Иванов Анатолий Степанович. Повитель

   Когда-то отец учил Григория ставить самострелы на медведей.
   И вот Григорию пригодилась эта наука…
   Через четверть часа он торопливо шагал обратно, забывая даже об опасности. У калинового куста остановился, оглянулся. Перемахнув через дорогу, быстро скидал в коробок накошенную траву, выехал на дорогу и направил коня в сторону летнего лагеря для скота.
   Только теперь Григорий почувствовал, как нажгли ему шею и лицо болотные комары. Он то и дело тер затылок жесткой, заскорузлой ладонью, а подъехав к небольшой речке, через которую был перекинут полусгнивший расшатанный мостик, слез с ходка и умылся холодной ключевой водой. Жгучая боль от комариных укусов стала тише.
   Бородин сел возле мостика на берегу и закурил. Лагерь был рядом, за невысокими зарослями ветел, которые окаймляли речушку. Григорий сидел, закрыв глаза, слушая, как беззлобно переругиваются доярки.
   И вдруг Григорий вздрогнул всем телом. Неожиданно ударила мысль: «А что, если черт понесет кого через падь? Едва заденет он ногой туго натянутый поперек тропинки шнур, скрытый в траве, грохнет выстрел, предназначенный для другого…»
   Григорий быстро поднялся на ноги, подошел к ходку…
   … Больше часа Бородин ходил вместе с Ракитиным по лагерю и с тревогой думал: «День клонится к вечеру, скоро солнце сядет…»
   Наконец новый лагерь осмотрели, и Григорий глухо спросил у Ракитина:
   – Домой поедешь? Время к ночи…
   – Поедем, если по пути.
   Григорий ответил:
   – Не совсем… рожь там обкашивают… глянуть надо…
   – Ну, тогда я пешком, напрямик.
   – Нет, чего же… подвезу хоть немного. Садись.
   Ракитин сел в ходок. Григорий проговорил:
   – Вот ведь какое дело… Чего-то еще хотел я…
   В это время из-под навеса вышла доярка Настя Тимофеева, и Григорий, ударив себя тыльной стороной ладони по лбу, опять воскликнул, но совершенно другим тоном:
   – Вот ведь какое дело!.. Настя! Садись сзади, поедем…
   – Куда?
   – Садись, говорю, дело есть для тебя…
   Дела никакого не было, и зачем брал с собой Настю, Григорий тоже не знал. Однако чувствовал, что надо взять…
   Григорий вроде только-только тронул коня, а Ракитин вдруг сказал:
   – Ну, ты на ржище, что ли?
   Высокий калиновый куст был недалеко. Несколько мгновений Григорий молчал, не зная, что отвечать. Потом проговорил то же, что и перед выездом:
   – Завтра убираем рожь, так я хочу проверить, как обкосили массив…
   – Тогда останови, я через падь – и дома.
   Тихон соскочил с ходка и зашагал по тропинке. Григорий, онемев, смотрел ему вслед широко открытыми глазами. В чувство его привела Настя Тимофеева.
   – Чего ты уставился? Пусть он идет себе, – сказала она, усаживаясь на место Ракитина. – Поедем, что ли.
   До сих пор все шло по задуманному утром плану. Вот Ракитин уже шагает навстречу своей смерти. В момент выстрела Григорий будет около массива ржи, где должен находиться и Туманов. Конечно, выстрел услышат в лагере, и, может быть, в деревне, труп найдут и заговорят: Бородин отомстил. А у него свидетели – Настя, Туманов. Они вынуждены будут сказать: нет, Бородин в это время был вот где.
   Так думал Григорий, когда утром лежал на кровати лицом к стене, но все время ему казалось, что есть в его плане уязвимое место. Какое – так и не мог понять. А сейчас, глядя вслед удаляющемуся по тропинке Ракитину, вдруг подумал, что все его уловки не нужны. Ведь, обнаружив самострел, и так поймут, что стрелял не Бородин. Но всем покажется странным и подозрительным, что он назначил в этот день кузнеца обкашивать полосы. Спросят, зачем назначал? Скажут: ага, значит… Постой, что же это получается?..
   Бородин совсем запутался в своих мыслях. Ракитина уже не было видно, а Григорий все еще бессмысленно смотрел ему вслед.
   Лошадь рванула с места. А Григорий лихорадочно думал: «Ведь в самом деле… дознаются, если… Не так надо бы… Не так…» И вдруг, застонав, он сунул вожжи Насте Тимофеевой, на ходу выбросился из дрожек. Вскочил с земли, побежал, прихрамывая, назад, хрипло закричал, размахивая руками:
   – Ти-и-ха-а-ан!!
   Ракитин не успел уйти далеко. Услышав крик, он вернулся, с удивлением посмотрел на красное потное лицо Григория.
   – Чего тут случилось? – спросил Тихон.
   А Бородин не знал, что теперь говорить. Присел на землю и промолвил совсем уж не к месту:
   – Закуривай… значит…
   И стал трясущимися руками шарить по карманам. Но кисета не находил.
   Ракитин молча протянул ему свой.
   Глотнув несколько раз подряд табачного дыма, Григорий сказал уже более или менее спокойно:
   – Раздумал я на ржище ехать… Чего тебе, думаю, по болоту шагать… Поехали!
   Встал и пошел к ходку. Ракитин пожал плечами и пошел следом.
   За всю дорогу до села Бородин не проронил ни слова, угрюмо смотрел в широкую спину Насти, которая сидела теперь на передке и правила лошадью.
   Когда приехали в деревню, Настя спросила:
   – А зачем все же привез меня с лагерей-то?
   Григорий ничего не сказал, только пошевелил губами.
   … В тот же вечер, едва стемнело, Григорий вышел из дому и, крадучись, направился в сторону Волчьей пади. Миновав бор, он сел на землю и закурил, пряча самокрутку в рукав. А когда взошла полная отяжелевшая луна, пошел по тропинке через падь, посвечивая в зарослях карманным фонариком себе под ноги. Подойдя к тому месту, где был установлен самострел, Григорий, боясь неосторожно задеть в темноте шнур, лег на живот и стал шарить перед собой руками…
   Возвращался Григорий через полчаса. На полпути меж деревней и тем местом, где настораживал днем самострел, Бородин остановился. Справа от него, в пяти шагах, в черной болотной воде плавала круглая, ослепительно желтая луна. Григорий размахнулся и метнул в нее обрез. Послышался глухой всплеск, луна покачнулась, разбилась на мелкие куски. Но вот осколки устремились друг к другу, сомкнулись, и полная, по-прежнему ослепительно желтая луна снова заблестела на воде…

