмечено непомерными жестокостями, распутством и кощунством. Даже по прошествии столетий имя этого халифа служило для правоверных символом безумства и самых страшных злодеяний и произносилось не иначе как с благоговейным ужасом. Стоило ли удивляться, что его мечеть считалась проклятой? Безрассудное сумасбродство халифа дошло до того, что он объявил себя богом. Однако у аль-Хакима имелись и почитатели, объявлявшие его святым и безоговорочно верившие, что он открыл секрет эликсира бессмертия и не погиб (труп халифа так и не был найден), но удалился, дабы вновь явиться в грядущем. Согласно историческим источникам, халиф, скорее всего, был убит, но обстоятельства его смерти остались загадкой. Я очень надеялся обнаружить имя аль-Вакиля в документах, связанных с этой таинственной историей, но, изучив за долгие месяцы горы материалов, так ничего и не нашел. Трудно даже предположить, сколько еще времени провел бы я среди пыльных фолиантов, если бы не полученное мною однажды письмо.
Вернувшись как-то вечером домой, я обнаружил послание, написанное на арабском языке:
"Мистер Картер,
Возвращайтесь скорее. Гробница демона найдена. Дело не терпит отлагательства.
Ахмед Гиригар".
– Дэвис, – ответил он, глубоко вздохнув. – Все дело в Дэвисе.
Он предложил мне проследовать с ним к раскопу, а по пути начал рассказывать о находке. С его слов получалось, что с самого начала в этой истории было много путаницы и невнятицы. Начать с того, что гробница была разграблена, но многие предметы воры почему-то не унесли, а лишь разбросали по полу. Захоронение определенно датировалось эпохой Эхнатона, но все имена в надписях оказались стертыми, равно как и лицо на крышке саркофага. В гробу было найдено тело, точнее скелет, но чей именно, тоже оставалось загадкой.
– Правда, – добавил мой коллега, – Дэвис убежден, что нашел останки царицы Тии.
– А на чем основывается эта убежденность?
– В погребальной камере мы нашли позолоченный ковчег для гроба Правда, он не покрывал саркофаг, а стоял отдельно, преграждая вход, но на нем явно просматривается картуш с именем Тии.
Я задумался.
– Но если так, то почему принадлежность тела вызывает сомнения у вас?
– Потому что сегодня утром приглашенный нами доктор, осмотрев останки, со всей определенностью заявил, что это мумия мужчины – скорее всего, очень молодого, не старше лет двадцати с небольшим.
– Вот оно что? И как отреагировал на это Дэвис?
– Вы же его знаете. Пытаться переубедить его все равно что пытаться остановить лавину.
Я понимающе кивнул.
К тому времени мы как раз вышли из ущелья на широкое пространство Долины царей. Мой спутник указал на место новой находки, и сердце мое упало: именно там я нашел портрет царицы Тии. Вход был расчищен лишь частично, но внутри копошились люди. На моих глазах двое рабочих выбрались из темноты с какими-то предметами в руках.
– Что тут, черт возьми, творится? – требовательно спросил я своего собеседника. – Вы что, не понимаете: извлекать артефакты из раскопа допустимо лишь после завершения исследования. В противном случае можно уничтожить важные свидетельства.
– Я-то все понимаю, – фыркнул археолог, – но Дэвис распорядился выносить все наружу. А он всегда поступает по-своему.
Выругавшись, я поспешил к гробнице. Уже при первичном торопливом осмотре входа стало ясно, что изначальная кирпичная кладка была разобрана, после чего проем заложили снова, но ничто даже приблизительно не указывало на время проникновения. Внутри дела обстояли не лучше: часть содержимого гробницы уже вынесли, остальное было разбросано как попало. Я, конечно, попытался обнаружить какие-либо подтверждения правдивости рассказанной Ахмедом легенды или признаки того, что в гробницу проникали в исламский период истории Египта, но в глубине души понимал, что явился слишком поздно. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как, крепко выругавшись (так крепко, что удивились даже рабочие), выбраться из сумрака захоронения на слепящий солнечный свет.
