Страница:
– И родственники Игоря так и не объявились?
– Пару лет назад явился какой-то здоровенный бородатый мужик. Уверял, что он приходится Игорю каким-то там очень дальним родственником, тоже называл его Гарри и нес какую-то чушь про борьбу со злом. Поскольку никаких документов он предъявить не смог и вел себя при этом весьма агрессивно, нам пришлось выставить его. Кто знает, может быть, он хотел забрать Гарика, чтобы потом продать его в подпольную клинику по пересадке органов? Слышали, наверное, бывают такие случаи…
Вагончик ударился о стопор и остановился.
Ректор и Гиньоль вышли на площадку.
Улыбчивый бородатый гном приветливо помахал им рукой, высунувшись из кабинки дежурного. Приезжающие в Централь гномы, как и орки, частенько брались за скучную, малооплачиваемую работу. И выполняли ее, надо сказать, старательно и на совесть. В отличие от орков совесть у гномов все же имелась. Хотя и не совсем такая, как у людей.
Подойдя к обнесенному деревянными перилами краю фуникулерной площадки, Гиньоль окинул взглядом окрестности.
Лысая гора вполне оправдывала свое название. На ее вершине не было ничего, кроме травы. Для праздников были устроены пять больших кострищ, обложенных камнями, – дрова для костров, должно быть, доставлялись на фуникулере или, что скорее всего, студенты таскали их на своих спинах, – и большая открытая сцена.
Посреди этой огромной зеленой поляны лежал большой черный рояль. Именно что не стоял, а лежал. Ножками вверх.
– Ну, что скажете, уважаемый? – спросил Ректор.
– О чем? – не понял Гиньоль.
– О проблеме, которую вам предстоит решить.
Гиньолю показалось, что голос Бей-Брынчалова звучит заметно бодрее, чем когда они только встретились. Как будто с вызовом даже. Конечно, он уже был уверен, что переложил свою проблему на чужие плечи. В конце концов, ведь именно для этого он и пригласил специалиста по решению любых проблем.
– А в чем проблема? – непонимающе посмотрел на Ректора Гиньоль.
Глава 5
Глава 6
– Пару лет назад явился какой-то здоровенный бородатый мужик. Уверял, что он приходится Игорю каким-то там очень дальним родственником, тоже называл его Гарри и нес какую-то чушь про борьбу со злом. Поскольку никаких документов он предъявить не смог и вел себя при этом весьма агрессивно, нам пришлось выставить его. Кто знает, может быть, он хотел забрать Гарика, чтобы потом продать его в подпольную клинику по пересадке органов? Слышали, наверное, бывают такие случаи…
Вагончик ударился о стопор и остановился.
Ректор и Гиньоль вышли на площадку.
Улыбчивый бородатый гном приветливо помахал им рукой, высунувшись из кабинки дежурного. Приезжающие в Централь гномы, как и орки, частенько брались за скучную, малооплачиваемую работу. И выполняли ее, надо сказать, старательно и на совесть. В отличие от орков совесть у гномов все же имелась. Хотя и не совсем такая, как у людей.
Подойдя к обнесенному деревянными перилами краю фуникулерной площадки, Гиньоль окинул взглядом окрестности.
Лысая гора вполне оправдывала свое название. На ее вершине не было ничего, кроме травы. Для праздников были устроены пять больших кострищ, обложенных камнями, – дрова для костров, должно быть, доставлялись на фуникулере или, что скорее всего, студенты таскали их на своих спинах, – и большая открытая сцена.
Посреди этой огромной зеленой поляны лежал большой черный рояль. Именно что не стоял, а лежал. Ножками вверх.
– Ну, что скажете, уважаемый? – спросил Ректор.
– О чем? – не понял Гиньоль.
– О проблеме, которую вам предстоит решить.
Гиньолю показалось, что голос Бей-Брынчалова звучит заметно бодрее, чем когда они только встретились. Как будто с вызовом даже. Конечно, он уже был уверен, что переложил свою проблему на чужие плечи. В конце концов, ведь именно для этого он и пригласил специалиста по решению любых проблем.
– А в чем проблема? – непонимающе посмотрел на Ректора Гиньоль.
Глава 5
Едва за Бургомистром захлопнулась дверь, как Мара с размаху влепила мужу звонкую затрещину.
– Ты что, совсем из ума выжил! – Шенгенка еще раз заехала мужу по затылку. – Хочешь, чтобы нас на улицу выставили! – Еще одна оплеуха, с другой руки. – Собрался всех нас по миру пустить!