* * *

   … Приехав с курсов, Петр Бородин поразился той перемене, которая произошла с отцом: он страшно похудел, осунулся, будто перенес тяжелую болезнь. Его дряблые щеки давно не знали бритвы, заросли редковатой, но крепкой щетиной. И вообще весь он казался каким-то обиженным, смятым, раздавленным. Только маленькие впалые глаза по-прежнему смотрели зло и враждебно, вспыхивали временами недобрым желтоватым огоньком.
   Едва Петр переступил порог дома, эти глаза быстро пробежали по нему, ощупали с ног до головы. Петр невольно поежился, вяло поздоровался. Отец, скривив в усмешке сухие, потрескавшиеся губы, промолчал.
   – Что это с отцом? – осторожно спросил вечером Петр у матери. – Болел он, что ли?
   Но и Анисья только тяжело вздохнула.
   Через несколько дней Петр поехал в МТС принимать трактор. Анисья, проводив сына до калитки, произнесла:
   – Болтают про отца-то разное. Будто он на фронте… – Но Анисья не договорила, погладила сына по плечу. – Ты иди, Петенька. Попросись у директора там, чтобы тебя в наш колхоз направили… Все таки иногда дома ночуешь…
   Петр уехал, так и не поняв, что происходит с отцом.

Часть четвертая

Глава первая

1

   Каждое лето обочины широких улиц и переулков Локтей быстро зарастают высокими, в рост человека, репьями. Под их широкими и мягкими, точно обваренными, листьями всегда прохладно и сумрачно. Там спасается от июньского зноя всякая живность: равнодушные ко всему на свете, полусонные деревенские собаки, ленивые и неповоротливые свиньи, юркие, вечно чего-то ищущие в земле куры и даже годовалые телята. Запыленные сверху лопухи надежно защищают обитателей репьевого царства и от теплых, всегда быстротечных летних дождей.
   Репьи растут быстро и буйно, до самого июля не причиняя никому ни вреда, ни пользы. А потом выметывают шапки бледновато-розовых цветов. Недели через две цветы засыхают, на их месте образуются небольшие щетинистые шарики, которые набиваются в хвосты и гривы лошадей, в собачью шерсть, цепляются за одежду прохожих.
   И люди осторожно обходят репьевые заросли стороной.

* * *

   В последние годы Григорий Бородин болезненно воспринимал то, что люди сторонятся его, как высохшего репьевого куста.
   После той ночи, когда Бородин бросил в болото обрез, он недели две был сам не свой. Ночами в голову лезли думы о прошлом, о настоящем… «На земле-то ведь как? – говорил когда-то отец. – Сильный – прямо стоит, слабый – по ветру стелется…»
   Григорий считал, что он вот не слабый вроде… А не дают ему стоять прямо…
   Но через несколько минут приходила совершенно противоположная мысль: какой он, к черту, сильный?! Ведь не мог, не решился все-таки Ракитина… Отец – тот не кинулся бы вслед Тихону, не вернул бы его с тропинки…
   Но тут же обливался холодным потом: господи, не вернул бы Тихона – узнали бы ведь, кто поставил самострел. Узнали бы – и…
   Григорий вскрикивал, садился на постели.
   – Что ты? Что ты?! – испуганно спохватывалась Анисья, тоже приподнималась, щупала место, где лежал Григорий. – Говорю же – езжай в больницу. Гляди – потом исходишь, все простыни мокрые.
   – Ничего, ничего… Убрал ведь самострел я вовремя. И в болото его… – стучал зубами Григорий.
   – Чего несешь которую уж ночь? Какой самострел? В какое болото?
   – В такое… в черное… Еще луна качнулась… холодно мне. А? Что? Чего ты?!
