Хорвуд Уильям. Ивы зимой

   — Дело не только в том, чтослучилось. Важнее — с кем. Так вот, дело касается мистера Тоуда из Тоуд-Холла.
   — А, ну да, Тоуд, — не без некоторого уважения в голосе сказал горностай.
   Это скрытое уважение не ускользнуло от наблюдательного Барсука, как, впрочем, и не слишком удивило его. Выходки Тоуда не могли не вызвать определенного отклика в душах склонных к пакостям и гадостям ласок и горностаев. Свой своего ищет, — порывшись в памяти, Барсук извлек из ее глубин эту многозначительную аксиому. Впрочем, сейчас вопреки всяким истинам и явным различиям горностаи были позарез нужны Барсуку, а конкретно этот — в особенности.
   — А я буду приглашен на чай? — дерзко осведомился горностай.
   Барсук загадочно улыбнулся, пошарил за спиной на каминной полке и извлек оттуда пачку карточек, на которых самым эффектным и крупным шрифтом, самыми блестящими буквами было напечатано:

    «Приглашение».

   — Одно из них — для тебя, — сообщил Барсук, — при условии, что ты доставишь письмо по адресу.
   Бусинки глаз горностая заблестели и вожделенно забегали.
   — Я лично подпишу приглашение на твое имя. Персонально! — многозначительно добавил Барсук.
   — А я буду сидеть от тебя по правую руку? — почти заговорщически поинтересовался горностай.
   Поперхнувшись от такой неслыханной дерзости и заставив себя проглотить уже вертевшийся на языке суровый ответ, Барсук не без усилия произнес:
   — Несомненно.
   Не тратя больше ни секунды, горностай схватил конверт и был таков. Барсук едва успел проследить за ним взглядом.
   — Это все, что я мог сделать, — прошептал Барсук, отлично понимая, как мала вероятность того, что его жалкий голос будет услышан в море новостей, перерабатываемых и поглощаемых самым влиятельным в стране периодическим изданием. — Остается только ждать и надеяться…

* * *

   Никакой надежды не осталось в душе Тоуда к тому времени, как спустя несколько дней дверь камеры отворилась и на пороге появился его персональный тюремщик в сопровождении троих своих самых рослых и сильных коллег-сослуживцев.
   Они вновь заковали Тоуда в ручные и ножные кандалы, оставив ему возможность лишь еле-еле перебирать ногами и, спотыкаясь и падая, тащиться по бесконечным тюремным коридорам и лестницам. Только сейчас Тоуд обратил внимание на то, как сильно вытерты и выщерблены эти ступени и плиты многими поколениями ходивших по ним арестантов и стражников.
   — Нет, нет, не сюда… пока что! — воскликнул «оптимистически» настроенный приятель Тоуда.
   Как раз в этот момент несчастный узник сунулся было в какой-то особенно мрачный и зловещий коридор. В конце узкого прохода виднелась решетка, а за ней — на фоне серого неба, впервые увиденного Toy дом за время заключения, — петля виселицы, гостеприимно покачивавшаяся на утреннем ветерке.
   Тоуд чуть не упал в обморок, но, поддерживаемый под руку тюремщиком, услышал, как тот успокаивает его:
   — Я же сказал, что нам пока не туда. В сегодняшнем списке никакого мистера Тоуда нет.
   — В списке? В каком еще списке? — попытался выяснить Тоуд.
   — Осужденных окончательно и бесповоротно, тех, чей приговор обжалованию не подлежит.
   Покрывшись холодной испариной, Тоуд задал мучивший его вопрос:
   — А куда меня ведут?
   — На судебное заседание, разумеется, — помогая ему проделать последние несколько шагов, ответил тюремщик. — Предварительное и окончательное слушание.
   — И предварительное, и окончательное? А как же право подачи кассационной жалобы?
   — В твоем случае оно не предусмотрено. Дело сразу рассмотрят в последней инстанции. Тут же вынесут окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Скажу тебе по секрету: оправдательным он вряд ли будет, учитывая, в скольких злодействах тебя обвиняют. Впрочем, бывают и исключения — тут уж как получится. Наперед не предугадаешь…
   — Исключения? Раньше бывали исключения и заключенных оправдывали? Когда? Часто?
   — Один раз. В тысяча триста семьдесят шестом году, когда пытались засудить святого Симона, прозванного Невинным. С тех пор — никогда.
