Игорь Беляев. Гибрид. Для чтения вслух

   – Смотрите, какой пиджак дедушкин. С крылышками!
   – А платье у бабушки! С хвостом!
   – Шляпа – как зонтик. Открывается и закрывается.
   Я подхожу к большому зеркалу в светлой комнате у окна и примеряюсь.
   Дедушкины котелки. Бабушкины «страусы».
   Как на картинке в журнале «Нива»…
   Потом мы складываем наши сокровища обратно и посыпаем густо нафталином. Чтобы моль-нахалка не съела всю бабушкину жизнь.
   В сундуке на самом дне коробочка. А в этой коробочке мой серебряный крестик.
   Потому что я крещеный. Бабушкой. Потихоньку.

ЧЕРТИ ПОЛОСАТЫЕ

   Я часто сижу на сундуке и думаю. Просто так. Ни о чем. Когда буду взрослый…
   Теперь я знаю почти все, что есть на белом свете. Во-первых, есть Бог. Который живет на небе и оттуда все видит. Так что лучше не безобразничать. Даже потихоньку. А еще есть «Черти полосатые». Как сказала наша Дворничиха. Они никого не боятся. Что хотят, то и творят. Хотя такие же люди, как все. Только в хромовых сапогах. И ездят на «эмках». Эти вот «Черти полосатые» взяли моего маминого дедушку с Никицкой. Ни за что. И спрятали куда-то в тьмутаракань. Вчера ночью заявились в Сокольники…
 
   Вот она – наша комната в Сокольниках. На диванчике у рояля спит кто-то, свернувшись калачиком. Конечно, это я.
   Большой абажур над столом. Оранжевый? Нет, голубой. Это потом мама сама обтянула его парашютным шелком. И перекрасила стрептоцидом.
   Папа в белой рубашке с закатанными рукавами, без галстука. Мама в халатике из вискозы. Только что принесла из кухни чайник.
   Я вижу, вижу, будто это случилось только вчера…
   Вот они замерли, как на фотографии.
   Потом вдруг оживают.
   Папа пытается схватить маму за руку. Она отбивается. Бегают вокруг стола, как дети. И смеются. Это я помню.
   – Ну, погоди… Он ведь еще не спит.
   – Сынище-парнище, ты разве не спишь?
   Я молчу. Потому что хитрый. Люблю, когда они дома вместе. И у мамы есть настроение. Папа приходит поздно. Я его почти не вижу.
   – Скоро он совсем забудет, как ты выглядишь, – так говорит мама…
   Вдруг окно вспыхивает. Крик тормозов.
   И все замирает.
   …Они громко стучали. На весь дом.
   Дверь пошла открывать мама. Я слышу, как они разговаривают в коридоре:
   – Харлип, Константин Бенцианович здесь проживает?
   Голос мамы:
   – Вы спрашиваете Константина Борисовича?
   – Бен-циа-ны-ча.
   – Костя, – кричит мама из коридора, – тут спрашивают Константина Бенциановича.
   – Это, наверное, меня.
   Папа говорит тихо. Даже я в комнате его почти не слышу. Мама понятия не имела, что мой папа – Бенцианович. Потому что дедушку-то зовут Бориспалыч.
   Они входят в комнату:
   – Где у вас аппарат?
   Мама показывает на тумбочку:
   – Вот, пожалуйста, телефон…
   И тут я понимаю, что это они – самые настоящие «Черти полосатые».
   Один Главный черт стал названивать и тихо разговаривать в трубку:
   – Так точно… По паспорту… Есть!
   Потом оборачивается и говорит:
   – Что Борисыч, что Бенцианыч – один хрен! Одевайтесь.
   Тут началась катавасия. Как в кино.
   Я сижу на диванчике, закутавшись в одеяло, спустив босые ноги. Зубы стучат. Папа медленно идет ко мне, становится на колени. Я обнимаю его за шею. А мама вон там, у печки, прижавшись.
   Черти переглядываются, и тут Главный начинает орать:
   – Прекратить базар! Нечего мне тут цирк устраивать, гражданин Харлов! Бенцианович! На вас и ордера пока нет. Проверочка. Пацана успокойте. Нехорошо!
   Мама спрашивает, что нужно взять с собой.
   Черт делает рукой вот так:
   – Пока ничего. До выяснения.
   – Ну полотенце и зубную щетку в се-таки можно?
   – Можно и сапожную. Штиблеты чистить.
   Тут Черт рассмеялся как-то противно. «Хи-хи-хи». Тонким голоском, как девочка.
   Папа стоит с открытым ртом. Я, помню, даже удивился. У него губы сами собой прыгали.
   – Ну, сынище-парнище…
   Мама не пошевелится. Белая, как простыня.
   – Пока, сынище-парнище. Пока…
   Почему он не поцеловал маму, я не знаю. До сих пор – не знаю. У меня в голове как-то все пересмешалось.
   То ли взаправду это, то ли во сне… «Тысяча и одна ночь…»
   Черти уводят отца, пританцовывая. Откуда-то сверху, из поднебесья, подпевает голос с хрипотцой:

 
Эх, яблочко, да куды котишься?
В ГПУ попадешь – не воротишься…
 

   А ГПУ – это все равно что НКВД. Это мне потом во дворе объяснили. А НКВД – это все равно что Лубянка.
   Утром мне сказали, что мой папа уехал в командировку.

ДЕДУШКА БОРИСПАЛЫЧ

   Мой папин дедушка ходит с палочкой и в галошах.
   Даже летом.
   – Только «полный поц» ходит в галошах в сухую погоду, – шутит дядя Леня.
   – Перестаньте сказать такие вещи. Тем более при ребенке, – обижается моя папина бабушка. – Никогда нельзя знать в Л осинке, что делается в Москве.
   Папин дедушка с папиной бабушкой живут в Лосинке круглый год. А я у них живу только летом.
   Каждый день дедушка едет из Лосинки в Библиотеку Ленина. Как на работу.
   Мой дедушка хочет знать, почему получилась эта Великая революция. Канешно, для этого надо прочесть всего Маркса. И он каждый день туда ходит. Но зарплату ему Маркс не платит.
   Дедушку там все знают и очень любят.
   Когда он только входит и снимает пальто, к нему сразу подбегает одна барышня и кричит другой барышне:
   – Опять приперся этот старый хрыч. Тащи Маркса. Весь «Капитал».
   Мой дедушка – почетный читатель номер один. Его повесят скоро на стенку. А пока выдали билет на всю жизнь.
   Дедушка ходит по улице медленно. Теперь такое движение, что могут запросто задавить. Никто даже не обратит внимания. А когда надо перейти на другую сторону, он поднимает палочку. Вот так!
   И к нему тут же бежит милиционер и свистит.
   Из-за угла выскакивает фотограф и щелкает дедушку с милиционером для газеты. Как хороший пример.
   Никому и в голову не может прийти, что дедушку раньше объявили «никудышным» и хотели отправить даже к «чертовой матери».
   – Придурошный, – называет моего дедушку Дворничиха.
   Наверное, это потому, что дедушка всегда ходит в черном пальто и черной шляпе. Как до революции.
   – Вот видите, – показывает бабушка дедушкин билет в библиотеку, – здесь написано «бессрочно». А вы еще говорите!
   Дедушка охмурил бабушку не сразу. Он долго ходил и носил цветы. А бабушка не хотела за него выходить. Потому что дедушка был человек «другого круга». Но у бабушки не было выхода. Бабушкина мама сама хотела выйти еще раз замуж. Она тогда была еще – ого-го! И бабушке не хотелось портить ей жизнь и висеть у нее на шее.
   Тут она согласилась на дедушку. И поехала в Париж за платьем.
   А потом она нарожала трех сыновей.
   И один оказался мой папа.
   А дедушка никогда не любил работать на фабрике. Он хотел сидеть в кабинете и читать книги. Но мама дедушки сказала еще до бабушки: «Хватит тебе ковырять в носу, иди работай на свою фабрику».
   У дедушки всегда был особенный нос. Он мог унюхать сразу – откуда табак. Даже зажмурившись.
   С таким носом дедушка мог далеко пойти.
   Но коммерсант из него получился, как «из дерьма – пуля». Как сказал дядя Леня.
   И тогда дедушка взял в дело своего племянничка. Этот племянничек схрумкал дедушку. С потрохами. И оставил его только на вывеске.
   Тут началась вся эта катавасия. Ходили туда-сюда немцы, разные поляки. А потом пришел Рубинчик и сказал:
   – Пшел вон с фабрики. Кровопивец!
   Дедушка страшно обрадовался. Потому что теперь он мог сесть за книги и узнать про всю нашу жизнь у Карла Маркса.
   Тетя Галя говорит, что дедушка «чёртичем» занимается. А бабушка всегда рада, что он не на улице, а в тепле.
   Этот Маркс очень успокаивает нервную систему.
   Ведь дедушкина система совсем расшаталась, когда бабушка с детьми поехала жить в Москву. А дедушка целый год катался на поезде во Владивосток – туда и обратно. Чтобы никто не знал, где теперь живет человек с таким удивительным носом.
   – Он всегда был умный, – говорит моя папина бабушка, – только поэтому ему удалось себя сохранить.
   Моя папина бабушка была большая барыня.
   Аня говорит: «Просто цирлих-манирлих!»
   Но когда случилась вся эта петрушка, она стала работать везде, где придется. Даже мыла окна на «Скороходе».
   Бабушка работала, а дедушка сохранялся.