   Придя в себя, Григорий падал на подушки, заворачивался в одеяло. Анисья вставала, накидывала еще сверху на дрожащее тело мужа зимнее пальто. И Григорий опять начинал думать о своем отце, о его словах… Он никак не мог выбраться из заколдованного круга этих мыслей.
   Когда впервые после болезни пришел в контору, худой, обросший, с теплым шарфом на шее, сразу же послал за Ракитиным.
   – Пока я болел, вы, говорят, на партсобрании вопросик один обсудили… о зерносушилке, – промолвил он слабым голосом.
   – Обсудили, – насторожился Ракитин. – Рекомендовали правлению начать нынче строительство.
   – Что же, давайте помаракуем, когда можем начать строительство, – тем же голосом продолжал Бородин. – Собери-ка сегодня правленцев, потолкуем. Потом на общем собрании обговорим. – Помолчал и добавил: – Возражать, я думаю, никто не будет. Надо нам сушилку, это верно.
   А когда приступили к строительству, Григорий по нескольку раз в день бывал на току, негромко поторапливал людей, следил за своевременной подвозкой леса.
   – Этак мы и нынче построим сушилку, – довольно сказал Ракитин.
   – Нынче вряд ли, сил не хватит, уборка ведь на носу, – вяло ответил Григорий. – А на следующий год обязательно. А там, бог даст, и другую начнем…
   Ракитин недавно слышал от Бородина совсем иные речи, поэтому удивленно посмотрел на председателя. Бородин почувствовал взгляд Тихона, пожал плечами и проговорил, плотнее закутывая шею шарфом:
   – Как же, выполняем постановление… Что я, не болею за колхоз, что ли?
   И, согнувшись, глядя в землю, медленно отошел прочь. Говорить что-то другое, продолжать борьбу у него не было уже сил…
   А потом полнейшее равнодушие ко всему охватило Бородина.
   Ему было уже безразлично, оставят его председателем или не оставят. Ему теперь не было дела ни до Ракитина, ни даже до Семенова. Он теперь жил, будто не замечая людей. Со всем, что предлагали ему Ракитин, Туманов или другие члены правления, безоговорочно соглашался.
   – Это ты правильно, Григорий Петрович, – сказал однажды Бородину Иван Бутылкин. – Пусть они высиживают на собраниях решения-постановления. А ты их выполняй да хозяйствуй себе… Так-то дольше продержимся. А для нас, как говорится, хе-хе, что ни день, то пища.
   Григорий мрачно выслушал Бутылкина, тихо переспросил:
   – Значит, правильно, говоришь, я…
   – Конечно, – кивнул Бутылкин. – Ведь сколь ерш ни колюч, а все одно – не миновать ему щучьей пасти. Чего же на рожон переть? Соразмеряй с обстановкой да председательствуй.
   – Дур-рак!.. – вскричал Григорий. – Кто в колхозе хозяин? Кто? Я или… эти… Кто? Мне чем так… Уйду я лучше с председателей… Нынче у нас должно быть только отчетное собрание. А сделаем отчетно-выборное… Пусть ищут нового председателя…
   – Дур-рак! – в свою очередь, воскликнул Бутылкин и со злости сплюнул на землю. – Чего им искать? Ракитин-то рядышком…
   «Ракитин, Ракитин… Зря воротил его с тропинки, пусть бы шел, – думал часто Григорий. – А теперь… Ракитин каждый день ходит по Волчьей пади, да обреза теперь нет».
   Бородин думал, а самого кидало в озноб, сдавливало сердце чем-то холодным. «Слава богу, что обрез проклятый выкинул…» – пробивалась сквозь обуревавшую его злобу согревающая струя.
   Едва наступало утро, он гнал от себя прочь такие мысли. Словно боялся, что при дневном свете их может кто-нибудь подслушать. А ночью думал, думал, тешил себя расправой с Тихоном.