Рука у шенгенки тяжелая, ладонь – широкая. Если как следует припечатает – мало не покажется. А разошлась Мара не на шутку.
Алик знал свою жену лучше, чем кто-либо. И понимал, что с ней сейчас спорить не стоит. Лучше дать ей пар выпустить. Пускай покричит, руками помашет – от него-то не убудет. Он за долгую счастливую супружескую жизнь от женушки своей и не такое видывал. Бывало, что и кое-чем потяжелее по затылку получал. Хорошо, что шерсть на голове густая – иначе бы шрамы были видны. А голая рука – это так, баловство. Детская забава. Как орки говорят, бьет – значит любит. Он лишь голову в плечи поглубже втягивал да локтями для порядка прикрывался. Порой покрикивал на жену – опять же только в силу привычки.
– Кончай!.. Чего творишь!.. Дура чумазая!.. Я тебе покажу! Чумичка недоделанная!.. Отстань, говорю!.. Тварь необразованная!..
– Что? Необразованная?.. Ты где ж, нечестивец, слов таких нахватался?
Бац! Бац!
Первый удар Алик успел парировать. Но второй пришелся точно в цель. Орк почувствовал, как в голове у него запели серебряные колокольчики и, вторя им, зачирикали сладкоголосые кенары.
Увидев блаженное выражение на лице мужа, Мара поняла, что с него пока довольно. Какой смысл колотить дурня, ежели он, все одно, не понимает, что происходит?
– А тебя кто просил соваться? – Шенгенка развернулась к юному орку-киномеханику. В Централе он именовал себя Аскольдом. Маре он доводился племянником. Других родственников у Аскольда не было. В смысле, не то чтобы вовсе не было, но никто не желал его признавать за родственника. Поэтому Мара присматривала за ним. А Аскольдик боялся ее почти как родную маму. – Ты какого лешего встрял? Умник, об угол шарахнутый!
– Я… – глазки Аскольдика испуганно забегали по сторонам, – понимаете, тетя Мара…
– Не понимаю, змееныш! – рыкнула Мара и двинула Аскольдика кулаком в ухо, так что у того голова мотнулась из стороны в сторону, будто боксерская груша. – Ты какого лешего на Студнева наговаривать начал?
– Я не наговаривал, – придавленно пискнул Аскольд. – Он взаправду вокруг рояля вертелся. Весь вечер.
– Конечно вертелся, – вставила вторая шенгенка по имени Жанна. – На рояле этом никто не играл с тех пор, как его сюда притащили. А тут вдруг музыкант, тот самый, что рояль этот Городскому Совету подарил, Джерри Ли Льюис, желание изъявил сыграть на нем для господ ратманов.
– Вообще-то, папаша Студнева этому Джерри приличный кусок за концерт отвалил, – добавил орк по имени Гена.
– Откуда вы все это знаете? – удивленно взмахнула руками Мара.
Она была в растерянности, поскольку не знала, чья сейчас очередь получать тумаки. Смотрела она при этом почему-то на орка по имени Жора, единственного, кто за все время не проронил ни слова. Жоре от этого становилось не по себе.
– Откуда, я вас спрашиваю? – рявкнула Мара.
Что любопытно, между собой, в отсутствие посторонних, орки-шенгены разговаривали на хорошем человеческом языке. Для них это не составляло труда. Скорее уж, трудно было притворяться, что они его с трудом понимают. Но это было удобно. Так с них и требовали меньше, и не особо стеснялись высказываться в присутствии обслуживающего персонала, мало чем отличающегося от мебели. Собственно, именно поэтому вопрос Мары показался остальным более чем странным. То, что она его задала аж дважды, можно было объяснить лишь тем, что кровь ударила шенгенке в голову, поэтому она плохо соображала. О том, что вопрос мог оказаться риторическим, никто не подумал – для орков это уже было слишком.
– Тетя Мара, – шепотом позвал шенгенку Аскольдик. – Об этом уже неделю все только и твердят.
– Поэтому-то Бургомистр и велел с пианина…
– С рояля, – поправила Мара.
– Да свист с ним, хоть бы и с рояля, – обиженно шмыгнул расквашенным носом Алик. – Да только велел Бургомистр пыль с инструмента убрать. Как следует, значит, чтобы ни соринки. И пол велел натереть. Чтобы блестел, значит, как зеркало.
– А ты и расстарался, – зло оскалилась на мужа шенгенка.