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

   Дедушка со мной гуляет, когда положение безвыходное. Все заняты, а погода гулятельная.
   Тут дедушка долго кряхтит, ищет свою шляпу, которая постоянно куда-то девается, берет палку и ждет:
   – Оденьте ему кашне, чтобы не надуло горло. Как прошлый раз.
   Прошлый раз у меня болел живот. Но дедушка считает, что все болезни от горла.
   Когда я гуляю с дедушкой, меня закутывают так, что я даже не нагинаюсь. Но зато дедушка спокоен, что я не заболею. И от него никуда не убегу.
   На бульвар мы идем только за руку. Хотя дорогу переходим в одном месте, когда совсем нет машин.
   С дедушкой гулять скучно. Потому что он все время молчит. Тетя Галя говорит, что дедушка не гуляет, а выполняет свой долг.
   Для дедушки я слишком маленький, чтобы со мной разговаривать. Дедушка даже с бабушкой мало разговаривает. Потому что бабушка не читала Маркса. А у Маркса написано, о чем нужно разговаривать. Просто так молоть языком всякую чепуху дедушка не собирается. И поэтому мы с ним гуляем молча. А на бульвар ходим из-за того, что ребята во дворе дразнятся:
   – Жид-жид-жид – на веревочке дрожит!
   Дедушка обижается и говорит:
   – Фуй! Они понятия не имеют, что у нас была революция. И теперь все равны. Не надо даже внимания обращать.
   На бульваре никто нас не знает, и никто над нами не смеется.
   Там гуляют другие дети. Они ходят за руку парами, с тетей Бонной. К ним приставать нельзя.
   Тетя сразу начинает кричать:
   – Мальчик, отойди в сторону. Ты не из нашей группы и нам мешаешь.
   Дедушка мне сказал, что эта тетя – немка. Она ходит с другими детьми за деньги и учит их говорить по немецкому. Дедушка считает, что лучше бы меня к ним пристроить. Но бабушка сказала, что эти, другие дети, больших начальников. А мы теперь простые люди, и делать нам с ними нечего. Даже в куличики играть невозможно.
   Я очень рад, что меня не пристраивают к этой тете. Потому что немцы – фашисты. Скоро мы с ними будем воевать. Когда мы во дворе играем в войну, никто не хочет быть немцем.
   Тут оказалось, что мама моей маминой бабушки тоже была немцем. Не фига себе! Я, канешно, рассказывать ребятам про это не стал. И разговаривать по-немецкому не собираюсь.
   Один раз на бульваре со мной случился случай.
   Мы сидели с дедушкой на лавочке. Делать было совсем нечего.
   И вдруг, откуда ни возьмись, появилась девочка. У нее были белые чулочки, и на голове красная шапочка. На бульвар она пришла со своим дедушкой. И этот дедушка как две капли был похож на моего. Тоже с палочкой. Вдруг девочка подошла ко мне сама и сказала:
   – Мальчик! Давай с тобой играть.
   Я так растерялся. Даже не мог ничего сказать.
   – Ты разве немой? – спросила девочка.
   – Нет. Я живой.
   – А тебя как зовут?
   Я, канешно, знал, как меня зовут. Но я первый раз видел такую красивую девочку, и у меня, наверное, отнялся язык. У девочки были такие же белые волосы, как у мамы. И такие же синие глаза.
   Тут мне здорово помог чужой дедушка. Он уселся на лавочку и сказал:
   – Идите, побегайте. А уж мы тут по-стариковски. Только недалеко…
   Никогда я не бегал так быстро. Никогда мне не было так весело. И я не знаю, сколько времени мы играли.
   А когда они собрались уходить, девочка спросила меня:
   – Ты будешь со мной теперь дружить?
   – Буду.
   – Всегда?
   – Всегда.
   Назавтра я опять потащил дедушку на бульвар.
   Но Красной Шапочки не было. Больше ее не было. Никогда.
   Аня прочитала мне сказку. Про Серого Волка, бабушку и Красную Шапочку. Но эта сказка – неинтересная.

