Страница:
– А Дворничиха есть?
– Посмотри в окно. Сидит на лавочке и грызет семечки. Значит, есть.
– А папа «сидит». Если он «сидит» – значит, он есть?
Адельсидоровна начинает бегать по комнате и приговаривать:
– Тихий ужас! Ну не ребенок, а тихий ужас.
Тут я нарочно спрашиваю Бориспалыча:
– А кто главней – Бог или Ленин?
Теперь сердится дедушка:
– За такие вопросы могут забрать и отправить куда следует. И будут абсолютно правы.
Адельсидоровна уже кричит:
– Кошмар! Сплошной кошмар! Он уже хочет посадить ребенка!
Я уже не ребенок. Это они все думают, что я ребенок. Я мальчик. Как все во дворе. «Как все» – у меня не всегда получается. Но в «колдунчики», я уже играю здорово. В «колдунчики» я даже больше люблю играть, чем в «расшибалку». Во-первых, и денег жалко! На гривенник можно купить целый стакан томатного сока. Вот такой! Маленький. А большой даже и не выпьешь сразу!
На Никицкой продают томатный сок сразу за воротами. Вот выходишь, и налево стоит тетя с соками. И в магазин ходить незачем. И отпрашиваться не надо. Потому что это совсем во дворе. Если есть гривенник – бери, пожалыста. А томатный сок я больше люблю, чем яблочный. Маленького стакана вполне хватает, если на улице не очень жарко. Вот берете. Надо немного посолить. Теперь размешиваете ложечкой. Вкуснотища!
Все-таки на Никицкой жить лучше, чем в Сокольниках. Потому что тут Бог есть, а там Бога нет.
Для бабушки Лизаветниколавны самое интересное в церкви. Для Мишки – самое интересное в кино. А я пока не знаю, где мое «самое интересное». Наверное, самое интересное быть «колдунчиком», только настоящим. Раз! И всех заколдовал. Раз! И расколдовал!
И чтобы кончился сразу для бабушки Адельсидоровны и «тихий ужас», и «сплошной кошмар». А папа вернулся из «командировки».
БОЛЬШИЕ РАДОСТИ
ДЯДЯ СЕРЕЖА
ЗА ЧТО, МАМОЧКА?
ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ
МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
В ЧЕМ ДУША ДЕРЖИТСЯ
ПУТАНИЦА
– Посмотри в окно. Сидит на лавочке и грызет семечки. Значит, есть.
– А папа «сидит». Если он «сидит» – значит, он есть?
Адельсидоровна начинает бегать по комнате и приговаривать:
– Тихий ужас! Ну не ребенок, а тихий ужас.
Тут я нарочно спрашиваю Бориспалыча:
– А кто главней – Бог или Ленин?
Теперь сердится дедушка:
– За такие вопросы могут забрать и отправить куда следует. И будут абсолютно правы.
Адельсидоровна уже кричит:
– Кошмар! Сплошной кошмар! Он уже хочет посадить ребенка!
Я уже не ребенок. Это они все думают, что я ребенок. Я мальчик. Как все во дворе. «Как все» – у меня не всегда получается. Но в «колдунчики», я уже играю здорово. В «колдунчики» я даже больше люблю играть, чем в «расшибалку». Во-первых, и денег жалко! На гривенник можно купить целый стакан томатного сока. Вот такой! Маленький. А большой даже и не выпьешь сразу!
На Никицкой продают томатный сок сразу за воротами. Вот выходишь, и налево стоит тетя с соками. И в магазин ходить незачем. И отпрашиваться не надо. Потому что это совсем во дворе. Если есть гривенник – бери, пожалыста. А томатный сок я больше люблю, чем яблочный. Маленького стакана вполне хватает, если на улице не очень жарко. Вот берете. Надо немного посолить. Теперь размешиваете ложечкой. Вкуснотища!
Все-таки на Никицкой жить лучше, чем в Сокольниках. Потому что тут Бог есть, а там Бога нет.
Для бабушки Лизаветниколавны самое интересное в церкви. Для Мишки – самое интересное в кино. А я пока не знаю, где мое «самое интересное». Наверное, самое интересное быть «колдунчиком», только настоящим. Раз! И всех заколдовал. Раз! И расколдовал!
И чтобы кончился сразу для бабушки Адельсидоровны и «тихий ужас», и «сплошной кошмар». А папа вернулся из «командировки».
БОЛЬШИЕ РАДОСТИ
У нас на Никицкой теперь часто бывает праздник. Гостит дедушка. Он приезжает из своей Твери ночью. Про это я догадываюсь сразу.
Бабушка бережет электричество. Она на всех ругается, кто за собой свет не гасит. Ночью у нас в углу лампадка горит. Под Божьей Матерью. А когда бабушка сама зажигает люстру, приезжает дедушка.
Другой раз я ночью не просыпаюсь, а утром смотрю – дедушка спит в кровати. Я лежу тихонечко и жду, пока он встанет.
Дедушка бреется в большой комнате перед зеркалом. Долго стоит и себя рассматривает.
– Эх, старость – не радость, – ворчит он и уходит мыться на кухню. Там бабушка стоит с полотенцем и ждет, пока он нафыркается.
Дедушка устраивает настоящий потоп.
– Ты уж прости, мамочка. Я тут насвинячил. Но там ведь и помыться как следует нельзя.
А бабушка и не ругается.
– Что у нас, мамочка, сегодня к завтраку?
– А что вашей милости угодно? Велите-заказывайте.
– Ну, ты меня знаешь. Копчушку да рюмочку не мешало бы. С приездом.
– Будет вам, возможно, и рюмочка к обеду. А сейчас кроликом побалуйтесь. От зайца не отличишь!
Я тоже с ними смеюсь. Потому что зайца я еще никогда не пробовал.
Дедушка носит брюки на подтяжках. Никто не носит, только дедушка. А он говорит, что ремень портит фигуру. Бабушка сказала, что сошьет мне длинные брюки, и я тоже буду ходить «в подтяжках».
Только где она возьмет подтяжки? Может, тоже из дедушкиных сошьет?
Мой дедушка не любит больше всего разгильдяев. Разгильдяи разбрасывают по комнате свои игрушки, за собой никогда не убирают и ходят без пуговиц.
Пуговицы пришивает всем бабушка.
Дедушка называет бабушку – мамочка. А бабушка называет дедушку – папочка. И говорит, что папочка всегда был большим франтом. Это потому, что раньше дедушка работал в театре. И ему на шею вешались все «брандахлыстки».
– Жена – черный хлеб. Хочется иногда и беленького, – шутит дедушка.
А бабушка приговаривает:
– Муж – голова, а жена – шея. Куда хочу – туда поворочу.
И моя бабушка поворотила дедушку из театра!
