Страница:
— И ты выпрыгнул с парашютом? — спросил я у Багрянцева, когда впервые услышал об этом.
— Нет, дотянул до дому, — сказал он. — Получилось все, видишь ли, неожиданно. Последняя пара «юнкерсов» пикировала на станцию. Ну, я догнал их, взял в прицел. Жму на гашетки, а выстрелов нет. Видимо, кончились боеприпасы. «Юнкере» бросает бомбы и резко вы ходит из пикирования. Я тоже выхожу из пикирования. Но мой самолет оказывается ниже и несколько впереди вражеского. Не раздумывая, беру ручку на себя. Машина взмывает вверх и в следующую же секунду ударяет «юнкере» по хвостовому оперению. Раздается треск. Машину основательно встряхивает и отбрасывает в сторону. Она дрожит, как в лихорадке, но, к моему удивлению, летит. Впрочем, я чувствую, что далеко мне не уйти, разворачиваюсь к аэродрому и ищу площадку для приземления…
По словам Багрянцева, все произошло просто, как бы само собой. Но я знаю, что это не так. Он сознательно шел на смертельный риск. Он ненавидел врага, и все его усилия в решающую минуту свелись к одному — сбить, во что бы то ни стало сбить самолет. Я пытаюсь представить себе во всех деталях, как это было, Я думаю об этом и теперь, лежа на койке в провисшей от дождя палатке.
Где-то рядом хрустнула ветка. Кто-то ходит поблизости. Я встал, вышел из палатки.
— Кто тут?
— Это я, Гомонов, дежурный. А вы почему не спите, товарищ лейтенант?
— Так, не спится что-то.
— Еще рано, отдыхайте.
Я лег и снова стал думать про этот таран. Действительно, как необычно все на войне. Самые отчаянные решения иногда принимаются в доли секунды.
Тихо в лесу. Совсем непохоже, что мы на фронте. Махнуть бы сейчас за грибами или за ягодами, как бывало в пионерском лагере. Но нет, не до ягод и не до грибов. На душе смутно, тревожно. Фашистские армии придвигаются к Ленинграду с каждым днем все ближе и ближе. Где они теперь, как далеко от нас? Никто этого не знает. Ходят разные слухи, всякую чушь мелют люди. То и дело слышишь крылатое словцо «говорят»: «Говорят, будто немцы взяли…», «Говорят, будто наши…». А что наши, что?.. Еще и теперь держится в памяти вчерашний разговор в гарнизонной столовой. Начал его незнакомый мне раздражительный, желчный парень в форме авиатехника.
— А что наши? — вдруг сказал он, подхватив чьи-то слова и грохнув кружкой о стол. — Драпают наши, вот что!
У незнакомца было злое лицо. Он поднялся из — за стола, оглядел почти пустой зал и развязно подсел к нам.
— Вот вы, — сверля нас глазами и оглядываясь по сторонам, заговорил он вполголоса, — вы летаете, а куда немец прет, небось не видите! А немец, говорят, Кингисепп взял! Да, да, Кингисепп! — повышая голос, подтвердил он. — И к Ленинграду подходит!
— Кто вам сказал об этом? — не выдержал я, Все говорят!
Он вскочил из — за стола и истерически заорал:
— А наши, говорят, Лугу оставили, Лугу, понимаете! Вы этого тоже не видите?
Он тяжело дышал, обжигая взглядом то меня, то Тенюгина.
— Молчите? На самолеты свои надеетесь? Тоже драпануть хотите?
Ах, как мне хотелось смазать по физиономии этого негодяя, но Тенюгин остановил меня:
— Не связывайся… Малодушный он, испугался и несет всякую чушь…
Что верно, то верно, — чушь. Но вспоминать обо всем этом горько.
Я встаю, одеваюсь и выхожу из палатки. Стрельбы не слышно. Только птицы заливаются в лесу на разные голоса, как бы поздравляя нас с добрым утром. Только будет ли оно добрым, это утро?
На стоянке у самолетов уже появились техники. Вот беспокойные люди — когда они только спят! Я умываюсь, делаю что-то наподобие физзарядки и снова захожу в нашу парусиновую обитель. Минут десять — пятнадцать можно еще отдохнуть. Ложусь поверх одеяла, гляжу в светлеющий купол палатки и думаю, думаю все об одном и том же: о предстоящих вылетах, о вражеских самолетах, о тактике, применяемой авиацией противника. Три дня назад фашисты совершили налет на наш аэродром. Судя по тому, куда они бросили бомбы, им вряд ли известно расположение наших дальних бомбардировщиков. Они так искусно укрыты в лесу, что мы и сами с воздуха не можем их разглядеть. А все-таки как получилось, что средь бела дня шестерка МЕ-110 столь неожиданно выскочила из — за леса на бреющем? Мы даже взлететь не успели. И с наблюдательного поста нам почему-то не позвонили. Видно, у нас еще много неполадок в организации наблюдения и оповещения.
Большие двухмоторные, двухкилевые машины, очень похожие на наши ПЕ-2, на большой скорости пронеслись над стоянкой. На крыльях (концы их окрашены в желтый цвет) отчетливо были видны черные кресты с широкой белой окантовкой. На аэродромное поле упали странные бомбы. Шуму и дыму от них было много, а воронок на месте падения не осталось. Там и тут валялись какие-то скрученные жестянки. Никакого ущерба нам этот налет не нанес.
…А вот наши бомберы — молодцы. Надо же куда махнули — на Берлин! Когда это было? Кажется, 7 августа. А сегодня десятое. Значит, три дня назад. Ну, наши-то соседи все знают об этом. Это группа из их дивизии. Откуда-то из Эстонии, говорят, летали. Может быть, с Эзеля, куда Ефимов и Алексеев недавно ушли. Представляю себе, как забегали фашисты, когда на их логово посыпались бомбы. Рассказывают, что в Берлине даже светомаскировки нет. Ничего, еще несколько таких налетов, и поймут, что к чему. Водил группу наших бомбардировщиков полковник Преображенский. Говорят, что этот Преображенский родом из Вологды. Неужели земляк? Посмотреть бы, какой он. Здорово дал фашистам, ничего не скажешь. И это в то время, когда Геббельс кричит, что русская авиация уничтожена…
Где-то далеко прогремел одинокий выстрел. Я поднял край палатки, прислушался. Вокруг, как и прежде, была тишина. Может, разбудить Тенюгина? Не пора ли, что называется, садиться в готовность? Но Володя так сладко спит, что поднимать его жалко. Не снится ли ему наш последний вылет перед дождями? Возвращаясь с задания, мы в тот раз заметили, что со стороны Ленинграда курсом на юг идет «Хейнкель — 111», и, конечно же, устремились за ним. Но он спикировал и, отстреливаясь, стал уходить на бреющем. Тенюгин сумел дать по нему несколько очередей. Он поразил стрелка, вывел из строя правый мотор. Но «хейнкель» продолжал лететь на одном моторе. Еще бы одну хорошую очередь по нему, и все было бы кончено. Но тут откуда ни возьмись два фашистских истребителя. Мы кинулись за ними. Но истребители боя не приняли. Они ушли вверх и исчезли в синеве неба. Ушел и подбитый Володей «хейнкель»…
Припоминаю подробности этого боя, наблюдаю, как полотно палатки пропитывается светом, и вдруг слышу осторожные шаги, В палатку тихо входит дежурный по стоянке матрос Ваня Гомонов, невысокого роста, необычайно подвижный и деятельный паренек,
— Товарищ лейтенант! — громким шепотом говорит он. — Гудит где-то…
Поспешно покидаю палатку, прислушиваюсь. Сомнений нет, где-то недалеко идут немецкие самолеты.