ДВОРНИЧИХА

   Дворничиха сказала:
   – У ивреев кровь черная.
   Я пошел в парадку и порезал палец.
   У меня кровь красная.
   Значит я – не иврей.
   Но у папиной бабушки вчера из носа тоже пошла кровь красная.
   Или Дворничиха сказала неправду?
   Или папина бабушка – не иврей.
   Еще Дворничиха сказала:
   – Ивреев не любят за то, что Криста распяли.
   А папина бабушка сказала, что Кристос тоже был ивреем.
   Получается, раньше все были ивреи? А уже потом сделались русские.
   Дворничиха всем рассказывает, что «иврей за иврея» горой. А вот русского им обобрать – как два пальца описать. Они и революцию для этого сделали.
   Папин дедушка, когда про это узнал, сказал бабушке, чтобы только я не слышал:
   – Может, они думают, что и Гитлер еврей?
   Бабушка на дедушку так заругалась! И сказала, что он совсем стал «мишиген» со своим Марксом.
   Дедушка обиделся и перестал с ней разговаривать на целый день.
   Наша Дворничиха с Никицкой живет во дворе. Только двор не она чистит. Для этого у нее есть муж. А она просто сидит на лавочке, грызет семечки. И ждет нового ребенка.
   – Иди-ка сюда, несмышленыш!
   Это она меня так подзывает.
   – Ну, где твой папаня?
   Я говорю:
   – В командировке.
   – И зачем это люди дурью маются! Только детям очки втирают. Ни в какой он не в командировке. А нашел на свою жопу приключение.
   Дворничиха говорит много веселых слов. Только мне их повторять нельзя.
   – Сидит твой папаня. Как миленький!
   Я не спорю. С Дворничихой никто не спорит. Она все равно лучше всех знает. И соседи ее боятся.
   Мне просто делается жарко. И стыдно.
   За себя и за папу.
   Даже за бабушку. Ведь моя мамина бабушка никогда не врет? Да и папина бабушка только преувеличивает. Они сказали – «в командировке». В командировке!
   А может, мой папа… в командировке… сидит?
   И тогда никто не врет.
   Когда говорят «сидит», это значит… в тюрьме.
   Гулять мне уже не хочется. Совсем. Иду домой.
   Но дома – молчу. Ни у кого не спрашиваю про это дело. Пусть думают, что я еще маленький.
   У Дворничихи много детей. Вовка еще не самый старший. Он мой друг с Никицкой.
   Вовка ко мне часто ходит. Дворничиха сказала, что со мной играть все-таки можно.
   А бабушка сажает Вовку пить чай или обедать. И наваливает ему всегда больше котлет, чем мне.
   Тут Вовка мне по секрету такую штуку сказал:
   – Когда мамка снова родит, ей премию отвалят. Денег – тысячу. Она мне – велик. Как пить дать! Я с нее не слезу. Обещала – гони, туды твою мать! А то с дитем твоим – пусть Пушкин сидит. Что я, рыжий? Туды твою мать!
   Может, Вовка и врет насчет велика?
   Но веселых слов он тоже много знает. И я у него учусь. Тут Аня меня раздевала, и я ей сказал:
   – Во бля… во бля…!
   Ну просто так, для смеха.
   А бабушка мне за это ухо отодрала. До красноты! Первый раз за всю жизнь! Целый час ревел.
   Я вообще думал – ухо отвалится.
   Дворничиха Вовку за слова никогда не бьет. Вот если он чего-нибудь стырит, тут его отец, канешно, ремнем.
   А я еще ремня не пробовал. Никогда.