2

   Приняв в МТС трактор, Петр Бородин стал работать на полях своего колхоза. Жил в тракторном вагончике. Оттуда до деревни было всего полчаса ходу, и он часто ночевал дома.
   Григорию было в это время не до сына. Только однажды, подняв за ужином глаза на Петра, Григорий вдруг увидел, что сидит перед ним не прежний тщедушный Петька, а будто незнакомый долговязый парень с тяжелым золотистым чубом.
   Поужинав, Петр начал куда-то собираться, долго и старательно расчесывал чуб перед зеркалом. Григорий видел отраженные в зеркале глаза сына. Глаза эти, цвета вызревающей черемухи, были какие-то странные: то светилось в них знакомое ему упрямство, то они насмешливо щурились, то застывал вдруг в них немой вопрос. Со дна души Григория поднимались прежние опасения.
   Когда Петр взял баян и пошел из дому, Григорий не вытерпел и спросил, кивая головой на инструмент:
   – Веселишь девок?
   – Бывает, – нехотя и уклончиво ответил Петр.
   – Бывает, и дурак загуляет! Тому ума не прогуливать, ему все равно, что у него за компания…
   Петр поморщился, поднял глаза и спокойно сказал:
   – Зря ты, батя, все…
   … А между тем снова сходились пути Поленьки Веселовой и Петра Бородина.

