Страница:
– Доброе утро! – издалека закричала веселая, румяная, по всей видимости, очень довольная жизнью Наташка и помахала ей рукой.
– Бросай, кушать пора, – позвала Людмила.
Но та сказала про пять минуточек еще, и Людмила вышла во двор. Масштабы снегоуборочных работ поражали: казалось, здесь не одна девочка трудилась, а целый взвод солдат. Людмила, зябко обнимая себя за плечи, с удивлением оглядывалась. Понятно, почему Наташка такая худенькая. Если вот так привыкла работать – так это какая же трата калорий? А она еще и на голодный желудок…
– Тебе как следует поесть надо, – озабоченно сказала Людмила. – Ты чем обычно завтракаешь?
– Какая разница? – искренне удивилась Наташка. – Чай, бутерброд. Наверное. Можно просто чай с хлебом.
Людмила жалостливо качнула головой и принялась перечислять все возможные варианты хорошего завтрака. Наташка, не прерывая работы, с удовольствием слушала, ахала, удивлялась, выражала недоверие и смеялась. Через пять минут она отбросила с заметно расширившейся дорожки последнюю лопату снега и охотно пошла в дом за Людмилой – совмещать завтрак с изучением кухонного пространства и его возможностей.
Но Людмила сказала, что завтрак – это святое, а изучение пространства подождет.
Людмила торопилась в город. Это только кажется, что пустяк – двадцать минут туда и столько же обратно. Дел выше крыши, и начинать надо с парикмахерской. Только вот как бы поделикатнее сказать Наташке, что у нее на голове воронье гнездо из жутко неудачной «химии» и провалившегося эксперимента с покраской в альбиноса. Корни своих волос уже показались, пепельно-блондинистые, очень необычный и приятный оттенок. Чуть-чуть в зеленое, серо-зеленое. Хотя, может, это освещение шутки шутит? Зачем, интересно, она волосы жгла, какого эффекта пыталась добиться?
Потом надо купить обувь – домашнюю, уличную и что-нибудь простенькое и элегантное на все случаи жизни. Одежда, белье… Что же ей все-таки наврать, чтобы не отказалась?
Наташка о Людмилиных планах, конечно, не подозревала, она интересовалась хозяйственными вопросами: где какие продукты стоят, как плита работает, сложная ли штука посудомоечная машина, всю посуду можно брать, или есть каждодневная и парадная, сколько раз отмораживать холодильник, у них с мамкой прямо беда, два раза в месяц приходилось, потому что старый совсем…
Позавтракала она быстро. Людмила усмехнулась про себя: правду говорят, кто как работает, тот так и ест. Сразу вымыла чашку, ложку и ножик, огляделась в поисках посудного полотенца. Людмила поторопила: все, хватит, а то ничего не успеем, одевайся, поехали, под глазами припудри слегка… Наташка охнула: вспомнила про синяки. Что о ней хозяин с утра подумал? Ужас! Но зеркало слегка утешило ее – клеймо ее прошлой, закончившейся жизни пожелтело, стало совсем светлым. Все как на собаке заживает, с гордостью подумала она. И правда, под пудрой совсем ничего не заметно.
С автовокзала сразу отправились на другой конец города, Людмила сказала, что им обеим нужно привести себя в порядок. С Наташкиной точки зрения хозяйка была в полном порядке. Но если надо, так надо. В парикмахерской Наташка ни разу не была. Никогда в жизни. Вот такой получился пробел в образовании. В детстве ее стригла мать, до больницы – той самой больницы – у нее отросла было коса – коротенькая, но толстая и пушистая, из которой в целях удобства санитарка в первый же день соорудила примитивное укороченное каре. Хорошо, что хоть наголо не обрила…
Поддерживала этот нехитрый имидж Наташка самостоятельно, а перед самым Новым годом Лизка, веселая пьяница и по совместительству добрая душа, сделала ей «химию» у себя на кухне. Наташка подозревала, что в рамках эксперимента, для тренировки. Получился кошмар, не укладывающийся ни в какие рамки, причем как в прямом, так и в переносном смысле. Лизка пробовала исправить положение, перекрасив Наташку в платиновую блондинку, после чего волосы больше всего стали похожи на старомодную мочалку из тонкой лески.
Перед Новым годом бедной Наташке мучительно хотелось избавиться от этого кошмара самыми радикальными мерами. Например, сбрить эту мочалку наголо. Но она не рискнула. И Лизка обидится, и Маратик прибьет. Так и ходила как одуванчик.
Сейчас ее волновали два вопроса: первый – возможно ли вообще соорудить на ее голове хоть что-нибудь приличное; и второй – если можно, то сколько это будет стоить. У нее осталось три сотни с какими-то копейками.
Мастерица повернула Наташкино кресло спинкой к зеркалу. Виновато улыбаясь Людмиле, резво защелкала ножницами. Волосы падали на пол, как хлопья грязноватой мыльной пены. Наташка обреченно закрыла глаза.
– А и ничего, Людмила Александровна. На мальчика похожа, но цвет и фактура вполне человеческие, – удивленно сказала парикмахерша минут через двадцать. Она развернула кресло к зеркалу, и Наташка, не дыша, открыла глаза. Да уж, одно слово – мастер. Из зеркала ей неуверенно улыбался светловолосый и сероглазый подросток неопределенного пола. Симпатичный. Только с косым шрамом на подбородке.
Дальнейшее Наташка воспринимала смутно, как яркий, красочный сон, не имеющий никакого отношения к жизни. К ее жизни. Они садились в транспорт, куда-то приезжали, что-то мерили… Вернее, мерила одна Наташка, а Людмила только кивала или качала головой. Наташка не узнавала себя в зеркале, терялась, даже, можно сказать, слегка пугалась и поэтому не задавала никаких вопросов. А Людмила ничего не объясняла, но выглядела очень довольной.
Наташка все думала: что же в ней так разительно изменилось за одно, пусть и очень длинное, утро? Почему ее отражение в зеркалах и в витринах магазинов кажется ей чужим? Неужели дело в короткой стрижке?
Людмила тоже смотрела на Наташку с радостным удивлением. Стрижка, конечно, очень изменила внешность, очень… Но дело было в другом. Дело было в том, что исчез затравленный звереныш. Перепуганный, зависимый, готовый в любой момент либо бежать, либо, виляя хвостом, ползти к источнику опасности, как щенок, которого хозяин только что наказал, но зовет опять. На месте запуганного существа сейчас была совсем юная девушка, почти ребенок. Удивленная, растерянная и… радостная.