Который, впрочем, ослепил меня не настолько, чтобы лишить возможности заметить на высившемся напротив утесе две фигуры в арабских одеждах. При моем появлении оба араба отвернулись, но одного я все же успел узнать. То был мой давний противник из Саккары, человек, которого я подозревал в убийстве ни в чем не повинных птичек. Само собой, я бросился к поднимавшейся на утес тропе. Арабы оглянулись, и тут меня постигло настоящее потрясение, ибо спутником моего недруга оказался не кто иной, как Ахмед Гиригар. Пока я взбегал по тропе, оба наблюдателя исчезли за гребнем утеса, а достигнув того места, где они стояли, я не обнаружил не только их, но и каких-либо следов, способных подсказать, в каком направлении они пошли.
Преследовать беглецов не имело смысла Правда, я предпринял попытку найти Ахмеда Гиригара, направившись к нему домой, однако там его не оказалось. Дом был пуст, но словно пронизан угрозой, и меня не покидало тревожное ощущение, будто за мной наблюдают. На Востоке такое случается частенько: на фоне неподвижно застывшей окружающей природы пропитанная жарой тишина кажется напряженной и кажется, что за тобой, словно из-под чадры, следят невидимые глаза.
Смущенный и до крайней степени обеспокоенный, я вернулся в Долину, плохо представляя себе, что делать дальше, но, уже приближаясь к гробнице, услышал голос Дэвиса и замер на месте. Меня словно запорошило белой пылью усталости и апатии: не в силах заставить себя встретиться лицом к лицу со своим бывшим патроном, я повернулся и решительно зашагал прочь. Солнце уже раскалило каменистую тропу, колени мои подгибались, голова кружилась от духоты. Окружающий пейзаж был виден сквозь марево дрожавшего от жары воздуха, но стократ хуже зноя было отчаяние.
Я всерьез задумался над этой проблемой после того, как однажды вечером пришел в галерею за полчаса до ее закрытия и потолкался среди последних немногочисленных посетителей, стараясь взглянуть на выставленные сокровища с их точки зрения, как если бы был не профессионалом, а любопытствующим обывателем. Ничего особенного такой подход не дал, и я, оставив рисовальные принадлежности в галерее, отправился бродить по другим залам в ожидании того часа, когда музей закроется, галерея опустеет и можно будет спокойно продолжить работу. Назад, к сокровищам гробницы Юаа, возвращаться пришлось уже через погрузившиеся во мрак залы, но мое рабочее место оставалось освещенным, что и позволило мне сразу заметить амулет.
Для всех остальных амулет, скорее всего, остался незамеченным, ибо, положенный сбоку от саркофага, не бросался в глаза Я же – во многом благодаря опыту, приобретенному в Долине царей, – почти ожидал его появления. Мне оставалось лишь подойти и взять амулет в руки – в изображение можно было и не всматриваться: все тот же солнечный диск и две согбенные человеческие фигуры. Вокруг не было ни души и не слышалось ни малейшего звука. Я торопливо обошел галерею, а потом осмотрел и весь музей, однако никого не нашел. А ведь амулет не мог появиться сам по себе. Кто-то принес его сюда, оставил возле саркофага и поспешил потом скрыться. Если бы только мне удалось найти этого человека! Не исключено, что, потянув за кончик нити, я смог бы размотать весь клубок тайн и древних легенд, связанных с вековым ужасом перед древним проклятием. Увы, отпуск мой подходил к концу, а в Танте выискивать и выслеживать было нечего и некого.
Скрепя сердце я снова отправился в постылую ссылку. У меня еще теплилась надежда вернуться на прежнее место службы, а пока такая перспектива существовала, портить отношения с руководством было бы неразумно. Однако эти соображения ни в малейшей степени не ослабляли мое раздражение, равно как и пропитавшее все и вся в Танте нестерпимое зловоние. Эта проклятая дыра осточертела мне до невозможности, и можете себе представить, каким счастьем стало для меня известие о доставке в Каирский музей мумий. Мне даже не хватило терпения, чтобы дождаться официального разрешения начальства на отъезд. Отбыв в Каир самым ранним утренним поездом, я уже тем же вечером явился в музей. Рабочий день закончился, но сонный охранник узнал меня и, помахав рукой, беспрепятственно пропустил на территорию музея. Необходимости проходить через главный вход не было, ибо ключи лежали у меня кармане, и поэтому я проник в помещение через боковую дверь. Оттуда лестница вела прямо на второй этаж, где размещались мумии царей Египта и куда, по моим предположениям, должны были доставить новоприбывшие экспонаты.