— Тревога, Ваня! — кричу я, а сам в самолет — и в воздух.
Не успеваю набрать и двухсот метров, как в стороне уже вижу темные силуэты фашистских штурмовиков. Пятерка МЕ-110 пикирует на аэродром. Делаю резкий разворот и бросаюсь на ведущего. Вражеский стрелок с соседнего самолета дает очередь по моей машине. Барабанной дробью прокатывается эта очередь по деревянному фюзеляжу И-16. Впрочем, мой самолет держится нормально, и я атакую вторично. Но МЕ-110 уже сбросили бомбы. Сизый дым заволакивает стоянку и край леса. Надежда, что мне на помощь придет Тенюгин, рушится. Я атакую то одного, то другого фашиста. Обороняясь, «мессершмитты» образуют круг над аэродромом. Потом они вытягиваются в цепочку и уходят. Я нападаю на машину, идущую последней, и даю по ней очередь. Огненная трасса уходит влево. Беру поправку на погрешность прицела и бью по левому мотору «мессершмитта». Машина дымит, но продолжает уходить почти на прежней скорости. Отчаянно строчит вражеский стрелок. На правом крыле моего самолета уже есть дырки. Я веду огонь, но безуспешно. «Мессершмитты» прижимаются к земле и на большой скорости уходят. Я некоторое время преследую их, а потом возвращаюсь. Может прийти другая группа вражеских самолетов.
Наконец взлетает Тенюгин. Он догоняет меня, пристраивается. Что ж, вдвоем веселее.
Минут через двадцать мы приземляемся. С тяжестью на душе выбираюсь я из кабины. Не сбил! Ни одного самолета не сбил! А какие были условия! Как на полигоне…
Расстегиваю лямки парашюта. Наш моторист Алферов помогает мне снять его.
— А здорово вы их, товарищ лейтенант! — явно пытаясь утешить меня, говорит он. — Только, наверное, бронированные они, не пробить…
— Дело не в броне, Борис, Тут другое. Вспомни, как дрался Гусейн Алиев. Считанные минуты — и два самолета сбиты. Такие же, как эти, самолеты. У него тогда закончились боеприпасы, а то и третий «мессершмитт» врезался бы в землю. Значит, бить их можно. А у нас, ты же знаешь, сбился прицел. Я думал, что мы его утром отрегулируем. А тут вылет— Лицо Алферова делается озабоченным.
Понял, товарищ лейтенант!
Ну вот, а теперь передай инженеру: пусть оружейники займутся прицелом.
Отчеканив «Есть!», Алферов положил парашют на стабилизатор и побежал к оружейной палатке, Тенюгин тщательно осмотрел мой самолет.
Везет тебе. Столько пробоин — и ни одна пуля не задела кабину! — Он помолчал немного, крутя в руках шлем. — А все же ты зря вылетел один. Надо было разбудить меня, пошли бы вместе.
Каждая секунда была дорога, Володя.
Вообще-то да, — сказал Тенюгин. — Я едва успел добежать до самолета, как они уже начали пикировать. И бросили бомбы опять в тот же угол, что и в прошлый раз. И опять никого не задели, только лес попортили. Три бомбы настоящие, остальные, как и тогда, жестянки. Ну и дыму от них!
Да, немцы не знали, где укрыты наши бомбардировщики, и это радовало. Но что будет дальше? Нас только двое. А если фашисты прилетят, когда наши самолеты заправляются? Могут прилететь большой группой да еще с истребителями. Тогда как?..
Тенюгин протер платком свои летные очки, взглянул на меня.
— Ну вот что. Пока суть да дело, пойдем в столовую…
С Тенюгиным мы подружились здесь, в эскадрилье. В училище он как-то сторонился меня. Видимо, сказывалась разница в возрасте (я немного старше Володи). Там, в Ейске, он восхищал всех нас, блестяще выполняя упражнения на спортивных снарядах. Летал Тенюгин очень хорошо, любил прыгать с парашютом. Всегда собранный, опрятный, он даже здесь, на фронте, регулярно меняет подворотнички, драит до блеска пуговицы, умудряется гладить брюки.
Всю жизнь Тенюгины жили в Осташкове, Живописная природа верховья Волги, неповторимая красота озера Селигер с детства полюбились Володе. У него спокойный, уравновешенный характер волгаря. Он прям в суждениях, немногословен, бесстрашен. Глядя на него, мысленно говорю себе: «Как хорошо, что рядом такой хороший человек!..»
Позавтракав, мы идем краем леса к своей палатке.
— Ты посмотри, — закрывшись рукой от солнца и задрав голову, останавливает меня Тенюгин, — посмотри, какое сегодня небо! Как над Селигером! Скажи, ты бывал когда — нибудь на Селигере, а?
Я не успеваю ответить Тенюгину. К нам бежит Ваня Гомонов. В чем дело? Оказывается, меня срочно зовут к телефону. Скорее в палатку! Снимаю трубку:
— Лейтенант Каберов слушает.
— На нас идут бомбардировщики!
— Кто говорит? — пытаюсь я уточнить, полагая, что это звонок из штаба соседней части.
— Говорит пост ВНОС, наблюдатель! А откуда бомбардировщики? Откуда идут? С какой стороны?
— Пока что не видно…
— Ну как же так? — В сердцах я бросаю трубку на рычаг телефонного аппарата.
— Где он, этот пост ВНОС?
Мы с Володей выбегаем из палатки. Он указывает мне на крайнюю высокую сосну. Наблюдатель сидит на ней, как кукушка. Сидит на семой вершине,
— Эй, служба! — кричу я ему, — Где же бомбардировщики?
Он подносит к глазам полевой бинокль.
— Вот они!
— Далеко?
— Нет, рядом!..
Мы бросаемся к самолетам. Тенюгин занимает свое место в кабине и запускает двигатель. Я не могу это сделать. Мой истребитель, задрав хвост, стоит на козелке, нацеленный на дерево, на котором висит лист белой бумаги.
— Грицаенко! — окликаю я техника, — В чем дело?
— Прицел проверяли, товарищ командир. Теперь порядок!
Я приказываю убрать козелок, поднимаю машину в воздух и устремляюсь за Тенюгиным. Между тем мой ведущий уже подает мне сигнал и разворачивается. Я следую за ним. Что ж, наблюдатель прав. Действительно, западнее аэродрома на малой высоте идут самолеты. Смотрю на прицел. «Не подведи, дружок!..»