Только бы не спугнуть, подумала Людмила. Вчерашняя Наташка вызывала жалость и острое желание помочь, спасти. Сегодняшняя была как чистый лист. И следовало воздержаться от искушения заполнить его своим опытом, своей правдой. Она сейчас как экзотическое растение из зимнего сада, которое легко погубить излишней заботой. Надо просто создать благоприятные условия для роста. В данном случае – обыкновенное человеческое участие, ненавязчивое приятельство будет куда уместнее роли Пигмалиона.
Только на обратном пути Наташка спохватилась: за все платила Людмила. Парикмахерская, увесистые пакеты в руках у обеих. Это же сумасшедшие деньги! Как она будет рассчитываться с хозяйкой? Спросить было страшно. Людмила тоже молчала, но ее молчание было совсем другим. Молчание человека, который на совесть выполнил сложную задачу и доволен результатом. Молчание глубокого морального удовлетворения.
– Людмила, сколько вы денег-то на меня потратили? – все-таки отважилась спросить Наташка.
– Ты же раньше на такой работе не работала, вот и не знаешь просто… Твой имидж, ну, внешний вид, грубо говоря, – это моя забота. Согласись, что эта стрижка тебе больше идет. А если не нравится, то кто тебе запрещает попозже придумать себе другую? – Людмила противоречила сама себе, но ее несло, лишь бы замять этот разговор про деньги. – Ты проголодалась? Я, например, ужасно после магазинов устаю, слона съесть готова.
Наташка не устала. И есть совсем не хотела. Слишком много впечатлений, она была просто переполнена новыми впечатлениями. А еще в работу вникать надо, а то помощница называется: вчера спать завалилась, ничего сделать не успела, сегодня половину дня красоту наводила. И тоже сделать ничего не успела, даже не огляделась как следует. Больше всего ее интересовал зимний сад. Жалко, если одно название, если недавно все посадили и ничего еще не выросло…
Во время обеда из сооруженных наспех бутербродов со сливочным маслом и красной рыбой они завели разговор о кулинарии. Опасения Людмилы насчет способностей, а главное, познаний Наташки в этой области оказались напрасными. По крайней мере, говорить она на эту тему могла, и звучало все вполне грамотно. Деревенская, по собственному признанию, девчонка щеголяла терминами из итальянской и восточной кухни. Правда, иногда путала ударения в словах. Было понятно, что предмет ей знаком, но вот названий она никогда не слышала, а только читала.
Впрочем, среди Людмилиных знакомых попадались незаурядные теоретики, в ста процентах случаев портившие любой набор продуктов до состояния полнейшей несъедобности. Например, свекровь. Вместо плова у нее всегда получалась каша-размазня, жюльены в ее исполнении напоминали клейстер, а обычная окрошка годилась только для помойного ведра. При таких постоянных результатах дама пребывала в уверенности, что она кулинарный гений. Так что знание специфической лексики не освобождает от ответственности. Людмила решила предоставить своей помощнице карт-бланш.
Пусть готовит, что считает нужным, что лучше всего у нее получается. В конце концов, гостей сегодня не ожидается, да и времени достаточно, в случае фатальной неудачи можно самой включиться в приготовление ужина. Но контролировать Наташку она не стала, ушла возиться в зимний сад. Там ей лучше всего думалось.
Подумать было о чем. Вот она приютила – если верить Ираиде, просто-напросто спасла – одинокую девочку. А между прочим, дома-то не все гладко, и появление Наташки ситуацию может только обострить.
Во-первых, муж… Володьку она знала с детства. Они учились в одной школе, только он на год старше, жили в соседних домах с общим двором. И на лето она переставала быть для него малявкой, становилась полноправным участником шайки малолетних индейцев, ниндзя и других ковбоев. Конкретный фасон их банды напрямую зависел от того, какие книги читал или какой фильм посмотрел Володька, неизменный лидер, заводила и вождь. Лет до тринадцати расклад не менялся: в школе он не обращал на нее внимания, во дворе она была необходима, как единственная возможная радистка Кэт, принцесса Пакохонтес, незаменимая подруга Индианы Джонса. В какой-то неуловимый момент все изменилось. Это теперь Людмила понимала, что пубертатный период, в котором их компания подзадержалась, для Володьки пролетел гораздо быстрее. Пока все они азартно поливались водой на Ивана Купалу и строгали кухонными ножами самодельные луки и стрелы, его уже вовсю стали интересовать барышни. Когда ему стукнуло четырнадцать, его барышням в основном было по семнадцать. Опять же внешность: Володька даже в четырнадцать выглядел как молодой человек, перспективный для романа.
В ней он разглядел достойный усилий объект, когда она перешла в одиннадцатый класс. К этому времени консервативность ее семейства уже наложила на ее образ мыслей свой отпечаток. Если в тринадцать перемазанное чучело с синяками на коленках волновало родителей только тогда, когда дело касалось учебы, то к моменту, когда ей захотелось красить губы, предки всерьез озадачились ее нравственностью. Опасения были более чем напрасными: девочка, воспитанная на классической литературе, и подумать не могла о пресловутом поцелуе без любви. Володька вился вокруг нее ужом, она сдержанно принимала его уже умелые ухаживания, но сама страстью не пылала. Этот очевидный факт доводил кавалера до исступления. Как же так – все остальные прямо падают в его объятия, как перезрелые груши, а эта искренне не понимает, чего он от нее добивается. Соблазнить бывшую подругу по детским играм удалось благодаря исключительно трагедии ухода в армию. В далекий край товарищ улетает…
Надо отдать ему должное, в предармейский сексуальный марафон он вложил душу. И партнерша была, с одной стороны, прелестная, с другой – неискушенная, и предстоящее воздержание подогревало. Он был романтичен до смешного, а собственно говоря, что еще нужно девушке для того, чтобы ощутить невообразимо острое чувство первой любви? На вокзале Людмила рыдала, клялась и махала рукой до тех пор, пока поезд не скрылся. Не на горизонте, а так, за близким изгибом железнодорожного пути. Она пришла домой и сразу начала писать свое первое письмо любимому в армию…
В армии Володька не задержался, комиссовали. Труднопроизносимый диагноз, как много позже догадалась Людмила, обеспечил сыночку любящий родитель, сделав неожиданный подарок в особо крупных размерах городскому военкому. В принципе мог бы и раньше, но «косить» от службы Иван Алексеевич считал делом чуть ли не антигосударственным, а уж неприличным – в любом случае. В результате и волки наелись – в смысле общественное мнение сложилось правильное, – и агнец не подвергся всем тяготам и опасностям армейской службы.