   Словно тяжесть столетий, прошедших со времени последнего оправдательного приговора, вынесенного в этих стенах, навалилась на плечи Тоуда, и, согнувшись, едва доковылял он до тяжелой дубовой двери, преградившей путь. Тюремщик привычно постучал.
   Последовала долгая пауза, в течение которой тишину нарушал лишь стук бешено колотившегося сердца Тоуда; затем послышался тонкий, высокий голос:
   — Ввести подсудимого!
   Дверь распахнулась, и Тоуд оказался в огромном гулком помещении, залитом дневным светом, проникавшим через высокие створчатые окна. В первые секунды Тоуд ничего не мог разглядеть. Когда же его глаза привыкли к яркому свету, он увидел, что прямо под окнами был установлен вдоль стены длиннющий дубовый стол, за которым выстроились семь резных стульев с высокими спинками. Восседали же на этих стульях и за этим столом семь человек — в одинаковых мантиях и париках, с одинаковыми длинными, ничего не выражающими лицами, с одинаково холодными глазами и орлиными носами, — полные сознания собственной значимости и прекрасно отдающие себе отчет в производимом ими подавляющем эффекте.
   — Секретарь, проводите подсудимого к креслу, —произнес самый строгий из семи судей, сидевший в середине их шеренги, видимо председатель судебной коллегии.
   Конвоиры и личный тюремщик Тоуда остались за дверью. Их место занял пожилой сгорбленный человечек, жестом показавший подсудимому, куда тому следовало пройти. Тоуд рассчитывал, что ему предоставят что-то вроде трибуны, пюпитра или хотя бы конторской стойки, на что можно было бы опереться и чем прикрыть дрожь, бьющую все его тело.

   Однако, с трудом передвигаясь в своих обвинительно звякающих кандалах, он был подведен к весьма неудобному и пугающему приспособлению, пребывание в объятиях которого обещало быть куда более неприятным, чем даже сидение в клетке для особо буйных подсудимых.
   Приспособление представляло собой деревянное кресло — огромное и жесткое. Оно было так велико, что усаженный в него Тоуд не мог опереться на его спинку, в то время как его задние лапы болтались в воздухе, не доставая до пола. Все это придавало бедной жабе весьма жалкий и беззащитный вид. В довершение ко всему передние лапы Тоуда, положенные секретарем на грубо обтесанные подлокотники, тотчас же были намертво зажаты чудовищными чугунными полукольцами, запирающимися на прочные засовы, вделанные в подлокотники. Эти почерневшие от времени приспособления,похоже, были сняты с какого-то средневекового устройства для выдирания ногтей или выламывания пальцев и, судя по всему, без больших усилий могли быть вновь использованы по их первоначальному назначению. Пока же (и Тоуду этого было за глаза достаточно) они надежно лишили его возможности двигаться до такой степени, что, захоти он даже почесаться или просто взмахнуть лапой, без милости секретаря он не смог бы доставить себе и этой маленькой радости.
   — Удобно ли подсудимому? — осведомился председательствующий.
   — В той мере, насколько это предусмотрено и положено, — ответил секретарь.
   — Это так? — переспросил судья.
   — Да-да, — поспешно прохрипел Тоуд, напрасно надеясь, что если он будет вежлив и покладист, то наказание окажется чуть менее мучительным и чуть более скорым.
   — Мы, кажется, знакомы? — вновь раздался в зале голос председательствующего.
   Тоуд вздрогнул и, прищурившись, всмотрелся в лицо судьи. Действительно, его судьбу предстояло вершить не кому иному, как его чести, находившемуся в усадьбе лорда в те дни, когда там же пребывал и сам Тоуд. Тот же человек, будучи еще простым членом суда магистрата, приговорил Тоуда к суровейшему наказанию за пустяковую обиду, за пару невежливых слов. И вот — новая встреча. Голова Тоуда бессильно поникла: он понял, что рассчитывать на милосердие и снисходительность при этом составе суда ему не приходится.
   — Так знакомы мы или нет? — не унимался судья.
   — Знакомы, — безучастно прошептал Тоуд.
   — Вы, если не ошибаюсь, мистер Тоуд из Тоуд-Холла? — Председательствующий, будучи уверен в том, что он-то уж точно не ошибается, приступил к исполнению всех процедурных формальностей.
   — Да, это я, — кивнул Тоуд, понимая, что отпираться бессмысленно.