* * *

   Как-то, еще в. прошлом году, Евдокия Веселова вернулась с рыбалки промокшая до нитки и свалилась в постель. Работать в рыболовецкой бригаде было ей невмоготу, но она молчала, из гордости не хотела просить у Бородина другой работы.
   Поленька посиневшими руками мочила в холодной воде полотенце и прикладывала к горячему лбу матери.
   После болезни Евдокия по требованию Бородина опять поехала на лов в ветреный дождливый день и снова слегла.
   – Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе, – дребезжал Григорий, неожиданно завернув на другой день в их дом. – А может, симулируешь? Все вы такие. И Андрюха, бывало…
   – Не трожь Андрея… Сволочь ты, Бородин. Не можешь его и мертвого в покое оставить…
   Приподнявшись на посмели, Евдокия ненавидяще смотрела на него. Григорий невольно попятился, взялся за дверную скобу.
   – Ты меня не сволочи… А вот, коли не хочешь сама работать в рыболовецкой бригаде, дочку на твое место назначаю.
   Евдокия откинулась на подушки. Лежа на спине, чувствовала, как горячая испарина покрывала лоб.
   – Она-то чем тебе дорогу перешла? Не детское дело мокрые сети ворочать. Душегуб ты…
   – Я пойду, мама, работать в бригаду. А ты… дядя Григорий, ты не ходи к нам больше! – неумело стукнула кулаком по столу Поленька.
   – Не велико удовольствие… в хоромы ваши ходить, – усмехнулся Бородин, обводя бесцветными глазами избу, и вышел.
   На другой день рано утром Поленька засобиралась на озеро.
   – Не ходи, доченька, – попросила Евдокия. – Я вот поправлюсь – сама тогда…
   – Пойду, мама, – помолчав, проговорила Поленька. – Не сердись. – И тихо добавила: – Пусть не думает, что нам так плохо… что взял верх над нами…
   – Глупышка ты еще, доченька. Кто взял верх над нами? Бородин? Да скорей земля провалится.
   – Но ведь вздыхаешь ты вон как тяжело… Я же вижу…
   – Ладно, иди уж… Тогда осторожней на лодке, доченька… Перевернуться в озеро недолго.
   Выздоровев, Евдокия стала работать на току. Хотела было вернуться в рыболовецкую бригаду, но Поленька ласково и решительно проговорила:
   – Нельзя тебе на озеро, мама, опять сляжешь. А я – видишь – привыкла уже.
   Поленька действительно очень скоро привыкла к сырым ветрам, к тяжелым холодным брызгам, к промокавшей во время работы одежде. Она еще более вытянулась, похудела, стала гибкой и сильной.
   Прошел год, а дребезжащий смешок Бородина, обращенный к ее матери: «Что, не можешь? С гнильцой оказалась, хе-хе…» – не забывался. Поленька часто задумывалась, что же все-таки надо Бородину, за что он мстит матери? Мать говорит – за отца. Что он сделал Бородину?
   Своего отца Поленька помнила смутно. Давно-давно, перед самой войной, возвратясь из школы, она без запинки рассказала ему стихотворение про белку, которая щелкала золотые орехи. Отец улыбнулся, сказал, что она, Поленька, молодец и что если окончит на «отлично» второй класс, то он купит ей настоящий велосипед.
   Это было самое яркое Поленькино воспоминание об отце.
   Еще помнит она, но уже более туманно, как однажды вечером отец долго читал газеты при свете керосиновой лампы, хмурил всегда ласковое, в крупных оспинах лицо. Потом посадил ее к себе на колени, крепко прижал большими жилистыми руками к груди…
   Из рассказов матери она знала, что раньше отец жил у кого-то в работниках, а как нагрянули колчаковцы, ушел в лес и организовал партизанский отряд. Позже, до самой войны работал председателем колхоза.
   Но мать никогда ничего не рассказывала про Бородина. За что он ненавидит ее отца? Почему мстит за него матери?
   Ночами, уставшая после трудной работы, долго не могла уснуть и смотрела часами в темноту. Вспоминались почему-то далекие-далекие синие вечера – с комариным звоном и прохладным запахом мяты, густые зимние туманы над еще не замерзшим Алакулем. Она слышала даже беззаботные детские голоса, которые звонко раздавались над горой, спускающейся к самому озеру.
   Однажды ей показалось, что думает она все время вовсе не о Григории Бородине, а о его сыне Петре. Мысль эта пришла так неожиданно, что Поленька испуганно приподнялась на постели и долго сидела, не понимая, что же с нею произошло. Чувствуя, что сейчас расплачется, она быстро соскочила с кровати и зажгла свет. При свете кое-как успокоилась.
   Через несколько дней Поленька искала вечером отставшую от стада корову. С севера наползали черные тучи, отчего сумерки сгущались особенно быстро.
   Дождь хлынул сразу так, будто за стеной леса была запруда и вдруг ее прорвало. В несколько секунд Поленька промокла до нитки.