Не желая привлекать к себе внимание, я не стал зажигать верхний свет и воспользовался карманным фонариком. Ряды мумий тянулись, уходя в темноту: цари и вельможи обрели наконец вечный покой, но не под бдительным взором Осириса, а в стеклянных витринах, снабженные наклейками с инвентарными номерами. Тишину музейного зала нарушали лишь мои отдававшиеся эхом шаги. Всматриваясь в лица давно умерших владык, я наконец увидел в конце ряда два обернутых пеленами тела, переступил через веревку, отделявшую их дорожки, и направил луч на табличку, рядом с ближайшим из них.
"Туа, мать великой царицы Тии" – гласила надпись.
Оглядевшись и удостоверившись в том, что в зале никого нет, я склонился над мумией и приподнял край пелены.
Взору моему предстало лицо женщины, умершей много столетий тому назад. Увы, к величайшему разочарованию, сохранность мумии оказалась куда хуже, чем можно было надеяться, основываясь на письмах Дэвиса, По существу, под покрывалом оказался всего лишь обтянутый иссохшей за века кожей череп. От всего облика усопшей царицы веяло чем-то мрачным и страшным. По спине моей пробежал холодок. И вдруг из темного угла зала донесся шорох. Резко вздрогнув, я принялся лихорадочно оглядываться по сторонам, опасаясь увидеть среди теней нечто кошмарное. Звук, однако, не повторился и ничего страшного я не увидел. Скорее всего, виновником шума был какой-нибудь мелкий ночной грызун. На всякий случай внимательно осмотревшись еще раз, я перешел к следующей мумии и, взявшись за край покрывала, приподнял его над лицом Юаа.
На сей раз у меня не едва не вырвалось изумленное восклицание. В то время как лицо Туа практически утратило человеческие черты, облик ее супруга просто поражал. Оказалось, что Дэвис не преувеличивал: я никогда в жизни не видел мумии, сохранившейся лучше. Прав был Дэвис и относительно узнаваемых расовых признаков: покойный вельможа вполне мог принадлежать к семитскому племени. Седые волосы на высоком челе, крючковатый нос и волевая челюсть придавали умершему властный, величественный вид, словно даже смерть не могла лишить этого человека высокого сана Глядя на его горделивое, исполненное достоинства лицо, я невольно задумался о том, не вижу ли перед собой подлинного автора той великой, основанной на поклонении единому Богу религиозной реформы, практическое претворение которой в жизнь выпало на долю ставшего владыкой Египта внука этого старца. Однако сразу за этим вопросом нахлынули и другие. Каким вообще был этот Юаа? Как ему удалось выдать дочь за царя? И как вышло, что он, не будучи не только фараоном, но и вообще египтянином, оказался погребенным в Долине царей?
Мои размышления о древних тайнах оказались, однако, прерванными повторившимся шумом. На сей раз моя реакция оказалась мгновенной: повернувшись, я направил луч фонарика туда, откуда донесся звук, и увидел отнюдь не грызуна, а человеческую фигуру. Всего на миг человек замер в дверном проеме, но чтобы узнать его, мне хватило бы и меньшего промежутка времени. Блеск этих глаз я запомнил еще с Саккары и Долины царей.
– Стой! – крикнул я.
Но араб уже оправился от секундной растерянности и метнулся вниз по лестнице.
– Стой! – снова приказал я, устремляясь за ним и надеясь, что мой крик будет услышан кем-нибудь из музейных сторожей.
Увы, беглец затерялся в темноте, и мне стало ясно, что искать его в огромном здании с множеством заставленных экспонатами помещений дело безнадежное: любой человек мог с легкостью здесь укрыться. К тому же я был почти уверен, что мой обидчик поспешил покинуть музейные лабиринты. Гадая о том, где находится тайное убежище этого негодяя и куда он, скорее всего, направился, я, разумеется, не мог не вспомнить про мечеть аль-Хакима.