Трехмесячное пребывание «в сапогах», бесконечные разговоры в казарме о том, как далекая любимая ждет, побудили Володьку к поступку, на который он, будучи в здравом уме и соответствующей памяти, не решился бы. А тут еще родители подлили масла в огонь: давай, мол, сыночек, женись, а то мы с Александром Михайловичем бизнес слить решили, распишетесь с Людкой, детей нарожаете, все вам достанется, все в семью.
Людмила, тогда просто оглушенная вынужденной разлукой, за три месяца успела влюбиться по уши. Может, если бы прошло побольше времени, она и переключилась бы на что-нибудь другое. Ведь она только что поступила на филфак, появились новые подруги, знакомые, занятия, интересы…
Но, видно, судьба: их с Володькой пригнали в ЗАГС как баранов, шумно отгуляли свадьбу, объявили просто потрясающе красивой парой и оставили строить семейную жизнь. В статусе жениха и невесты они с Володькой пробыли ровно две недели, причем все это время приготовления к торжеству шли столь бурно, что никто из них собственного мнения выразить не успел. Впрочем, их мнение никого и не интересовало. Не сопротивляются решению семей? Вот и хорошо, значит – согласны.
Дальше крепкого фундамента, предоставленного родителями, – не новая, но вполне приличная машина, изготовленная трудолюбивыми французами, двухкомнатная квартира, солидная должность в совместном семейном бизнесе, зарплата, неоправданно высокая для такого молодого человека… – так вот, дальше всего этого дело не пошло. Вернее, пошло, но не так, как хотелось бы.
Людмила училась, ждала Андрюшку, забеременев чуть ли не в первую брачную ночь, и всем сердцем любила мужа. А муж начал свое триумфальное восхождение на донжуанский олимп. Сначала она подозревала, молчала и мучилась, потом начала находить доказательства, но какие-то неубедительные. То подозрительно не рыжий волосок на воротнике пиджака, то посторонний, отвратительно-сладкий запах духов от Володькиного шарфа, то не менее подозрительный телефонный звонок около полуночи, и муж уходит разговаривать в другую комнату. Паранойя на фоне беременности, думала она вечером, а утром, когда он уходил, была готова, наплевав на скверное самочувствие, на свои опухшие ноги, красться за ним по городу, куда бы он ни шел. Она так и не проследила за ним ни разу – гордость, отвращение, бесполезная, вбитая с детства порядочность, которая только портила ей жизнь. Конечно, свои нерадостные догадки Людмила ни с кем не обсуждала. Ну, почти ни с кем. Даже имей она неопровержимые доказательства его бесконечных приключений, что бы изменилось? Она любила его, а он под градом упреков мог бы и уйти. Что на самом деле не мог – она не знала: оказывается, только их брак был гарантом совместного семейного бизнеса. Теперь, прожив с ним без малого десять лет, знала. И что толку? Ее первая и единственная любовь никуда не делась.
Даже сейчас, к тридцати годам, Володькины вкусы не изменились – ее муж был неуправляемым кобелем, кобелем самого распоследнего пошиба. Окрутить какую-нибудь юную дурочку, чуть ли не вдвое моложе себя – для него это было что-то вроде спорта. Сценарий не менялся: красавец мужчина, бездна обаяния, ни секунды, чтобы опомниться… Потом несчастные барышни обрывали телефон, засыпали ветреного кавалера эсэмэсками, подкарауливали на улице…
Некоторые, особо несчастные, ухитрялись даже Людмиле жаловаться, принимая ее то ли за сестру, то ли за матушку прекрасного принца. Обида на беспутного мужа с годами перестала быть пронзительно острой, но у такого образа жизни могли быть последствия, и Людмила это прекрасно понимала. Он мог притащить домой какую-нибудь заразную гадость. В возможных гадостях она совершенно не разбиралась и боялась даже не за себя, а за сына. Среди его дюймовочек могла попасться барракуда, и тогда он просто бросил бы их с Андрюшкой, ушел бы к молодой, наплевав на все. А что, таких случаев – миллион.
В конце концов, физиологию еще никто не отменял – какая-нибудь из его многочисленных пассий могла забеременеть. И что тогда? Жизнь на две семьи? Невыносимо. Аборт? Учитывая возраст его избранниц, невозможно. Взять на себя ответственность за чью-то искалеченную судьбу? Своих грехов вагон…
При всем при том он был неплохим мужем: практически не пил, не бил, принимал участие в Андрюшкиной жизни, деньгами семью обеспечивал, не попадался, как в юности, на мелочах… Не считая, конечно, выходок самих девиц. Сам Володька свои похождения нигде не афишировал.
Собственно, в курсе ситуации на сегодняшний день были двое. Ираиде плачь Ярославны Людмила как-то закатила сама после того, как в течение двух часов отговаривала очередную брошенную Володькой девицу прыгать с девятиэтажки, завершив переговорный процесс ошеломляющим для собеседницы заявлением, что она, Людмила, вовсе не сестрица коварного соблазнителя, а напротив, законная супруга. Соблазненная бедняжка тогда с перепугу бросила трубку и больше не звонила. Но прыгнуть – не прыгнула, городок небольшой, в местных новостях сказали бы.
А дядя Коля, несмотря на отсутствие какого бы то ни было образования и репутацию опасного и непредсказуемого человека, со своим звериным чутьем сделал верные выводы самостоятельно. Задал как-то пару наводящих вопросов… Она упрямо отнекивалась, да против упрямства дяди Коли ее собственное упрямство не выстояло. Никаких мер он не принял, пожалел ее. Вот тебе и непредсказуемый. Оба они, дядя Коля и Ираида, Людмилиного мужа недолюбливали, но в дела семейные не влезали.
Людмила думала свои привычные думы, а сама возилась в зимнем саду, забивая ногти землей, до тех пор, пока не поняла, что ее что-то смущает. Что-то было не так, непривычно, странно… Не то чтобы неприятно, скорее – наоборот, но что именно – это Людмила поняла не сразу. Потом догадалась: запах! Ошеломляющий запах доносился до зимнего сада аж с первого этажа, с кухни. Что-то там девчонка наколдовала жутко аппетитное: пахло мясом, томатом, кажется, чесноком, перцем, паприкой… Еще чем-то вкусным. Но что именно приготовила Наташка – этого Людмила угадать не могла.