ЕРУНДИСТИКА

   Гости всегда пристают:
   – Кого ты больше любишь? Папу или маму?
   Дурацкий вопрос. Делать им нечего, вот и спрашивают!
   – Одинаково.
   – Умница, хороший мальчик!
   На другой раз, они забывают и опять про это же спрашивают. Просто с ума можно сойти!
   По правде говоря, я и сам точно не знаю. Потому что больше всех люблю мамину бабушку. Бабусеньку!
   Я это вслух никому не скажу, а про себя: сначала мамину бабушку, потом маму, потом папу. Потом Аню. И всех остальных.
   Папиных бабушку и дедушку я тоже люблю. На капельку меньше. Все-таки они… «иврейские». Я не знаю, чем «иврейские» хуже.
   Но Дворничиха говорит, что хуже. И в Сокольниках тоже говорят – хуже. Хотя они добрые и больше всех меня любят. Но все-таки мне за них стыдно.
   И за себя мне тоже стыдно.
   Надо же, какая ерунда приключилась! Моя мама беленькая, а папа, наоборот – иврей. И он еще «сидит» в командировке. А я «натуральный гибрид». Ничего себе шуточки!
   Они набезобразничали, а я всю жизнь расхлебывай!
   Когда меня дразнят, я даже сдачи дать не могу. Во-первых, потому что еще не умею драться.
   Дядя Сережа все обещает меня боксу выучить. Но никак не учит. Аня мне показывала, как руками махать. Сначала крутишь, а потом – раз! Раз! Но это понарошку.
   Все-таки надо так стукнуть, чтобы больно было. Пусть не до крови. А бабусенька мне строго-настрого запрещает. Никому, говорит, нельзя делать больно. Лучше встать и уйти потихоньку. Как велел Кристос. И всех надо любить. Да как любить этого Юрку, если он дразнится?
   Вон опять, пожалыста!
   Треснуть бы ему хорошенько! Чтобы знал!
   Но нельзя. И нечего вздыхать. Мамину бабушку лучше слушаться.
   Иначе в жизни пропадешь. Или вырастешь никудышным.
   А кому охота, спрашивается, быть «никудышным»?
   – Кристос терпел. И нам велел, – всегда говорит моя бабусенька.
   И я терплю. Из последних сил.
   А бабушка, между прочим, опять собирает у своих знакомых детские вещи. Потому что у Дворничихи скоро получится новый ребенок.
   Теперь очень трудно разводить детей сколько хочешь, как до революции. Кормить нечем, и жилплощади не хватает.
   На Никицкой Дворничихе дали в большом доме подвал. Но ведь подвал тоже не резиновый!
   Я прямо вижу сейчас эту картинку.
   Вот сижу дома у раскрытого окошка. Горло уже не болит. Но на улицу пока не пускают. Ребята играют в «штандр» маленьким мячиком. Дворничиха на лавочке, лускает семечки и объясняет соседкам:
   – Никаких энтих в Москве раньше не было. А вот после энтой революции все сюды набежали. И до чего хитрющий народ! Морду корчит, зубы заговаривает, а сам норовит квартирку хапнуть. Ладно-ть. Хозяин их всех надысь раскусил. Куды ни кинь – враг народа. Вот паразиты! Им што Володька, што Кристос – один черт. Продали матушку Расею германцу за двугривенный. Над людями измываются. Ситцу и того нет. Когда ж ето было, чтоб в Расее ситцу не было? Ладно-ть. Отольются кошке мышкины слезки…