Тетя Галя говорит, что она испортила дедушке жизнь. Потому что, если бы он был артистом, как Качалов, его бы никогда не посадили.
– Еще как бы посадили! – сказал дядя Сережа. – Им без разницы. Всякий порядочный человек этой власти поперек горла. Кто они все? Каторжные? Вот и власть воровская.
Тут тетя Галя сразу на него ругается. Потому что нельзя такие вещи говорить при ребенке.
А дедушка после театра опять ушел работать на фабрику, где делают чашки и тарелки. В нашем доме говорят, что после Кузнецова мой дедушка – самый большой спыцалист.
В шкапу у бабушки большой дедушкин сервиз. Но из него мы едим только по большим праздникам. Еще у меня в Сокольниках дедушкина чашка. А у мамы – «свинушка»: такой графин с рюмочками. У тети Гали – обеденные тарелки с золотой каемочкой. И у дяди Жоржа – дедушкин сервиз для чая. На двенадцать персон.
На этой фарфоровой фабрике мой дедушка с одиннадцати лет. Так бабушка сказала. И тетя Галя тоже. Потому что он остался круглой сиротой, и сам должен был зарабатывать себе кусок хлеба.
Когда я сам буду зарабатывать себе кусок хлеба, я стану совсем взрослый. Но одиннадцать лет мне еще будет не скоро.
Вот мы сидим за столом в темной комнате и обедаем. В темной, потому что светлую из окна видно. А нам дедушку показывать никак нельзя. Иначе всем нам крышка.
Дедушка на главном месте. И всем объясняет:
– Там выжить можно. На свете хороших людей много. Но и разгильдяев достаточно…
А Дворничиха вчера сказала, что теперь у нас столько врагов и столько ивреев, просто жить нельзя.
Надо бы спросить у этого дедушки, кто лучше – разгильдяй или иврей. Ну канешно, не за столом, при всех. А когда мы в зоопарк пойдем.
Но пока нам по Москве гулять нельзя. Даже Вовка ко мне не ходит, когда дедушка наезжает.
А когда дедушки нет в Москве, бабушка говорит мне:
– Садись на дедушкино место.
И еще бабушка говорит, что дедушка сидел «ни за что». Потому что мой дедушка никогда не совался в политику.
У нас в семье никто в политику не суется.
Только дядя Сережа.
– Революция – это чепуха на постном масле. Вот вы, Георгий Васильевич! Как жили до этой бузы?
– Как все, – вздыхает дедушка, – по-человечески.
А я знаю, как жил дедушка!
Он работал, а бабушка выкручивалась. Потому что дедушка каждую лишнюю копейку откладывал. На черный день. А когда получился черный день, дедушкины деньги враз пропали.
– А на них можно было купить пятьдесят коров, – сказал дядя Жорж. Но дедушка никогда коров не покупал, а собирал в шкап книги. Теперь этими деньгами можно обклеивать комнату. Но мы пока не обклеиваем. А ждем лучших времен. И расстраиваться тут нечего.
Бог дал, Бог взял, как говорит бабушка. Отчаиваться – самый большой грех!
За столом разговаривают разговоры. Я сижу на диванчике и делаю вид, что ничего не слушаю. Про меня забывают.
Дядя Сережа, как петух, наскакивает на тетю Мусю:
– Вы думаете, что в революцию все сразу уверовали? Тут красные – там белые? Глупости! Ничего подобного. Большинство вообще понятия не имели, что происходит. Конечно, когда начались беспорядки, боялись выходить на улицу. Вот Аня в подъезде стояла. У нее был ржавый револьвер, который не стрелял. Не знаю, как там в Петербурге, но в Москве два дня постреляли – и всё. Хулиганили, конечно, много. И по ночам эти «колдунчики» грабили. Какие там большевики-меньшевики! В нашем кругу никто такими дурацкими вещами не занимался.
– А какой круг вы имеете в виду?
– Ну, обычные граждане. Господа-обыватели. Мещане. Короче говоря, простые люди, как мы все.
– Не надо всех стричь под одну гребенку, – спорит тетя Муся. – Я, например, отлично понимала, что происходит Великая революция.
– Ну вы вообще особенный человек, – говорит дядя.
Тетя Муся и дядя Жорж не любят дядю Сережу. А дядя Сережа не любит только тетю Мусю. Но бабушка всех мирит и не разрешает никому ссориться.
– За столом надо пить и закусывать. А не заниматься политикой.
Бабушка бережет электричество. Она на всех ругается, кто за собой свет не гасит. Ночью у нас в углу лампадка горит. Под Божьей Матерью. А когда бабушка сама зажигает люстру, приезжает дедушка.
Другой раз я ночью не просыпаюсь, а утром смотрю – дедушка спит в кровати. Я лежу тихонечко и жду, пока он встанет.
Дедушка бреется в большой комнате перед зеркалом. Долго стоит и себя рассматривает.
– Эх, старость – не радость, – ворчит он и уходит мыться на кухню. Там бабушка стоит с полотенцем и ждет, пока он нафыркается.
Дедушка устраивает настоящий потоп.
– Ты уж прости, мамочка. Я тут насвинячил. Но там ведь и помыться как следует нельзя.
А бабушка и не ругается.
– Что у нас, мамочка, сегодня к завтраку?
– А что вашей милости угодно? Велите-заказывайте.
– Ну, ты меня знаешь. Копчушку да рюмочку не мешало бы. С приездом.
– Будет вам, возможно, и рюмочка к обеду. А сейчас кроликом побалуйтесь. От зайца не отличишь!
Я тоже с ними смеюсь. Потому что зайца я еще никогда не пробовал.
Дедушка носит брюки на подтяжках. Никто не носит, только дедушка. А он говорит, что ремень портит фигуру. Бабушка сказала, что сошьет мне длинные брюки, и я тоже буду ходить «в подтяжках».
Только где она возьмет подтяжки? Может, тоже из дедушкиных сошьет?
Мой дедушка не любит больше всего разгильдяев. Разгильдяи разбрасывают по комнате свои игрушки, за собой никогда не убирают и ходят без пуговиц.
Пуговицы пришивает всем бабушка.
Дедушка называет бабушку – мамочка. А бабушка называет дедушку – папочка. И говорит, что папочка всегда был большим франтом. Это потому, что раньше дедушка работал в театре. И ему на шею вешались все «брандахлыстки».
– Жена – черный хлеб. Хочется иногда и беленького, – шутит дедушка.
А бабушка приговаривает:
– Муж – голова, а жена – шея. Куда хочу – туда поворочу.
И моя бабушка поворотила дедушку из театра!
Тетя Галя говорит, что она испортила дедушке жизнь. Потому что, если бы он был артистом, как Качалов, его бы никогда не посадили.