– Ну да, – кивнул Алик. Чувствуя, что грозу пронесло, он даже рискнул заискивающе улыбнуться. А то ведь можно было и без обеда остаться. С Мары станется! – Я ведь как лучше хотел!
– А получилось как всегда, – хохотнул Аскольдик.
И тут же получил звонкую оплеуху. С комментариями:
– Алик – старый дурень! А ты – дурак молодой! Вырастешь – дурнее его станешь!
– Это почему же? – обиженно потер ушибленную скулу Аскольд.
– Зачем ты ратмана Студнева к этому делу приплел?
– Чтобы на нас никто не подумал! Пока будут с ратманом разбираться, мы – вне подозрения.
– Мы и так вне подозрения, – мрачно буркнул Гена. – Мы ведь орки – зачем нам рояль?
– Главное, чтобы улик никаких не было, – полушепотом добавила Жанна.
С тоской посмотрев на родственников, Мара удрученно головой качнула.
– Ой, дураки… Вы что же, думаете, кто-то обвинит ратмана в том, что он из ратуши рояль украл?
– Нет, конечно! – улыбнулся Жора. – Кто же посмеет обвинять ратмана в воровстве! Ведь если сегодня обвинят одного, так завтра, выходит, можно обвинить другого. А послезавтра – всех остальных. Эдак и до самого Бургомистра добраться можно. А что это будет означать?
– Что?
– Крах всех устоев! Моральный и нравственный кризис общества! Распад, анархия и деградация! Расслоение всех слоев! Нагноение всех гнойников!.. Короче – всем хана!
– Значит, Студнева обвинять в воровстве не станут?
– Конечно нет. Но все будут знать, что это сделал он. А раз так, то к нам – никаких претензий.
– К тому ж у Студнева столько денег, что он может и новый рояль у этого Льюиса купить.
– Деньги не у него, а у его папаши.
– Да какая разница!
– Нет, – покачал головой Гена. – Новый рояль Студнев покупать не станет. У ратманов так не принято. Им западло собственные деньги на общественные нужды тратить. Вот пропить, прожрать – это другое дело.
– Можно еще и на баб потратить, – тихо шепнул Аскольд.
– Я те ща покажу баб! – замахнулась на племянника Мара. – Таких баб тебе покажу, что мало не покажется!..
Шенгенка почувствовала, что нить разговора ушла куда-то не в ту сторону. И вела теперь уже совсем не к тому, к чему она изначально клонила. Поэтому, пока еще не поздно, нужно было расставить все апострофы над рунами.
– Ратман Студнев, конечно, негодяй и вор. – Мара уперла кулаки в крутые бока и сурово поглядела на сжавшегося под ее взглядом в комок шерсти мужа. – Однако ж рояль он не крал!
Последние слова она буквально выкрикнула в лицо Алику. С рыком и волчьим оскалом.
Нормальный человек после такого мог бы стать заикой. Но Алик был орком, и он это пережил. Чай, не впервой. Орки – они вообще живучие. Алик только утерся, посмотрел на жену и спросил:
– Ну и что? С него, чай, не убудет. Одним роялем больше – одним меньше…
За что схлопотал еще одну звонкую оплеуху.
– Хватит драться-то! – рыкнул на жену шенген.
Во всем должен быть свой порядок. Есть время получать затрещины и время затрещины раздавать. Жена, понятное дело, имела повод малость побеситься. Основания на то имелись – Алик это готов был признать. Не особо серьезные, но все же. Однако даже самая драчливая жена должна понимать, что нельзя пренебрегать таким понятием, как чувство меры. Иначе может случиться непоправимое.
Мара была умной шенгенкой, а потому не стала гнуть палку сильнее, чем позволял ее запас прочности.
– Рассказывай, – с грустью посмотрела она на мужа. – Мигрень ты моя хроническая.
– А чего тут рассказывать-то? – Уяснив, что его более не станут бить, Алик приободрился, усмехнулся и подтер рукавом нос. Орел, а не мужчина! – Все было задумано как надо. Хозяин чего велел-то? В зале все как следует прибрать. Хозяин – мужик толковый, правильный. Ну вот я и решил для него постараться. Для кого бы другого – ни за что б не стал! А для Бургомистра нашего дорогого – со всем душевным радушием…
Алик мог еще долго заливаться соловьем по поводу щедрот, любезностей, благонравности и прочих восхитительных качеств доброго хозяина. Поэтому Мара сочла за должное вмешаться.
– И что ты на этот раз учудил, чудовище?