Выбежав из музея и поймав на улице экипаж, я приказал вознице ехать к Северным воротам. Поначалу мы мчались быстро, ибо в столь поздний час движение на улицах уже не было чрезмерно оживленным. Однако по мере приближения к мечети возница начал ощутимо нервничать, а когда до цели оставалось несколько кварталов, остановил лошадь и категорически отказался ехать дальше. Ни брань, ни посулы на него не действовали, и в конце концов, отчаявшись уломать упрямца, я плюнул и решил продолжить путь пешком – благо до цели было не так уж и далеко. Увы, меня угораздило заблудиться – а ведь казалось, что дорогу я помню хорошо. Улицы петляли и кружили, словно проходы какого-то нескончаемого кошмарного лабиринта, и когда мне удалось-таки добраться до мечети, прошло уже так много времени, что едва ли стоило рассчитывать застигнуть беглеца врасплох. Впрочем, данное соображение не помешало мне подняться по лестнице к знакомой двери и забарабанить в нее с требованием немедленно открыть. Ответом было лишь гробовое молчание. Дверь, разумеется, так и осталась запертой.
Торопливо спустившись, я выбежал во двор, освещенный, как и в первое мое посещение этого унылого места, мертвенно-бледным светом луны. Нигде не угадывалось никаких следов человеческого присутствия. Раздосадованный, я принялся кричать, призывая то беглеца из музея, то старого арабского ученого, то хоть кого-нибудь. Само собой, никто не откликнулся. Мечеть окутывала тишина.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в свой каирский дом, подремать несколько оставшихся до утра часов и утренним поездом отбыть в Танту.
К месту ссылки я прибыл поздним вечером, обескураженный, усталый и не желавший уже ничего другого, кроме возможности спокойно отдохнуть. Однако едва экипаж, доставивший меня со станции, отъехал от дома, навстречу выбежал перепуганный, взволнованный слуга. Он бормотал что-то невнятное, беспрерывно стенал и размахивал руками. Отчаявшись добиться от него толку, я взбежал на крыльцо. Поначалу мне показалось, будто все осталось в том же виде, что и до моего отъезда. Я уже было собрался повернуться к слуге и потребовать объяснений и вдруг увидел, что дверь моего кабинета выломана самым варварским образом.
– Будь они прокляты! – прошептал я, остановившись в проеме и заглядывая в комнату. – Чтоб им в ад провалиться!
Неожиданно на глаза мои навернулись слезы, и, чтобы слуга не стал свидетелем мимолетной слабости господина, пришлось отвернуться и утереть их рукавом. Только после этого я вошел в кабинет и подобрал мертвых птичек – невесомые комочки перьев, все, что осталось от моих славных, красивых, голосистых пернатых друзей. Они были не просто убиты, а зверски растерзаны, а их кровью на стене кабинета начертали уже знакомые мне слова:
"Уходи навсегда. Ты обречен. На тебя пало проклятие".
В другом месте, над столом, неведомые враги намалевали не менее памятные мне фразы:
"О Лилат помыслил ли ты? Помыслил ли об иной, великой? Воистину надобно трепетать пред ликом ее, ибо велика Лилат среди богов".
Не приходилось сомневаться в том, что недруги надеялись напугать меня колдовством. Однако они просчитались, нарвавшись не на того человека. Меня всегда отличали стойкость и упорство в достижении цели, черты, которые кто-то мог бы счесть проявлениями простого упрямства, но которые сам я расценивал как свидетельства последовательности и целеустремленности. Стало ясно, что время предупреждений прошло: мне объявили войну.
В тот же вечер я сел за стол и написал на имя мсье Масперо заявление о немедленной отставке.
* * *
Определенного плана действий у меня не имелось, но стремление осмыслить случившееся привело к тому, что я вернулся в Фивы. В Долине царей можно было надеяться обнаружить что-нибудь важное, ознакомиться со свежими находками или узнать о чем-то таком, что не показалось Дэвису заслуживающим упоминания. Кроме того, мне следовало позаботиться об источнике средств к существованию, а в Фивах, где моя репутация была хорошо известна, я всегда мог рассчитывать на заработки в качестве художника или гида, сопровождающего богатых туристов. Но самое главное, после потрясения, пережитого в кабинете моего дома в Танте, я настоятельно нуждался хотя бы в иллюзии безопасности, и Фивы казались мне местом, более любого другого способным стать моим домом.Конечно, в глубине души я понимал, что на самом деле в Египте опасность поджидала меня повсюду, а уж паче того в Долине царей. Первоочередной моей задачей было предупредить Ахмеда Гиригара, ибо он был моим помощником, вместе со мной подвергся нападению в тот последний вечер, а после моего отъезда никак не давал о себе знать. Естественно, по возвращении в Фивы я первым делом отправился в деревню, где он жил, и, приблизившись к его дому, с огромным облегчением увидел своего бывшего десятника в добром здравии и с трубкой в руках.
