Ибрагимов Мирза. Наступит день

   Не дожидаясь ответа, Муса стал, на молотильные доски.
   - Ха-ха!.. Отца за вас отдам!
   В надежде еще раз встретиться с Гюльназ, Фридун пошел к стогу, но девушки уже не было. На земле была разостлана та же старая скатерть в заплатах, а на ней лежали хлеб да сыр.
   Солнце стояло в зените. Была самая жаркая пора дня. Раскаленный воздух опалял лицо, земля и камни обжигали ноги. Трава выгорала в поле, нескошенные колосья высыхали, и хлеб осыпался на корню. Скот искал тени, птицы прятались в гуще ветвей.
   А Фридун был все на тех же молотильных досках. Кружившиеся по гумну с самого рассвета быки еле передвигали ноги. Непреоборимую усталость чувствовал и Фридун. Тут же работали дядя Муса, тетя Сария и ребята. Они веяли обмолоченное зерно, подметали гумно, просеивали отвеянную пшеницу.
   Наконец Фридун отпряг мокрых от пота быков и погнал их в тень. Муса положил перед ними свежего сена и пошел с Фридуном к скирде, чтобы передохнуть в ее тени. Заметив Гюльназ, которая несла в кувшине воду, Муса окликнул ее:
   - А ну, дочка, полей на руки!
   Гюльназ сняла кувшин с плеча, отерла пот со лба и нагнулась, чтобы исполнить его просьбу.
   - Бах, бах, - восторженно проговорил Муса, плеснув водой в лицо. - Это удовольствие целого мира стоит!.. Подойди, сынок, освежись...
   Фридун засучил рукава и, шагнув к Гюльназ, хотел взять кувшин, как вдруг раздался грубоватый окрик:
   - Не дашь ли напиться, красавица?!
   Барский приказчик, еще не успев высвободить ноги из стремени, впился глазами в Гюльназ.
   Точно защищая девушку, Фридун сделал шаг вперед и стал между Гюльназ и Мамедом.
   - Я прошу воды, - сказал Мамед, окидывая Фридуна злым взглядом. - Ведь вы не гяуры!
   Муса, сполоснув медную чашу, наполнил ее водой и протянул Мамеду.
   - Зачем сердиться, господин? Воды хотите? Пожалуйста!
   Приказчик взял чашу и выплеснул на лошадь. Та вздрогнула от холодной воды, мотнула головой и стала бить передними копытами.
   Мамед слегка оттолкнул Мусу в сторону.
   - Ты, старый человек, - сказал он, - не беспокойся. Мне девушка подаст...
   - Какое там беспокойство? Вам я и сам послужу.
   - Мерси! - с ядовитой вежливостью ответил приказчик. - Хорошую ты девушку вырастил! Да сохранит ее аллах от дурного глаза. Возьми, ханум, возьми чашу, налей воды. Утолять жажду - благое дело.
   И приказчик Мамед с чашей в вытянутой руке шагнул к Гюльназ. Но тут перед ним стал Фридун.
   - Хотите попить, господин? Пожалуйста! - проговорил он и, подняв кувшин, хотел наполнить чашу.
   Тогда Мамед швырнул чашу в сторону.
   - Ладно, старик! - сказал он. - Ты пожалел мне воды! Запомни же это!.. - И дернув лошадь за повод, он зашагал к гумну Гасанали.
   - Хорошая жена и красивая дочь тоже несчастье для бедняка! - проговорил Муса, не глядя на Гюльназ.
   Фридун не ответил. Из сердца рвались слова, которые ему так хотелось высказать, но, искоса взглянув на девушку, он смолчал.
   Лицо Гюльназ горело от стыда, глубокие глаза были печальны. Непонятное чувство раскаяния охватило девушку. Но в чем же она провинилась, не в том ли, что родилась красивой? Значит, лучше бы ей родиться уродом, калекой? Но кто же предпочтет уродство красоте? Конечно, никто! Почему же в таком случае ее красота возбуждает такой страх в отце? Отчего с годами мать все больше дрожит за нее?
   Гюльназ вылила простоквашу из горшка в медную миску и начала помешивать ее деревянной ложкой. Потом она накрошила туда хлеба, зеленого лука, огурцов и мяты и, добавив воды, поставила перед отцом и Фридуном холодную окрошку.