   — Пресловутый Тоуд из Тоуд-Холла, лишенный гражданских прав и свобод за совершенные преступления?
   — Боюсь, что так, — подтвердил Тоуд.
   — Хорошенькое начало, — вступил в разговор другой судья. — С вашего позволения, он, значит, боится!
   — Нет, нет. — Тоуд поспешил как можно вежливее исправить совершенную оплошность. — Это я, несомненно я.
   — Ну-ну… — многозначительно протянул судья, и зал заседаний погрузился в молчание, не предвещавшее подсудимому ничего хорошего.
   Вдруг безумная, почти самоубийственная в своей безрассудности мысль пришла в голову Тоуду.
   — Ваша честь, господин председательствующий, уважаемые судьи, — завопил он, — а разве мне не полагается адвокат, который защищал бы здесь мои интересы?
   Вслед за этим истошным воплем в тишине послышался семикратно повторенный вздох разочарования. Семь пар бровей удивленно приподнялись, скривились в презрительной гримасе семь пар губ.
   И все это только предшествовало худшему: семеро судей расплылись в омерзительных, дьявольских улыбках, напомнив Тоуду семерых демонов или чертей, предлагающих заглянувшему на чаек гостю отравленное печенье и ядовитое масло.
   Наконец один из них, до того молчавший, чуть наклонился вперед и с деланной заинтересованностью осведомился:
   — Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, а зачем вам вдруг понадобился адвокат, когда в полном вашем распоряжении есть мы?
   За вопросом последовало долгое молчание, в свою очередь прерванное строгим требовательным голосом:
   — Так зачем?
   — Я… я должен отвечать? — растерялся Тоуд.
   — Разумеется! И учтите, что многое, очень многое будет зависеть от того, насколько продуман и правилен будет ваш ответ. Итак, зачем это вам нужен…
   — Нет, нет, не нужен, не нужен! — завопил Тоуд. — Ни адвокат, ни консультант, ни советник — никто мне не нужен! Я вполне доволен, я очень рад, я просто счастлив, что я — с вами, перед вами, под вашей юрисдикцией и в сфере ваших полномочий.
   — Занести в протокол! — потребовал кто-то из судей трескучим голосом. — Диктую:

   «Подсудимый самолично, собственной персоной, в здравом уме и твердой памяти заявил нижеследующее: я, нижеподписавшийся, отказываюсь от всех полагающихся мне прав, привилегий, прерогатив и презумпций в отношении представления моих интересов и защиты на суде кем-либо еще, кроме меня самого. Данным заявлением вышеуказанный (и нижеподписавшийся) подсудимый выражает свое согласие быть впоследствии опрошенным и допрошенным, судимым и осужденным без участия кого бы то ни было, кроме данного состава судебной коллегии, действующей в отношении вышеуказанного (и нижеподписавшегося) подсудимого без всякой снисходительности, доброжелательности, почтения и уважения, на основании особых, чрезвычайных, всеобъемлющих и неотъемлемых полномочных полномочий, всецело предоставленных нам лордом графства, их преосвященствами господами епископами графства, их превосходительствами комиссарами полиции графства в полном списочном составе, а именно 5 (пять) единиц, которые — полномочия! — предоставлены окончательно и бесповоротно таким образом, что на момент их оглашения никто, даже его величество правящий монарх, наследники и вся королевская рать, не обладает большими правами и не может (при всем желании — не успеет) лишить их нас».

   — Вам все ясно, мистер Тоуд?
   — Да, — обреченно кивнул Тоуд, который из всего «выше-нижесказанного» не понял ровным счетом ничего, но тем не менее был уверен в справедливости своего единственного вывода о том, что надежды нет, не было и не будет.
   — Подсудимый согласен с текстом оглашенного заявления!
   Тут, к удивлению Тоуда, все семь судей, сбросив на мгновение маски торжественной серьезности, вскочили с мест и наскоро обменялись друг с другом радостными рукопожатиями и довольными улыбками. Затем они столь же стремительно и суетливо расселись по стульям и вновь приняли чопорный, добропорядочный вид.
   — Секретарь, внесите список обвинений, выдвигаемых против мистера Тоуда!
   Откуда-то из-за спины обездвиженного Тоуда был извлечен и поднесен судьям тот самый список. Он был настолько внушителен, что представлял собой солидный том в кожаном переплете, между страницами которого было вложено несколько разноцветных закладок — для облегчения поиска нужного пункта и различных ссылок.
