Страница:
После завтрака Петр обычно опять сидел у окна и смотрел на озеро, потом шел в завозню, пересчитывал мешки с галантереей, будто до сих пор не знал, сколько их, и снова до вечера сидел у окна.
– Чего торчишь у окна какую неделю? – спросил, не вытерпев, Григорий. – Будто озеро караулишь… Никто не украдет его.
– Э-э… – безнадежно махнул рукой Петр и поплелся, как обычно, в завозню.
Григорий оделся и вышел следом. Отец стоял возле мешков.
Не поворачиваясь, отец ткнул костылем в мешки, промолвил жалобно:
– Кровь тут наша…
Но, сразу же поняв, что сказал не то, что следовало, заорал, не давая Григорию опомниться:
– Вот и сторожу озеро, жду, когда замерзнет. В город-то летом не доберешься. А там поди эх! Каждая пуговица по рублю!
Старик сел на мешок и заплакал:
– В кого ты, дурак пустоголовый, уродился… В матку, не иначе. Та, дура тонкобрюхая, тележного скрипу боялась. А Гордей да Лопатин, поди, не побоялись, поди, в городе направо-налево торгуют, деньги обеими руками гребут. Куда, думаешь, товары-то с лавки они увезли? Вот… А мы… Эх…
– Расквасился, – поморщился Григорий. – Подмерзнет озеро – съезжу с твоими пуговицами в город, посмотрю, что там… Не ной только.
– Да ить мои разве они, Гришенька? Твои ить, твои…
С этого дня Петр стал подниматься утрами еще раньше. Сидя у окна, чуть ли не проклинал бога:
– Прости ты меня, господи… Что это за зима ноне? Тьфу! Снегу навалило, да черви в нем от тепла.
Наконец озеро стало подмерзать. «Еще немного, еще с недельку, и…» – думал с нетерпением Петр Бородин.
Но в это время поползли слухи о колчаковщине.
3
4
5
– Чего торчишь у окна какую неделю? – спросил, не вытерпев, Григорий. – Будто озеро караулишь… Никто не украдет его.
– Э-э… – безнадежно махнул рукой Петр и поплелся, как обычно, в завозню.
Григорий оделся и вышел следом. Отец стоял возле мешков.
Не поворачиваясь, отец ткнул костылем в мешки, промолвил жалобно:
– Кровь тут наша…
Но, сразу же поняв, что сказал не то, что следовало, заорал, не давая Григорию опомниться:
– Вот и сторожу озеро, жду, когда замерзнет. В город-то летом не доберешься. А там поди эх! Каждая пуговица по рублю!
Старик сел на мешок и заплакал:
– В кого ты, дурак пустоголовый, уродился… В матку, не иначе. Та, дура тонкобрюхая, тележного скрипу боялась. А Гордей да Лопатин, поди, не побоялись, поди, в городе направо-налево торгуют, деньги обеими руками гребут. Куда, думаешь, товары-то с лавки они увезли? Вот… А мы… Эх…
– Расквасился, – поморщился Григорий. – Подмерзнет озеро – съезжу с твоими пуговицами в город, посмотрю, что там… Не ной только.
– Да ить мои разве они, Гришенька? Твои ить, твои…
С этого дня Петр стал подниматься утрами еще раньше. Сидя у окна, чуть ли не проклинал бога:
– Прости ты меня, господи… Что это за зима ноне? Тьфу! Снегу навалило, да черви в нем от тепла.
Наконец озеро стало подмерзать. «Еще немного, еще с недельку, и…» – думал с нетерпением Петр Бородин.
Но в это время поползли слухи о колчаковщине.
3
Болтали всякое. Одни говорили, будто Сибирь отошла от России в отдельное государство и повсюду будут установлены царские порядки. Другие толковали, что Колчак идет как возмездие, сжигая все на своем пути, уничтожая правых и виноватых.
– Господи, за что всех убивать?
– Враки это. Чего им нас трогать! Кое-кого, ясное дело, кокнут… Андрюху вон, например, Веселова с друзьями.
– Их надо бы под корень… Без хлеба народ оставили.
– Ну, ты-то хлеб запрятал так, что не только Андрюха – сам теперь не найдешь…
– Под Советами пожили – попробуем под Колчаком…
Однако толком пока никто ничего не знал. Ночами на улицах Локтей было тихо. И в этой тишине было что-то зловещее.
Григорий, слушая такие разговоры, никак не мог понять, что к чему. «Если Андрюху… этот самый… то хорошо, – думал он. – А если всех, как болтают…» Что, к примеру, он, Григорий, сделал этому Колчаку?
– Гришенька… Может, того… – несмело заговорил однажды отец.
– Чего?
– Да подмерзло озеро…
– Иди ты… – отмахнулся Григорий, как от досадливой мухи. – Неизвестно, что теперь будет еще, а ты… с пуговицами. Вон правых и виноватых, говорят…
Петр упал на лавку, трясясь от душившей его бессильной злобы на сына.
– В матку и есть… Навязались на меня, чтоб вас… чтоб тебя бревном где-нибудь жулькнуло, как ее… С деньгами-то завсегда правый будешь…
– А-а, понес, – раздраженно бросил Григорий. – Да не трясись ты, как придурок.
Не в силах ничего сказать, Петр смотрел на сына так, что, казалось, сейчас произойдет чудо и Григорий вспыхнет огнем от этого взгляда.
Темные, неясные фигуры медленно приближались. Не зная, что делать, Дуняшка свернула к ближайшему дому и тотчас услышала:
– Стой! – И человек верхом на лошади стал быстро приближаться к ней.
Дуняшка сбросила с плеч коромысло и кинулась прочь. Забежала за угол ближайшего дома, прилипла спиной к стене, прижала руки к бешено колотящемуся в груди сердцу.
Всадник, подскакав к тому месту, где раскатились по дороге ведра, остановился в нерешительности, поджидая остальных. Вскоре Дуняшка услышала голоса:
– Оказывается, баба какая-то с водой шла, с перепугу и ведра бросила.