– Еще как бы посадили! – сказал дядя Сережа. – Им без разницы. Всякий порядочный человек этой власти поперек горла. Кто они все? Каторжные? Вот и власть воровская.
Тут тетя Галя сразу на него ругается. Потому что нельзя такие вещи говорить при ребенке.
А дедушка после театра опять ушел работать на фабрику, где делают чашки и тарелки. В нашем доме говорят, что после Кузнецова мой дедушка – самый большой спыцалист.
В шкапу у бабушки большой дедушкин сервиз. Но из него мы едим только по большим праздникам. Еще у меня в Сокольниках дедушкина чашка. А у мамы – «свинушка»: такой графин с рюмочками. У тети Гали – обеденные тарелки с золотой каемочкой. И у дяди Жоржа – дедушкин сервиз для чая. На двенадцать персон.
На этой фарфоровой фабрике мой дедушка с одиннадцати лет. Так бабушка сказала. И тетя Галя тоже. Потому что он остался круглой сиротой, и сам должен был зарабатывать себе кусок хлеба.
Когда я сам буду зарабатывать себе кусок хлеба, я стану совсем взрослый. Но одиннадцать лет мне еще будет не скоро.
Вот мы сидим за столом в темной комнате и обедаем. В темной, потому что светлую из окна видно. А нам дедушку показывать никак нельзя. Иначе всем нам крышка.
Дедушка на главном месте. И всем объясняет:
– Там выжить можно. На свете хороших людей много. Но и разгильдяев достаточно…
А Дворничиха вчера сказала, что теперь у нас столько врагов и столько ивреев, просто жить нельзя.
Надо бы спросить у этого дедушки, кто лучше – разгильдяй или иврей. Ну канешно, не за столом, при всех. А когда мы в зоопарк пойдем.
Но пока нам по Москве гулять нельзя. Даже Вовка ко мне не ходит, когда дедушка наезжает.
А когда дедушки нет в Москве, бабушка говорит мне:
– Садись на дедушкино место.
И еще бабушка говорит, что дедушка сидел «ни за что». Потому что мой дедушка никогда не совался в политику.
У нас в семье никто в политику не суется.
Только дядя Сережа.
– Революция – это чепуха на постном масле. Вот вы, Георгий Васильевич! Как жили до этой бузы?
– Как все, – вздыхает дедушка, – по-человечески.
А я знаю, как жил дедушка!
Он работал, а бабушка выкручивалась. Потому что дедушка каждую лишнюю копейку откладывал. На черный день. А когда получился черный день, дедушкины деньги враз пропали.
– А на них можно было купить пятьдесят коров, – сказал дядя Жорж. Но дедушка никогда коров не покупал, а собирал в шкап книги. Теперь этими деньгами можно обклеивать комнату. Но мы пока не обклеиваем. А ждем лучших времен. И расстраиваться тут нечего.
Бог дал, Бог взял, как говорит бабушка. Отчаиваться – самый большой грех!
За столом разговаривают разговоры. Я сижу на диванчике и делаю вид, что ничего не слушаю. Про меня забывают.
Дядя Сережа, как петух, наскакивает на тетю Мусю:
– Вы думаете, что в революцию все сразу уверовали? Тут красные – там белые? Глупости! Ничего подобного. Большинство вообще понятия не имели, что происходит. Конечно, когда начались беспорядки, боялись выходить на улицу. Вот Аня в подъезде стояла. У нее был ржавый револьвер, который не стрелял. Не знаю, как там в Петербурге, но в Москве два дня постреляли – и всё. Хулиганили, конечно, много. И по ночам эти «колдунчики» грабили. Какие там большевики-меньшевики! В нашем кругу никто такими дурацкими вещами не занимался.
– А какой круг вы имеете в виду?
– Ну, обычные граждане. Господа-обыватели. Мещане. Короче говоря, простые люди, как мы все.
– Не надо всех стричь под одну гребенку, – спорит тетя Муся. – Я, например, отлично понимала, что происходит Великая революция.
– Ну вы вообще особенный человек, – говорит дядя.
Тетя Муся и дядя Жорж не любят дядю Сережу. А дядя Сережа не любит только тетю Мусю. Но бабушка всех мирит и не разрешает никому ссориться.
– За столом надо пить и закусывать. А не заниматься политикой.
ДЯДЯ СЕРЕЖА
Наш дядя Сережа – инженер божьей милостью. Так про него бабушка говорит. Потому что учился он еще до революции. И теперь для него разобраться в машине, в любой машине, – все равно что пописать на два пальца. Это он сам говорит.
А увольняют отовсюду дядю Сережу, потому что у него чересчур длинный язык.
– Дядя Сережа! Покажи свой язык.
Вот видите – показывает!
Дядя Сережа понимает шутки и сам над всеми хихикает. Он никого не боится из-за того, что у него открытый туберкулез. Вот если бы был закрытый, он, может быть, кого-нибудь и боялся.
Курит дядя Сережа как паровоз. Только не папиросы, как все люди. Дядя Сережа курит мундштук.
А в мундштук он всаживает сигареты, которые сам делает из табака и папиросной бумаги.
Вот посмотрите – берет листочек, потом насыпает табачок, сворачивает… слюнявит… складывает в коробочку.
А папиросы, он говорит, все невкусные.
Тетя Муся считает, что дядя Сережа просто невозможный человек.
А папина бабушка сказала, что он юбергикер.
Это значит по-нашему – перевернутый.
У него все белое – черное, а черное – белое.
Не знаю, может, ему нужно очки носить? Как бабушке?
Дядя Сережа не любит всю советскую власть и, может быть, даже всех ивреев.
Кроме родственников.
– Еврей – это не нация. Это профессия.
А маме дядя Сережа сказал:
– Ты неправильно воспитываешь сына. Его надо учить врать на каждом шагу.
– Не слушайте вы этого антисоветчика, – сердится тетя Галя. – Он сам даже муху не обидит.
Тетя Галя, слава Богу, вяжет кофточки. Поэтому они еще живы. А если рассчитывать на зарплату дяди Сережи, то они давно положили бы зубы на полку.
Вот так всегда говорит тетя Галя.
– Обманывать никого нельзя. Бог все видит и накажет обязательно, – сердится мамина бабушка Лизаветниколавна на эти глупые разговоры.
– Бога нет и быть не может, – встревает папин дедушка. – Надо читать Маркса, и тогда все становится ясно.
– Ваш Маркс такой же надувала, как все, – хихикает дядя Сережа.
Дедушка за Маркса всегда обижается:
– Фуй! Вы рассуждаете как неграмотный человек. Такое может позволить себе только дворник с улицы.
Дедушка вынимает газету с портретом Маркса.
Дядя Сережа смеется.
И я смеюсь. Потому что дедушкин Маркс очень похож на Аниного Синдбада-морехода в книжке про тысячу одну ночь. С картинками.