Самолеты уже совсем близко. Тенюгин заходит в атаку. Я тоже пикирую на ближайшую ко мне машину. Вот она уже в перекрестье прицела, пальцы ложатся на гашетки, и вдруг… Меня словно током пронизало с головы до пят. Я вижу на крыльях атакуемых нами самолетов звезды. Свои! Ухожу в сторону. Тенюгин делает то же самое. Он покачивает самолет с крыла на крыло, подавая мне сигнал следовать за ним. Мы набираем высоту, осматриваемся. Ну конечно же, это наши ПЕ-2. Видимо, они возвращаются с задания. Сначала три, потом два самолета, а за ними, далеко отстав от них, идет еще один. Видать, тяжелый бой вели они, если идут разрозненно, кто как может…
Я вспоминаю о нашем наблюдателе. И кто только придумал этот пост! Ну, за восемь — десять километров еще можно увидеть с вершины дерева приближающиеся к аэродрому вражеские самолеты. А что толку? Такое расстояние они преодолеют минуты за полторы. Пока наблюдатель звонит нам, пока мы бежим к машинам, садимся в кабины, запускаем и прогреваем двигатели, пока выруливаем — эти полторы минуты проходят. А когда взлетать? Зато формально все в порядке: есть пост ВНОС — воздушное наблюдение, оповещение, связь. Ох, и довоюемся мы когда — нибудь с таким наблюдением и оповещением! А матрос, конечно, старается. Да и смелым человеком надо быть, чтобы нести службу в этом вороньем гнезде.
Приземляемся, а у нас на стоянке оживление: прилетел Багрянцев. Для всего личного состава это праздник. Люди читают газеты, письма, привезенные Багрянцевым, делятся новостями. Сам Михаил Иванович ушел в штаб соседней части. Ждем его. Вскоре должен прийти.
Возле нашей палатки особенно многолюдно. Кто-то развернул красочный плакат, посвященный подвигам армейских летчиков — истребителей Жукова, Здоровцева и Харитонова. Каждый из них в самом начале войны был удостоен звания Героя Советского Союза. На плакате изображен истребитель И-16. Он таранит фашистский бомбардировщик. Во все стороны летят обломки хвостового оперения. Моторы «юнкерса» горят. Опустив нос, он идет в последнее пике. Конечно, горящие моторы — это домысел художника. Пылающий самолет таранить нет необходимости. Он и так упадет. Что касается самого тарана, то это здорово, что и говорить!
Смотрю на мужественные лица наших русских парней (их портреты помещены в верхней части плаката), читаю описание совершенных ими подвигов и спрашиваю себя: «А я смог бы так?» Нет, не просто решиться на это. Идти на таран есть смысл, когда на твоем самолете отказало оружие или иссякли боеприпасы.
Кто-то упоминает имя отважного русского летчика штабс-капитана Петра Николаевича Нестерова, Это он 8 сентября 1914 года над расположением штаба 3 — й армии Юго — Западного фронта догнал неприятельский самолет и сверху ударил по нему колесами своей машины. Это был первый в истории авиации таран. А теперь вот такие удары уже не редкость. И все же таран — это последняя, крайняя мера.
Егор Костылез рассказывал мне однажды, как он под Нарвой, когда у него закончились патроны, пытался таранить «юнкере». «Даю, — говорит, — полный газ — и к нему. Ну, вражеский летчик видит, конечно, что дистанция между нами сокращается и что огня я не веду. Он резко отворачивает машину в сторону. Не дурак, соображает, чем пахнет. Стрелок бьет в упор по моему самолету. Перед глазами у меня вспыхивает сноп ярко — красных пулевых трасс. Обшивка истребителя трещит. А удара нет. Чувствую, что промазал, не задел. Но машина моя летит, мотор работает, и сам я не ранен. Впрочем, размышлять некогда. Немец-то удирает. Нет, думаю, так дело не пойдет, уйти я все равно не дам! Снова догоняю. И вот уже опять „юнкере“ рядом. Хочу ударить по нему винтом, чтобы своя машина осталась целой. Расстояние между нами сокращается. Теперь я подхожу к „юнкерсу“ немного сбоку и снизу, чтобы, перемещаясь с одной стороны на другую, отрубить ему хвост. Неожиданно мощная струя от бомбардировщика сильно качнула истребитель. Уже в следующую секунду вражеский стрелок опять открыл огонь. В какой-то миг мне показалось, что это винт моей машины рубанул по хвосту „юнкерса“ и что он падает. Но радостное возбуждение тут же улеглось. Стало ясно, что таран не получился. Моя побитая, с еле тянущим мотором, продырявленная машина неумолимо теряла высоту. С трудом дотянул я до аэродрома…»
Восстанавливая в памяти этот рассказ Костылева, я невольно думаю о нем самом. Егор — отличный летчик, истребителем владеет в совершенстве, да и характер у него отчаянный. Воспитанник Центрального аэроклуба СССР имени В. П. Чкалова, он не раз удивлял москвичей мастерским выполнением фигур высшего пилотажа в дни авиационных праздников. 18 августа 1939 года ему было вручено специальное удостоверение «За отличную технику пилотирования и акробатическое летное мастерство». И все-таки не получился у Егорушки таран. А вот у этих троих и у Багрянцева получился. Какими же качествами надо обладать, чтобы совершить такой подвиг?..
Мои раздумья неожиданно прерывает стоящий возле плаката инженер Сергеев.
— Вот как надо воевать, ребятки! — обращается он ко мне и Тенюгину. — Подошел, понимаешь, рубанул по — русски — и парадок!
ТАРАН НЕ ПОЛУЧИЛСЯ
— Нет, дотянул до дому, — сказал он. — Получилось все, видишь ли, неожиданно. Последняя пара «юнкерсов» пикировала на станцию. Ну, я догнал их, взял в прицел. Жму на гашетки, а выстрелов нет. Видимо, кончились боеприпасы. «Юнкере» бросает бомбы и резко вы ходит из пикирования. Я тоже выхожу из пикирования. Но мой самолет оказывается ниже и несколько впереди вражеского. Не раздумывая, беру ручку на себя. Машина взмывает вверх и в следующую же секунду ударяет «юнкере» по хвостовому оперению. Раздается треск. Машину основательно встряхивает и отбрасывает в сторону. Она дрожит, как в лихорадке, но, к моему удивлению, летит. Впрочем, я чувствую, что далеко мне не уйти, разворачиваюсь к аэродрому и ищу площадку для приземления…
По словам Багрянцева, все произошло просто, как бы само собой. Но я знаю, что это не так. Он сознательно шел на смертельный риск. Он ненавидел врага, и все его усилия в решающую минуту свелись к одному — сбить, во что бы то ни стало сбить самолет. Я пытаюсь представить себе во всех деталях, как это было, Я думаю об этом и теперь, лежа на койке в провисшей от дождя палатке.
Где-то рядом хрустнула ветка. Кто-то ходит поблизости. Я встал, вышел из палатки.
— Кто тут?