Она так и сказала «на этот раз». Из чего всякий внимательный слушатель мог сделать вывод, что этот прокол у Алика не первый. А потому шенген знал, как следует себя вести в такой ситуации.
Алик опустил голову, стыдливо потупил взор, спрятал руки за спину и негромко, скромно так, произнес:
– Кадавра.
Мара подалась вперед, как будто какой увалень что есть мочи толкнул ее в спину.
– Что?
Алик быстро глянул на жену из-под насупленных бровей.
– Кадавра, говорю, – и на всякий случай поинтересовался: – Ты что, оглохла?
– Нет, – медленно, с затаенной угрозой покачала головой Мара. – Я-то не оглохла. А вот ты, должно быть, совсем из ума выжил! Зачем тебе кадавр понадобился, ирод ты стоеросовый?
– А как бы я иначе пол в зале натер? – Алик, должно быть, вспомнил, что лучшая защита – это нападение, и тоже повысил голос. – Там же этот рояль огромадный стоял!
– Рояль можно было в сторону сдвинуть!
– В сторону? Тогда бы на паркете полосы остались!
– Он прав, – быстро кивнул Жорик. – Прав, остались бы полосы.
Только произнес он это так тихо, что Мара не услышала.
– И что же ты своему кадавру велел сделать?
– Велел вынести рояль из зала!
– И он?..
– И он вынес!
– Куда?
– Понятия не имею, – немного растерянно пожал плечами Алик. – Я его больше не видел.
– То есть как это не видел?
– А вот так! – Алик демонстративно глянул сначала в одну сторону, затем в другую, а потом еще зачем-то и ногу поднял. – Где кадавр? Нету кадавра!
– Нет кадавра – нет и проблем, – заметил склонный к философским умозаключениям Гена.
– Так, хорошо. – Мара явно не была склонна соглашаться с выводами Гены, она лишь настраивала себя на нужный лад, прекрасно понимая, что разруливать тупиковую ситуацию, созданную надотепой-муженьком, как всегда, придется ей самой. – Теперь скажи мне точно, слово в слово, что ты приказал кадавру?
Алик сосредоточенно помассировал пальцами складки на лбу.
– Ну, я так сразу и не вспомню…
– А по башке? – предложила посильную помощь Мара.
– Хорошо, я постараюсь, – тут же изменил тональность речи Алик. – Значит так, – он несколько раз щелкнул пальцами, как будто стараясь поймать нужный ритм. А затем быстрой скороговоркой выдал: – Я сказал ей, возьми этот чертов ящик и оттащи куда подальше. Да, именно так!
Справившись с задачкой, поначалу казавшейся ему невыполнимой, Алик счастливо улыбнулся.
Но нет, Мара не разделяла его восторгов.
– Во-первых, ты понимаешь, что таким образом формулировать задание для кадавра может только полный идиот?.. Хотя о чем я спрашиваю? Конечно же, нет!
– Ну почему же? – обиделся Алик.
– Потому что если бы ты это понимал, то никогда бы не отдал кадавру такого идиотского приказа!
– Логично, – подумав, согласился Алик.
– Второе. «Я сказал ей» – я правильно тебя поняла?
– Ну, это смотря в каком смысле, – задумчиво закатил глаза Алик.
– Кадавр был женского рода?
– Во всяком случае, мне так показалось… Или, может быть, мне хотелось так думать.
– Из чего ты его создал?
– Из старого манекена, что валялся в подвале. Он был никому не нужен. Точно. Я спрашивал у хозяина – он велел мне ее сжечь.
– Так это был женский манекен?
– Возможно, – попытался уйти от прямого ответа Алик.
– Точно, женский! – улыбнулся Гена и, подняв обе руки, изобразил то, что именно давало ему право признать манекен женской копией.
Мара живо представила себе эту картину – манекен с четко прорисованными женским формами среди ночи тащит из Желтого Дома рояль. Интересно, что могли подумать видевшие ее честные граждане Централя? Хотя, конечно, все честные граждане ночью спят. Если бы кто-то из них видел среди ночи кадавра с роялем, то в городе уже поднялся бы шум. А между тем в утренних новостях, которые Мара слушала, готовя завтрак, не было ничего сенсационного. Ну разве что только хозяин филателистской лавки на площади Звезды непонятно с чего вдруг повесился. Так с кем не бывает?
– Вы ее хотя бы одели? – строго посмотрела Мара сначала на главного злоумышленника, а затем на его подельника.