– Страшно не умереть, – говорит дядя Сережа, – страшно не родиться вовсе. Давайте сфотографируемся все. Пока не поздно.
И мы стали фотографироваться – первый раз в жизни.
Дядя Сережа привез такие большие лампочки. Больше арбуза. Деревянные ноги и аппарат «Кодак» с пластинками.
У дяди Сережи в шкапу столько сокровищ, как у Синдбада-морехода.
На днях он мне показал самую старинную монету.
По секрету, канешно.
За нее можно целый дом купить. Только он не покупает. А живут они с тетей Галей в одной комнате на Таганке. Прямо против рынка подъезд.
Фотографировались мы целый божий день. То так сядь, то эдак. То сюда смотри, то туда… А главное – надо замереть! Даже моргать нельзя. Смотреть прямо в дырочку. И не дышать.
Мне-то пара пустяков – не дышать! А вот дедушке… И мама все время кашляла.
Только дядя Сережа закричит: «Внимание!» – мамочка сразу кашляет.
Дядя Сережа даже хихикать перестал.
В конце концов она легла, и ее прямо в кровати и сфотографировали.
А я в черкеске снимался.
– Теперь, – сказал дядя Сережа, – мы останемся навсегда.
А увольняют отовсюду дядю Сережу, потому что у него чересчур длинный язык.
– Дядя Сережа! Покажи свой язык.
Вот видите – показывает!
Дядя Сережа понимает шутки и сам над всеми хихикает. Он никого не боится из-за того, что у него открытый туберкулез. Вот если бы был закрытый, он, может быть, кого-нибудь и боялся.
Курит дядя Сережа как паровоз. Только не папиросы, как все люди. Дядя Сережа курит мундштук.
А в мундштук он всаживает сигареты, которые сам делает из табака и папиросной бумаги.
Вот посмотрите – берет листочек, потом насыпает табачок, сворачивает… слюнявит… складывает в коробочку.
А папиросы, он говорит, все невкусные.
Тетя Муся считает, что дядя Сережа просто невозможный человек.
А папина бабушка сказала, что он юбергикер.
Это значит по-нашему – перевернутый.
У него все белое – черное, а черное – белое.
Не знаю, может, ему нужно очки носить? Как бабушке?
Дядя Сережа не любит всю советскую власть и, может быть, даже всех ивреев.
Кроме родственников.
– Еврей – это не нация. Это профессия.
А маме дядя Сережа сказал:
– Ты неправильно воспитываешь сына. Его надо учить врать на каждом шагу.
– Не слушайте вы этого антисоветчика, – сердится тетя Галя. – Он сам даже муху не обидит.
Тетя Галя, слава Богу, вяжет кофточки. Поэтому они еще живы. А если рассчитывать на зарплату дяди Сережи, то они давно положили бы зубы на полку.
Вот так всегда говорит тетя Галя.
– Обманывать никого нельзя. Бог все видит и накажет обязательно, – сердится мамина бабушка Лизаветниколавна на эти глупые разговоры.
– Бога нет и быть не может, – встревает папин дедушка. – Надо читать Маркса, и тогда все становится ясно.
– Ваш Маркс такой же надувала, как все, – хихикает дядя Сережа.
Дедушка за Маркса всегда обижается:
– Фуй! Вы рассуждаете как неграмотный человек. Такое может позволить себе только дворник с улицы.
Дедушка вынимает газету с портретом Маркса.
Дядя Сережа смеется.
И я смеюсь. Потому что дедушкин Маркс очень похож на Аниного Синдбада-морехода в книжке про тысячу одну ночь. С картинками.
– Страшно не умереть, – говорит дядя Сережа, – страшно не родиться вовсе. Давайте сфотографируемся все. Пока не поздно.
И мы стали фотографироваться – первый раз в жизни.
Дядя Сережа привез такие большие лампочки. Больше арбуза. Деревянные ноги и аппарат «Кодак» с пластинками.
У дяди Сережи в шкапу столько сокровищ, как у Синдбада-морехода.
На днях он мне показал самую старинную монету.
По секрету, канешно.
За нее можно целый дом купить. Только он не покупает. А живут они с тетей Галей в одной комнате на Таганке. Прямо против рынка подъезд.
Фотографировались мы целый божий день. То так сядь, то эдак. То сюда смотри, то туда… А главное – надо замереть! Даже моргать нельзя. Смотреть прямо в дырочку. И не дышать.
Мне-то пара пустяков – не дышать! А вот дедушке… И мама все время кашляла.
Только дядя Сережа закричит: «Внимание!» – мамочка сразу кашляет.
Дядя Сережа даже хихикать перестал.
В конце концов она легла, и ее прямо в кровати и сфотографировали.
А я в черкеске снимался.
– Теперь, – сказал дядя Сережа, – мы останемся навсегда.
ЗА ЧТО, МАМОЧКА?
Дедушка Георгий Васильевич ездил в Москву, ездил.
А потом взял и заболел.
Пришел доктор Бобков и сказал:
– Крупозное воспаление легких. Надо бы в больницу. Организм все-таки очень изношенный.
Сначала мы испугались. Потому что дедушка в Москве ведь прятался!
А потом, когда ему стало совсем хуже, бабушка вызвала по телефону карету «скорой помощи». И дедушку увезли.
Все эти дни я прожил на Никицкой. Мотался из угла в угол, переводил картинки, играл сам с собой. Даже во двор не ходил.
Все по очереди ездили в больницу. Без меня. Потому что детям в больнице делать нечего. А бабушка даже и домой не ездила. Все время там была.
Один раз, к вечеру, мы сидели у стола в темной комнате и ждали тетю Галю. Она поехала в больницу еще утром и обещалась быть к обеду. Но уже темнело на улице, а ее все не было.
Тетя Муся сказала, что в Москве скоро будет весна, потому что в городе уже пахнет мимозою…
Вдруг стукнуло окно. Я подумал – вот и тетя Галя. У нас так бывает – в дверь не достучишься, так лучше в окно…
Аня пошла открывать. И я побежал почему-то за нею.
Вошла тетя Галя. Сказала:
– Па-поч-ка…
И упала.
В доме пахло камфарой и валерьянкой.
Все плакали. Кроме мамы.
Она сидела белая. Как смерть.
И я боялся на нее смотреть.
Потом тетя Галя рассказала нам – когда дедушка стал умирать, он позвал бабушку и спросил:
– За что, мамочка?
А потом взял и заболел.
Пришел доктор Бобков и сказал:
– Крупозное воспаление легких. Надо бы в больницу. Организм все-таки очень изношенный.
Сначала мы испугались. Потому что дедушка в Москве ведь прятался!
А потом, когда ему стало совсем хуже, бабушка вызвала по телефону карету «скорой помощи». И дедушку увезли.