— Это я, Гомонов, дежурный. А вы почему не спите, товарищ лейтенант?
— Так, не спится что-то.
— Еще рано, отдыхайте.
Я лег и снова стал думать про этот таран. Действительно, как необычно все на войне. Самые отчаянные решения иногда принимаются в доли секунды.
Тихо в лесу. Совсем непохоже, что мы на фронте. Махнуть бы сейчас за грибами или за ягодами, как бывало в пионерском лагере. Но нет, не до ягод и не до грибов. На душе смутно, тревожно. Фашистские армии придвигаются к Ленинграду с каждым днем все ближе и ближе. Где они теперь, как далеко от нас? Никто этого не знает. Ходят разные слухи, всякую чушь мелют люди. То и дело слышишь крылатое словцо «говорят»: «Говорят, будто немцы взяли…», «Говорят, будто наши…». А что наши, что?.. Еще и теперь держится в памяти вчерашний разговор в гарнизонной столовой. Начал его незнакомый мне раздражительный, желчный парень в форме авиатехника.
— А что наши? — вдруг сказал он, подхватив чьи-то слова и грохнув кружкой о стол. — Драпают наши, вот что!
У незнакомца было злое лицо. Он поднялся из — за стола, оглядел почти пустой зал и развязно подсел к нам.
— Вот вы, — сверля нас глазами и оглядываясь по сторонам, заговорил он вполголоса, — вы летаете, а куда немец прет, небось не видите! А немец, говорят, Кингисепп взял! Да, да, Кингисепп! — повышая голос, подтвердил он. — И к Ленинграду подходит!
— Кто вам сказал об этом? — не выдержал я, Все говорят!
Он вскочил из — за стола и истерически заорал:
— А наши, говорят, Лугу оставили, Лугу, понимаете! Вы этого тоже не видите?
Он тяжело дышал, обжигая взглядом то меня, то Тенюгина.
— Молчите? На самолеты свои надеетесь? Тоже драпануть хотите?
Ах, как мне хотелось смазать по физиономии этого негодяя, но Тенюгин остановил меня:
— Не связывайся… Малодушный он, испугался и несет всякую чушь…
Что верно, то верно, — чушь. Но вспоминать обо всем этом горько.
Я встаю, одеваюсь и выхожу из палатки. Стрельбы не слышно. Только птицы заливаются в лесу на разные голоса, как бы поздравляя нас с добрым утром. Только будет ли оно добрым, это утро?
На стоянке у самолетов уже появились техники. Вот беспокойные люди — когда они только спят! Я умываюсь, делаю что-то наподобие физзарядки и снова захожу в нашу парусиновую обитель. Минут десять — пятнадцать можно еще отдохнуть. Ложусь поверх одеяла, гляжу в светлеющий купол палатки и думаю, думаю все об одном и том же: о предстоящих вылетах, о вражеских самолетах, о тактике, применяемой авиацией противника. Три дня назад фашисты совершили налет на наш аэродром. Судя по тому, куда они бросили бомбы, им вряд ли известно расположение наших дальних бомбардировщиков. Они так искусно укрыты в лесу, что мы и сами с воздуха не можем их разглядеть. А все-таки как получилось, что средь бела дня шестерка МЕ-110 столь неожиданно выскочила из — за леса на бреющем? Мы даже взлететь не успели. И с наблюдательного поста нам почему-то не позвонили. Видно, у нас еще много неполадок в организации наблюдения и оповещения.
Большие двухмоторные, двухкилевые машины, очень похожие на наши ПЕ-2, на большой скорости пронеслись над стоянкой. На крыльях (концы их окрашены в желтый цвет) отчетливо были видны черные кресты с широкой белой окантовкой. На аэродромное поле упали странные бомбы. Шуму и дыму от них было много, а воронок на месте падения не осталось. Там и тут валялись какие-то скрученные жестянки. Никакого ущерба нам этот налет не нанес.
…А вот наши бомберы — молодцы. Надо же куда махнули — на Берлин! Когда это было? Кажется, 7 августа. А сегодня десятое. Значит, три дня назад. Ну, наши-то соседи все знают об этом. Это группа из их дивизии. Откуда-то из Эстонии, говорят, летали. Может быть, с Эзеля, куда Ефимов и Алексеев недавно ушли. Представляю себе, как забегали фашисты, когда на их логово посыпались бомбы. Рассказывают, что в Берлине даже светомаскировки нет. Ничего, еще несколько таких налетов, и поймут, что к чему. Водил группу наших бомбардировщиков полковник Преображенский. Говорят, что этот Преображенский родом из Вологды. Неужели земляк? Посмотреть бы, какой он. Здорово дал фашистам, ничего не скажешь. И это в то время, когда Геббельс кричит, что русская авиация уничтожена…
Где-то далеко прогремел одинокий выстрел. Я поднял край палатки, прислушался. Вокруг, как и прежде, была тишина. Может, разбудить Тенюгина? Не пора ли, что называется, садиться в готовность? Но Володя так сладко спит, что поднимать его жалко. Не снится ли ему наш последний вылет перед дождями? Возвращаясь с задания, мы в тот раз заметили, что со стороны Ленинграда курсом на юг идет «Хейнкель — 111», и, конечно же, устремились за ним. Но он спикировал и, отстреливаясь, стал уходить на бреющем. Тенюгин сумел дать по нему несколько очередей. Он поразил стрелка, вывел из строя правый мотор. Но «хейнкель» продолжал лететь на одном моторе. Еще бы одну хорошую очередь по нему, и все было бы кончено. Но тут откуда ни возьмись два фашистских истребителя. Мы кинулись за ними. Но истребители боя не приняли. Они ушли вверх и исчезли в синеве неба. Ушел и подбитый Володей «хейнкель»…
Припоминаю подробности этого боя, наблюдаю, как полотно палатки пропитывается светом, и вдруг слышу осторожные шаги, В палатку тихо входит дежурный по стоянке матрос Ваня Гомонов, невысокого роста, необычайно подвижный и деятельный паренек,
— Товарищ лейтенант! — громким шепотом говорит он. — Гудит где-то…
Поспешно покидаю палатку, прислушиваюсь. Сомнений нет, где-то недалеко идут немецкие самолеты.
— Тревога, Ваня! — кричу я, а сам в самолет — и в воздух.
Не успеваю набрать и двухсот метров, как в стороне уже вижу темные силуэты фашистских штурмовиков. Пятерка МЕ-110 пикирует на аэродром. Делаю резкий разворот и бросаюсь на ведущего. Вражеский стрелок с соседнего самолета дает очередь по моей машине. Барабанной дробью прокатывается эта очередь по деревянному фюзеляжу И-16. Впрочем, мой самолет держится нормально, и я атакую вторично. Но МЕ-110 уже сбросили бомбы. Сизый дым заволакивает стоянку и край леса. Надежда, что мне на помощь придет Тенюгин, рушится. Я атакую то одного, то другого фашиста. Обороняясь, «мессершмитты» образуют круг над аэродромом. Потом они вытягиваются в цепочку и уходят. Я нападаю на машину, идущую последней, и даю по ней очередь. Огненная трасса уходит влево. Беру поправку на погрешность прицела и бью по левому мотору «мессершмитта». Машина дымит, но продолжает уходить почти на прежней скорости. Отчаянно строчит вражеский стрелок. На правом крыле моего самолета уже есть дырки. Я веду огонь, но безуспешно. «Мессершмитты» прижимаются к земле и на большой скорости уходят. Я некоторое время преследую их, а потом возвращаюсь. Может прийти другая группа вражеских самолетов.