   Но не успели они съесть и двух ложек, как послышался неистовый крик Гасанали:
   - Помогите!.. Помогите!..
   Фридун и Муса мгновенно вскочили.
   - Гюрза ужалила! Змея! - кричал Гасанали, обеими руками сжимая ногу выше колена.
   Когда Гасанали подошел к кувшину, чтобы напиться, гюрза, лежавшая под снопами, поднялась и вонзила ему в икру ядовитые зубы. Бедняга был в отчаянии. Плач и вопли жены и шестерых его детей усиливали муки несчастного.
   Муса прикрикнул на вопивших, быстро отрезал постромки у быков и крепко обвязал ногу Гасанали повыше раны.
   - Простокваши! Скорее! - крикнул он женщине.
   Простокваши не оказалось.
   Фридун крикнул:
   - Дядя Муса, врача найди, врача!..
   Муса только махнул рукой.
   - Какой тут врач, парень!
   Опухоль ползла все выше по ноге. Гасанали в отчаянии сказал Мусе:
   - Отыщи скорей острый кинжал! Надо рубить ногу у колена!
   Это было смелое предложение. Но оно поразило всех, никто не решался выполнить его.
   - Рубите, пока не поздно! - вскричал Гасанали, прочитав на лицах сбежавшихся соседей колебание. - Хоть топором, но рубите скорей. - Потом он повернулся к жене: - Чего ревешь? Замолчи! И детей уйми!
   Этих слов оказалось достаточно, чтобы в одно мгновенье прекратить вопли.
   Кто-то принесли тихо положил остро отточенный топор. Гасанали положил ногу на продолговатый гладкий булыжник, валявшийся на краю тока.
   - Одним ударом! Сразу! - взмолился он, обращаясь к смущенно топтавшейся возле него толпе крестьян.
   Однако никто не решался взяться за топор. Один было ухватился, но тотчас же бросил, точно обжег пальцы.
   - Нет, не могу!..
   А между тем опухоль уже поднялась к колену.
   Гасанали еще раз прикрикнул на жену, начавшую было снова голосить, и, когда она покорно притихла, подозвал стоявшего поодаль коренастого человека:
   - Мясник Али! Чего стоишь? Уж не хочешь ли ты моей смерти? Бери топор! Руби!
   Али молча растолкал крестьян, поднял топор и одним ударом отсек ногу Гасанали у самого колена.
   - Скорее приложите жженые тряпки! Перевяжите! - бросил он, ни к кому не обращаясь, и, неловко смахнув кулаком слезу, зашагал не оглядываясь.
   На душе Фридуна стало еще тяжелее.
   С какими надеждами ехал Фридун в деревню!.. Ему казалось, что здесь он добудет себе средства к существованию на зиму. Помогая дяде Мусе, он думал обеспечить себя куском хлеба, получить возможность учиться в университете.
   Все эти мечты разлетелись как дым. Однако не это омрачало его. Теперь его терзала мысль о тяжелой жизни крестьянина. В крайнем случае он заработает деньги обучением купеческих сынков в Тегеране. Но что будут делать крестьяне? Он думал о таких, как дядя Муса, как искалеченный Гасанали. Какие огромные надежды возлагали эти нищие люди на урожай нынешнего года! И что их ожидает теперь?!
   Когда приказчик Мамед сообщил крестьянам о новых условиях помещика, на лицах тружеников мгновенно появилось отчаяние. С той минуты и возник во всей неотвратимости страшный вопрос: "Как быть?"
   Порой Фридуну казалось, что он начинает подходить близко к мутному источнику, который отравляет большую многоводную реку народной жизни, что он нащупывает корень нужды и лишений, голода и бедствий, которые губят страну. Это были царившие в деревне власть помещика над землей, голод, нищета, темнота закабаленного народа.
   Охваченный этими гнетущими мыслями, Фридун медленно шел из деревни к гумну.
   У свалки, куда крестьяне выбрасывают золу из очагов и всякий мусор, он увидел босых, полуголых ребят, которые, как куры, копошились в золе.