Те быстро переглянулись. Улыбнулись как-то странно – Маре это совсем не понравилось. И дружно кивнули.
– Ты что, совсем из ума выжил! – Шенгенка еще раз заехала мужу по затылку. – Хочешь, чтобы нас на улицу выставили! – Еще одна оплеуха, с другой руки. – Собрался всех нас по миру пустить!
Рука у шенгенки тяжелая, ладонь – широкая. Если как следует припечатает – мало не покажется. А разошлась Мара не на шутку.
Алик знал свою жену лучше, чем кто-либо. И понимал, что с ней сейчас спорить не стоит. Лучше дать ей пар выпустить. Пускай покричит, руками помашет – от него-то не убудет. Он за долгую счастливую супружескую жизнь от женушки своей и не такое видывал. Бывало, что и кое-чем потяжелее по затылку получал. Хорошо, что шерсть на голове густая – иначе бы шрамы были видны. А голая рука – это так, баловство. Детская забава. Как орки говорят, бьет – значит любит. Он лишь голову в плечи поглубже втягивал да локтями для порядка прикрывался. Порой покрикивал на жену – опять же только в силу привычки.
– Кончай!.. Чего творишь!.. Дура чумазая!.. Я тебе покажу! Чумичка недоделанная!.. Отстань, говорю!.. Тварь необразованная!..
– Что? Необразованная?.. Ты где ж, нечестивец, слов таких нахватался?
Бац! Бац!
Первый удар Алик успел парировать. Но второй пришелся точно в цель. Орк почувствовал, как в голове у него запели серебряные колокольчики и, вторя им, зачирикали сладкоголосые кенары.
Увидев блаженное выражение на лице мужа, Мара поняла, что с него пока довольно. Какой смысл колотить дурня, ежели он, все одно, не понимает, что происходит?
– А тебя кто просил соваться? – Шенгенка развернулась к юному орку-киномеханику. В Централе он именовал себя Аскольдом. Маре он доводился племянником. Других родственников у Аскольда не было. В смысле, не то чтобы вовсе не было, но никто не желал его признавать за родственника. Поэтому Мара присматривала за ним. А Аскольдик боялся ее почти как родную маму. – Ты какого лешего встрял? Умник, об угол шарахнутый!
– Я… – глазки Аскольдика испуганно забегали по сторонам, – понимаете, тетя Мара…
– Не понимаю, змееныш! – рыкнула Мара и двинула Аскольдика кулаком в ухо, так что у того голова мотнулась из стороны в сторону, будто боксерская груша. – Ты какого лешего на Студнева наговаривать начал?
– Я не наговаривал, – придавленно пискнул Аскольд. – Он взаправду вокруг рояля вертелся. Весь вечер.
– Конечно вертелся, – вставила вторая шенгенка по имени Жанна. – На рояле этом никто не играл с тех пор, как его сюда притащили. А тут вдруг музыкант, тот самый, что рояль этот Городскому Совету подарил, Джерри Ли Льюис, желание изъявил сыграть на нем для господ ратманов.
– Вообще-то, папаша Студнева этому Джерри приличный кусок за концерт отвалил, – добавил орк по имени Гена.
– Откуда вы все это знаете? – удивленно взмахнула руками Мара.
Она была в растерянности, поскольку не знала, чья сейчас очередь получать тумаки. Смотрела она при этом почему-то на орка по имени Жора, единственного, кто за все время не проронил ни слова. Жоре от этого становилось не по себе.
– Откуда, я вас спрашиваю? – рявкнула Мара.
Что любопытно, между собой, в отсутствие посторонних, орки-шенгены разговаривали на хорошем человеческом языке. Для них это не составляло труда. Скорее уж, трудно было притворяться, что они его с трудом понимают. Но это было удобно. Так с них и требовали меньше, и не особо стеснялись высказываться в присутствии обслуживающего персонала, мало чем отличающегося от мебели. Собственно, именно поэтому вопрос Мары показался остальным более чем странным. То, что она его задала аж дважды, можно было объяснить лишь тем, что кровь ударила шенгенке в голову, поэтому она плохо соображала. О том, что вопрос мог оказаться риторическим, никто не подумал – для орков это уже было слишком.
– Тетя Мара, – шепотом позвал шенгенку Аскольдик. – Об этом уже неделю все только и твердят.
– Поэтому-то Бургомистр и велел с пианина…
– С рояля, – поправила Мара.