Наконец взлетает Тенюгин. Он догоняет меня, пристраивается. Что ж, вдвоем веселее.
Минут через двадцать мы приземляемся. С тяжестью на душе выбираюсь я из кабины. Не сбил! Ни одного самолета не сбил! А какие были условия! Как на полигоне…
Расстегиваю лямки парашюта. Наш моторист Алферов помогает мне снять его.
— А здорово вы их, товарищ лейтенант! — явно пытаясь утешить меня, говорит он. — Только, наверное, бронированные они, не пробить…
— Дело не в броне, Борис, Тут другое. Вспомни, как дрался Гусейн Алиев. Считанные минуты — и два самолета сбиты. Такие же, как эти, самолеты. У него тогда закончились боеприпасы, а то и третий «мессершмитт» врезался бы в землю. Значит, бить их можно. А у нас, ты же знаешь, сбился прицел. Я думал, что мы его утром отрегулируем. А тут вылет— Лицо Алферова делается озабоченным.
Понял, товарищ лейтенант!
Ну вот, а теперь передай инженеру: пусть оружейники займутся прицелом.
Отчеканив «Есть!», Алферов положил парашют на стабилизатор и побежал к оружейной палатке, Тенюгин тщательно осмотрел мой самолет.
Везет тебе. Столько пробоин — и ни одна пуля не задела кабину! — Он помолчал немного, крутя в руках шлем. — А все же ты зря вылетел один. Надо было разбудить меня, пошли бы вместе.
Каждая секунда была дорога, Володя.
Вообще-то да, — сказал Тенюгин. — Я едва успел добежать до самолета, как они уже начали пикировать. И бросили бомбы опять в тот же угол, что и в прошлый раз. И опять никого не задели, только лес попортили. Три бомбы настоящие, остальные, как и тогда, жестянки. Ну и дыму от них!
Да, немцы не знали, где укрыты наши бомбардировщики, и это радовало. Но что будет дальше? Нас только двое. А если фашисты прилетят, когда наши самолеты заправляются? Могут прилететь большой группой да еще с истребителями. Тогда как?..
Тенюгин протер платком свои летные очки, взглянул на меня.
— Ну вот что. Пока суть да дело, пойдем в столовую…
С Тенюгиным мы подружились здесь, в эскадрилье. В училище он как-то сторонился меня. Видимо, сказывалась разница в возрасте (я немного старше Володи). Там, в Ейске, он восхищал всех нас, блестяще выполняя упражнения на спортивных снарядах. Летал Тенюгин очень хорошо, любил прыгать с парашютом. Всегда собранный, опрятный, он даже здесь, на фронте, регулярно меняет подворотнички, драит до блеска пуговицы, умудряется гладить брюки.
Всю жизнь Тенюгины жили в Осташкове, Живописная природа верховья Волги, неповторимая красота озера Селигер с детства полюбились Володе. У него спокойный, уравновешенный характер волгаря. Он прям в суждениях, немногословен, бесстрашен. Глядя на него, мысленно говорю себе: «Как хорошо, что рядом такой хороший человек!..»
Позавтракав, мы идем краем леса к своей палатке.
— Ты посмотри, — закрывшись рукой от солнца и задрав голову, останавливает меня Тенюгин, — посмотри, какое сегодня небо! Как над Селигером! Скажи, ты бывал когда — нибудь на Селигере, а?
Я не успеваю ответить Тенюгину. К нам бежит Ваня Гомонов. В чем дело? Оказывается, меня срочно зовут к телефону. Скорее в палатку! Снимаю трубку:
— Лейтенант Каберов слушает.
— На нас идут бомбардировщики!
— Кто говорит? — пытаюсь я уточнить, полагая, что это звонок из штаба соседней части.
— Говорит пост ВНОС, наблюдатель! А откуда бомбардировщики? Откуда идут? С какой стороны?
— Пока что не видно…
— Ну как же так? — В сердцах я бросаю трубку на рычаг телефонного аппарата.
— Где он, этот пост ВНОС?
Мы с Володей выбегаем из палатки. Он указывает мне на крайнюю высокую сосну. Наблюдатель сидит на ней, как кукушка. Сидит на семой вершине,
— Эй, служба! — кричу я ему, — Где же бомбардировщики?
Он подносит к глазам полевой бинокль.
— Вот они!
— Далеко?
— Нет, рядом!..
Мы бросаемся к самолетам. Тенюгин занимает свое место в кабине и запускает двигатель. Я не могу это сделать. Мой истребитель, задрав хвост, стоит на козелке, нацеленный на дерево, на котором висит лист белой бумаги.
— Грицаенко! — окликаю я техника, — В чем дело?
— Прицел проверяли, товарищ командир. Теперь порядок!
Я приказываю убрать козелок, поднимаю машину в воздух и устремляюсь за Тенюгиным. Между тем мой ведущий уже подает мне сигнал и разворачивается. Я следую за ним. Что ж, наблюдатель прав. Действительно, западнее аэродрома на малой высоте идут самолеты. Смотрю на прицел. «Не подведи, дружок!..»
Самолеты уже совсем близко. Тенюгин заходит в атаку. Я тоже пикирую на ближайшую ко мне машину. Вот она уже в перекрестье прицела, пальцы ложатся на гашетки, и вдруг… Меня словно током пронизало с головы до пят. Я вижу на крыльях атакуемых нами самолетов звезды. Свои! Ухожу в сторону. Тенюгин делает то же самое. Он покачивает самолет с крыла на крыло, подавая мне сигнал следовать за ним. Мы набираем высоту, осматриваемся. Ну конечно же, это наши ПЕ-2. Видимо, они возвращаются с задания. Сначала три, потом два самолета, а за ними, далеко отстав от них, идет еще один. Видать, тяжелый бой вели они, если идут разрозненно, кто как может…
Я вспоминаю о нашем наблюдателе. И кто только придумал этот пост! Ну, за восемь — десять километров еще можно увидеть с вершины дерева приближающиеся к аэродрому вражеские самолеты. А что толку? Такое расстояние они преодолеют минуты за полторы. Пока наблюдатель звонит нам, пока мы бежим к машинам, садимся в кабины, запускаем и прогреваем двигатели, пока выруливаем — эти полторы минуты проходят. А когда взлетать? Зато формально все в порядке: есть пост ВНОС — воздушное наблюдение, оповещение, связь. Ох, и довоюемся мы когда — нибудь с таким наблюдением и оповещением! А матрос, конечно, старается. Да и смелым человеком надо быть, чтобы нести службу в этом вороньем гнезде.