Все эти дни я прожил на Никицкой. Мотался из угла в угол, переводил картинки, играл сам с собой. Даже во двор не ходил.
Все по очереди ездили в больницу. Без меня. Потому что детям в больнице делать нечего. А бабушка даже и домой не ездила. Все время там была.
Один раз, к вечеру, мы сидели у стола в темной комнате и ждали тетю Галю. Она поехала в больницу еще утром и обещалась быть к обеду. Но уже темнело на улице, а ее все не было.
Тетя Муся сказала, что в Москве скоро будет весна, потому что в городе уже пахнет мимозою…
Вдруг стукнуло окно. Я подумал – вот и тетя Галя. У нас так бывает – в дверь не достучишься, так лучше в окно…
Аня пошла открывать. И я побежал почему-то за нею.
Вошла тетя Галя. Сказала:
– Па-поч-ка…
И упала.
В доме пахло камфарой и валерьянкой.
Все плакали. Кроме мамы.
Она сидела белая. Как смерть.
И я боялся на нее смотреть.
Потом тетя Галя рассказала нам – когда дедушка стал умирать, он позвал бабушку и спросил:
– За что, мамочка?
ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ
Дедушку хоронили в один день с женой Ленина. Дворничиха сказала:
– Хозяину она поперек горла стала. С того дня ищё. Только под ногами моталася. Архаровцы к ей давно подбирались. Тут она ладушков поела и тапочки откинула. Но жалеть нечего. Свое пожила.
И с муженьком энтим таких делов понаделали – век не разбирёсси! Подстилка – она и есть подстилка. В Мавзолее для нее местов нету. Может, в Кремле где-нибудь закопают. А дедушку тваво жалко. Сурьезный папашка был.
На улице моросил снег. Дворник вынес красный флаг и привязал к нему черную ленту. Играла музыка.
Дедушку привезли на автобусе. В деревянном ящике.
В дом заносить не стали. Поставили на табуретовки перед окнами. И сняли крышку.
Раньше я мертвых никогда не видел.
Зажмурился сразу, а потом стал потихоньку подглядывать.
На подушке лежал какой-то старик. Чужой. Только на лбу у него была шишка. Как у дедушки.
Собрался весь двор.
Пришел Сумасшедший из Большого дома. Со скрипкой. Влез на тумбочку у загородки и начал пиликать. Потом руки раскинул – вот так и стал, как птица.
Никто не смеялся.
Пахли желтые цветы. Мимозы. В Москве сейчас, кроме бумажных, других цветов нету. А эти, противные, с Кавказа понавезли.
Когда скрипка играла, все стояли тихо-тихо. Только носом хлюпали.
Потом мы поехали на Ваганьково. Это наше кладбище.
Из ворот никак выбраться не могли. По улице шел народ. Как на демонстрацию.
У жены Ленина знакомых больше, чем у дедушки.
Сразу видно – большое горе.
А дедушку провожала только одна наша семья.
На кладбище в церкви меня подняли на руки. И я поцеловал этого чужого старика: может быть, все-таки это был мой дедушка?
Мы закопали его в яму и поехали обратно на Никицкую.
За столом все говорили, какой удивительный человек был наш папочка. А умер – ни за что.
Оказывается, когда дедушка играл в театре, его звали Георгий Сарматов.
Как похоронили жену Ленина, я точно не знаю.
Тетя Галя сказала, что политика нас не касается.
Насмотревшись на похороны, я стал думать.
Ведь я тоже могу умереть?!
Как же это? Живу, живу – вдруг бац! И нету.
Нигде? – Нигде.
Меня положили на сундуке в темной комнате. Но разве можно уснуть, когда такое делается?
Каждый вечер теперь я не сплю, а думаю. Они даже решили, что у меня гланды.
Никакие это не гланды! Просто я боюсь засыпать в темноте.
Сначала я молчу про это. Но потом у Ани спрашиваю:
– А умирать всем надо? Обязательно?
Аня меня успокаивает. Пока вырасту, наука что-нибудь придумает. Может быть, я еще сам буду ученый и выдумаю лекарство. Чтобы не умирать.
Дядя Сережа сказал:
– Чтобы жить долго, надо есть простоквашу и пить рыбий жир.
Я не знаю, когда дядя Сережа говорит правду, а когда смеется.
На всякий случай, я теперь каждый день пью рыбий жир и закусываю соленой черной корочкой.
– Хозяину она поперек горла стала. С того дня ищё. Только под ногами моталася. Архаровцы к ей давно подбирались. Тут она ладушков поела и тапочки откинула. Но жалеть нечего. Свое пожила.
И с муженьком энтим таких делов понаделали – век не разбирёсси! Подстилка – она и есть подстилка. В Мавзолее для нее местов нету. Может, в Кремле где-нибудь закопают. А дедушку тваво жалко. Сурьезный папашка был.
На улице моросил снег. Дворник вынес красный флаг и привязал к нему черную ленту. Играла музыка.
Дедушку привезли на автобусе. В деревянном ящике.
В дом заносить не стали. Поставили на табуретовки перед окнами. И сняли крышку.
Раньше я мертвых никогда не видел.
Зажмурился сразу, а потом стал потихоньку подглядывать.
На подушке лежал какой-то старик. Чужой. Только на лбу у него была шишка. Как у дедушки.
Собрался весь двор.
Пришел Сумасшедший из Большого дома. Со скрипкой. Влез на тумбочку у загородки и начал пиликать. Потом руки раскинул – вот так и стал, как птица.
Никто не смеялся.
Пахли желтые цветы. Мимозы. В Москве сейчас, кроме бумажных, других цветов нету. А эти, противные, с Кавказа понавезли.
Когда скрипка играла, все стояли тихо-тихо. Только носом хлюпали.
Потом мы поехали на Ваганьково. Это наше кладбище.
Из ворот никак выбраться не могли. По улице шел народ. Как на демонстрацию.
У жены Ленина знакомых больше, чем у дедушки.
Сразу видно – большое горе.
А дедушку провожала только одна наша семья.
На кладбище в церкви меня подняли на руки. И я поцеловал этого чужого старика: может быть, все-таки это был мой дедушка?
Мы закопали его в яму и поехали обратно на Никицкую.
За столом все говорили, какой удивительный человек был наш папочка. А умер – ни за что.
Оказывается, когда дедушка играл в театре, его звали Георгий Сарматов.
Как похоронили жену Ленина, я точно не знаю.
Тетя Галя сказала, что политика нас не касается.
Насмотревшись на похороны, я стал думать.
Ведь я тоже могу умереть?!
Как же это? Живу, живу – вдруг бац! И нету.
Нигде? – Нигде.
Меня положили на сундуке в темной комнате. Но разве можно уснуть, когда такое делается?