Завидев меня, Ахмед встал, и на лице его появилось столь характерное для египтян выражение непритворного радушия.
– Мистер Картер! Как я рад вас видеть! – воскликнул он, низко кланяясь и крепко пожимая мою руку. – Но какая жалость, что вам пришлось отказаться от своего поста.
– А ты откуда знаешь? – удивился я. – Официально о моей отставке объявлено не было.
– Но вы же не первый день в Египте, господин, – промолвил Ахмед все с той же лучезарной улыбкой. – Слухи и новости у нас распространяются быстро, а секреты становятся известны всем.
– Это касается не каждого секрета, – указал я.
– Вижу, господин, – Ахмед смерил меня пристальным взглядом, – что вы не утратили интереса к давним загадкам.
Он пригласил меня сесть, велел подать кофе и за чашечкой крепкого напитка поведал о последних событиях в Долине. Однако сосредоточиться на новостях было трудно – слишком уж странной и необъяснимой казалась осведомленность араба о переменах в моем служебном положении. Другое дело, что я уговаривал себе признать его немудрящее объяснение как данность: во-первых, в Египте новости и впрямь передавались из уст в уста быстрее, чем по официальным каналам, а во-вторых, мне не хотелось попасть во власть маниакальной подозрительности.
Итак, я потягивал мелкими глоточками кофе и, стараясь рассеять опасения, прислушивался к рассказам Ахмеда.
Надо полагать, мое состояние от него не укрылось, ибо он чуть наклонился ко мне и с улыбкой спросил:
– Разве не сбылось то, что я предсказывал при расставании, господин? Ведь я же говорил, что, коли Аллах даст на то свое соизволение, вы снова будете вести здесь раскопки? Помните?
Его слова тронули меня, хотя, по правде сказать, перспективы возобновления раскопок были более чем сомнительны. Ничего существенного я от Ахмеда так и не услышал: в экспедициях Дэвиса мой бывший десятник не участвовал и даже не знал о том, что в гробницах по-прежнему появляются амулеты.
Ждать заманчивых предложений от Дэвиса, а тем более питать надежду на появление возможности начать собственные раскопки не приходилось. Парадоксально, но, добыв для него концессию на проведение работ в Долине царей, я мог рассчитывать заняться там собственными исследованиями лишь после того, как он решит забросить археологию. А такого намерения у него, разумеется, не было. И, учитывая его везение, не могло быть.
– Это ж надо, Картер, – говорил он, – я каждый чертов сезон откапываю по гробнице, а то и по две. Если дело и дальше пойдет такими темпами, то очень скоро в Долине не останется ни одного затерянного захоронения. – Надо полагать, моя физиономия выдала при этих словах одолевавшие меня чувства, ибо он, снисходительно похлопав меня по плечу, добавил: – Не переживайте, Картер. Как только я найду захоронения Тии, Сменхкара и, конечно, Тутанхамона, вы узнаете об этом первым. А что? – Улыбка его сделалась прямо-таки сияющей. – Кто, спрашивается, сможет запечатлеть мои открытия на бумаге лучше Говарда Картера?
Мне оставалось лишь выслушивать все это, стараясь, чтобы мои досада и раздражение по крайней мере не бросались в глаза. Стоило порадоваться хотя бы тому, что переполненный энтузиазмом американец еще не успел выпотрошить всю Долину. Между делом я, не привлекая к себе внимания, тщательно изучил результаты его работы и пришел к выводу, что некоторые участки были обследованы им весьма поверхностно, и можно было надеяться найти там что-то еще. Такие места, разумеется, я брал на заметку. Кроме того, до некоторых секторов Долины он еще просто не добрался, и самым перспективным из них являлся тот, где мною был найден портрет царицы Тии. Как раз судьба этого места и вызывала у меня наибольшее беспокойство. Памятуя об обнаруженном теле и последовавшем за моей попыткой копнуть поглубже нападении, я с большой долей уверенности заключил, что там находится гробница. Причем не простая, ибо, коль скоро она была каким-то образом связана с местными легендами, имелись основания ожидать ее касательства к чему-то большему – к тайнам, которые, видимо, скрывала мечеть аль-Хакима, и к заговорам, похоже уходящим корнями в головокружительную древность. Но если Дэвис все же докопается и до этой гробницы, что он найдет внутри?