   Бабушка мне чертыхаться не велит. «Володька», догадываюсь, это товарищ Ленин. А Ленин раньше был Сталиным. Только теперь он лежит на Красной площади, в Мавзолее. И все к нему ходят по очереди.
   Но бабушка к Ленину не собирается. И папин дедушка не хочет. Потому что не любит смотреть на мертвых вождей.
   Жалко, детей туда одних не пускают.
   Может, я Аню уговорю? Когда совсем выздоровею.
   Или в Мавзолей, или в зоопарк!
   Папин дедушка уткнулся в свою газету и ничегошеньки не видит. Даже в шашки со мной играть не хочет. Хотя я уже умею.
   А Вовка не умеет. Он старше меня. На полголовы. И говорит, что шашки – «лабуда». Вот «расшибалка» – мировецкое дело.
   Дедушка меня еще в шахматы научит. Потом когда-нибудь, когда будет время.
   У меня всегда полно времени. А у взрослых, я смотрю, никакого времени нет. Просто смех.
   Когда мне совсем делать нечего, я сижу и думаю. Вот так. Как папин дедушка Бориспалыч!
   Он у нас ничего не делает. Только думает.
   А за него все делает папина бабушка. Адельсидоровна!
   Она вчера играла на рояле. Как мама. Только чуть-чуть. У нее теперь распухли руки, и пальцы совсем не слушаются. Но все равно, мама сказала, Шопен у нее неплохо звучит.
   – Перестаньте сказать, – говорит бабушка Адельсидоровна, – когда я играла на экзамене, это был полный фурор на всю Варшаву.
   А после-послезавтра Адельсидоровна пожалуется при мне маминой бабушке:
   – Какой вы счастливый человек, Елизавета Николаевна, если еще верите в Бога…
   Ребята перестали играть в «штандр».
   Мячик поскакал-поскакал и провалился в решетку. Теперь надо идти за ним в подвал, к Дворничихе. Или ждать Вовку. А он где-то в городе шляется. На трамвае, наверное, катается. Сзади, на «колбасе», без билета. Когда-нибудь ему ноги отрежет.
   – Не смей брать с твоего Вовки пример!
   Так мне Аня говорит. И бабушка Адельсидоровна.
   А я и не смею. Хотя на трамвае он, когда хочешь катается, у него горло никогда не болит.
   Еще бабушка Адельсидоровна сказала, если я с осени не буду «лентяя праздновать» и начну учиться на рояле, из меня вырастет настоящий вундеркинд.
   Представляете?
   Потому что пальцы у меня длинные. Как у мамы. Вот!
   Но я не знаю: какой такой «вундеркинд»?
   И надо ли из кожи вон лезть, чтобы стать «вундеркиндом»?
   Сейчас пойду и посмотрю в зеркало. На кого я похож?
   На маму или на папу? В конце-то концов!
   Похож? Или не похож?
   И как сделать «полный фурор» на всю Варшаву?
   Трудно сказать, что еще из меня вырастет.
   Может, и ничего не получится? Все ж таки… гибрид.
   Ерундовина! Ерундистика!
   – Если не хочешь болеть ангиной, надо полоскать горло. Через каждые полчаса.
   Бабусенька развела в стакане целую столовую ложку соли. И капнула туда йодом. Противно – до ужаса! Но надо терпеть. Как велел Кристос.
   А против насморка помогает столетник. Он у нас на Никицкой на всех окошках процветает.