   Один из судей — Тоуду никак не удавалось уследить за ними и сказать наверняка, кто именно собирался заговорить в следующий момент, а кто брал слово только что, — так вот, один из этих неуловимых открыл обвинительное заключение и, поразмыслив, зачитал:
   — Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, настоящим документом свидетельствуется, что вы восемнадцатого числа…
   Жуткие, грохочущие, словно поезд, словно табун диких лошадей, слова обрушились на несчастного Тоуда, совершенно сломив и подавив не только его волю, но и способность что-либо соображать. Они все неслись и неслись, скакали и скакали, пока наконец, словно серый свет где-то далеко-далеко в узком темном тоннеле, не прозвучало:
   — …Таким образом, вы, мистер Тоуд из Тоуд-Холла, обвиняетесь в воровстве, нарушении общественного порядка, преднамеренном нанесении ущерба национальной безопасности и расшатывании устройства государства, ереси и…
   Притихшие было дикие мустанги снова налетели на Тоуда всем табуном и, втоптав его в землю, понеслись прочь. Растерзанный, измученный, оглушенный, услышав наконец обращенный к нему вопрос «Признаете ли вы себя виновным?», Тоуд сумел только кивнуть и промямлить:
   — Да, ваша честь и все уважаемые судьи.
   — Во всех ста шестнадцати инкриминируемых вам вышезачитанным обвинением преступлениях, включая…
   Тоуд сглотнул.
   — …включая, — повторил сбившийся судья, — попытку мошеннического похищения, соблазнения и присвоения вышеуказанной супруги трубочиста вкупе с ее пятью детьми; включая также значительный материальный ущерб, причиненный движимому и недвижимому имуществу лорда нашего графства…
   — Да-да! — закричал Тоуд, которому становилось невыносимо пребывание в этом кошмарном зале.
   — …не говоря уже, хотя и следовало бы сказать, о воровстве, упоминаемом во втором и третьем пунктах, покушении на убийство нескольких лиц — в четвертом…
   — Это я, — убежденно закивал головой Тоуд. — Я, все я.
   — Очень жаль, — заметил кто-то из судей, — что при всем этом вы не проявляете ни малейших признаков раскаяния и, судя по всему, не испытываете ни малейших угрызений совести. А ведь нам дано и право смягчения наказания. Пусть слабое, но искренне выраженное сожаление о содеянном, сочувствие к безвинным жертвам, хотя бы намек на извлечение уроков из чудовищных ошибок, совершенных вами…
   — А? Что? — не поверил своим ушам Тоуд. — Так я это… так я раскаиваюсь, мне ведь стыдно, очень стыдно. Я сожалею и сочувствую не только тем пострадавшим, о которых тут было сказано, но и всем другим. Честное слово!
   — Другим?! — вожделенно прошептал председательствующий, потирая руки. — А что, были и другие? Значит, не все еще внесены в обвинительное заключение, но вы хотите признаться в совершенных в их отношении злодеяниях?
   — Да, — всхлипнул Тоуд, по щекам которого покатились искренние слезы сожаления и раскаяния, — я хочу признаться в том, что от моих преступных действий пострадали еще Крот и Рэт. Крота я бросил на произвол судьбы, не оказав ему помощи, а Рэт… Я вполне могу считать себя виновником его возможной гибели.
   Неожиданное признание сбило судей с толку, и они сочли за лучшее глубокомысленно помолчать, переваривая полученную информацию.
   — Крот? Рэт? А кто они такие? — спросил кто-то из судей.
   — Мои друзья, — почти простонал Тоуд. — Нет, нет, я не хотел оставлять Крота в беде. Я сделал это непреднамеренно. И выбрасывать Рэта Водяную Крысу из аэроплана я не собирался — не хотел! Но, понимаете, во всем этом — я имею в виду в полете, в управлении летательным аппаратом — было что-то такое, такое… что-то особенное, что-то, что заставило меня забыть обо всем, не отдавать себе отчет в своих действиях, в их следствиях и результатах… И я… я…
   Слова признания звучали еще долго — сбивчивые, запутанные, но искренние и правдивые. Они были терпеливо выслушаны в полной тишине, и, лишь когда Тоуд замолчал, один из членов суда нарушил молчание:
   — Секретарь, принесите-ка сюда протоколы свидетельских показаний, рапорты об уликах, доклады экспертиз и прочие документы, которые нам следует изучить повторно в связи с небрежностью, неаккуратностью и неоправданной оправдательной тенденцией, проявленной в ходе следственных действий.