   Фридун подошел поближе. Однако при виде двух голых мальчуганов с обложенными гноем и съеденными трахомой веками невольно отвернулся. Но тут же он почувствовал какую-то неловкость за свой поступок: почему он отворачивается от этой уродливой, отвратительной картины? Разве этим он спасет себя от существующих бедствий? Разве страшная болезнь не разъедает глаз многих тысяч детей и взрослых повсюду: и в городах и в селах? Может ли мужественный человек закрывать глаза на несчастье тысяч людей, которых трахома лишила зрения? И Фридун скова с вниманием врача посмотрел на детей. Ему пришла в голову мысль о сходстве этой проклятой болезни, калечащей людей, обрекающей их на слепоту, с общественным строем, социальными отношениями в деревне.
   "Нет, свалка должна быть уничтожена!" - подумал Фридун.
   Он пересек русло высохшей речушки и еще издали увидел у гумна сборище людей. Там же, сверкая лаком на солнце, стоял автомобиль.
   Рядом со стогом смастерили из старых паласов нечто вроде шалаша; в его тени стояла покрытая ковриком скамья. На ней сидели четыре человека, по внешнему виду из знатных господ. Возле них стояли в ожидании приказаний старший сельский жандарм Али и приказчик Мамед, в стороне еще два жандарма.
   В некотором отдалении от шалаша толпились крестьяне.
   Заметив Фридуна, Муса протолкался к нему и шепнул на ухо:
   - Сам барин приехал... Господин Хикмат Исфагани!
   - А зачем он здесь? Чего бросил Тегеран и пожаловал сюда?
   - Не знаю, говорят, с гостями на летнюю дачу прибыл. Выехал на прогулку, а тут неподалеку приказчик встретил его и притащил сюда.
   - А тот, что рядом, - американец, - шепнул кто-то. - Говорят, он не бывал в Азербайджане, и вот господин привез его показать нашу страну и погулять в горах.
   - Так оно и есть! - поддакнул еще один. - И приятно и полезно...
   Фридун продвинулся поближе к господам. Он с любопытством разглядывал заплывшего жиром, тучного Хикмата Исфагани. Помещик, очевидно, чувствовал ненависть, таившуюся в молчаливой толпе, и старался запугать ее своим грозным видом: брови его были насуплены.
   "Боится крестьян!" - мелькнуло в голове Фридуна.
   Наконец Хикмат Исфагани прервал тяжелое молчание. Он говорил не спеша и явно вызывающе. Говорил он по-персидски, раздельно выговаривая каждое слово, как бы объявляя непреложный закон.
   Крестьяне молчаливо переглядывались, вслушиваясь в чужую речь.
   - Что изволил сказать господин? - раздался чей-то недоуменный вопрос. Объясни нам.
   Приказчик нагнулся к уху Хикмата Исфагани и что-то зашептал.
   Помещик поморщился и кивнул головой. Приказчик повернулся к толпе.
   - Господин изволит говорить, что во имя совести и справедливости урожай должен быть поделен по их приказанию. Иначе никак невозможно. Одна пятая вам, а четыре пятых господину, ибо у господина расходов много. Налог государству надо платить, чиновникам надо давать, слуг надо содержать. Все они есть хотят. Поэтому урожай надо поделить на пять частей.
   По рядам крестьян прокатился гул недовольства, с разных сторон донеслись голоса:
   - А как же прежнее соглашение?
   - А нашим детям землю жрать, что ли?
   - Умрем, но свое возьмем! Две части из пяти!
   Толпа зашевелилась. Расстояние между ней и господами стало уменьшаться. Видя раздражение, охватившее Хикмата Исфагани, жандармы стали оттеснять крестьян, подталкивая их прикладами.
   - Спокойнее! - громко крикнул приказчик. - Ну и бараны!
   - Ты бы лучше помолчал! - крикнул кто-то из толпы.
   Как ни старался Мамед, поднимаясь на цыпочки, отыскать в толпе того, кто произнес эти слова, обнаружить смельчака ему не удалось.
   Вдруг в толпе раздался крик:
   - Пропустите, люди! Дайте дорогу!..
   В этом голосе слышались волнение, гнев, жалоба.