Впрочем, никакой возможности повлиять на ход событий у меня не было, как, надо признаться, не было и денег. Я не мог даже позволить себе содержать слугу, так что о самостоятельных научных трудах приходилось только мечтать. Правда, при всей досаде и раздражении, сопутствовавших моему пребыванию в Фивах и вынудивших меня в конечном счете вернуться в Каир, я упорно продолжал размышлять о тайне, соединявшей Долину царей и мечеть аль-Хакима.
Я начертил довольно подробный план этой мечети. Ничего нового мне узнать не удалось – во всяком случае ничего такого, что имело хоть сколько-нибудь важное значение. Кроме, пожалуй, еще одной надписи – над дверью, ведущей во второй минарет. Я ее тщательно скопировал. Как и в первой, в ней упоминалось загадочное имя: аль-Вакиль. Однако с расшифровкой мне на этот раз повезло больше, и я смог с достаточной степенью достоверности восстановить следующий первоначальный текст:
«Аль-Вакиль получил сие начертание, возглашающее: сокрытием мрака да будет сохранен свет».
По правде говоря, смысл надписи оставался для меня загадкой. О каком "мраке" идет речь? И если этот "мрак" "сокрыт", то не за той ли дверью, над которой изображен символ Эхнатона?
Относительно аль-Вакиля мне тоже не удалось выяснить что-либо определенное. Изучив материалы, имевшие отношение к халифу аль-Хакиму, шестому властителю Египта из династии Фатимидов, правившему на рубеже десятого века, я установил, что его пребывание у власти было отмечено непомерными жестокостями, распутством и кощунством. Даже по прошествии столетий имя этого халифа служило для правоверных символом безумства и самых страшных злодеяний и произносилось не иначе как с благоговейным ужасом. Стоило ли удивляться, что его мечеть считалась проклятой? Безрассудное сумасбродство халифа дошло до того, что он объявил себя богом. Однако у аль-Хакима имелись и почитатели, объявлявшие его святым и безоговорочно верившие, что он открыл секрет эликсира бессмертия и не погиб (труп халифа так и не был найден), но удалился, дабы вновь явиться в грядущем. Согласно историческим источникам, халиф, скорее всего, был убит, но обстоятельства его смерти остались загадкой. Я очень надеялся обнаружить имя аль-Вакиля в документах, связанных с этой таинственной историей, но, изучив за долгие месяцы горы материалов, так ничего и не нашел. Трудно даже предположить, сколько еще времени провел бы я среди пыльных фолиантов, если бы не полученное мною однажды письмо.
Вернувшись как-то вечером домой, я обнаружил послание, написанное на арабском языке:
"Мистер Картер,
Возвращайтесь скорее. Гробница демона найдена. Дело не терпит отлагательства.
Ахмед Гиригар".
* * *
Я незамедлительно отправился в Фивы. Всю дорогу меня не переставали мучить сомнения и страхи, связанные не только с содержанием письма, но и самим фактом его получения, ибо свой адрес я Ахмеду не оставлял. Каким образом он его узнал? Я терялся в догадках. Я решил не заглядывать, как в прошлый раз, домой к бывшему десятнику, дабы услышать от него последние новости, и сразу по прибытии в Фивы отправиться прямо в Долину царей. Пройдя узким ущельем, образовывавшим ее горловину, я встретился с нанятым Дэвисом археологом, руководившим ведением раскопок, – не слишком сведущим и опытным исследователем, но человеком глубоко порядочным и, кстати, моим соотечественником. На вопрос, действительно ли найдена новая гробница, англичанин ответил утвердительно. Мне показалось, однако, что он сильно нервничает, и я, естественно, поинтересовался, в чем причина.– Дэвис, – ответил он, глубоко вздохнув. – Все дело в Дэвисе.