Она торопливо вымыла руки над раковиной, огороженной в уголке зимнего сада, и отправилась с инспекцией на кухню. Наташка мыла посуду и напевала в стиле регги, но без слов. Плита была пуста и идеально чиста. Людмила остановилась на пороге, пытаясь сообразить, откуда доносится аромат, не сообразила и сдалась:
– Пахнет потрясающе. Только не пойму, где еда.
Наташка оглянулась, заулыбалась навстречу ей, весело сказала:
– Где ж ей быть, в духовке. Я тут не нашла, как газ включить, и вас тоже не нашла, покричала, покричала… А в духовке газ загорелся, ну я и решила плов там делать. Это ничего?
Последние слова она произнесла неуверенно, почти испуганно, и Людмила торопливо ответила:
– Почему же ничего? Очень даже чего! Судя по запаху, просто фантастика. А чего ты туда насовала? Вроде для плова баранина нужна, а ее в холодильнике не было, и айвы тоже не было, и барбариса, а что в плов можно болгарский перец запихать, я вообще в первый раз в жизни слышу. Вернее, чую. Носом.
– Ой, вы болгарский перец не любите, – огорчилась Наташка. – А я и не спросила…
– Обожаю болгарский перец, честное слово, – твердо сказала Людмила.
Экскурсию по дому снова отложили – вот-вот должны были съехаться домашние. Алена, Володькина сестра, наверняка на ужин останется, хотя бы из чистого любопытства. Решили в оставшееся время разобрать сегодняшние покупки, принарядить Наташку к первому ужину. Первому во всех смыслах – и в этом доме, и приготовленному ее руками.
Глава 4
– Бросай, кушать пора, – позвала Людмила.
Но та сказала про пять минуточек еще, и Людмила вышла во двор. Масштабы снегоуборочных работ поражали: казалось, здесь не одна девочка трудилась, а целый взвод солдат. Людмила, зябко обнимая себя за плечи, с удивлением оглядывалась. Понятно, почему Наташка такая худенькая. Если вот так привыкла работать – так это какая же трата калорий? А она еще и на голодный желудок…
– Тебе как следует поесть надо, – озабоченно сказала Людмила. – Ты чем обычно завтракаешь?
– Какая разница? – искренне удивилась Наташка. – Чай, бутерброд. Наверное. Можно просто чай с хлебом.
Людмила жалостливо качнула головой и принялась перечислять все возможные варианты хорошего завтрака. Наташка, не прерывая работы, с удовольствием слушала, ахала, удивлялась, выражала недоверие и смеялась. Через пять минут она отбросила с заметно расширившейся дорожки последнюю лопату снега и охотно пошла в дом за Людмилой – совмещать завтрак с изучением кухонного пространства и его возможностей.
Но Людмила сказала, что завтрак – это святое, а изучение пространства подождет.
Людмила торопилась в город. Это только кажется, что пустяк – двадцать минут туда и столько же обратно. Дел выше крыши, и начинать надо с парикмахерской. Только вот как бы поделикатнее сказать Наташке, что у нее на голове воронье гнездо из жутко неудачной «химии» и провалившегося эксперимента с покраской в альбиноса. Корни своих волос уже показались, пепельно-блондинистые, очень необычный и приятный оттенок. Чуть-чуть в зеленое, серо-зеленое. Хотя, может, это освещение шутки шутит? Зачем, интересно, она волосы жгла, какого эффекта пыталась добиться?
Потом надо купить обувь – домашнюю, уличную и что-нибудь простенькое и элегантное на все случаи жизни. Одежда, белье… Что же ей все-таки наврать, чтобы не отказалась?
Наташка о Людмилиных планах, конечно, не подозревала, она интересовалась хозяйственными вопросами: где какие продукты стоят, как плита работает, сложная ли штука посудомоечная машина, всю посуду можно брать, или есть каждодневная и парадная, сколько раз отмораживать холодильник, у них с мамкой прямо беда, два раза в месяц приходилось, потому что старый совсем…
Позавтракала она быстро. Людмила усмехнулась про себя: правду говорят, кто как работает, тот так и ест. Сразу вымыла чашку, ложку и ножик, огляделась в поисках посудного полотенца. Людмила поторопила: все, хватит, а то ничего не успеем, одевайся, поехали, под глазами припудри слегка… Наташка охнула: вспомнила про синяки. Что о ней хозяин с утра подумал? Ужас! Но зеркало слегка утешило ее – клеймо ее прошлой, закончившейся жизни пожелтело, стало совсем светлым. Все как на собаке заживает, с гордостью подумала она. И правда, под пудрой совсем ничего не заметно.
С автовокзала сразу отправились на другой конец города, Людмила сказала, что им обеим нужно привести себя в порядок. С Наташкиной точки зрения хозяйка была в полном порядке. Но если надо, так надо. В парикмахерской Наташка ни разу не была. Никогда в жизни. Вот такой получился пробел в образовании. В детстве ее стригла мать, до больницы – той самой больницы – у нее отросла было коса – коротенькая, но толстая и пушистая, из которой в целях удобства санитарка в первый же день соорудила примитивное укороченное каре. Хорошо, что хоть наголо не обрила…
Поддерживала этот нехитрый имидж Наташка самостоятельно, а перед самым Новым годом Лизка, веселая пьяница и по совместительству добрая душа, сделала ей «химию» у себя на кухне. Наташка подозревала, что в рамках эксперимента, для тренировки. Получился кошмар, не укладывающийся ни в какие рамки, причем как в прямом, так и в переносном смысле. Лизка пробовала исправить положение, перекрасив Наташку в платиновую блондинку, после чего волосы больше всего стали похожи на старомодную мочалку из тонкой лески.
Перед Новым годом бедной Наташке мучительно хотелось избавиться от этого кошмара самыми радикальными мерами. Например, сбрить эту мочалку наголо. Но она не рискнула. И Лизка обидится, и Маратик прибьет. Так и ходила как одуванчик.
Сейчас ее волновали два вопроса: первый – возможно ли вообще соорудить на ее голове хоть что-нибудь приличное; и второй – если можно, то сколько это будет стоить. У нее осталось три сотни с какими-то копейками.
Мастерица повернула Наташкино кресло спинкой к зеркалу. Виновато улыбаясь Людмиле, резво защелкала ножницами. Волосы падали на пол, как хлопья грязноватой мыльной пены. Наташка обреченно закрыла глаза.