– Анна Туманова, должно. Ее домишко, – ответил один из подъехавших, и Дуняшка теперь ясно разобрала, что говорит Гордей Зеркалов.
– Ну, черт с ней. Айда дальше. Где, говоришь, дом Веселовых? – спросил незнакомый голос.
– Там… И Ракитин рядом живет. Не спугнуть бы. – Теперь говорил сын Зеркалова, Терентий. Дуняшка стояла ни живая ни мертвая.
Сбоку, всего в полуметре от нее, осветилось окно, и Анна Туманова, растрепанная, в одной рубашке, прижалась лбом к стеклу. Она услышала, очевидно, шум на улице и старалась рассмотреть, что за люди бродят у ее дома. Потом отошла, и в окне мелькнула мужская тень. И тотчас свет в комнате погас.
Когда всадники осторожно, стараясь не шуметь, отъехали, Дуняшка выглянула из-за угла и ближайшим, плохо укатанным переулком кинулась к дому Лопатина.
Бежать Дуняшке было трудно. Валенки болтались на ногах. И ей казалось, что она не бежит вовсе, а, задыхаясь, топчется на одном месте. А люди верхами на лошадях уже подъехали к их дому и, увидев, что там никого нет, поскакали к лопатинскому…
Не соображая, что делает, Дуняшка скинула полушубок. Пробежала еще шагов пятьдесят, ухватилась за чью-то изгородку и сбросила валенки. Сухой снег тотчас обжег голые ноги. Однако острую, режущую боль Дуняшка испытывала только какие-то секунды. Потом все прошло. Она бежала, не чувствуя ног, словно не касалась земли…
Взбежав на крыльцо лопатинского дома, застучала в дверь обоими кулаками, раскачиваясь, била в нее плечом, выкрикивала:
– Скорее, скорее… Андрей!
Когда дверь распахнулась, Дуняшка упала на чьи-то руки, прошептав:
– Гордей Зеркалов… и еще с ним… конные… сюда…
Тихон Ракитин захлопнул дверь. Когда закрывал, увидел, что во двор действительно въезжают люди. И в тот же момент раздался выстрел.
Пуля пробила дверь и ударилась в стену бревенчатого коридора, никого не задев, Ракитин взглянул на Веселова.
– Пошли через задний ход! – сказал Андрей. – Может, успеем еще, пока не окружили. Помоги жену вынести.
Дуняшка с обмороженными ногами лежала на полу, закрыв глаза. Андрей с помощью Ракитина взвалил ее себе на плечи. Они быстро прошли через все комнаты, выскочили на улицу с противоположной стороны и увидели, что полнеба освещает зарево.
Горела ли только избушка Веселовых или банда, возглавляемая Зеркаловым, подожгла заодно и домишко Ракитина – отсюда было не разобрать.
Через несколько минут Веселов и Ракитин постучались в двери Федота Артюхина.
– Господи, а я и то смотрю – зарево. Думаю… – зашептал было Федот, но Веселов перебил его:
– Вот пусть у вас Дуня побудет. Больше некуда…
– Ну-к что? И пусть, и пусть… Значит, я и подумал…
– В деревне бандиты… Айда с нами… от греха… – торопливо бросил Ракитин. И сейчас же взвизгнула жена Федота Артюхина:
– Куда еще! Хватит! И так довоевался, кровью харкает. – И, закрыв мужа не по-женски широкой спиной, со злостью глядела в лицо Ракитину.
– Так я говорю – Зеркалов… – морщась, повторил Ракитин.
– Мы ему плохого ничего не делали… А если с вами Федот хороводился по глупости – значит, задница чесалась, плетей просила… Вот и пусть всыплют…
Федот вытягивал шею из-за плеча жены, крутил головой, открывал и закрывал рот, но сказать ничего не решался.
Андрей растерянно бросил взгляд на Артюхину, оглянулся на Тихона и нагнулся к Дуняшке, намереваясь взять ее и вынести на улицу. Жена Федота, не трогаясь с места, не шевеля почти губами, проговорила:
– А ее не трогай. Пропадет с вами, с проклятыми, баба…
– Мы посмотрим, мы уж посмотрим за ней, – часто кивая головой, выдавил из себя наконец Федот. – А вообще-то я… надо бы, конечно, с вами…
– Сиди! – зыкнула на него жена, оборачиваясь.
Андрей Веселов еще помедлил в нерешительности. Ракитин осторожно тронул его за плечо.
– Ноги у нее поморожены, – бросил наконец Андрей Артюхиным, вслед за Ракитиным выскочил на улицу и побежал в сторону соснового бора.
– Господи, за что всех убивать?
– Враки это. Чего им нас трогать! Кое-кого, ясное дело, кокнут… Андрюху вон, например, Веселова с друзьями.
– Их надо бы под корень… Без хлеба народ оставили.
– Ну, ты-то хлеб запрятал так, что не только Андрюха – сам теперь не найдешь…
– Под Советами пожили – попробуем под Колчаком…
Однако толком пока никто ничего не знал. Ночами на улицах Локтей было тихо. И в этой тишине было что-то зловещее.
Григорий, слушая такие разговоры, никак не мог понять, что к чему. «Если Андрюху… этот самый… то хорошо, – думал он. – А если всех, как болтают…» Что, к примеру, он, Григорий, сделал этому Колчаку?
– Гришенька… Может, того… – несмело заговорил однажды отец.
– Чего?
– Да подмерзло озеро…
– Иди ты… – отмахнулся Григорий, как от досадливой мухи. – Неизвестно, что теперь будет еще, а ты… с пуговицами. Вон правых и виноватых, говорят…
Петр упал на лавку, трясясь от душившей его бессильной злобы на сына.
– В матку и есть… Навязались на меня, чтоб вас… чтоб тебя бревном где-нибудь жулькнуло, как ее… С деньгами-то завсегда правый будешь…
– А-а, понес, – раздраженно бросил Григорий. – Да не трясись ты, как придурок.