Каждый вечер теперь я не сплю, а думаю. Они даже решили, что у меня гланды.
Никакие это не гланды! Просто я боюсь засыпать в темноте.
Сначала я молчу про это. Но потом у Ани спрашиваю:
– А умирать всем надо? Обязательно?
Аня меня успокаивает. Пока вырасту, наука что-нибудь придумает. Может быть, я еще сам буду ученый и выдумаю лекарство. Чтобы не умирать.
Дядя Сережа сказал:
– Чтобы жить долго, надо есть простоквашу и пить рыбий жир.
Я не знаю, когда дядя Сережа говорит правду, а когда смеется.
На всякий случай, я теперь каждый день пью рыбий жир и закусываю соленой черной корочкой.
МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
Мама играет или своего Скрябина, или своего Рахманинова. В крайнем случае, своего Шопена. Не каждый день. А когда у мамы есть настроение.
Рояль у нас вон какой большой! Полкомнаты занимает. Ну где мне спать? Один выход – под роялем. У соседей – пианино. Оно маленькое, стоит у стенки, играет так же. Но мама не может играть на пианино! Ведь она кончила свою консерваторию.
Бабушка говорит, если бы не папа и не я, мама выступала бы с концертами. А сейчас она только учит других детей. Не знаю: почему бабушка так говорит? Получается – я во всем виноват?
Маму мне очень жалко. Но моя мама никогда не плачет. Она все переживает в себе. А это еще хуже. Как говорит бабушка.
Тетя Муся-из-оперетты пришла, когда я уже почти засыпал.
Тетя Муся – самая близкая мамина подруга. Это ведь она познакомила маму с папой. Когда они были там. Ну, знаете?!
Там тетя Муся пела в своей оперетке, а мама играла на своем рояле. Папа бегал за кулисами как сумасшедший. Потому что он сразу влип, когда увидел маму. Я уже сто раз слышал эту историю.
У тети Муси тоже есть муж. Он похож на свою фамилию. Шер-ше-не-вич. Шершеневич пишет стихи и со всеми кусается. Только сегодня тетя Муся пришла без своего Шершеневича.
Я сделал вид, что сплю.
Сначала они говорили так тихо, чтобы я ничего не слышал. Потом они про меня совсем забыли и стали говорить громко.
Тетя Муся сказала, что на папу пора плюнуть. Потому что оттуда не возвращаются. Сделаться монахиней в расцвете лет – никакого нет смысла. Нечего распускать нюни и сидеть сложа руки. Надо жить, пока живется. И пусть все катится к чертовой матери.
– Собирайся и пошли в гости. Я тебя познакомлю с одним очень интересным человеком.
Тут я совсем перестал дышать.
А мама – моя любимая, самая красивая мама – сказала, чтобы тетя Муся немедленно убиралась и больше к ней никогда не приходила.
– Ты просто последняя дура, – рассердилась тетя Муся и хлопнула дверью.
– Ты спишь? – спросила мама на всякий случай.
Я даже не пошевелился.
На другой день мама начала сильно кашлять. И бабушка забрала нас на Никицкую.
На Никицкой маму легче вылечить. Сюда ходит доктор Бобков. Он всех нас лечит. Бабушка верит только одному доктору Бобкову.
А когда у меня открылась скарлатина и папина бабушка стала бегать по квартире и кричать «азохенвей», пришел доктор Бобков и сказал, что нужно сделать укол. Тогда Лизав етниколавна всех выгнала из комнаты и позвала только Аню. У меня была температура выше градусника. Я стал плакать. А бабушка сказала:
– Цыц! Негодник.
Она придавила мне голову и руки. Аня держала меня за ноги. А доктор Бобков сделал мне укол в попку. Когда я уже не мог совсем глотать и в голове крутилось, я стал говорить про себя:
– Господи Исусе! Помогите мне, пожалыста, выздороветь. Я не хочу умирать. Помогите мне, пожалыста, Господи.
И вот видите, я не умер, а выздоровел. Все удивлялись. Потому что бабушкин сын Гуля умер как раз от этой скарлатины. Когда бабушка разбила зеркало на комоде.
И тогда, сказал дядя Жорж, бабушка стала верить в Бога. А когда я родился, меня назвали в честь того мальчика.
Я смотрю на портрет Гули, который висит в большой комнате. И совсем он на меня непохож. Только у нас матроска одинаковая.
После скарлатины у меня еще болела коленка.
Когда я совсем выздоровел, пришла весна. И на меня вдруг во дворе свалился мотоцикл.
Я его совсем не трогал и даже на него не влезал. А он взял и свалился. Ни с того ни с сего.
И еще проткнул мне ногу своим тормозом.
Тут опять моя папина бабушка Адельсидоровна стала бегать и хвататься за голову.
А другая бабушка Лизаветниколавна залила мне дырочку коллодием. И этот коллодий застыл. Получилось стеклышко.
Я, канешно, орал как резаный. Все-таки дырка в ноге, из нее кровь течет.
А бабушка еще обещала меня выпороть. Чтобы я не лез куда не следует.
Я знаю, что пороть она меня все равно не будет. Это она так говорит. Для красного словца.
Папа сказал, что если меня кто-нибудь хоть пальцем тронет, он тому голову оторвет. Хотя папа сейчас и «сидит в командировке», но когда он выйдет!..
Аня меня успокаивает:
– До свадьбы заживет!
– Нечего разводить мерехлюндии, – говорит Лизаветниколавна.
Рояль у нас вон какой большой! Полкомнаты занимает. Ну где мне спать? Один выход – под роялем. У соседей – пианино. Оно маленькое, стоит у стенки, играет так же. Но мама не может играть на пианино! Ведь она кончила свою консерваторию.
Бабушка говорит, если бы не папа и не я, мама выступала бы с концертами. А сейчас она только учит других детей. Не знаю: почему бабушка так говорит? Получается – я во всем виноват?
Маму мне очень жалко. Но моя мама никогда не плачет. Она все переживает в себе. А это еще хуже. Как говорит бабушка.
Тетя Муся-из-оперетты пришла, когда я уже почти засыпал.
Тетя Муся – самая близкая мамина подруга. Это ведь она познакомила маму с папой. Когда они были там. Ну, знаете?!
Там тетя Муся пела в своей оперетке, а мама играла на своем рояле. Папа бегал за кулисами как сумасшедший. Потому что он сразу влип, когда увидел маму. Я уже сто раз слышал эту историю.
У тети Муси тоже есть муж. Он похож на свою фамилию. Шер-ше-не-вич. Шершеневич пишет стихи и со всеми кусается. Только сегодня тетя Муся пришла без своего Шершеневича.
Я сделал вид, что сплю.
Сначала они говорили так тихо, чтобы я ничего не слышал. Потом они про меня совсем забыли и стали говорить громко.