   Крестьяне невольно посторонились, пропуская того, кто требовал себе дорогу. И вдруг Фридун увидел дерзко ставшего перед помещиком дядю Мусу. Справа от него жались друг к другу трое его ребят, слева шестеро детей Гасанали.
   - Господин, - проговорил он громко и поклонился Хикмату Исфагани до земли. - За тебя я отца отдам! Посмотри на этих детишек и пожалей нас. Вот, видишь, шеи, как стебель, а животы раздулись, что твой бурдюк. А отчего? От голода, от грязной воды! Во что они одеты, слава аллаху, сам изволишь видеть, - голыши! Пожалей нас!..
   Мамед снова наклонился к уху Хикмата Исфагани, который, выслушав своего приказчика, крикнул:
   - Тебе не стыдно, старик? Три года ты не платишь мне за воду, и я молчу. Так отвечаешь ты на добро?
   - Господин, - взмолился Муса, - я жизнь за тебя отдам! Каждый год плачу, но никак не выплачу. Я плачу, а долг растет...
   Помещик окинул его презрительным взглядом.
   - Еще имеешь или это все? - спросил он, не скрывая своего отвращения, и кивнул на детей.
   Муса не понял вопроса.
   - Я не понял, что изволишь спрашивать?
   - Господин спрашивает, - вмешался в разговор приказчик, - еще имеешь детей или это все?
   - Кроме этих троих, есть еще дочка, - не понимая издевки, ответил Муса. - Девушка уже взрослая. Постеснялся привести сюда.
   Губы Хикмата Исфагани скривились в презрительной усмешке:
   - Мало, очень мало!.. Наглец. Досыта хлеба не имеет, а плодит, как щенят, без счета!..
   Муса не смутился и ответил, не меняя положения:
   - Аллах дал! Аллах дал!.. Кто дает детей, тот и кормит их. Если ты будешь милостив, как-нибудь проживем.
   - А эти шестеро чьи?
   - Господин, это все равно что сироты. Всего два дня назад их отца вот на этом самом месте ужалила змея, пришлось отрубить ногу; теперь лежит дома, что куль муки. Не работник он больше. Не отнимай же у них кусок хлеба, окажи такую милость!..
   - Не надоедай, как нищий у мечети! Отойди прочь!..
   - Побойся аллаха, господин! Не лишай бедняков хлеба... побойся бога!
   Мамед наклонился и что-то шепнул хозяину на ухо. Хикмат Исфагани поднялся.
   - Послушай, старик, - сказал он грозно, наступая на Мусу, - а ты веришь в аллаха?
   Муса отпрянул в ужасе и замахал руками.
   - Не греши, господин, - забормотал он. - Не греши! Язык отсохнет!
   - Нет, не веришь, я говорю! Если бы ты верил в аллаха, не воровал бы пшеницу!
   Муса с недоумением повернулся к толпе.
   - Изволь, отца за тебя отдам, - проговорил Муса, - проверь!.. Как ночью отметили, так кучка и стоит на гумне.
   Все направились к гумну Мусы. Впереди шел приказчик, за ним Хикмат Исфагани и его трое гостей.
   Муса бежал к гумну впереди всех, позабыв о детях, которых он бросил там, где они стояли.
   - Тетя Сария! - крикнул кто-то. - Возьми младшую, как бы не задавили.
   - Что мне делать, милые? - пожаловалась Сария. - Уж лучше бы их бог прибрал и избавил нас от них!
   В это мгновение Алмас крикнула еще громче и жалостнее. Сария подняла ее на руки и пошла догонять толпу.
   Дойдя до гумна, все остановились пораженные: отмеченная кучка пшеницы была рассыпана.
   Хикмат Исфагани схватил Мусу за шиворот и толкнул к кучке.
   - Ну, что это? - зарычал он. - Я спрашиваю: что это?
   Муса, как безумный, посмотрел на пшеницу, потом перевел взгляд на приказчика и старшего жандарма.
   - Люди, не верьте! - завопил он вдруг. - Все это нарочно подстроено, чтобы отнять у нас все зерно! Не верьте!
   Хикмат Исфагани побагровел от гнева.
   - Значит, ты не трогал метки, так?
   - Нет, аллах свидетель, не трогал!