Не в силах ничего сказать, Петр смотрел на сына так, что, казалось, сейчас произойдет чудо и Григорий вспыхнет огнем от этого взгляда.
* * *
Однажды поздним вечером Дуняшка, надев на босу ногу старенькие, растоптанные валенки, накинув на плечи полушубок, побежала к озеру за водой. Когда шла обратно, с полными ведрами, замаячили впереди на дороге какие-то фигуры, фыркнула лошадь, проговорил чей-то голос. Показалось – Гордея Зеркалова. Недоброе предчувствие охватило ее. «А Андрей там, в лопатинском доме…» – метнулась в голове мысль.Темные, неясные фигуры медленно приближались. Не зная, что делать, Дуняшка свернула к ближайшему дому и тотчас услышала:
– Стой! – И человек верхом на лошади стал быстро приближаться к ней.
Дуняшка сбросила с плеч коромысло и кинулась прочь. Забежала за угол ближайшего дома, прилипла спиной к стене, прижала руки к бешено колотящемуся в груди сердцу.
Всадник, подскакав к тому месту, где раскатились по дороге ведра, остановился в нерешительности, поджидая остальных. Вскоре Дуняшка услышала голоса:
– Оказывается, баба какая-то с водой шла, с перепугу и ведра бросила.
– Анна Туманова, должно. Ее домишко, – ответил один из подъехавших, и Дуняшка теперь ясно разобрала, что говорит Гордей Зеркалов.
– Ну, черт с ней. Айда дальше. Где, говоришь, дом Веселовых? – спросил незнакомый голос.
– Там… И Ракитин рядом живет. Не спугнуть бы. – Теперь говорил сын Зеркалова, Терентий. Дуняшка стояла ни живая ни мертвая.
Сбоку, всего в полуметре от нее, осветилось окно, и Анна Туманова, растрепанная, в одной рубашке, прижалась лбом к стеклу. Она услышала, очевидно, шум на улице и старалась рассмотреть, что за люди бродят у ее дома. Потом отошла, и в окне мелькнула мужская тень. И тотчас свет в комнате погас.
Когда всадники осторожно, стараясь не шуметь, отъехали, Дуняшка выглянула из-за угла и ближайшим, плохо укатанным переулком кинулась к дому Лопатина.
Бежать Дуняшке было трудно. Валенки болтались на ногах. И ей казалось, что она не бежит вовсе, а, задыхаясь, топчется на одном месте. А люди верхами на лошадях уже подъехали к их дому и, увидев, что там никого нет, поскакали к лопатинскому…
Не соображая, что делает, Дуняшка скинула полушубок. Пробежала еще шагов пятьдесят, ухватилась за чью-то изгородку и сбросила валенки. Сухой снег тотчас обжег голые ноги. Однако острую, режущую боль Дуняшка испытывала только какие-то секунды. Потом все прошло. Она бежала, не чувствуя ног, словно не касалась земли…
Взбежав на крыльцо лопатинского дома, застучала в дверь обоими кулаками, раскачиваясь, била в нее плечом, выкрикивала:
– Скорее, скорее… Андрей!
Когда дверь распахнулась, Дуняшка упала на чьи-то руки, прошептав:
– Гордей Зеркалов… и еще с ним… конные… сюда…
Тихон Ракитин захлопнул дверь. Когда закрывал, увидел, что во двор действительно въезжают люди. И в тот же момент раздался выстрел.
Пуля пробила дверь и ударилась в стену бревенчатого коридора, никого не задев, Ракитин взглянул на Веселова.
– Пошли через задний ход! – сказал Андрей. – Может, успеем еще, пока не окружили. Помоги жену вынести.
Дуняшка с обмороженными ногами лежала на полу, закрыв глаза. Андрей с помощью Ракитина взвалил ее себе на плечи. Они быстро прошли через все комнаты, выскочили на улицу с противоположной стороны и увидели, что полнеба освещает зарево.
Горела ли только избушка Веселовых или банда, возглавляемая Зеркаловым, подожгла заодно и домишко Ракитина – отсюда было не разобрать.
Через несколько минут Веселов и Ракитин постучались в двери Федота Артюхина.
– Господи, а я и то смотрю – зарево. Думаю… – зашептал было Федот, но Веселов перебил его:
– Вот пусть у вас Дуня побудет. Больше некуда…
– Ну-к что? И пусть, и пусть… Значит, я и подумал…
– В деревне бандиты… Айда с нами… от греха… – торопливо бросил Ракитин. И сейчас же взвизгнула жена Федота Артюхина:
– Куда еще! Хватит! И так довоевался, кровью харкает. – И, закрыв мужа не по-женски широкой спиной, со злостью глядела в лицо Ракитину.
– Так я говорю – Зеркалов… – морщась, повторил Ракитин.
– Мы ему плохого ничего не делали… А если с вами Федот хороводился по глупости – значит, задница чесалась, плетей просила… Вот и пусть всыплют…
Федот вытягивал шею из-за плеча жены, крутил головой, открывал и закрывал рот, но сказать ничего не решался.
Андрей растерянно бросил взгляд на Артюхину, оглянулся на Тихона и нагнулся к Дуняшке, намереваясь взять ее и вынести на улицу. Жена Федота, не трогаясь с места, не шевеля почти губами, проговорила:
– А ее не трогай. Пропадет с вами, с проклятыми, баба…
– Мы посмотрим, мы уж посмотрим за ней, – часто кивая головой, выдавил из себя наконец Федот. – А вообще-то я… надо бы, конечно, с вами…
– Сиди! – зыкнула на него жена, оборачиваясь.
Андрей Веселов еще помедлил в нерешительности. Ракитин осторожно тронул его за плечо.
– Ноги у нее поморожены, – бросил наконец Андрей Артюхиным, вслед за Ракитиным выскочил на улицу и побежал в сторону соснового бора.