   Материалы следствия были немедленно доставлены в зал судебных заседаний. Эти материалы представляли собой ни много ни мало двадцать один толстенный том in quarto, напечатанные плотным мелким шрифтом и переплетенные в кожу, как и обвинительное заключение. Помощник секретаря ввез в зал на серебристой тележке эти тома, словно готовый к разделке румяный ростбиф на банкете где-то в недрах Королевского Дворца Юстиции.
   Повторное рассмотрение материалов потребовало некоторого — весьма значительного — времени, в течение которого Тоуд все так же кис и вял, обездвиженный железными браслетами на подлокотниках кресла. Единственным облегчением стало то, что свет, бивший в начале заседания прямо ему в глаза, изменил угол падения, вслед за переместившимся по небу солнцем, и теперь лился откуда-то справа.
   — Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.
   Выражение лица председателя не предвещало ничего хорошего. Нахмурившись, он продолжил говорить:
   — Плохо, мистер Тоуд, очень плохо. К уже зачитанному и рассмотренному списку из ста шестнадцати обвинений, выдвинутых против вас, следует приплюсовать еще по крайней мере штук восемнадцать таковых. Среди них: дача ложных показаний, самозванство, выразившееся в стремлении выдать себя за другого, присвоение движимого (очень движимого) имущества, определяемого как механическое приспособление, в свою очередь именуемого летательным аппаратом…
   Упоминание о летательном аппарате — еголетательном аппарате, егопрекрасной, воплотившейся в жизнь мечте, егоочаровательной, послушной в управлении машине — высекло из Тоуда последнюю искру непокорности и возмущения. Ведь если он все правильно понял, они не смели предположить…
   — Но… — протестующе перебил он председателя.
   — «Но» — что? — громоподобно прорычал тот.
   Тоуд моргнул и все же попытался насколько возможно гордо приподняться, распрямиться в железных тисках, сжимавших его. Только сейчас он ощутил всю тяжесть навалившейся на него физической и эмоциональной усталости.
   — Я хотел сказать…
   — Он хочет что-то сказать — добровольно и без принуждения! — хором проскандировал полный состав суда.

   Посмотрев на судей, Тоуд набрал в легкие воздуха и заговорил. Говорил он, надо признать, довольно тихо, но решительно. И эта решительность росла в нем с каждой секундой.
   — Я хотел… нет, я хочу сказать, что этот летательный аппарат действительнопринадлежал мне, что снимает с меня обвинение в его краже, и я действительнолетал на нем, что отводит обвинения в самозванстве. Я сожалею и раскаиваюсь в том, что мой аэроплан, пролетая над Городом, обеспокоил жителей и, может быть, создал для них угрозу, но…
   Но больше Тоуд не смог ничего сказать: сила, воля к сопротивлению и надежда покинули его. Две большие горячие слезы скатились по его щекам. У него могли отнять свободу — пусть так! Могли отобрать даже жизнь! Но никто и ничто не могло, не имело права отбирать у него воспоминания о том великолепном, чудесном, героическом перелете, воспоминания, которому суждено было стать его единственным утешением и поддержкой в грядущие мрачные времена, будь то в долгие годы заточения, будь то в те краткие страшные последние мгновения, когда его поведут по тюремным коридорам в последний путь — к той решетке, за которой на фоне неба жадно распахнула свою пасть петля виселицы.
   Зал погрузился в молчание, полное недоверия, сомнений, а также неуверенности в том, что следует делать дальше. Тишину совершенно неожиданно нарушил секретарь. Он чихнул.
   — Апчхи! — звонко разнеслось эхом по гулкому помещению. И снова: — Апчхи!
   Но если это чихание и представляло собой попытку секретаря привлечь внимание коллегии к какому-то пункту судебной процедуры, пропущенному ими в спешке, то ничего из этого не вышло. Выждав еще несколько секунд, председательствующий совершенно неожиданно, так что даже Тоуд оказался застигнут врасплох и вздрогнул от испуга, заявил следующее:
   — Ввиду того что подсудимый опрошен, допрошен и выспрошен, ввиду его смиренного признания по большинству вменяемых ему эпизодов и, вполне вероятно, по нескольким еще не вмененным, мы, я полагаю, хотя бы из гуманных соображений, должны как можно быстрее вынести вердикт и огласить приговор, привести который в исполнение (а приводить там будет что, полагаю, в этом нам сомневаться не приходится) при первой же возможности, разумеется, если кто-либо из присутствующих…
   — Апчхи! — снова чихнул секретарь.