Приземляемся, а у нас на стоянке оживление: прилетел Багрянцев. Для всего личного состава это праздник. Люди читают газеты, письма, привезенные Багрянцевым, делятся новостями. Сам Михаил Иванович ушел в штаб соседней части. Ждем его. Вскоре должен прийти.
Возле нашей палатки особенно многолюдно. Кто-то развернул красочный плакат, посвященный подвигам армейских летчиков — истребителей Жукова, Здоровцева и Харитонова. Каждый из них в самом начале войны был удостоен звания Героя Советского Союза. На плакате изображен истребитель И-16. Он таранит фашистский бомбардировщик. Во все стороны летят обломки хвостового оперения. Моторы «юнкерса» горят. Опустив нос, он идет в последнее пике. Конечно, горящие моторы — это домысел художника. Пылающий самолет таранить нет необходимости. Он и так упадет. Что касается самого тарана, то это здорово, что и говорить!
Смотрю на мужественные лица наших русских парней (их портреты помещены в верхней части плаката), читаю описание совершенных ими подвигов и спрашиваю себя: «А я смог бы так?» Нет, не просто решиться на это. Идти на таран есть смысл, когда на твоем самолете отказало оружие или иссякли боеприпасы.
Кто-то упоминает имя отважного русского летчика штабс-капитана Петра Николаевича Нестерова, Это он 8 сентября 1914 года над расположением штаба 3 — й армии Юго — Западного фронта догнал неприятельский самолет и сверху ударил по нему колесами своей машины. Это был первый в истории авиации таран. А теперь вот такие удары уже не редкость. И все же таран — это последняя, крайняя мера.
Егор Костылез рассказывал мне однажды, как он под Нарвой, когда у него закончились патроны, пытался таранить «юнкере». «Даю, — говорит, — полный газ — и к нему. Ну, вражеский летчик видит, конечно, что дистанция между нами сокращается и что огня я не веду. Он резко отворачивает машину в сторону. Не дурак, соображает, чем пахнет. Стрелок бьет в упор по моему самолету. Перед глазами у меня вспыхивает сноп ярко — красных пулевых трасс. Обшивка истребителя трещит. А удара нет. Чувствую, что промазал, не задел. Но машина моя летит, мотор работает, и сам я не ранен. Впрочем, размышлять некогда. Немец-то удирает. Нет, думаю, так дело не пойдет, уйти я все равно не дам! Снова догоняю. И вот уже опять „юнкере“ рядом. Хочу ударить по нему винтом, чтобы своя машина осталась целой. Расстояние между нами сокращается. Теперь я подхожу к „юнкерсу“ немного сбоку и снизу, чтобы, перемещаясь с одной стороны на другую, отрубить ему хвост. Неожиданно мощная струя от бомбардировщика сильно качнула истребитель. Уже в следующую секунду вражеский стрелок опять открыл огонь. В какой-то миг мне показалось, что это винт моей машины рубанул по хвосту „юнкерса“ и что он падает. Но радостное возбуждение тут же улеглось. Стало ясно, что таран не получился. Моя побитая, с еле тянущим мотором, продырявленная машина неумолимо теряла высоту. С трудом дотянул я до аэродрома…»
Восстанавливая в памяти этот рассказ Костылева, я невольно думаю о нем самом. Егор — отличный летчик, истребителем владеет в совершенстве, да и характер у него отчаянный. Воспитанник Центрального аэроклуба СССР имени В. П. Чкалова, он не раз удивлял москвичей мастерским выполнением фигур высшего пилотажа в дни авиационных праздников. 18 августа 1939 года ему было вручено специальное удостоверение «За отличную технику пилотирования и акробатическое летное мастерство». И все-таки не получился у Егорушки таран. А вот у этих троих и у Багрянцева получился. Какими же качествами надо обладать, чтобы совершить такой подвиг?..
Мои раздумья неожиданно прерывает стоящий возле плаката инженер Сергеев.
— Вот как надо воевать, ребятки! — обращается он ко мне и Тенюгину. — Подошел, понимаешь, рубанул по — русски — и парадок!
ТАРАН НЕ ПОЛУЧИЛСЯ
Едва инженер произнес эти слова, как от оружейной палатки донесся крик:
— Воздух! Истребителям — воздух!
Техники бросились к самолетам, а нас на секунду задержал прибежавший из штаба соседней части запыхавшийся Багрянцев:
— Западнее нас группа «юнкерсов». Идут за облаками курсом на Ленинград. По самолетам!
Вскоре мы были уже над аэродромом. Набираем высоту. Я волнуюсь. Над нами сплошная облачность. Летать в таких условиях мне не приходилось. Правда, упражнения в закрытой кабине я выполнял. Смотрю на шарик и стрелку указателя поворота с гордым названием «Пионер» (прибор, работающий на самолетах, наверное, с той поры, когда зародилась авиация). Пробую рули. Шарик и стрелка прибора начинают волноваться. Вот уже кромка облаков. Багрянцев входит в них. Мы следуем за ним. Высота — тысяча двести метров. Сыро в облаках, неуютно. Тенюгина я уже не вижу. Оторвать взгляд от ведущего невозможно. Так бы идти и идти, не спуская с него глаз. АН, нет… По сей день не пойму, как это получилось, но мне зачем-то понадобилось глянуть в кабину. Когда же я снова перенес взгляд на ведущего, его рядом уже не было.
Чувствую, что он где-то тут, а не вижу его. Из опасения столкнуться резко отворачиваю во внешнюю сторону. Теперь надо восстановить нормальное положение самолета. Шарик, стрелка, вариометр, скорость, высота… Взгляд лихорадочно скользит по приборам. Нервы собраны в кулак. Вот уже стрелка высотомера показывает три тысячи метров, а я все еще лечу в облаках. Как медленно И-16 «скребет» высоту! Только я подумал об этом, как в глаза ударило солнце. Словно молочная пена оседает верхняя кромка облаков. Над головой у меня голубое небо. Пальцы как бы срослись с ручкой управления. «Слабовато жмете, товарищ Каберов», — сделал мне замечание хирург на последней медкомиссии. Интересно, сколько бы я выжал, если бы мне теперь дали динамометр…
Разворачиваюсь и иду к месту возможного выхода Багрянцева из облаков, но ни его, ни Тенюгина не обнаруживаю. Где же они? Обхожу гигантские нагромождения облачных гор. Иду на запад, как распорядился Багрянцев, но беру курс несколько севернее, чтобы упредить выход бомбардировщиков в этот район. Не теряю надежды встретиться со своими. Куда они могли исчезнуть? Чем дальше на запад, тем реже облака. Ориентироваться становится проще. Вот на пути появилось отдельное облачко. А ну-ка, войду я в него, потренируюсь еще немного в управлении самолетом по приборам. Но облако невелико, а сразу же за ним передо мной на одной высоте я вижу два Ю-88 с чернущими, как уголь, крестами. От неожиданности резко отворачиваю в сторону и тут же бросаюсь в атаку. Вот это встреча! И идут-то фашисты не на Ленинград, а в обратную сторону. Видимо, сбросили где-то свой смертоносный груз. Вот бы сюда Багрянцева и Тенюгина!