4
Карательный отряд колчаковцев, возглавляемый бывшим локтинским старостой Гордеем Зеркаловым, несколько дней рыскал по всему селу, шарил по домам, но Андрея Веселова и Тихона Ракитина нигде не было.
Федот Артюхин, который без возражений согласился взять к себе Дуняшку, теперь только понял, чем это ему грозит. Несколько раз на день он спрашивал у жены:
– Может, спрятать ее в подпол, а? Ведь найдут – убьют нас всех…
– А коли в подполе найдут? Тогда спросят – зачем прячете? А так еще, может, пронесет бог.
– Ну, ну, – бормотал Федот, однако успокаивался ненадолго.
– А может, и я… того… – то и дело начинал он, не смея взглянуть в глаза жене.
– Ну!
– Зря не пошел с Андреем? Все-таки устанавливал…
– Чего?
– А эту… власть.
– Дурак! Чего ты устанавливал? Ты языком трепал…
– Ну, все-таки… слово, сказывают, не воробей…
– Вобьют тебе его с обратного конца… Ничего, стерпишь… Зато не разинешь больше рта…
На второй день рано утром к ним зашли двое рослых колчаковцев.
– Чей дом?
– Мой. Артюхина Федота, – еле вымолвил Федот.
Обшарив глазами метавшуюся в жару на кровати Дуняшку, колчаковец полез в подпол. «Что я тебе говорила?» – сверкнула глазами жена. Федот только закивал головой.
– А это кто? – спросил другой колчаковец и указал плетью на Дуняшку.
У Федота зашлось сердце.
– Сестра моя, болеет, – ответила жена Федота. – Дура, напилась самогону, свалилась в снег и… вот смотри. Все ноги обморозила. – И открыла Дуняшкины ноги.
– Ладно. – Колчаковец махнул плетью. Увидев висевшую у двери потрепанную солдатскую шинель, повернул к Федоту свое заросшее рыжей щетиной лицо: – Ты, оглобля… воевал, что ли? Почему дома?
– Отпустили… из лазарета… – несмело ответил Федот.
– По ранению, что ль?
Федот молча и часто закивал головой.
– В язык, должно, – усмехнулся другой колчаковец. – Ишь говорить не может. Пойдем, Зеркалов разберется. Он тут всех знает.
Когда они ушли, Федор перекрестился.
– Господи! А коли в сам Гордей зашел? Ведь он в лицо Дуняшку-то помнит.
– Не каркай, – отрезала жена, и Федот умолк.
Терентий Зеркалов, размахивая наганом, носился вместе с колчаковцами по улицам, изымал у жителей муку, сало и другие продукты. И хотя никто не сопротивлялся поборам, молодой Зеркалов орал, угрожая наганом:
– Ну, чего глаза пучишь? Для нар-родной армии это, дурак!.. Понимать должен.
– Я понимаю, что же… При Советах у нас тоже брали, только по-хорошему, объясняли все…
– При Советах!! Я тебе покажу, сволочь, Советы…
В эти дни объявился в деревне и Лопатин. Где жил все это время, что делал – никто не знал. А теперь не торопясь похаживал по улицам, заворачивал почти в каждый дом.
– Этот вон самоваришко-то – мой, – ласково говорил он и записывал в тетрадь фамилии тех, у кого обнаружил свою вещь. Пряча тетрадь в карман, добавлял: – Придется отдать самоваришко-то. Поторопился Андрюха Веселов чужое добро раздаривать.
– Так мы что? – испуганно говорили хозяева. – Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?
– Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! – зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. – Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.
На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.
– Авдей Калугин! – выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.
Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:
– Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…
– Двадцать плетей за одеяло. И за ведра – по десять, – говорил Зеркалов, словно назначая цену.
Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…
– Марья Безрукова!..
– Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…
– Пятнадцать – за все!
Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:
– Это что же нас, словно беглых каторжников?
– Скорый суд у тебя, Гордей…
– По какому такому закону?
– Чего над людьми издеваетесь?
– Молча-ать!!
Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:
– Молчать, говорю!! – и, отдышавшись, захрипел: – А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!
– Советы, говорили же…
Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.
Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:
– Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…
Никто не вышел из толпы.
Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:
– Федот Артюхин, выйди…
– Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…
– Выйди, сволочь! – рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.
– Люди, может, и не стали бы грабить, – медленно произнес молодой Зеркалов. – А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!
Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.
– Так ведь я… – Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. – Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди – я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… – сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: – О-о-э!!
Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:
– Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…
Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа:
– А ты, дубина стоеросовая!.. Ведь говорила: доорательствуешь, паразит такой… – И обернулась к крыльцу, сверкнув заплатой на холщовой, не гнущейся на холоде юбке. – Господи! Да всыпьте вы ему десятков восемь… Это на пользу будет, может, ума прибавится…
– Пулю бы ему в зубы… – буркнул Терентий.
– Ладно, – тихо сказал сыну Зеркалов. – Для другого она нужнее будет, побереги. – И крикнул Федоту: – Иди сюда!..
Федот вскочил на колени, помедлил и, поняв, что никто не намеревается в него стрелять, подошел:
– Ты что же это?
– Гордей Кузьмич… я…
– Знаю тебя с пеленок, а то бы… Можешь искупить свою вину – записывайся добровольцем в народную армию. Будешь у меня адъютантом…
Артюхин растерянно оглянулся на жену, но она не слыхала, что сказал Зеркалов.
– У меня легкое… того, прострелено…
Терентий многозначительно потряс наганом перед носом Артюхина, и Федот тотчас торопливо закивал головой. Терентий опять скривил губы и плюнул ему под ноги.
Разговаривая с Артюхиным, Гордей Зеркалов сошел с крыльца. Теперь он поднялся обратно и заговорил, бросая слова в гущу народа, как увесистые булыжники:
– Перепороть бы всех не мешало, да ладно… Односельчане ведь мне вы. 3а явную и тайную поддержку Советской власти обкладываю дополнительно, так сказать… по мешку пшеницы с каждого дома… Свезти в кладовые Лопатина. Зерно пойдет на нужды народной армии… – А закончил свою речь так: – Расходитесь к чертовой матери! Но пшеница к завтрему чтоб была. Уклоняющихся расстреляем по закону военного времени.