   - Ладно, проверим. Ты будешь присягать на коране.
   Толпа загудела и пришла в движение.
   Хикмат Исфагани повернулся к сопровождавшему его долговязому, худому господину.
   - Господин Софи Иранперест! - сказал он. - Пройди вперед... Объясни им, как наказывает аллах тех, кто присягает ложно...
   Софи Иранперест вышел вперед и поднял над головой книжку в кожаном переплете.
   - Люди, вот коран! - начал он. - Вот воля аллаха и завет пророка Мухаммеда! Всякий, кто солжет на нем, подвергнется божьему гневу и на месте же превращается в камень, как случилось это вчера в Серабе, в селении Дуззан с Мешади-Гусейном, да накажет его святой Мешхед! Когда он прикоснулся к корану, рука его пониже локтя превратилась в дерево. Вот каков гнев аллаха! Теперь пусть выйдет вперед тот, кто считает себя смелым!
   Сказав это, Софи Иранперест хотел отойти в сторону, но Хикмат Исфагани остановил его.
   - Поди отмерь семь шагов, пусть придет и присягнет, - сказал он. - Я ничего не имею против: пусть только поклянется на коране, и я все ему прощу. Если он даже унес сто халваров. Пусть кушает на здоровье!
   Люди посторонились. Софи Иранперест отсчитал семь шагов и, сделав небольшую кучу из песка, остановился возле нее с поднятой книжкой.
   Присутствующие с напряженным вниманием следили за Мусой. Глаза Фридуна также были прикованы к старику. Лицо Мусы выражало тяжелую внутреннюю борьбу.
   - Ну, начинай! - сказал Хикмат Исфагани. - Поклянись, и покончим с этим делом.
   Муса сделал три шага, но потом круто повернулся и упал к ногам Хикмата Исфагани.
   - Пожалей меня, господин! - стал он молить жалостливо. - Возьми все! Мне ничего не надо!
   Хикмат Исфагани оттолкнул его ногой.
   - Не-ет! Оставлять таких лгунов без наказания, значит, грешить против аллаха! - проговорил он и повернулся к старшему жандарму. - Связать этого вора и всыпать ему двести ударов!..
   Фридун смотрел на дядю и ничего не понимал. Он не допускал мысли, чтобы Муса мог тронуть метку. Тем труднее было объяснить его поведение теперь.
   Жандармы принесли толстую веревку, раздели Мусу и крепко привязали к стволу чинары.
   Хикмат Исфагани любезно обратился к приехавшему из города иностранцу:
   - Вы бы отошли, мистер Гарольд, это зрелище вам может быть неприятно... Но это мусульмане. Если их не бить, они восстанут против самого аллаха!
   Мистер Гарольд холодно улыбнулся.
   - Нет, нет! - произнес он с любопытством человека, наблюдающего интересное цирковое представление. - Это весьма интересно! И потом без этого трудно сохранить порядок в стране. Насилие и справедливость - близнецы, мистер Исфагани! Делайте свое дело!
   Привязав Мусу к дереву, жандармы пучком свежих ракитовых прутьев начали стегать его по обнаженному телу.
   Муса старался не стонать. Когда Фридун увидел перекошенное от страданий лицо дяди, его пересохшие губы, у юноши потемнело в глазах. Услышав вопли тети Сарии и плач детей, он повернулся к ним и встретился глазами с Гюльназ. По щекам ее струились слезы. Не выдержав вида плачущей девушки, Фридун выступил вперед.
   - Стойте! - крикнул он. - Муса ни в чем не виновен. Он уходил к роднику за водой. Я запрягал быков в молотильные доски. Зацепил ногой за сито и упал на кучу. Метки засыпало... А он не виновен...
   Вздох облегчения пронесся над толпой.
   - Отсчитай семь шагов! - выслушав Фридуна, сказал Хикмат Исфагани, обращаясь к тому же Софи Иранпересту.
   Тот так же, как и в первый раз, отмерил шаги и остановился около кучки песку с кораном в руке.
   Фридун решительно сделал семь шагов, разбросал песчаную кучку и положил руку на коран.
   - Клянусь этим кораном, что говорю правду!