Противник заметил меня. «Юнкерсы» начинают маневрировать. Я стреляю по одному из них. По небу тянется черный дым. Не теряя ни секунды, атакую вторично. Вражеский стрелок огрызается. Несколько пуль стрекотнуло по моей машине, но я продолжаю пикировать, не открывая огня, чтобы с короткой дистанции ударить наверняка. Первая очередь — по стрелку, вторая — почти в упор по мотору. Из этого мотора вырывается дым. Качнувшийся «юнкере» исчезает под крылом моего самолета. Хочется видеть, падает ли он, и я накреняю машину. В то же мгновение три рваные дыры появляются на левой плоскости моей машины. Пробит элерон, но управление им, к счастью, не пострадало. Удар нанес стрелок ведущего «юнкерса». Охваченный злым желанием отквитаться, я захожу в третью атаку. Поврежденный мной бомбардировщик отстал от идущего впереди. Эх, еще разок — и его песня будет спета! Улавливаю удобный момент и нажимаю на гашетки. Что такое? Пулеметы после нескольких выстрелов умолкают, От досады я чуть не полоснул «юнкере» крылом — так близко пронесся возле него.
Перезаряжаю верхние пулеметы сравнительно легко, а нижний, крупнокалиберный, никак не поддается. Иду п стороне от «юнкерсов» и перезаряжаю. Нелегко, ох нелегко это сделать. Опускаю сиденье, ныряю под приборную доску, дергаю за рукоять и выныриваю обратно. Поднимаю сиденье, осматриваюсь, выравниваю самолет и начинаю все сначала. Силы на исходе, а нижний пулемет перезарядить никак не могу. Будь я повыше ростом, будь мои руки чуть — чуть длиннее, дело сразу пошло бы. А тут никак! Дергаю, дергаю за рукоять — а что толку! Поднимаю сиденье, осматриваюсь. Прямо подо мной тянется железная дорога Ленинград — Таллин. Слева станция Волосово, справа под крылом проплывает Кингисепп. А «юнкерсы» — вот они, тут. Пробую вести огонь из перезаряженных «шкасов». Удается сделать лишь несколько выстрелов. Пулеметы снова умолкают. «Неужели израсходованы все патроны?! — — с ужасом думаю я. — Что же делать?» Между тем бомбардировщики идут себе неподалеку, идут, что называется, крыло к крылу. «Таранить! Таранить оба сразу! — проносится у меня в голове. — Ударить снизу! Это будет для них неожиданным».
Я отстегиваю привязные ремни, проверяю кольцо парашюта и снижаюсь метров на триста, имитируя выход из боя. Затем становлюсь на курс следования «юнкерсов», слегка обгоняю их. Фашистские самолеты теперь идут выше и чуть позади меня. Задрав голову вверх, я внимательно наблюдаю за ними, определяю момент броска. Ну что ж, пора! Ручку управления на себя! Полный газ! Истребитель свечой уходит в небо. Послушный, безропотный, идет, куда его направляют. Сейчас он развалится, ломая крылья, свои и чужие. Расчет взят точный. Нацеливаюсь между бомбардировщиками. Тела вражеских машин на мгновение закрыли все небо. Вот они совсем рядом. Еще доля секунды, и сокрушительный удар завершит нашу встречу.
Мышцы напряжены до предела. Я сжимаюсь в комок, ожидая удара. По — видимому, меня выбросит из кабины. Ничего, парашют не подведет!.. Ну!.. Ну!.. Ну!.. Что такое? Почему нет удара? В самый последний момент фашистские самолеты расходятся в стороны. Одновременно по мне сразу с того и другого «юнкерса:» бьют пулеметы. Молниями сверкают огненные трассы. Сойдясь на моторе моей машины, они сильно встряхивают ее. Летят обломки капота. Кабину заполняет дым. Не задев ни одного из «юнкерсов», истребитель уходит вверх. Затем, теряя скорость, он будто проваливается в бездну, перевертывается и переходит в крутой, стремительный штопор. Такое ощущение, будто у меня Вот-вот оторвется голова. Я резко даю рули на вывод из штопора, но самолет не прекращает вращения. Ручка управления упирается во что-то. Положение опасное, и я с силой толкаю ее вперед. Наконец-то истребитель выведен в горизонтальный полет. Руки и ноги прямо — таки онемели от невероятного напряжения. Нет, что ни говори, а летчику нужна физическая сила, и немалая…
Даю газ и только тут выясняю, что мотор самолета остановился. Дыма стало меньше, но глаза слезятся, как от лука. Перед броском в последнюю атаку, чтобы при ударе не ранить глаза, я поднял очки. Теперь они свалились и болтаются где-то сзади на пристегнутой к шлему резинке. С трудом достаю их, прикрываю глаза. Пытаюсь трезво оценить обстановку. Где бомбардировщики и что с ними — не знаю. Ясно, что таран не получился. Высота — шестьсот метров. Нужно выбирать площадку для приземления.
Подо мной огромное болото. Ориентируюсь и доворачиваю самолет в сторону Ленинграда. Слева деревня, о рядом с ней ровное поле. Не сесть ли на это поле? «Нет, лучше сяду у следующей деревни, — думаю я. — все-таки это ближе к дому». Истребитель снижается быстро, а другой подходящей площадки для посадки я что-то не вижу. Вот еще одна деревня, за ней желтеет ржаное поле. Видна железнодорожная станция. Местность пересеченная — овраги, бугры какие-то. Садиться буду на фюзеляж.
— Воздух! Истребителям — воздух!
Техники бросились к самолетам, а нас на секунду задержал прибежавший из штаба соседней части запыхавшийся Багрянцев:
— Западнее нас группа «юнкерсов». Идут за облаками курсом на Ленинград. По самолетам!
Вскоре мы были уже над аэродромом. Набираем высоту. Я волнуюсь. Над нами сплошная облачность. Летать в таких условиях мне не приходилось. Правда, упражнения в закрытой кабине я выполнял. Смотрю на шарик и стрелку указателя поворота с гордым названием «Пионер» (прибор, работающий на самолетах, наверное, с той поры, когда зародилась авиация). Пробую рули. Шарик и стрелка прибора начинают волноваться. Вот уже кромка облаков. Багрянцев входит в них. Мы следуем за ним. Высота — тысяча двести метров. Сыро в облаках, неуютно. Тенюгина я уже не вижу. Оторвать взгляд от ведущего невозможно. Так бы идти и идти, не спуская с него глаз. АН, нет… По сей день не пойму, как это получилось, но мне зачем-то понадобилось глянуть в кабину. Когда же я снова перенес взгляд на ведущего, его рядом уже не было.