Народ хлынул в переулки. Площадь перед домом Зеркалова опустела. Только Федот Артюхин топтался на снегу.
– Так ты взаправду, что ли, Гордей Кузьмич? – осторожно проговорил он, чуть осмелев. – Ведь легкое у меня…
– Я тебе покажу – легкое! Ступай вот с ним, – указал Зеркалов на стоявшего рядом колчаковца. – Он форму выдаст. А потом бегом сюда. Дрова будешь колоть и… того… жилье содержать. Адъютант, в общем… – И пошел было в дом, но обернулся: – А жену к Лопатину пошли. Пусть прибирает у него в доме… – И повысил голос: – Чего рот разеваешь? Ступай!
Федот проглотил только слюну и опять часто закивал головой.
– Видал, а? Видал, сынок, кто правый-то теперь? Ну, чего молчишь?
– Да отпусти ты! Впился как… – Григорий отодрал руки отца от своих плеч, сел за стол. – Давай жрать, бабка, чего там копаешься?
Петр угадал, что в сыне произошел какой-то перелом, и тихонько перекрестился. Теперь он был уверен, что Григорий скоро сам заговорит о поездке в город.
Несколько дней Григорий ходил по комнатам хмурый, думал о чем-то. И однажды за ужином сказал:
– Ладно, батя… Завтра-послезавтра поеду в ночь. Может, не вытряхнут мешки по дороге.
Петр только начал икать в ответ. Когда стемнело, он, ни слова не говоря, пошел, запряг лошадь и вернулся в комнату.
– Гришенька, того… Запряг. Давай погрузим.
– Я ведь сказал – завтра-послезавтра…
– Да чего уж… Чует сердце – сегодня надо. С богом, Гришенька, а?
Петр уже не просил, он умолял. Григорий чувствовал: не согласись с ним – ляжет и помрет тут же отец, не вынесет.
– Ладно, – проговорил Григорий и встал
Когда уже погрузили мешки, раздался топот конских копыт по мерзлой дороге. Григорий кинулся к забору, прильнул к щели. Торопливо уходила куда-то из деревни банда Гордея Зеркалова.
– Ну что, что там? – подойдя, прошептал отец.
– Ничего. Я сказал тебе, что послезавтра поеду, значит – послезавтра, – зло ответил вдруг Григорий и, не смотря на отца, ушел в дом.
Утром в село вступил с небольшим отрядом партизан Андрей Веселов.
Федот Артюхин, который без возражений согласился взять к себе Дуняшку, теперь только понял, чем это ему грозит. Несколько раз на день он спрашивал у жены:
– Может, спрятать ее в подпол, а? Ведь найдут – убьют нас всех…
– А коли в подполе найдут? Тогда спросят – зачем прячете? А так еще, может, пронесет бог.
– Ну, ну, – бормотал Федот, однако успокаивался ненадолго.
– А может, и я… того… – то и дело начинал он, не смея взглянуть в глаза жене.
– Ну!
– Зря не пошел с Андреем? Все-таки устанавливал…
– Чего?
– А эту… власть.
– Дурак! Чего ты устанавливал? Ты языком трепал…
– Ну, все-таки… слово, сказывают, не воробей…
– Вобьют тебе его с обратного конца… Ничего, стерпишь… Зато не разинешь больше рта…
На второй день рано утром к ним зашли двое рослых колчаковцев.
– Чей дом?
– Мой. Артюхина Федота, – еле вымолвил Федот.
Обшарив глазами метавшуюся в жару на кровати Дуняшку, колчаковец полез в подпол. «Что я тебе говорила?» – сверкнула глазами жена. Федот только закивал головой.
– А это кто? – спросил другой колчаковец и указал плетью на Дуняшку.
У Федота зашлось сердце.
– Сестра моя, болеет, – ответила жена Федота. – Дура, напилась самогону, свалилась в снег и… вот смотри. Все ноги обморозила. – И открыла Дуняшкины ноги.
– Ладно. – Колчаковец махнул плетью. Увидев висевшую у двери потрепанную солдатскую шинель, повернул к Федоту свое заросшее рыжей щетиной лицо: – Ты, оглобля… воевал, что ли? Почему дома?
– Отпустили… из лазарета… – несмело ответил Федот.
– По ранению, что ль?
Федот молча и часто закивал головой.
– В язык, должно, – усмехнулся другой колчаковец. – Ишь говорить не может. Пойдем, Зеркалов разберется. Он тут всех знает.
Когда они ушли, Федор перекрестился.
– Господи! А коли в сам Гордей зашел? Ведь он в лицо Дуняшку-то помнит.
– Не каркай, – отрезала жена, и Федот умолк.
Терентий Зеркалов, размахивая наганом, носился вместе с колчаковцами по улицам, изымал у жителей муку, сало и другие продукты. И хотя никто не сопротивлялся поборам, молодой Зеркалов орал, угрожая наганом:
– Ну, чего глаза пучишь? Для нар-родной армии это, дурак!.. Понимать должен.
– Я понимаю, что же… При Советах у нас тоже брали, только по-хорошему, объясняли все…
– При Советах!! Я тебе покажу, сволочь, Советы…
В эти дни объявился в деревне и Лопатин. Где жил все это время, что делал – никто не знал. А теперь не торопясь похаживал по улицам, заворачивал почти в каждый дом.
– Этот вон самоваришко-то – мой, – ласково говорил он и записывал в тетрадь фамилии тех, у кого обнаружил свою вещь. Пряча тетрадь в карман, добавлял: – Придется отдать самоваришко-то. Поторопился Андрюха Веселов чужое добро раздаривать.
– Так мы что? – испуганно говорили хозяева. – Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?
– Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! – зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. – Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.
На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.