   Радостным криком ответила толпа на эти слова. Мусу отвязали и дали одеться.
   Фридун подошел и остановился перед Хикматом Исфагани.
   - Господин! - сказал он твердо. - Вы не имеете права нарушать ваше слово! Это несовместимо и с вашим достоинством. Как было условлено раньше, так и должен быть произведен раздел. Земля ваша - один пай, вода ваша - еще один пай, скот ваш - еще один пай, всего три пая; семена наши - один пай, вот эти руки наши, труд наш - еще один пай, итого два пая. Значит, из пяти частей три вам, а два нам. - Фридун остановился и добавил громко, чтобы слышали все: - Умрем, но ни одного золотника не уступим!
   - Неправильно, - крикнул Хикмат Исфагани. - Земля два пая! Я не говорю о сохе, молотильных досках, вилах... А раз ее все это даром дается, само растет? Если считать все, то на вашу долю падет не одна из пяти, а одна из шести частей!
   - Извините, сударь, извините! Все это считается вместе с рабочим скотом. И земля - один пай! Нельзя так издеваться над крестьянами. Они тоже люди!
   - Да чего это ты лезешь со своими выдумками, парень? А ну, привяжите его к дереву! Сто ударов!
   Жандармы двинулись на Фридуна. Тот не дался им в руки и сбил одного из них с ног. Но тут подоспели приказчик и старший жандарм. Они схватили Фридуна, скрутили ему руки за спину и поволокли к дереву.
   Один из прибывших с Хикматом Исфагани, человек с орлиным взглядом, все время молча наблюдавший за происходящим, выступил вперед и обратился к помещику.
   От речей этого парня несет политикой, - проговорил он сурово, кивнув на Фридуна. - Я осмеливаюсь просить вас не подвергать его побоям. Он подлежит более тяжелому наказанию!
   - Вы правы, господин Курд Ахмед, - ответил Хикмат Исфагани после минутного раздумья. - Я понимаю вас. Это наверняка большевик! - И помещик повернулся к старшему жандарму Али. - Он - эмигрант! Из Баку, не так ли?
   Ему ответили Мамед и старший жандарм почти одновременно:
   - Нет, господин! Он из Тебриза. А кто он, неизвестно.
   - Кем он еще может быть! Большевик! Мой друг мистер Гарольд недаром говорит, что надо сжигать землю, на которую пало большевистское семя. Клянусь аллахом, он прав! - Затем он обратился к американцу: - Вы знаете, мистер Гарольд, этот Азербайджан - подлинное бедствие для нас. Здесь находят, благодатную почву все, какие только есть на свете дурные семена: революция, конституция, Советы, большевизм...
   - Ничего удивительного, мистер Исфагани! - с подчеркнутым спокойствием ответил мистер Гарольд. - От такого соседства - и он указал рукой на север, - ничего хорошего ждать нельзя. У нас на Востоке есть хорошая поговорка: поставь двух коней рядом, они масти своей не изменят, но нрав друг у друга непременно позаимствуют. Пока существуют Советы, много будет нам хлопот в Азербайджане, Гиляне, Мазандеране...
   - Клянусь создателем, будь власть в моих руках, я обнес бы северные границы стальной стеной, да такой, чтобы основание ее покоилось на дне моря, а вершина упиралась в седьмое небо! - воскликнул Хикмат Исфагани.
   - Не спасет вас эта стена! Народ снесет все ваши преграды - не удержался Фридун.
   - Да это настоящее большевистское семя! Какой ветер занес его к нам с того берега? Немедленно взять этого большевика! - завопил Хикмат Исфагани.
   - Слушаюсь! - И старший жандарм что-то сказал другим жандармам.
   Фридуна увели.
   - Четыре части из пяти - мне, а одна вам, - сказал Хикмат Исфагани, обращаясь к крестьянам. - И больше никаких разговоров. Оставляю здесь господина Курд Ахмеда. Это мой поверенный.
   Курд Ахмед окинул крестьян мрачным взглядом.
   Крестьяне смотрели на него недоверчиво и упрямо.