Чувствую, что он где-то тут, а не вижу его. Из опасения столкнуться резко отворачиваю во внешнюю сторону. Теперь надо восстановить нормальное положение самолета. Шарик, стрелка, вариометр, скорость, высота… Взгляд лихорадочно скользит по приборам. Нервы собраны в кулак. Вот уже стрелка высотомера показывает три тысячи метров, а я все еще лечу в облаках. Как медленно И-16 «скребет» высоту! Только я подумал об этом, как в глаза ударило солнце. Словно молочная пена оседает верхняя кромка облаков. Над головой у меня голубое небо. Пальцы как бы срослись с ручкой управления. «Слабовато жмете, товарищ Каберов», — сделал мне замечание хирург на последней медкомиссии. Интересно, сколько бы я выжал, если бы мне теперь дали динамометр…
Разворачиваюсь и иду к месту возможного выхода Багрянцева из облаков, но ни его, ни Тенюгина не обнаруживаю. Где же они? Обхожу гигантские нагромождения облачных гор. Иду на запад, как распорядился Багрянцев, но беру курс несколько севернее, чтобы упредить выход бомбардировщиков в этот район. Не теряю надежды встретиться со своими. Куда они могли исчезнуть? Чем дальше на запад, тем реже облака. Ориентироваться становится проще. Вот на пути появилось отдельное облачко. А ну-ка, войду я в него, потренируюсь еще немного в управлении самолетом по приборам. Но облако невелико, а сразу же за ним передо мной на одной высоте я вижу два Ю-88 с чернущими, как уголь, крестами. От неожиданности резко отворачиваю в сторону и тут же бросаюсь в атаку. Вот это встреча! И идут-то фашисты не на Ленинград, а в обратную сторону. Видимо, сбросили где-то свой смертоносный груз. Вот бы сюда Багрянцева и Тенюгина!
Противник заметил меня. «Юнкерсы» начинают маневрировать. Я стреляю по одному из них. По небу тянется черный дым. Не теряя ни секунды, атакую вторично. Вражеский стрелок огрызается. Несколько пуль стрекотнуло по моей машине, но я продолжаю пикировать, не открывая огня, чтобы с короткой дистанции ударить наверняка. Первая очередь — по стрелку, вторая — почти в упор по мотору. Из этого мотора вырывается дым. Качнувшийся «юнкере» исчезает под крылом моего самолета. Хочется видеть, падает ли он, и я накреняю машину. В то же мгновение три рваные дыры появляются на левой плоскости моей машины. Пробит элерон, но управление им, к счастью, не пострадало. Удар нанес стрелок ведущего «юнкерса». Охваченный злым желанием отквитаться, я захожу в третью атаку. Поврежденный мной бомбардировщик отстал от идущего впереди. Эх, еще разок — и его песня будет спета! Улавливаю удобный момент и нажимаю на гашетки. Что такое? Пулеметы после нескольких выстрелов умолкают, От досады я чуть не полоснул «юнкере» крылом — так близко пронесся возле него.
Перезаряжаю верхние пулеметы сравнительно легко, а нижний, крупнокалиберный, никак не поддается. Иду п стороне от «юнкерсов» и перезаряжаю. Нелегко, ох нелегко это сделать. Опускаю сиденье, ныряю под приборную доску, дергаю за рукоять и выныриваю обратно. Поднимаю сиденье, осматриваюсь, выравниваю самолет и начинаю все сначала. Силы на исходе, а нижний пулемет перезарядить никак не могу. Будь я повыше ростом, будь мои руки чуть — чуть длиннее, дело сразу пошло бы. А тут никак! Дергаю, дергаю за рукоять — а что толку! Поднимаю сиденье, осматриваюсь. Прямо подо мной тянется железная дорога Ленинград — Таллин. Слева станция Волосово, справа под крылом проплывает Кингисепп. А «юнкерсы» — вот они, тут. Пробую вести огонь из перезаряженных «шкасов». Удается сделать лишь несколько выстрелов. Пулеметы снова умолкают. «Неужели израсходованы все патроны?! — — с ужасом думаю я. — Что же делать?» Между тем бомбардировщики идут себе неподалеку, идут, что называется, крыло к крылу. «Таранить! Таранить оба сразу! — проносится у меня в голове. — Ударить снизу! Это будет для них неожиданным».
Я отстегиваю привязные ремни, проверяю кольцо парашюта и снижаюсь метров на триста, имитируя выход из боя. Затем становлюсь на курс следования «юнкерсов», слегка обгоняю их. Фашистские самолеты теперь идут выше и чуть позади меня. Задрав голову вверх, я внимательно наблюдаю за ними, определяю момент броска. Ну что ж, пора! Ручку управления на себя! Полный газ! Истребитель свечой уходит в небо. Послушный, безропотный, идет, куда его направляют. Сейчас он развалится, ломая крылья, свои и чужие. Расчет взят точный. Нацеливаюсь между бомбардировщиками. Тела вражеских машин на мгновение закрыли все небо. Вот они совсем рядом. Еще доля секунды, и сокрушительный удар завершит нашу встречу.
Мышцы напряжены до предела. Я сжимаюсь в комок, ожидая удара. По — видимому, меня выбросит из кабины. Ничего, парашют не подведет!.. Ну!.. Ну!.. Ну!.. Что такое? Почему нет удара? В самый последний момент фашистские самолеты расходятся в стороны. Одновременно по мне сразу с того и другого «юнкерса:» бьют пулеметы. Молниями сверкают огненные трассы. Сойдясь на моторе моей машины, они сильно встряхивают ее. Летят обломки капота. Кабину заполняет дым. Не задев ни одного из «юнкерсов», истребитель уходит вверх. Затем, теряя скорость, он будто проваливается в бездну, перевертывается и переходит в крутой, стремительный штопор. Такое ощущение, будто у меня Вот-вот оторвется голова. Я резко даю рули на вывод из штопора, но самолет не прекращает вращения. Ручка управления упирается во что-то. Положение опасное, и я с силой толкаю ее вперед. Наконец-то истребитель выведен в горизонтальный полет. Руки и ноги прямо — таки онемели от невероятного напряжения. Нет, что ни говори, а летчику нужна физическая сила, и немалая…
Даю газ и только тут выясняю, что мотор самолета остановился. Дыма стало меньше, но глаза слезятся, как от лука. Перед броском в последнюю атаку, чтобы при ударе не ранить глаза, я поднял очки. Теперь они свалились и болтаются где-то сзади на пристегнутой к шлему резинке. С трудом достаю их, прикрываю глаза. Пытаюсь трезво оценить обстановку. Где бомбардировщики и что с ними — не знаю. Ясно, что таран не получился. Высота — шестьсот метров. Нужно выбирать площадку для приземления.
Подо мной огромное болото. Ориентируюсь и доворачиваю самолет в сторону Ленинграда. Слева деревня, о рядом с ней ровное поле. Не сесть ли на это поле? «Нет, лучше сяду у следующей деревни, — думаю я. — все-таки это ближе к дому». Истребитель снижается быстро, а другой подходящей площадки для посадки я что-то не вижу. Вот еще одна деревня, за ней желтеет ржаное поле. Видна железнодорожная станция. Местность пересеченная — овраги, бугры какие-то. Садиться буду на фюзеляж.