Тетя Муся сказала, что на папу пора плюнуть. Потому что оттуда не возвращаются. Сделаться монахиней в расцвете лет – никакого нет смысла. Нечего распускать нюни и сидеть сложа руки. Надо жить, пока живется. И пусть все катится к чертовой матери.
– Собирайся и пошли в гости. Я тебя познакомлю с одним очень интересным человеком.
Тут я совсем перестал дышать.
А мама – моя любимая, самая красивая мама – сказала, чтобы тетя Муся немедленно убиралась и больше к ней никогда не приходила.
– Ты просто последняя дура, – рассердилась тетя Муся и хлопнула дверью.
– Ты спишь? – спросила мама на всякий случай.
Я даже не пошевелился.
На другой день мама начала сильно кашлять. И бабушка забрала нас на Никицкую.
На Никицкой маму легче вылечить. Сюда ходит доктор Бобков. Он всех нас лечит. Бабушка верит только одному доктору Бобкову.
А когда у меня открылась скарлатина и папина бабушка стала бегать по квартире и кричать «азохенвей», пришел доктор Бобков и сказал, что нужно сделать укол. Тогда Лизав етниколавна всех выгнала из комнаты и позвала только Аню. У меня была температура выше градусника. Я стал плакать. А бабушка сказала:
– Цыц! Негодник.
Она придавила мне голову и руки. Аня держала меня за ноги. А доктор Бобков сделал мне укол в попку. Когда я уже не мог совсем глотать и в голове крутилось, я стал говорить про себя:
– Господи Исусе! Помогите мне, пожалыста, выздороветь. Я не хочу умирать. Помогите мне, пожалыста, Господи.
И вот видите, я не умер, а выздоровел. Все удивлялись. Потому что бабушкин сын Гуля умер как раз от этой скарлатины. Когда бабушка разбила зеркало на комоде.
И тогда, сказал дядя Жорж, бабушка стала верить в Бога. А когда я родился, меня назвали в честь того мальчика.
Я смотрю на портрет Гули, который висит в большой комнате. И совсем он на меня непохож. Только у нас матроска одинаковая.
После скарлатины у меня еще болела коленка.
Когда я совсем выздоровел, пришла весна. И на меня вдруг во дворе свалился мотоцикл.
Я его совсем не трогал и даже на него не влезал. А он взял и свалился. Ни с того ни с сего.
И еще проткнул мне ногу своим тормозом.
Тут опять моя папина бабушка Адельсидоровна стала бегать и хвататься за голову.
А другая бабушка Лизаветниколавна залила мне дырочку коллодием. И этот коллодий застыл. Получилось стеклышко.
Я, канешно, орал как резаный. Все-таки дырка в ноге, из нее кровь течет.
А бабушка еще обещала меня выпороть. Чтобы я не лез куда не следует.
Я знаю, что пороть она меня все равно не будет. Это она так говорит. Для красного словца.
Папа сказал, что если меня кто-нибудь хоть пальцем тронет, он тому голову оторвет. Хотя папа сейчас и «сидит в командировке», но когда он выйдет!..
Аня меня успокаивает:
– До свадьбы заживет!
– Нечего разводить мерехлюндии, – говорит Лизаветниколавна.
В ЧЕМ ДУША ДЕРЖИТСЯ
Я люблю весну за то, что можно играть на асфальте. И гулять без пальто.
У девчонок – классики.
– Мак? Мак. Мак? Мак. Мак? Дурак.
А у нас – расшибалка!
Я теперь коплю деньги. Без денег в «расшиши» не играют. Бабушка нашла мне царский пятак. Для биты – самая лучшая, необходимая вещь. Вовка даже хотел со мной сменяться. На ножичек. Хитрый какой!
Я уже два раза попадал на «чиру».
Без дедушки жить можно. А без бабушки жить нельзя. Все ходят к маминой бабушке советоваться, как жить. И соседи, и родственники.
Тут приехала Рита и спрашивает – пожениться ей на Магиде или нет. Рита для бабушки – племянница. А бабушка для Риты – тетя. Для меня Рита тоже тетя. Потому что она дочка тети Нади Коняевой. И мы к ним ездим в гости, на праздники.
– Чтобы человека узнать, надо с ним съесть пуд соли, – сказала бабушка.
Но когда пришел Магид, они соль есть не стали, а сели пить чай. И бабушка угощала Магида пирожками. Бабушкины пирожки – самые вкусные в мире.
А потом бабушка сказала Рите – с Богом! И ничего страшного, если он, как его называется, иврей. Иврей, как его называется, бывают очень хорошие и любят свою семью.
Моя бабушка все время повторяет – «как его называется». Это у нее такая поговорка. У моего папы тоже есть поговорка – «эт-самое». Это самое.
А когда Рита с Магидом поженились, они приехали к бабушке на «линкольне».
«Линкольн» – такая длинная машина. Американская. У Магида «линкольн», потому что он работает в университете. В клубе. А этот клуб на нашей улице, только вон там, в конце. И Магид меня обязательно покатает на «линкольне», когда-нибудь.
Мне он очень понравился. И не потому, что подарил пистолет.
Все сказали, что Магид совсем не похож на иврея. У него такое лицо, как будто он не иврей, а немец.
Уже потом, когда во время войны он попал в плен, это его спасло. Он стал у них переводчиком и помогал нашим партизанам. А когда его освободили из плена, ему дали всего «десять лет лагерей».
Но это было уже совсем потом. А «потом» – это уже другая история.
В общем, моя мамина бабушка живет для всех. И папина бабушка тоже живет для всех. А вот папин дедушка живет для себя.
Когда я вырасту, я тоже буду дедушка. И буду жить или для себя, или для всех.
Моя мамина бабушка говорит, что для себя жить стыдно. Дядя Жорж на это сказал, что бабушка может спокойно поступать в партию.
Но бабушка в партию не хочет, потому что не любит товарища Сталина. А товарища Сталина она не любит за то, что подорвал храм.
Дядя Жорж сказал, что храм подорвал Каганович, а товарищ Сталин в это время был на даче. И хотя Бога уже нет, храм можно было оставить как памятник.
Дядя Сережа сказал, что Сталину наплевать на храм, потому что он нерусский.
А дядя Жорж сказал, что грузины тоже верят в Исуса-с-Креста. И Сталин даже учился на попа в семинарии.
Дядя Сережа вскипятился:
– Сталин никакой не грузин, а типичный Джуга-швили. Значит, наверняка – еврей. Хи-хи, железный еврей!
Тетя Муся закричала, что дядя Сережа – ужасный человек. И непонятно, почему его до сих пор не отправили «куда следует».
А дядя Жорж сказал:
– Но ведь и Христос был еврей. По крайней мере – наполовину.