   — Ну да, если кто-либо из присутствующих не хочет что-либо сообщить суду. Секретарь, вы хотели что-то сказать?
   — Ваша честь, в деле имеются материалы, свидетельствующие в пользу обвиняемого.
   Ничто, даже землетрясение, случись оно прямо в этом зале, не смогло бы возыметь на судей большего эффекта, чем это краткое процедурное напоминание старого судебного секретаря.
   Первым взял себя в руки председатель. Остальные судьи тем временем хватали ртами воздух, моргали глазами и расстегивали воротники. Двое даже сняли с себя тяжелые парики.
   Председатель прищурился и спросил:
   — Вы сказали «материалы». Их что, несколько?
   — Три единицы, ваша честь. Насколько это доступно моему скромному пониманию, две из них — связанные между собой обращения к суду, свидетельствующие в пользу подсудимого. Третья же представляет собой свидетельство опознания личности подсудимого в эпизоде, который также может быть трактован в его пользу.
   — И что, готовы они, эти материалы?
   — Не только готовы, но и переплетены, ваша честь.
   В зал был внесен последний том документов. Настолько мал и тонок он был, настолько несерьезно и невнушительно выглядел, что принести его судьям было поручено младшему помощнику помощника секретаря.
   — Как того требует процедура, ваша честь, — желая заручиться поддержкой буквы закона, заметил секретарь.
   Судьи с отвращением и презрением посмотрели на легшую перед ними на стол брошюрку. Наконец один из них со вздохом сказал:
   — Я полагаю, что мы все-таки должны взглянуть на эти филькины грамоты.
   С этими словами он открыл обложку, заглянул в текст и… замер с открытым ртом.
   — Но… но… — только и смог выдавить он из себя, явно парализованный тем, что прочел.
   — Но… — повторил вслед за ним другой судья, заглянув в бумаги и молча передавая их третьему.
   — Но, — сказал тот, — это же запрос от имени ни больше ни меньше как самого…
   Набранное крупным жирным шрифтом слово, помещенное в верхней части листа толстой тисненой бумаги, напечатанный ниже адрес, а в самом низу — должность и имя не оставляли никаких сомнений и сеяли смятение в сердцах и головах судей. Бумага, несомненно, появилась на свет в недрах канцелярии столь могущественной, влиятельной, осведомленной и уважаемой газеты, что можно было бы сказать: к правдивой информации она имеет точно такое же отношение, как Банк Англии — к фунту стерлингов.
   — По-моему, этоговполне достаточно, — высказал общую мысль один из судей. — Или все же рассмотрим остальные материалы?
   Вопрос оказался риторическим. Следуя процедуре, судьи зачитали вслух все три документа, немало удивив обалдевшего Тоуда тем, с каким почтением наряду с именем главного редактора самой главной газеты не только страны, но и мира они произносили явно не знакомые им до того имена мистера Барсука и мистера Прендергаста.
   — Впечатляет, надо признать, — пробормотал председатель.
   — Похоже, дела идут к лучшему, — ободряюще шепнул секретарь на ухо Тоуду. — Вполне возможен благополучный исход.
   Тоуд напрягся, чувствуя, что вновь, в который раз за его жизнь, его будущее повисло на волоске.
   Председательствующий, явно не испытывавший симпатий к подсудимому и желающий отстоять честь мундира, решил утопить сомнения в юридической казуистике.
   — Проблема сводится и одновременно разрешается в одном документе — свидетельстве об опознании личности подсудимого, — забубнил он. — Разве подсудимый, находящийся сейчас в зале, не Тоуд? А если он — Тоуд, то он виновен, исходя хотя бы из самолично сделанных им признаний.
   — Апчхи!
   — Да, секретарь. Что ещевы хотите нам сообщить?
   — Последний из представленных вам документов, может быть, и написан неразборчиво, но он утверждает то и только то, что, к сведению вашей чести, находящийся сейчас в зале подсудимый является более чем Toyдом, а именно пилотом. Причем не просто пилотом, а