– А и ничего, Людмила Александровна. На мальчика похожа, но цвет и фактура вполне человеческие, – удивленно сказала парикмахерша минут через двадцать. Она развернула кресло к зеркалу, и Наташка, не дыша, открыла глаза. Да уж, одно слово – мастер. Из зеркала ей неуверенно улыбался светловолосый и сероглазый подросток неопределенного пола. Симпатичный. Только с косым шрамом на подбородке.
Дальнейшее Наташка воспринимала смутно, как яркий, красочный сон, не имеющий никакого отношения к жизни. К ее жизни. Они садились в транспорт, куда-то приезжали, что-то мерили… Вернее, мерила одна Наташка, а Людмила только кивала или качала головой. Наташка не узнавала себя в зеркале, терялась, даже, можно сказать, слегка пугалась и поэтому не задавала никаких вопросов. А Людмила ничего не объясняла, но выглядела очень довольной.
Наташка все думала: что же в ней так разительно изменилось за одно, пусть и очень длинное, утро? Почему ее отражение в зеркалах и в витринах магазинов кажется ей чужим? Неужели дело в короткой стрижке?
Людмила тоже смотрела на Наташку с радостным удивлением. Стрижка, конечно, очень изменила внешность, очень… Но дело было в другом. Дело было в том, что исчез затравленный звереныш. Перепуганный, зависимый, готовый в любой момент либо бежать, либо, виляя хвостом, ползти к источнику опасности, как щенок, которого хозяин только что наказал, но зовет опять. На месте запуганного существа сейчас была совсем юная девушка, почти ребенок. Удивленная, растерянная и… радостная.
Только бы не спугнуть, подумала Людмила. Вчерашняя Наташка вызывала жалость и острое желание помочь, спасти. Сегодняшняя была как чистый лист. И следовало воздержаться от искушения заполнить его своим опытом, своей правдой. Она сейчас как экзотическое растение из зимнего сада, которое легко погубить излишней заботой. Надо просто создать благоприятные условия для роста. В данном случае – обыкновенное человеческое участие, ненавязчивое приятельство будет куда уместнее роли Пигмалиона.
Только на обратном пути Наташка спохватилась: за все платила Людмила. Парикмахерская, увесистые пакеты в руках у обеих. Это же сумасшедшие деньги! Как она будет рассчитываться с хозяйкой? Спросить было страшно. Людмила тоже молчала, но ее молчание было совсем другим. Молчание человека, который на совесть выполнил сложную задачу и доволен результатом. Молчание глубокого морального удовлетворения.
– Людмила, сколько вы денег-то на меня потратили? – все-таки отважилась спросить Наташка.
– Ты же раньше на такой работе не работала, вот и не знаешь просто… Твой имидж, ну, внешний вид, грубо говоря, – это моя забота. Согласись, что эта стрижка тебе больше идет. А если не нравится, то кто тебе запрещает попозже придумать себе другую? – Людмила противоречила сама себе, но ее несло, лишь бы замять этот разговор про деньги. – Ты проголодалась? Я, например, ужасно после магазинов устаю, слона съесть готова.
Наташка не устала. И есть совсем не хотела. Слишком много впечатлений, она была просто переполнена новыми впечатлениями. А еще в работу вникать надо, а то помощница называется: вчера спать завалилась, ничего сделать не успела, сегодня половину дня красоту наводила. И тоже сделать ничего не успела, даже не огляделась как следует. Больше всего ее интересовал зимний сад. Жалко, если одно название, если недавно все посадили и ничего еще не выросло…
Во время обеда из сооруженных наспех бутербродов со сливочным маслом и красной рыбой они завели разговор о кулинарии. Опасения Людмилы насчет способностей, а главное, познаний Наташки в этой области оказались напрасными. По крайней мере, говорить она на эту тему могла, и звучало все вполне грамотно. Деревенская, по собственному признанию, девчонка щеголяла терминами из итальянской и восточной кухни. Правда, иногда путала ударения в словах. Было понятно, что предмет ей знаком, но вот названий она никогда не слышала, а только читала.
Впрочем, среди Людмилиных знакомых попадались незаурядные теоретики, в ста процентах случаев портившие любой набор продуктов до состояния полнейшей несъедобности. Например, свекровь. Вместо плова у нее всегда получалась каша-размазня, жюльены в ее исполнении напоминали клейстер, а обычная окрошка годилась только для помойного ведра. При таких постоянных результатах дама пребывала в уверенности, что она кулинарный гений. Так что знание специфической лексики не освобождает от ответственности. Людмила решила предоставить своей помощнице карт-бланш.
Пусть готовит, что считает нужным, что лучше всего у нее получается. В конце концов, гостей сегодня не ожидается, да и времени достаточно, в случае фатальной неудачи можно самой включиться в приготовление ужина. Но контролировать Наташку она не стала, ушла возиться в зимний сад. Там ей лучше всего думалось.
Подумать было о чем. Вот она приютила – если верить Ираиде, просто-напросто спасла – одинокую девочку. А между прочим, дома-то не все гладко, и появление Наташки ситуацию может только обострить.
Во-первых, муж… Володьку она знала с детства. Они учились в одной школе, только он на год старше, жили в соседних домах с общим двором. И на лето она переставала быть для него малявкой, становилась полноправным участником шайки малолетних индейцев, ниндзя и других ковбоев. Конкретный фасон их банды напрямую зависел от того, какие книги читал или какой фильм посмотрел Володька, неизменный лидер, заводила и вождь. Лет до тринадцати расклад не менялся: в школе он не обращал на нее внимания, во дворе она была необходима, как единственная возможная радистка Кэт, принцесса Пакохонтес, незаменимая подруга Индианы Джонса. В какой-то неуловимый момент все изменилось. Это теперь Людмила понимала, что пубертатный период, в котором их компания подзадержалась, для Володьки пролетел гораздо быстрее. Пока все они азартно поливались водой на Ивана Купалу и строгали кухонными ножами самодельные луки и стрелы, его уже вовсю стали интересовать барышни. Когда ему стукнуло четырнадцать, его барышням в основном было по семнадцать. Опять же внешность: Володька даже в четырнадцать выглядел как молодой человек, перспективный для романа.