   Поняв, что коровы ей сегодня уже не найти, она, озябшая, побежала в деревню. По небу, настигая ее, тяжело прокатывался гром, и жесткие струи, как прутья, хлестали по голым ногам. Пробегая мимо тракторного вагончика, она хотела завернуть в него и переждать непогоду, но, вспомнив, что Петр работает теперь трактористом и, наверное, находится сейчас здесь, обошла вагончик и прижалась к стенке с подветренной стороны, ожидая, пока хоть немного стихнет ливень.
   За стенкой слышались смех и голоса, кто-то неумело пиликал на гармонике. Один раз ей показалось даже, что она уловила голос Петра. Испугавшись, хотела бежать дальше… Но в это время рядом, сквозь пелену дождя, как сквозь плотный занавес из толстого грязноватого шпагата, просунул тупой квадратный нос трактор, и вслед за тем она услышала шум работающего мотора.
   Трактор остановился, из кабины выпрыгнул Петр и побежал в вагончик.
   Заметив Поленьку, остановился и в первую секунду не мог даже вымолвить ни слова.
   – Ты… зачем здесь мокнешь? – спросил он наконец.
   – Дождь… – растерянно произнесла Поленька.
   Он не понял или не расслышал ее бессмысленного ответа, подошел к ней, тоже прижался к стене и опять спросил, уже не с удивлением, а с тревогой:
   – Что ты здесь делаешь? Случилось что-нибудь?
   – Нет… Я шла… корову искала. А тут дождь хлынул.
   В неловком молчании прошло минуты три. «Ну зачем я тут остановилась, дура?» – подумала Поленька про себя, а вслух почему-то сказала:
   – Ты хорошо играешь на баяне… Я мимо клуба шла недавно, слышала…
   Петр Бородин, сам еще не зная отчего, стал медленно краснеть. Затем, не соображая, что делает, шагнул вперед, под дождь, но так же неожиданно остановился.
   – Ну и ладно! – крикнул он, оборачиваясь. – Дался вам этот чертов баян!.. Витька тоже вон однажды: «За баян продался…»
   Поленька смотрела на него, ничего не понимая. Петр вдруг вернулся, подошел к ней почти вплотную. Она отшатнулась.
   – А ведь никто не знает… – проговорил Петр. Но тут его будто оставила решимость, он тяжело махнул рукой. – Э, да что!..
   – О чем ты говоришь? – изумленно спросила Поленька.
   – О чем? – переспросил он и медленно поднял на нее глаза. Она смутилась и отвернулась. Прядка мокрых волос выбилась у нее из-под платка и прилипла к щеке. Петр, забыв о ее вопросе, долго смотрел на эту прядку, словно что-то припоминая. Наконец вместо ответа проговорил как-то виновато:
   – Вечером скучно… Вот иногда и играю в клубе. А ты почему не ходишь в клуб?
   – Так… С работы всегда поздно возвращаюсь. Куда уж…
   – Я тоже теперь работаю…
   – Трудно тебе? – после некоторого молчания тихо спросила Поленька.
   – Как тебе сказать… Людей вижу и… окрепнуть стараюсь.
   Впервые за много лет они встретились вот так, с глазу на глаз, и оба чувствовали, что говорят совсем не о том, о чем следовало бы.
   Стало уже совсем темно, а дождь все цедил и цедил, не ослабевая. Поленька поежилась и проговорила:
   – Корову не нашла, только зря вымокла…
   Тогда Петр пошел к трактору, достал из кабинки дождевик и дал Поленьке:
   – На, одень… А то в самом деле простынешь…
   – Спасибо, – прошептала она.
   Надев дождевик, Поленька быстро согрелась. Закрыв капюшоном лицо, она слушала монотонный шум дождя и улыбалась, сама не зная чему.
   – Ты, Поленька, скажи честно, что думаешь обо мне? – вдруг спросил Петр, глядя в сторону.
   – Я?! – растерянно воскликнула она, и снова ее охватило волнение. Она проговорила, будто оправдываясь: – Что ты, Петя!.. Я ничего не думаю…
   – Неправда это…
   И впервые глаза их встретились. Поленька смотрела на него из-под капюшона приветливо, чуточку испуганно. Петр – виновато, как-то грустно и устало. Он отвернулся первым. Осторожно опустился на землю возле сухой стенки и проговорил:
   – А ведь у меня дома… все так же… Ты понимаешь? – Поленька хотела что-то ответить, чуть дотронулась до его плеча, но тотчас отдернула руку, словно обожглась… – Сейчас вот работаю… Знаешь, лучше как-то, – продолжал Петр. Он встал и еще раз посмотрел на нее. Теперь в его глазах лучилась робкая, едва заметная нежность. Но Поленька разглядела ее, почувствовала и так же робко и несмело улыбнулась в ответ. – Это хорошо, что мы встретились, – сказал Петр, наглухо застегивая пуговицы дождевика на Поленьке, и повторил: – Это очень хорошо. Ну, иди, не промокнешь теперь…
   Поленька ушла, унося с собой его дождевик, его потеплевший взгляд и его слова: «Это хорошо, что мы встретились…»
   Дома она легла в постель и опять долго смотрела в темноту. И снова ей показалось, что все время она думала не о Григории Бородине, а о Петре. От этих мыслей, как и несколько дней назад, сильнее застучало сердце.