   Муса и Сария сидели под скирдой на краю гумна. Возле них, прислонившись к скирде, стояла Гюльназ и задумчиво смотрела вдаль. Рядом, держась за подол ее платья, стоял Нияз. Алмас лежала на голой земле, положив голову на колено матери, и дремала. Лишь старший мальчик Аяз возился на гумне - просеивал обмолоченный хлеб, ковырял вилами в соломе.
   Вся семья была погружена в печальные думы, навеянные событиями дня. В стороне на скатерти валялись куски хлеба, стояла миска с остывшим мясным наваром.
   Муса и Сария считали себя виновниками ареста Фридуна, хотя не говорили об этом прямо.
   Пшеница, сложенная в скирды и разбросанная по гумну, казалась старикам добром, отданным на поток и разграбление. От радостных надежд, которые еще вчера возбуждал в них обильный урожай, не осталось и следа.
   - Не будь этих детей, клянусь аллахом, этой же ночью поджег бы все и ушел куда глаза глядят. Вот кто меня связывает, - сказал Муса, кивнув на ребят.
   - Лучше подумаем о судьбе нашего Фридуна, - проговорила Сария. - Ведь если завтра увезут в город, ему уже не видать белого света.
   Не отвечая жене, Муса поднялся и, дымя трубкой, прошел за скирду, а оттуда на соседнее гумно.
   Сария видела, как он подошел к односельчанам. Вскоре он вернулся.
   - Жена, - сказал он глухо, - завяжи в узел хлеба да миску супа, пусть Аяз отнесет Фридуну.
   Сария хотела снять с колена голову мирно спавшей девочки, но Гюльназ опередила мать. Она сложила лепешки, накрыла ими миску с супом, завернула в скатерку и аккуратно завязала узлом.
   Муса позвал Аяза:
   - Возьми, сынок. Фридуна заперли в хлеву старика Гусейна. Знаешь? Около свалки...
   - Знаю, отец! - быстро ответил мальчик.
   - Скажи жандарму, что принес ужин арестованному. Если не допустит, проси, моли, половину отдай ему, но добейся своего, повидай Фридуна. Спроси Фридуна, что он советует, как нам быть?
   Понял!
   - Понял, отец!
   Взяв узелок, Аяз пустился в путь, и старик Муса долго провожал его глазами, пока мальчик не исчез в сгустившейся вечерней мгле. Тогда Муса снова раскурил трубку и обратился к дочери:
   - Гюльназ, детка, погляди вокруг. Если увидишь кого, предупреди, - а сам присел на корточки рядом с женой.
   Гюльназ поняла, что отец собирается поговорить с матерью наедине, и ушла за скирду.
   - Стеречь Фридуна поручили жандарму Кериму, - начал шепотом Муса. - А тот за деньги отца родного продаст. Что мы можем ему дать?
   Сария задумалась.
   - Не продать ли корову? - предложила она.
   - В такое время кому ты ее продашь? И потом это сразу вызовет подозрение, нас обвинят. Пожертвуй чем-нибудь другим... Полегче, да поценнее... Ну-ка!
   Лишь теперь Сария поняла, что имел в виду муж.
   - Ну что ж! И браслет, и ожерелье, и кольцо не жаль отдать за Фридуна, - проговорила она и отвела глаза, которые сразу наполнились слезами.
   Муса положил руку ей на плечо.
   - Будем живы, заработаю, куплю тебе получше этих вещиц! Не горюй, жена! - сказал он и поднялся.
   Муса понимал, на какую жертву шла жена, отдавая последние ценности, которые достались ей от матери, а той - от ее матери. Сария берегла эти золотые украшения как приданое Гюльназ. По семейной традиции эти ценности переходили из поколения в поколение. И самое тяжелое для Сарии было то, что эта традиция обрывалась на ней. Но она добровольно шла на эту жертву.
   Сопровождаемый враждебными взглядами, Курд Ахмед обходил гумна. Из-за скирд доносились до него приглушенные голоса хлеборобов, выражавших свой гнев и возмущение. Но все это мало действовало на поверенного Хикмата Исфагани. Он часто задерживал шаги, прислушиваясь к речам, вступал в разговор то с одним, то с другим крестьянином и даже шутил.
   Поведение Курд Ахмеда еще больше раздражало крестьян. Они видели в нем представителя помещика, а значит, своего врага и притеснителя.