– Авдей Калугин! – выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.
Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:
– Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…
– Двадцать плетей за одеяло. И за ведра – по десять, – говорил Зеркалов, словно назначая цену.
Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…
– Марья Безрукова!..
– Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…
– Пятнадцать – за все!
Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:
– Это что же нас, словно беглых каторжников?
– Скорый суд у тебя, Гордей…
– По какому такому закону?
– Чего над людьми издеваетесь?
– Молча-ать!!
Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:
– Молчать, говорю!! – и, отдышавшись, захрипел: – А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!
– Советы, говорили же…
Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.
Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:
– Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…
Никто не вышел из толпы.
Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:
– Федот Артюхин, выйди…
– Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…
– Выйди, сволочь! – рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.
– Люди, может, и не стали бы грабить, – медленно произнес молодой Зеркалов. – А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!
Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.
– Так ведь я… – Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. – Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди – я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… – сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: – О-о-э!!
Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:
– Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…
Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа:
– А ты, дубина стоеросовая!.. Ведь говорила: доорательствуешь, паразит такой… – И обернулась к крыльцу, сверкнув заплатой на холщовой, не гнущейся на холоде юбке. – Господи! Да всыпьте вы ему десятков восемь… Это на пользу будет, может, ума прибавится…
– Пулю бы ему в зубы… – буркнул Терентий.
– Ладно, – тихо сказал сыну Зеркалов. – Для другого она нужнее будет, побереги. – И крикнул Федоту: – Иди сюда!..
Федот вскочил на колени, помедлил и, поняв, что никто не намеревается в него стрелять, подошел:
– Ты что же это?
– Гордей Кузьмич… я…
– Знаю тебя с пеленок, а то бы… Можешь искупить свою вину – записывайся добровольцем в народную армию. Будешь у меня адъютантом…
Артюхин растерянно оглянулся на жену, но она не слыхала, что сказал Зеркалов.
– У меня легкое… того, прострелено…
Терентий многозначительно потряс наганом перед носом Артюхина, и Федот тотчас торопливо закивал головой. Терентий опять скривил губы и плюнул ему под ноги.
Разговаривая с Артюхиным, Гордей Зеркалов сошел с крыльца. Теперь он поднялся обратно и заговорил, бросая слова в гущу народа, как увесистые булыжники:
– Перепороть бы всех не мешало, да ладно… Односельчане ведь мне вы. 3а явную и тайную поддержку Советской власти обкладываю дополнительно, так сказать… по мешку пшеницы с каждого дома… Свезти в кладовые Лопатина. Зерно пойдет на нужды народной армии… – А закончил свою речь так: – Расходитесь к чертовой матери! Но пшеница к завтрему чтоб была. Уклоняющихся расстреляем по закону военного времени.
Народ хлынул в переулки. Площадь перед домом Зеркалова опустела. Только Федот Артюхин топтался на снегу.
– Так ты взаправду, что ли, Гордей Кузьмич? – осторожно проговорил он, чуть осмелев. – Ведь легкое у меня…
– Я тебе покажу – легкое! Ступай вот с ним, – указал Зеркалов на стоявшего рядом колчаковца. – Он форму выдаст. А потом бегом сюда. Дрова будешь колоть и… того… жилье содержать. Адъютант, в общем… – И пошел было в дом, но обернулся: – А жену к Лопатину пошли. Пусть прибирает у него в доме… – И повысил голос: – Чего рот разеваешь? Ступай!
Федот проглотил только слюну и опять часто закивал головой.
* * *
Прибежав домой, Петр Бородин вцепился в сына, который тоже только что вернулся с улицы.– Видал, а? Видал, сынок, кто правый-то теперь? Ну, чего молчишь?
– Да отпусти ты! Впился как… – Григорий отодрал руки отца от своих плеч, сел за стол. – Давай жрать, бабка, чего там копаешься?
Петр угадал, что в сыне произошел какой-то перелом, и тихонько перекрестился. Теперь он был уверен, что Григорий скоро сам заговорит о поездке в город.
Несколько дней Григорий ходил по комнатам хмурый, думал о чем-то. И однажды за ужином сказал:
– Ладно, батя… Завтра-послезавтра поеду в ночь. Может, не вытряхнут мешки по дороге.
Петр только начал икать в ответ. Когда стемнело, он, ни слова не говоря, пошел, запряг лошадь и вернулся в комнату.
– Гришенька, того… Запряг. Давай погрузим.
– Я ведь сказал – завтра-послезавтра…
– Да чего уж… Чует сердце – сегодня надо. С богом, Гришенька, а?
Петр уже не просил, он умолял. Григорий чувствовал: не согласись с ним – ляжет и помрет тут же отец, не вынесет.
– Ладно, – проговорил Григорий и встал
Когда уже погрузили мешки, раздался топот конских копыт по мерзлой дороге. Григорий кинулся к забору, прильнул к щели. Торопливо уходила куда-то из деревни банда Гордея Зеркалова.
– Ну что, что там? – подойдя, прошептал отец.
– Ничего. Я сказал тебе, что послезавтра поеду, значит – послезавтра, – зло ответил вдруг Григорий и, не смотря на отца, ушел в дом.
Утром в село вступил с небольшим отрядом партизан Андрей Веселов.
5
Партизан было немного, человек тридцать, – все незнакомые локтинским мужикам, кроме разве Федора Семенова да Тихона Ракитина.
Прямо на улице, перед церковью, партизаны поставили стол, накрыли красной скатертью. Тотчас собралась толпа. Все поглядывали на хорошо вооруженных людей, на Андрея, на Тихона Ракитина, на Семенова. Семенов был в кожаной куртке с перевязанной рукой. Он стоял молча, внимательно посматривая на мужиков.
– Опять, что ли, митинг?
– Теперь кого пороть будут? – раздались голоса из толпы.
Андрей повернулся к Семенову. Тот кивнул. Веселов оправил старенькую шинель, в которой пришел еще с фронта, поднял руки, требуя тишины, и спросил:
– Значит, попробовали колчаковских плетей?