* * *

   Поленька ушла. А Петр снова опустился на землю, сидел, слушал глухие раскаты грома, шелест мокрых берез на ветру. За стенкой вагончика было тепло, тихо, сухо и даже по-своему уютно. Вспомнился ему далекий летний вечер, небо, заваленное грудами нежно-розовых облаков, кружок девчонок, сидящих на лужайке за амбарами, взгляд Поленьки, растерянный, чуть обрадованный, зовущий.
   Пожалуй, у каждого человека обязательно живут в памяти какие-нибудь одно-два события далеких детских лет. По разным причинам врезались они в память навечно, отпечатались там со всеми подробностями, как на фотографической бумаге, и порою, может и незаметно для нас, оказывают влияние на всю жизнь.
   Так было и с Петром.
   Сейчас, сидя у вагончика, Петр вспоминал, что после того вечера, во время случайных встреч, Поленька смотрела на него по-прежнему чуть обрадованно и ободряюще. Но он неловко отворачивался, и в ее глазах появилась грусть. А потом Поленька, завидев Петра, торопливо уходила в какой-нибудь переулок. Если же нельзя было свернуть, она опускала голову и быстро пробегала мимо.
   А дома отец каждый раз молча обшаривал его глазами.
   Вот и сегодня, пока Петр разговаривал с Поленькой, ему все время казалось, что отец смотрит на него сквозь сетку дождя.
   … Петр долго сидел еще возле вагончика не шевелясь. Гремел, кажется, гром, может быть, последний в это лето. Усиливался, кажется, ливень. А может быть, он не усиливался, а, наоборот, затихал.

3

   Строительство сушилки продвигалось вперед благодаря стараниям и заботам Ракитина, но продвигалось все-таки не так быстро, как хотелось бы Тихону. Ведь подходила уборка. Ракитин боялся, что до осенней непогоды сушилку не достроить, и хмурился день ото дня все сильнее.
   Нервничал Ракитин и оттого, что председателя совсем не интересовала стройка. Но он пока ничего не говорил Бородину.
   Чтобы как-то ускорить дело, Ракитин несколько раз ездил в район, доставал где-то кирпич, цемент и другие стройматериалы. Потом сообщал об этом Бородину, прося его оплатить счета, послать автомашины за кирпичом. Григорий, ни слова не говоря, подчинялся.