БАБУШКИНА МАШИНКА

   Вот она сидит, бабусенька, и строчит на своей машинке. Наверное, штаны для дяди Вани.
   А на бабушкиной машинке баловаться нельзя.
   Один раз я крутанул колесико, а мама как раз вставляла нитку в иголку. И тут я пришил мамин палец. Но я ведь не нарочно! А просто так получилось. И мама чуть не осталась без пальца.
   Представляете, какой ужас! Она ведь у меня пианистка. А без пальца нельзя играть на рояле!
   Так что я теперь к бабушкиной машинке и близко не подойду.
   Хотя она мне и разрешает пришить два кусочка вместе.
   Но это если уж совсем не во что играть и на дворе плохая погода.
   Маму мне больше всех жалко. Когда мама болеет и кашляет, я так боюсь, что она совсем умрет. Она спит, а я тихонечко подбираюсь к ее кровати и смотрю. С тех пор как папа уехал в свою командировку, мама никогда не смеется и все время болеет.
   А бабусенька не болеет. Она говорит, что болеть ей некогда. На ней весь дом держится.
   Утром бабушка часто ходит в церковь и там молится за всех. И за папу тоже.
   Хотя папа обижал бабушку.
   Мы ведь и в Сокольники уехали, потому что он не мог ужиться с бабушкой. Но теперь она ходит в церковь и за него молится. Этого никто не знает. Кроме меня.
   Бабушка сказала, чтобы я тоже молился.
   Я два раза помолился, когда никого не было.
   На Никицкой в углу, как раз над бабушкиной швейной машинкой, висит икона с Божьей Матерью. Вот видите? И лампадка горит. Не от электричества. От масла.
   Я взял в руку гладкий камушек, который привезли мне папа с мамой еще раньше с юга. И молился так: «Господи, Исус-на-Кресте! Послушайте меня, пожалыста. И помогите, если сможете. Пусть мой папа перестанет сидеть в командировке и скорей приедет. Я никогда не буду пулять мячиком в Сумасшедшего. Простите меня за все грехи. Господи! Без папы – видите, как скучно? И мне, и маме. Устройте, пожалыста, для нас это доброе дело. А я потом всю жизнь буду жить, как вы хочете».
   Не знаю, слышит меня Господи или не слышит.
   Может, для Него я тоже еще маленький?

ДЫМ КОРОМЫСЛОМ

   На бабушкин день рождения у нас на Никицкой – дым коромыслом!
   Съезжается вся семья. Ужас сколько народу.
   Вытягивается стол во всю комнату. На стулья раскладываются гладильные доски. Все равно мест не хватает.
   – И такой гвалт! – говорит моя другая бабушка.
   Дядя Петя – старший брат бабушки. Он только раз в год выбирается. С дочками.
   Все Коняевы. Дядя Саша, тетя Надя, Коля, Шурка, тетя Рита. Дядя Ваня с тетей Тасей – без Неро.
   Соня – Анина подруга.
   Тетя Катя – дочка генерал-губернатора. Она меня научила играть в пьяницу.
   Дядя Володя – колобок. Суфлер из театра.
   Тетя Капа – военный врач.
   И, канешно, все наши.
   Я мечусь как угорелый. Из кухни в комнату. Из комнаты в кухню.
   На столе – дедушкин сервиз. И бабушкины припасы.
   Вчера мы с Аней выучивали стихи.
   После чая я влезаю на стул и читаю с чувством, с толком, с расстановкой:

 
Однажды в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел, был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз…
 

   Это такая веселая история. Про мальчика Сноготка. Он ходит в лес за дровами. С отцом. И водит лошадку. А я с папой никуда не хожу. Потому что его все нет и нет. Он в командировке.

 
И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок.
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах, а сам – с ноготок…
 

   Гости радуются и хлопают.
   Тетя Рита сказала, что я – вылитый дед.
   А дедушка висит вон там, на стене. В роли Хлестакова.
   Бабушка тоже играла в театре, когда была совсем молодая. Это мне тетя Галя сказала, под большим секретом. Там она и дедушку подцепила.
   А женились они в церкви у «Ильи Обыденного».
   Бабушка туда ездит. На трамвае. И меня берет. Потихоньку.
   В церкви дают кусочек хлеба. С вином.
   Свечки горят, как на елке. Кругом картинки. Поют тихонечко.

 
В лесу раздавался топор дровосека.
– А что, у отца-то большая семья?
– Семья-то большая. Да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я…
 

   Я уже ложусь спать. А гости всё разговаривают и разговаривают. О чем? – Я не знаю.
   Бабушка собирается к дедушке.
   – С немцами так и так воевать.
   – А из кролика лучше всего заливное…
   Всем весело.
   Во сне я держу лошадку. Под уздцы. И мы идем за дровишками. С папой.