Послышался гул, потом кто-то крикнул обиженно:
– Чего смеетесь? Сами, что ли, спины мы подставляли?
– Я не смеюсь, товарищи… Колчаковская власть – это насилие, кнуты, поборы. Это власть Зеркалова. Видите, он и командиром у них. Они хотят задушить революцию, вернуть старые порядки. И вернут, если мы все, как один, не поднимемся на ее защиту. А коль поднимемся – вот им, – Веселов показал кукиш, – потому что нас, крестьян, больше.
Андрей, не привыкший к длинным речам, передохнул и продолжал:
– Вот у нас собрался небольшой отряд. Это Федор Семенов привел нам несколько человек из города. Но нас мало. Поэтому объявляется запись в отряд из числа бедняков. Запись добровольная. Кто хочет хлебнуть колчаковских плетей, тот может не запи…
– Да что ты, мать честная, длинно так агитацию держишь! – крикнул вдруг из толпы пожилой крестьянин и выступил вперед. – Пиши меня, ядрена кочерыжка…
Толпа заволновалась, плотнее обступила стол.
– И меня пиши!
– И меня с братом!
– Захарка, тебя писать, что ль?
– А как жа! – раскатисто ответил из толпы молодой голос.
Веселов едва успевал записывать фамилии. Потом всех записавшихся в отряд выстроили тут же, у стола.
– Ну вот, теперь вы партизаны, – начал было Андрей Веселов.
– А как насчет оружия? – перебили его.
– С десяток наганов, пяток шашек да три-четыре дробовика найдем. Больше нет. Сейчас все по домам разойдитесь. У кого есть ружьишки охотничьи, берите с собой, у кого нет – хоть ножи прихватите. К обеду – все сюда, разобьемся по взводам.
– Разойдемся, а вдруг Гордей нагрянет?
– Мы посты за деревней выставили. Если что – по выстрелу все на площадь.
На следующее утро ударила оттепель. Все записавшиеся в отряд вновь собрались у церкви. Оружия прибавилось немного – две-три берданы.
– Ладно, – сказал Андрей, обойдя строй. – У кого нет оружия – в бою достать. Это первый боевой приказ.
Несколько дней подряд Андрей Веселов с помощью бывших фронтовиков обучал своих партизан обращению с оружием, стрельбе из наганов и винтовок, которые еще предстояло многим достать в бою. Федор Семенов, обняв на прощанье Андрея, уехал в другие села поднимать народ на борьбу с колчаковщиной.
А по вечерам партизаны собирались перед домом Лопатина, над которым снова развевался красный флаг, толкли влажный мартовский снег, плевались подсолнечной кожурой. Казалось, никаких колчаковцев и на свете-то нет, идет обычная мирная жизнь.
Дуняша, выздоровев, пошла однажды к жене Артюхнна поблагодарить за заботу, но прилетела стрелой обратно, побелевшая, испуганная…
– Сегодня… ночью… Федот…
– Что такое? Говори толком, – тряхнул ее за плечи Андрей.
– Федот, говорю, дома. С Терентием Зеркаловым приехали…
– Ну?!
– Терентия прислали установить связи, с кем побогаче… Сегодня ночью Гордей ударит с одной стороны, Лопатин – тоже отряд у него – с другой… ну а Терентий, если соберет кого, – с третьей… Гордей Зеркалов, дескать, говорит: прихлопнем всех сразу, как мух сырой тряпкой…
Голос Дуняши прерывался не то от волнения, не то от быстрого бега.
– Так. Больше ничего не говорил Федот? – спросил Андрей.
– Нет. Он тоже торопился – на минутку к жене забегал. Опоздаю, говорит, вернуться к сроку – Терентий пристрелит. Вперед меня еще из дому выскочил.
– Куда побежал?
– Не знаю, не сказал…
Отряд Веселова приготовился к бою. В нескольких местах устроили засады. Однако ночь прошла благополучно. Неспавшие, измученные люди валились под утро с ног. И в это-то время разгорелся бой.
Вооруженные только берданками и дробовиками, люди Андрея, окруженные с трех сторон, были бы неминуемо уничтожены, если бы не засады. Большого вреда они колчаковцам не принесли, но беспрерывными выстрелами сбили их с толку. Белогвардейцы метались в разные стороны, стараясь определить, откуда же стреляют. А в это время партизаны отдельными кучками скрывались в лесу.
С того дня жители Локтей перестали понимать, что творится на белом свете. Закрутилась в Локтях коловерть. В любое время суток могла загореться перестрелка в лесу, на задах деревни, а то и прямо на улицах. Кто в кого стрелял? Партизаны ли Андрея, основавшиеся где-то в Гнилом болоте, нападали на деревню? Или колчаковцы, оставленные гарнизоном в Локтях, с пьяных глаз палили в черное ночное небо, отгоняя страх? Разобрать было трудно.
Когда в Локтях Зеркалов объявил мобилизацию в колчаковскую армию, на призывной пункт никто не явился. Сыновья зажиточных мужиков, в том числе Игната Исаева и Кузьмы Разинкина, давно уже записались по настоянию родителей добровольцами и рыскали по селу под руководством Терентия Зеркалова. А бедняки скрылись в леса, ушли к Андрею. Гордей Зеркалов, свирепый, как пес, носился по домам, тыкал в нос мужикам и бабам наган, требуя ответа на единственный вопрос: где сын или муж? И в приступе необузданной злобы расстрелял нескольких женщин и стариков.
– Что ты делаешь, Гордей Кузьмич? – не удержался Федот Артюхин. – Ведь ты всю жизнь с ними рядом прожил…
Прямо на улице, перед церковью, партизаны поставили стол, накрыли красной скатертью. Тотчас собралась толпа. Все поглядывали на хорошо вооруженных людей, на Андрея, на Тихона Ракитина, на Семенова. Семенов был в кожаной куртке с перевязанной рукой. Он стоял молча, внимательно посматривая на мужиков.