В ней он разглядел достойный усилий объект, когда она перешла в одиннадцатый класс. К этому времени консервативность ее семейства уже наложила на ее образ мыслей свой отпечаток. Если в тринадцать перемазанное чучело с синяками на коленках волновало родителей только тогда, когда дело касалось учебы, то к моменту, когда ей захотелось красить губы, предки всерьез озадачились ее нравственностью. Опасения были более чем напрасными: девочка, воспитанная на классической литературе, и подумать не могла о пресловутом поцелуе без любви. Володька вился вокруг нее ужом, она сдержанно принимала его уже умелые ухаживания, но сама страстью не пылала. Этот очевидный факт доводил кавалера до исступления. Как же так – все остальные прямо падают в его объятия, как перезрелые груши, а эта искренне не понимает, чего он от нее добивается. Соблазнить бывшую подругу по детским играм удалось благодаря исключительно трагедии ухода в армию. В далекий край товарищ улетает…
Надо отдать ему должное, в предармейский сексуальный марафон он вложил душу. И партнерша была, с одной стороны, прелестная, с другой – неискушенная, и предстоящее воздержание подогревало. Он был романтичен до смешного, а собственно говоря, что еще нужно девушке для того, чтобы ощутить невообразимо острое чувство первой любви? На вокзале Людмила рыдала, клялась и махала рукой до тех пор, пока поезд не скрылся. Не на горизонте, а так, за близким изгибом железнодорожного пути. Она пришла домой и сразу начала писать свое первое письмо любимому в армию…
В армии Володька не задержался, комиссовали. Труднопроизносимый диагноз, как много позже догадалась Людмила, обеспечил сыночку любящий родитель, сделав неожиданный подарок в особо крупных размерах городскому военкому. В принципе мог бы и раньше, но «косить» от службы Иван Алексеевич считал делом чуть ли не антигосударственным, а уж неприличным – в любом случае. В результате и волки наелись – в смысле общественное мнение сложилось правильное, – и агнец не подвергся всем тяготам и опасностям армейской службы.
Трехмесячное пребывание «в сапогах», бесконечные разговоры в казарме о том, как далекая любимая ждет, побудили Володьку к поступку, на который он, будучи в здравом уме и соответствующей памяти, не решился бы. А тут еще родители подлили масла в огонь: давай, мол, сыночек, женись, а то мы с Александром Михайловичем бизнес слить решили, распишетесь с Людкой, детей нарожаете, все вам достанется, все в семью.
Людмила, тогда просто оглушенная вынужденной разлукой, за три месяца успела влюбиться по уши. Может, если бы прошло побольше времени, она и переключилась бы на что-нибудь другое. Ведь она только что поступила на филфак, появились новые подруги, знакомые, занятия, интересы…
Но, видно, судьба: их с Володькой пригнали в ЗАГС как баранов, шумно отгуляли свадьбу, объявили просто потрясающе красивой парой и оставили строить семейную жизнь. В статусе жениха и невесты они с Володькой пробыли ровно две недели, причем все это время приготовления к торжеству шли столь бурно, что никто из них собственного мнения выразить не успел. Впрочем, их мнение никого и не интересовало. Не сопротивляются решению семей? Вот и хорошо, значит – согласны.
Дальше крепкого фундамента, предоставленного родителями, – не новая, но вполне приличная машина, изготовленная трудолюбивыми французами, двухкомнатная квартира, солидная должность в совместном семейном бизнесе, зарплата, неоправданно высокая для такого молодого человека… – так вот, дальше всего этого дело не пошло. Вернее, пошло, но не так, как хотелось бы.
Людмила училась, ждала Андрюшку, забеременев чуть ли не в первую брачную ночь, и всем сердцем любила мужа. А муж начал свое триумфальное восхождение на донжуанский олимп. Сначала она подозревала, молчала и мучилась, потом начала находить доказательства, но какие-то неубедительные. То подозрительно не рыжий волосок на воротнике пиджака, то посторонний, отвратительно-сладкий запах духов от Володькиного шарфа, то не менее подозрительный телефонный звонок около полуночи, и муж уходит разговаривать в другую комнату. Паранойя на фоне беременности, думала она вечером, а утром, когда он уходил, была готова, наплевав на скверное самочувствие, на свои опухшие ноги, красться за ним по городу, куда бы он ни шел. Она так и не проследила за ним ни разу – гордость, отвращение, бесполезная, вбитая с детства порядочность, которая только портила ей жизнь. Конечно, свои нерадостные догадки Людмила ни с кем не обсуждала. Ну, почти ни с кем. Даже имей она неопровержимые доказательства его бесконечных приключений, что бы изменилось? Она любила его, а он под градом упреков мог бы и уйти. Что на самом деле не мог – она не знала: оказывается, только их брак был гарантом совместного семейного бизнеса. Теперь, прожив с ним без малого десять лет, знала. И что толку? Ее первая и единственная любовь никуда не делась.
Даже сейчас, к тридцати годам, Володькины вкусы не изменились – ее муж был неуправляемым кобелем, кобелем самого распоследнего пошиба. Окрутить какую-нибудь юную дурочку, чуть ли не вдвое моложе себя – для него это было что-то вроде спорта. Сценарий не менялся: красавец мужчина, бездна обаяния, ни секунды, чтобы опомниться… Потом несчастные барышни обрывали телефон, засыпали ветреного кавалера эсэмэсками, подкарауливали на улице…
Некоторые, особо несчастные, ухитрялись даже Людмиле жаловаться, принимая ее то ли за сестру, то ли за матушку прекрасного принца. Обида на беспутного мужа с годами перестала быть пронзительно острой, но у такого образа жизни могли быть последствия, и Людмила это прекрасно понимала. Он мог притащить домой какую-нибудь заразную гадость. В возможных гадостях она совершенно не разбиралась и боялась даже не за себя, а за сына. Среди его дюймовочек могла попасться барракуда, и тогда он просто бросил бы их с Андрюшкой, ушел бы к молодой, наплевав на все. А что, таких случаев – миллион.
В конце концов, физиологию еще никто не отменял – какая-нибудь из его многочисленных пассий могла забеременеть. И что тогда? Жизнь на две семьи? Невыносимо. Аборт? Учитывая возраст его избранниц, невозможно. Взять на себя ответственность за чью-то искалеченную судьбу? Своих грехов вагон…
При всем при том он был неплохим мужем: практически не пил, не бил, принимал участие в Андрюшкиной жизни, деньгами семью обеспечивал, не попадался, как в юности, на мелочах… Не считая, конечно, выходок самих девиц. Сам Володька свои похождения нигде не афишировал.
Собственно, в курсе ситуации на сегодняшний день были двое. Ираиде плачь Ярославны Людмила как-то закатила сама после того, как в течение двух часов отговаривала очередную брошенную Володькой девицу прыгать с девятиэтажки, завершив переговорный процесс ошеломляющим для собеседницы заявлением, что она, Людмила, вовсе не сестрица коварного соблазнителя, а напротив, законная супруга. Соблазненная бедняжка тогда с перепугу бросила трубку и больше не звонила. Но прыгнуть – не прыгнула, городок небольшой, в местных новостях сказали бы.