Тут я и узнал, что Кристос был, как я.
Ни то ни се. Тоже гибрид!
По радио передают веселую музыку:
– Покажите мне конкретно, где у человека душа? Печенку знаю. Вот тут она. Сердце здесь. Аппендицит справа. А где спряталась ваша душа?
Бабушка сердится и говорит, что они все «ни бельмеса» не понимают.
– В революцию тоже ходили голые, прямо по улице, и кричали песню:
А вот у дяди Вани в революцию вышла целая история: одна тетка голая влезла в трамвай. Совсем голая, как мать родила. «Была не была!» – сказал вслух дядя Ваня. И как треснет эту голую по попке! Она сразу выскочила из трамвая и стала кричать: «Милиция! Милиция! Держите хулигана!» Но трамвай не стал ждать милицию и уехал. Дядя Ваня говорит: «Хоть одно доброе дело в жизни, по крайней мере, сделал».
Дядя Ваня рассказывает эту историю про революцию. И мы все смеемся.
У девчонок – классики.
– Мак? Мак. Мак? Мак. Мак? Дурак.
А у нас – расшибалка!
Я теперь коплю деньги. Без денег в «расшиши» не играют. Бабушка нашла мне царский пятак. Для биты – самая лучшая, необходимая вещь. Вовка даже хотел со мной сменяться. На ножичек. Хитрый какой!
Я уже два раза попадал на «чиру».
Без дедушки жить можно. А без бабушки жить нельзя. Все ходят к маминой бабушке советоваться, как жить. И соседи, и родственники.
Тут приехала Рита и спрашивает – пожениться ей на Магиде или нет. Рита для бабушки – племянница. А бабушка для Риты – тетя. Для меня Рита тоже тетя. Потому что она дочка тети Нади Коняевой. И мы к ним ездим в гости, на праздники.
– Чтобы человека узнать, надо с ним съесть пуд соли, – сказала бабушка.
Но когда пришел Магид, они соль есть не стали, а сели пить чай. И бабушка угощала Магида пирожками. Бабушкины пирожки – самые вкусные в мире.
А потом бабушка сказала Рите – с Богом! И ничего страшного, если он, как его называется, иврей. Иврей, как его называется, бывают очень хорошие и любят свою семью.
Моя бабушка все время повторяет – «как его называется». Это у нее такая поговорка. У моего папы тоже есть поговорка – «эт-самое». Это самое.
А когда Рита с Магидом поженились, они приехали к бабушке на «линкольне».
«Линкольн» – такая длинная машина. Американская. У Магида «линкольн», потому что он работает в университете. В клубе. А этот клуб на нашей улице, только вон там, в конце. И Магид меня обязательно покатает на «линкольне», когда-нибудь.
Мне он очень понравился. И не потому, что подарил пистолет.
Все сказали, что Магид совсем не похож на иврея. У него такое лицо, как будто он не иврей, а немец.
Уже потом, когда во время войны он попал в плен, это его спасло. Он стал у них переводчиком и помогал нашим партизанам. А когда его освободили из плена, ему дали всего «десять лет лагерей».
Но это было уже совсем потом. А «потом» – это уже другая история.
В общем, моя мамина бабушка живет для всех. И папина бабушка тоже живет для всех. А вот папин дедушка живет для себя.
Когда я вырасту, я тоже буду дедушка. И буду жить или для себя, или для всех.
Моя мамина бабушка говорит, что для себя жить стыдно. Дядя Жорж на это сказал, что бабушка может спокойно поступать в партию.
Но бабушка в партию не хочет, потому что не любит товарища Сталина. А товарища Сталина она не любит за то, что подорвал храм.
Дядя Жорж сказал, что храм подорвал Каганович, а товарищ Сталин в это время был на даче. И хотя Бога уже нет, храм можно было оставить как памятник.
Дядя Сережа сказал, что Сталину наплевать на храм, потому что он нерусский.
А дядя Жорж сказал, что грузины тоже верят в Исуса-с-Креста. И Сталин даже учился на попа в семинарии.
Дядя Сережа вскипятился:
– Сталин никакой не грузин, а типичный Джуга-швили. Значит, наверняка – еврей. Хи-хи, железный еврей!
Тетя Муся закричала, что дядя Сережа – ужасный человек. И непонятно, почему его до сих пор не отправили «куда следует».
А дядя Жорж сказал:
– Но ведь и Христос был еврей. По крайней мере – наполовину.
Тут я и узнал, что Кристос был, как я.
Ни то ни се. Тоже гибрид!
По радио передают веселую музыку:
А дядя Жорж тут же придирается:
Чтобы тело и душа были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкультура-ура-ура,
Будь готов,
Когда настанет час,
Бить врагов,
Ты на границы их не пускай!
Левый край,
Правый край,
Не зевай!
– Покажите мне конкретно, где у человека душа? Печенку знаю. Вот тут она. Сердце здесь. Аппендицит справа. А где спряталась ваша душа?
Бабушка сердится и говорит, что они все «ни бельмеса» не понимают.
– В революцию тоже ходили голые, прямо по улице, и кричали песню:
только ничего из этого не получилось, как видите.
Мы на небо залезем
И свергнем всех богов! —
А вот у дяди Вани в революцию вышла целая история: одна тетка голая влезла в трамвай. Совсем голая, как мать родила. «Была не была!» – сказал вслух дядя Ваня. И как треснет эту голую по попке! Она сразу выскочила из трамвая и стала кричать: «Милиция! Милиция! Держите хулигана!» Но трамвай не стал ждать милицию и уехал. Дядя Ваня говорит: «Хоть одно доброе дело в жизни, по крайней мере, сделал».
Дядя Ваня рассказывает эту историю про революцию. И мы все смеемся.
ПУТАНИЦА
Мы едем к тете Наде. Чтобы поддержать семью в такое время.
Коняевы живут у Крестьянской Заставы. В деревянном доме. И двор без асфальта. Как у нас в Л осинке.
Коняевы, а коней у них нет. Это раньше были.
Бабушка – старшая, тетя Надя – младшая. Они похожие. Потому что родные сестры. А мама у них была… Фон Россиус. Во! Какая фамилия!
Она с настоящим царем вальс танцевала. Когда кончила школу для благородных девиц. И стала первой ученицей. А государь-император тут к ним на бал и примчался.
Коняевы живут у Крестьянской Заставы. В деревянном доме. И двор без асфальта. Как у нас в Л осинке.
Коняевы, а коней у них нет. Это раньше были.
Бабушка – старшая, тетя Надя – младшая. Они похожие. Потому что родные сестры. А мама у них была… Фон Россиус. Во! Какая фамилия!
Она с настоящим царем вальс танцевала. Когда кончила школу для благородных девиц. И стала первой ученицей. А государь-император тут к ним на бал и примчался.