Он предложил мне проследовать с ним к раскопу, а по пути начал рассказывать о находке. С его слов получалось, что с самого начала в этой истории было много путаницы и невнятицы. Начать с того, что гробница была разграблена, но многие предметы воры почему-то не унесли, а лишь разбросали по полу. Захоронение определенно датировалось эпохой Эхнатона, но все имена в надписях оказались стертыми, равно как и лицо на крышке саркофага. В гробу было найдено тело, точнее скелет, но чей именно, тоже оставалось загадкой.
– Правда, – добавил мой коллега, – Дэвис убежден, что нашел останки царицы Тии.
– А на чем основывается эта убежденность?
– В погребальной камере мы нашли позолоченный ковчег для гроба Правда, он не покрывал саркофаг, а стоял отдельно, преграждая вход, но на нем явно просматривается картуш с именем Тии.
Я задумался.
– Но если так, то почему принадлежность тела вызывает сомнения у вас?
– Потому что сегодня утром приглашенный нами доктор, осмотрев останки, со всей определенностью заявил, что это мумия мужчины – скорее всего, очень молодого, не старше лет двадцати с небольшим.
– Вот оно что? И как отреагировал на это Дэвис?
– Вы же его знаете. Пытаться переубедить его все равно что пытаться остановить лавину.
Я понимающе кивнул.
К тому времени мы как раз вышли из ущелья на широкое пространство Долины царей. Мой спутник указал на место новой находки, и сердце мое упало: именно там я нашел портрет царицы Тии. Вход был расчищен лишь частично, но внутри копошились люди. На моих глазах двое рабочих выбрались из темноты с какими-то предметами в руках.
– Что тут, черт возьми, творится? – требовательно спросил я своего собеседника. – Вы что, не понимаете: извлекать артефакты из раскопа допустимо лишь после завершения исследования. В противном случае можно уничтожить важные свидетельства.
– Я-то все понимаю, – фыркнул археолог, – но Дэвис распорядился выносить все наружу. А он всегда поступает по-своему.
Выругавшись, я поспешил к гробнице. Уже при первичном торопливом осмотре входа стало ясно, что изначальная кирпичная кладка была разобрана, после чего проем заложили снова, но ничто даже приблизительно не указывало на время проникновения. Внутри дела обстояли не лучше: часть содержимого гробницы уже вынесли, остальное было разбросано как попало. Я, конечно, попытался обнаружить какие-либо подтверждения правдивости рассказанной Ахмедом легенды или признаки того, что в гробницу проникали в исламский период истории Египта, но в глубине души понимал, что явился слишком поздно. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как, крепко выругавшись (так крепко, что удивились даже рабочие), выбраться из сумрака захоронения на слепящий солнечный свет.
Который, впрочем, ослепил меня не настолько, чтобы лишить возможности заметить на высившемся напротив утесе две фигуры в арабских одеждах. При моем появлении оба араба отвернулись, но одного я все же успел узнать. То был мой давний противник из Саккары, человек, которого я подозревал в убийстве ни в чем не повинных птичек. Само собой, я бросился к поднимавшейся на утес тропе. Арабы оглянулись, и тут меня постигло настоящее потрясение, ибо спутником моего недруга оказался не кто иной, как Ахмед Гиригар. Пока я взбегал по тропе, оба наблюдателя исчезли за гребнем утеса, а достигнув того места, где они стояли, я не обнаружил не только их, но и каких-либо следов, способных подсказать, в каком направлении они пошли.
Преследовать беглецов не имело смысла Правда, я предпринял попытку найти Ахмеда Гиригара, направившись к нему домой, однако там его не оказалось. Дом был пуст, но словно пронизан угрозой, и меня не покидало тревожное ощущение, будто за мной наблюдают. На Востоке такое случается частенько: на фоне неподвижно застывшей окружающей природы пропитанная жарой тишина кажется напряженной и кажется, что за тобой, словно из-под чадры, следят невидимые глаза.
Смущенный и до крайней степени обеспокоенный, я вернулся в Долину, плохо представляя себе, что делать дальше, но, уже приближаясь к гробнице, услышал голос Дэвиса и замер на месте. Меня словно запорошило белой пылью усталости и апатии: не в силах заставить себя встретиться лицом к лицу со своим бывшим патроном, я повернулся и решительно зашагал прочь. Солнце уже раскалило каменистую тропу, колени мои подгибались, голова кружилась от духоты. Окружающий пейзаж был виден сквозь марево дрожавшего от жары воздуха, но стократ хуже зноя было отчаяние.