А дядя Коля, несмотря на отсутствие какого бы то ни было образования и репутацию опасного и непредсказуемого человека, со своим звериным чутьем сделал верные выводы самостоятельно. Задал как-то пару наводящих вопросов… Она упрямо отнекивалась, да против упрямства дяди Коли ее собственное упрямство не выстояло. Никаких мер он не принял, пожалел ее. Вот тебе и непредсказуемый. Оба они, дядя Коля и Ираида, Людмилиного мужа недолюбливали, но в дела семейные не влезали.
Людмила думала свои привычные думы, а сама возилась в зимнем саду, забивая ногти землей, до тех пор, пока не поняла, что ее что-то смущает. Что-то было не так, непривычно, странно… Не то чтобы неприятно, скорее – наоборот, но что именно – это Людмила поняла не сразу. Потом догадалась: запах! Ошеломляющий запах доносился до зимнего сада аж с первого этажа, с кухни. Что-то там девчонка наколдовала жутко аппетитное: пахло мясом, томатом, кажется, чесноком, перцем, паприкой… Еще чем-то вкусным. Но что именно приготовила Наташка – этого Людмила угадать не могла.
Она торопливо вымыла руки над раковиной, огороженной в уголке зимнего сада, и отправилась с инспекцией на кухню. Наташка мыла посуду и напевала в стиле регги, но без слов. Плита была пуста и идеально чиста. Людмила остановилась на пороге, пытаясь сообразить, откуда доносится аромат, не сообразила и сдалась:
– Пахнет потрясающе. Только не пойму, где еда.
Наташка оглянулась, заулыбалась навстречу ей, весело сказала:
– Где ж ей быть, в духовке. Я тут не нашла, как газ включить, и вас тоже не нашла, покричала, покричала… А в духовке газ загорелся, ну я и решила плов там делать. Это ничего?
Последние слова она произнесла неуверенно, почти испуганно, и Людмила торопливо ответила:
– Почему же ничего? Очень даже чего! Судя по запаху, просто фантастика. А чего ты туда насовала? Вроде для плова баранина нужна, а ее в холодильнике не было, и айвы тоже не было, и барбариса, а что в плов можно болгарский перец запихать, я вообще в первый раз в жизни слышу. Вернее, чую. Носом.
– Ой, вы болгарский перец не любите, – огорчилась Наташка. – А я и не спросила…
– Обожаю болгарский перец, честное слово, – твердо сказала Людмила.
Экскурсию по дому снова отложили – вот-вот должны были съехаться домашние. Алена, Володькина сестра, наверняка на ужин останется, хотя бы из чистого любопытства. Решили в оставшееся время разобрать сегодняшние покупки, принарядить Наташку к первому ужину. Первому во всех смыслах – и в этом доме, и приготовленному ее руками.
Глава 4
Глядя на переодевшуюся Наташку, Людмила не могла отделаться от мысли, что все-таки, пусть неосознанно, играет в Пигмалиона, создателя и творителя. Светлые, но специфического, немаркого оттенка слаксы и коричневато-зеленая тишотка, чуть в талию, напоминали ее собственное одеяние для домашнего обихода. Волосы у Людмилы были куда длиннее и рыжее, да, пожалуй, бюст побольше. На этом радикальные различия между двумя женщинами, отражающимися в большом зеркале, заканчивались. При определенной доле воображения их можно было принять за двух сестер, старшую и младшую. Хотя то мальчишеское, что рассмотрела Людмила еще в парикмахерской, никуда не делось. Подросток-унисекс. Украшение ей подарить какое-нибудь, что ли? Восьмое марта скоро, а то мальчишка мальчишкой.
А Наташка млела: никогда в жизни она не чувствовала себя такой элегантной, утонченной, почти аристократичной. Прощай навсегда вытертые джинсы и растянутая «лапша» из секонд-хенда. И что бы там Людмила ни говорила про свою ответственность за внешний вид домработницы, деньги за это великолепие Наташка обязательно отдаст. В лепешку расшибется, а отдаст.
Из этих размышлений их выдернула трель дверного звонка – приехали Алена и Андрюшка. Компанию им составил, к удивлению Людмилы, Владимир. На помощницу по хозяйству явился полюбоваться, отложил ежевечернюю прогулку по злачным местам, – сделала вывод она. На стол они накрывали сегодня вместе, Наташка пока не знала, что где искать. Людмиле и мысль в голову не приходила ужинать отдельно от домработницы. Хотя бы потому, что столовая и кухня были единым пространством. А вот Алена с трудом скрывала недовольство. В доме их с Володькой родителей прислуга традиционно принимала пищу «за печкой». То есть, конечно, никакой печки в доме Сокольских не было, а был отдельный маленький стол, за которым и ела Марина после того, как хозяева вставали из-за стола и вымытая ею посуда занимала свое место на полках.
Из духового шкафа был извлечен глубокий противень с тем, что Наташка назвала пловом. Людмила вдруг испугалась, что Наташка брякнет что-нибудь деревенское, в духе «угощайтеся, гости дорогие», но та раскладывала еду по тарелкам молча, опасливо поглядывала из-под длинных светлых ресниц на незнакомых людей и чуть-чуть улыбалась. Улыбалась осторожно, как бы пробуя, видимо, не зная, положено ей по статусу улыбаться или нет.
Андрюшка – единственный человек за столом, который не испытывал неловкости. Он с удовольствием ел и с удовольствием смотрел на Наташку. Людмила сильно удивилась бы, если бы узнала, что у ее сына свой, чисто шкурный интерес: интуиция подсказывала ему, что Наташа как бы не совсем взрослая. Вернее, так: она не будет говорить ему «подожди, я занята» или «отстань, я не хочу играть в снежки, мы будем мокрые и простудимся». Он сразу понял: она своя. Понял то, о чем его родителям только предстояло узнать.