– Опять, что ли, митинг?
– Теперь кого пороть будут? – раздались голоса из толпы.
Андрей повернулся к Семенову. Тот кивнул. Веселов оправил старенькую шинель, в которой пришел еще с фронта, поднял руки, требуя тишины, и спросил:
– Значит, попробовали колчаковских плетей?
Послышался гул, потом кто-то крикнул обиженно:
– Чего смеетесь? Сами, что ли, спины мы подставляли?
– Я не смеюсь, товарищи… Колчаковская власть – это насилие, кнуты, поборы. Это власть Зеркалова. Видите, он и командиром у них. Они хотят задушить революцию, вернуть старые порядки. И вернут, если мы все, как один, не поднимемся на ее защиту. А коль поднимемся – вот им, – Веселов показал кукиш, – потому что нас, крестьян, больше.
Андрей, не привыкший к длинным речам, передохнул и продолжал:
– Вот у нас собрался небольшой отряд. Это Федор Семенов привел нам несколько человек из города. Но нас мало. Поэтому объявляется запись в отряд из числа бедняков. Запись добровольная. Кто хочет хлебнуть колчаковских плетей, тот может не запи…
– Да что ты, мать честная, длинно так агитацию держишь! – крикнул вдруг из толпы пожилой крестьянин и выступил вперед. – Пиши меня, ядрена кочерыжка…
Толпа заволновалась, плотнее обступила стол.
– И меня пиши!
– И меня с братом!
– Захарка, тебя писать, что ль?
– А как жа! – раскатисто ответил из толпы молодой голос.
Веселов едва успевал записывать фамилии. Потом всех записавшихся в отряд выстроили тут же, у стола.
– Ну вот, теперь вы партизаны, – начал было Андрей Веселов.
– А как насчет оружия? – перебили его.
– С десяток наганов, пяток шашек да три-четыре дробовика найдем. Больше нет. Сейчас все по домам разойдитесь. У кого есть ружьишки охотничьи, берите с собой, у кого нет – хоть ножи прихватите. К обеду – все сюда, разобьемся по взводам.
– Разойдемся, а вдруг Гордей нагрянет?
– Мы посты за деревней выставили. Если что – по выстрелу все на площадь.
На следующее утро ударила оттепель. Все записавшиеся в отряд вновь собрались у церкви. Оружия прибавилось немного – две-три берданы.
– Ладно, – сказал Андрей, обойдя строй. – У кого нет оружия – в бою достать. Это первый боевой приказ.
Несколько дней подряд Андрей Веселов с помощью бывших фронтовиков обучал своих партизан обращению с оружием, стрельбе из наганов и винтовок, которые еще предстояло многим достать в бою. Федор Семенов, обняв на прощанье Андрея, уехал в другие села поднимать народ на борьбу с колчаковщиной.
А по вечерам партизаны собирались перед домом Лопатина, над которым снова развевался красный флаг, толкли влажный мартовский снег, плевались подсолнечной кожурой. Казалось, никаких колчаковцев и на свете-то нет, идет обычная мирная жизнь.
Дуняша, выздоровев, пошла однажды к жене Артюхнна поблагодарить за заботу, но прилетела стрелой обратно, побелевшая, испуганная…
– Сегодня… ночью… Федот…
– Что такое? Говори толком, – тряхнул ее за плечи Андрей.
– Федот, говорю, дома. С Терентием Зеркаловым приехали…
– Ну?!
– Терентия прислали установить связи, с кем побогаче… Сегодня ночью Гордей ударит с одной стороны, Лопатин – тоже отряд у него – с другой… ну а Терентий, если соберет кого, – с третьей… Гордей Зеркалов, дескать, говорит: прихлопнем всех сразу, как мух сырой тряпкой…
Голос Дуняши прерывался не то от волнения, не то от быстрого бега.
– Так. Больше ничего не говорил Федот? – спросил Андрей.
– Нет. Он тоже торопился – на минутку к жене забегал. Опоздаю, говорит, вернуться к сроку – Терентий пристрелит. Вперед меня еще из дому выскочил.
– Куда побежал?
– Не знаю, не сказал…
Отряд Веселова приготовился к бою. В нескольких местах устроили засады. Однако ночь прошла благополучно. Неспавшие, измученные люди валились под утро с ног. И в это-то время разгорелся бой.
Вооруженные только берданками и дробовиками, люди Андрея, окруженные с трех сторон, были бы неминуемо уничтожены, если бы не засады. Большого вреда они колчаковцам не принесли, но беспрерывными выстрелами сбили их с толку. Белогвардейцы метались в разные стороны, стараясь определить, откуда же стреляют. А в это время партизаны отдельными кучками скрывались в лесу.
С того дня жители Локтей перестали понимать, что творится на белом свете. Закрутилась в Локтях коловерть. В любое время суток могла загореться перестрелка в лесу, на задах деревни, а то и прямо на улицах. Кто в кого стрелял? Партизаны ли Андрея, основавшиеся где-то в Гнилом болоте, нападали на деревню? Или колчаковцы, оставленные гарнизоном в Локтях, с пьяных глаз палили в черное ночное небо, отгоняя страх? Разобрать было трудно.
Когда в Локтях Зеркалов объявил мобилизацию в колчаковскую армию, на призывной пункт никто не явился. Сыновья зажиточных мужиков, в том числе Игната Исаева и Кузьмы Разинкина, давно уже записались по настоянию родителей добровольцами и рыскали по селу под руководством Терентия Зеркалова. А бедняки скрылись в леса, ушли к Андрею. Гордей Зеркалов, свирепый, как пес, носился по домам, тыкал в нос мужикам и бабам наган, требуя ответа на единственный вопрос: где сын или муж? И в приступе необузданной злобы расстрелял нескольких женщин и стариков.
– Что ты делаешь, Гордей Кузьмич? – не удержался Федот Артюхин. – Ведь ты всю жизнь с ними рядом прожил…