Владимир маялся. Это было втройне глупо, но поделать с собой и со своим настроением он ничего не мог. Теперь придется привыкать к присутствию постороннего человека. Постоянному присутствию. Это же теперь из ванной с голой… ну, в общем, в одном полотенце не выйдешь… Наличие прислуги в родительском доме его абсолютно не беспокоило – Марине стукнуло пятьдесят, двадцать пять из которых она провела в семье Сокольских. Марина была как любимое кресло – удобная и привычная. Именно кресло. Несколько облезлое, но уютное. Безмолвное. Ее присутствие в доме, в жизни семьи, совершенно никого не интересовало вне контекста ее прямых обязанностей. О ней вспоминали только тогда, когда что-нибудь было не так. За двадцать пять лет целых два раза: когда она загремела в больницу с острым аппендицитом и когда уехала на неделю в свою родную деревню хоронить мать. Наследники все никак не могли разобраться между собой, время шло, Марина звонила каждый день, извинялась, но все не ехала и не ехала. Помнится, отец, безмерно уставший от мгновенно развалившегося быта, не стал дожидаться ее самостоятельного возвращения. Сел в машину, поехал за ней, в момент решил казавшиеся неразрешимыми проблемы с наследством и документами и привез обратно. Владимир искренне считал, что хорошая прислуга – это такая прислуга, которой не видно и не слышно.
Эта девочка, похожая на мальчишку, была как прибор, который ненамеренно, но неизбежно искажает картину школьного опыта на уроке физики. Она ему не то чтобы мешала… Он просто не мог перестать обращать на нее внимание. Не мог – и злился на себя за это. Некрасивая, совсем некрасивая, убеждал себя Владимир. Никаких бабских достоинств. Ноги длинные, талия есть. И все. А бюст где? Ресницы белые какие-то… Ну, ладно, не белые, все равно невразумительные. Он привык к другим женщинам – большеглазым, длинноволосым, ярким, раскованным. Женщинам, ежесекундно готовым к флирту, к роману, готовым бросить все и махнуть на Канары. На Канары он своих пассий не приглашал, но эту готовность бросить, плюнуть и махнуть ценил. А эта – ни рыба, ни мясо, и одевается так же, как Людка. Ему и в голову не приходило, что имидж новой домработницы – дело рук его жены от начала и до конца. Людка небось специально такую выбирала, ни черта не мисс Северный район. Но эта ее полуулыбка…
А Наташка млела: никогда в жизни она не чувствовала себя такой элегантной, утонченной, почти аристократичной. Прощай навсегда вытертые джинсы и растянутая «лапша» из секонд-хенда. И что бы там Людмила ни говорила про свою ответственность за внешний вид домработницы, деньги за это великолепие Наташка обязательно отдаст. В лепешку расшибется, а отдаст.
Из этих размышлений их выдернула трель дверного звонка – приехали Алена и Андрюшка. Компанию им составил, к удивлению Людмилы, Владимир. На помощницу по хозяйству явился полюбоваться, отложил ежевечернюю прогулку по злачным местам, – сделала вывод она. На стол они накрывали сегодня вместе, Наташка пока не знала, что где искать. Людмиле и мысль в голову не приходила ужинать отдельно от домработницы. Хотя бы потому, что столовая и кухня были единым пространством. А вот Алена с трудом скрывала недовольство. В доме их с Володькой родителей прислуга традиционно принимала пищу «за печкой». То есть, конечно, никакой печки в доме Сокольских не было, а был отдельный маленький стол, за которым и ела Марина после того, как хозяева вставали из-за стола и вымытая ею посуда занимала свое место на полках.
Из духового шкафа был извлечен глубокий противень с тем, что Наташка назвала пловом. Людмила вдруг испугалась, что Наташка брякнет что-нибудь деревенское, в духе «угощайтеся, гости дорогие», но та раскладывала еду по тарелкам молча, опасливо поглядывала из-под длинных светлых ресниц на незнакомых людей и чуть-чуть улыбалась. Улыбалась осторожно, как бы пробуя, видимо, не зная, положено ей по статусу улыбаться или нет.
Андрюшка – единственный человек за столом, который не испытывал неловкости. Он с удовольствием ел и с удовольствием смотрел на Наташку. Людмила сильно удивилась бы, если бы узнала, что у ее сына свой, чисто шкурный интерес: интуиция подсказывала ему, что Наташа как бы не совсем взрослая. Вернее, так: она не будет говорить ему «подожди, я занята» или «отстань, я не хочу играть в снежки, мы будем мокрые и простудимся». Он сразу понял: она своя. Понял то, о чем его родителям только предстояло узнать.
Владимир маялся. Это было втройне глупо, но поделать с собой и со своим настроением он ничего не мог. Теперь придется привыкать к присутствию постороннего человека. Постоянному присутствию. Это же теперь из ванной с голой… ну, в общем, в одном полотенце не выйдешь… Наличие прислуги в родительском доме его абсолютно не беспокоило – Марине стукнуло пятьдесят, двадцать пять из которых она провела в семье Сокольских. Марина была как любимое кресло – удобная и привычная. Именно кресло. Несколько облезлое, но уютное. Безмолвное. Ее присутствие в доме, в жизни семьи, совершенно никого не интересовало вне контекста ее прямых обязанностей. О ней вспоминали только тогда, когда что-нибудь было не так. За двадцать пять лет целых два раза: когда она загремела в больницу с острым аппендицитом и когда уехала на неделю в свою родную деревню хоронить мать. Наследники все никак не могли разобраться между собой, время шло, Марина звонила каждый день, извинялась, но все не ехала и не ехала. Помнится, отец, безмерно уставший от мгновенно развалившегося быта, не стал дожидаться ее самостоятельного возвращения. Сел в машину, поехал за ней, в момент решил казавшиеся неразрешимыми проблемы с наследством и документами и привез обратно. Владимир искренне считал, что хорошая прислуга – это такая прислуга, которой не видно и не слышно.
Эта девочка, похожая на мальчишку, была как прибор, который ненамеренно, но неизбежно искажает картину школьного опыта на уроке физики. Она ему не то чтобы мешала… Он просто не мог перестать обращать на нее внимание. Не мог – и злился на себя за это. Некрасивая, совсем некрасивая, убеждал себя Владимир. Никаких бабских достоинств. Ноги длинные, талия есть. И все. А бюст где? Ресницы белые какие-то… Ну, ладно, не белые, все равно невразумительные. Он привык к другим женщинам – большеглазым, длинноволосым, ярким, раскованным. Женщинам, ежесекундно готовым к флирту, к роману, готовым бросить все и махнуть на Канары. На Канары он своих пассий не приглашал, но эту готовность бросить, плюнуть и махнуть ценил. А эта – ни рыба, ни мясо, и одевается так же, как Людка. Ему и в голову не приходило, что имидж новой домработницы – дело рук его жены от начала и до конца. Людка небось специально такую выбирала, ни черта не мисс Северный район. Но эта ее полуулыбка…