– Да свист с ним, хоть бы и с рояля, – обиженно шмыгнул расквашенным носом Алик. – Да только велел Бургомистр пыль с инструмента убрать. Как следует, значит, чтобы ни соринки. И пол велел натереть. Чтобы блестел, значит, как зеркало.
– А ты и расстарался, – зло оскалилась на мужа шенгенка.
– Ну да, – кивнул Алик. Чувствуя, что грозу пронесло, он даже рискнул заискивающе улыбнуться. А то ведь можно было и без обеда остаться. С Мары станется! – Я ведь как лучше хотел!
– А получилось как всегда, – хохотнул Аскольдик.
И тут же получил звонкую оплеуху. С комментариями:
– Алик – старый дурень! А ты – дурак молодой! Вырастешь – дурнее его станешь!
– Это почему же? – обиженно потер ушибленную скулу Аскольд.
– Зачем ты ратмана Студнева к этому делу приплел?
– Чтобы на нас никто не подумал! Пока будут с ратманом разбираться, мы – вне подозрения.
– Мы и так вне подозрения, – мрачно буркнул Гена. – Мы ведь орки – зачем нам рояль?
– Главное, чтобы улик никаких не было, – полушепотом добавила Жанна.
С тоской посмотрев на родственников, Мара удрученно головой качнула.
– Ой, дураки… Вы что же, думаете, кто-то обвинит ратмана в том, что он из ратуши рояль украл?
– Нет, конечно! – улыбнулся Жора. – Кто же посмеет обвинять ратмана в воровстве! Ведь если сегодня обвинят одного, так завтра, выходит, можно обвинить другого. А послезавтра – всех остальных. Эдак и до самого Бургомистра добраться можно. А что это будет означать?
– Что?
– Крах всех устоев! Моральный и нравственный кризис общества! Распад, анархия и деградация! Расслоение всех слоев! Нагноение всех гнойников!.. Короче – всем хана!
– Значит, Студнева обвинять в воровстве не станут?
– Конечно нет. Но все будут знать, что это сделал он. А раз так, то к нам – никаких претензий.
– К тому ж у Студнева столько денег, что он может и новый рояль у этого Льюиса купить.
– Деньги не у него, а у его папаши.
– Да какая разница!
– Нет, – покачал головой Гена. – Новый рояль Студнев покупать не станет. У ратманов так не принято. Им западло собственные деньги на общественные нужды тратить. Вот пропить, прожрать – это другое дело.
– Можно еще и на баб потратить, – тихо шепнул Аскольд.
– Я те ща покажу баб! – замахнулась на племянника Мара. – Таких баб тебе покажу, что мало не покажется!..
Шенгенка почувствовала, что нить разговора ушла куда-то не в ту сторону. И вела теперь уже совсем не к тому, к чему она изначально клонила. Поэтому, пока еще не поздно, нужно было расставить все апострофы над рунами.
– Ратман Студнев, конечно, негодяй и вор. – Мара уперла кулаки в крутые бока и сурово поглядела на сжавшегося под ее взглядом в комок шерсти мужа. – Однако ж рояль он не крал!
Последние слова она буквально выкрикнула в лицо Алику. С рыком и волчьим оскалом.
Нормальный человек после такого мог бы стать заикой. Но Алик был орком, и он это пережил. Чай, не впервой. Орки – они вообще живучие. Алик только утерся, посмотрел на жену и спросил:
– Ну и что? С него, чай, не убудет. Одним роялем больше – одним меньше…
За что схлопотал еще одну звонкую оплеуху.
– Хватит драться-то! – рыкнул на жену шенген.
Во всем должен быть свой порядок. Есть время получать затрещины и время затрещины раздавать. Жена, понятное дело, имела повод малость побеситься. Основания на то имелись – Алик это готов был признать. Не особо серьезные, но все же. Однако даже самая драчливая жена должна понимать, что нельзя пренебрегать таким понятием, как чувство меры. Иначе может случиться непоправимое.
Мара была умной шенгенкой, а потому не стала гнуть палку сильнее, чем позволял ее запас прочности.
– Рассказывай, – с грустью посмотрела она на мужа. – Мигрень ты моя хроническая.
– А чего тут рассказывать-то? – Уяснив, что его более не станут бить, Алик приободрился, усмехнулся и подтер рукавом нос. Орел, а не мужчина! – Все было задумано как надо. Хозяин чего велел-то? В зале все как следует прибрать. Хозяин – мужик толковый, правильный. Ну вот я и решил для него постараться. Для кого бы другого – ни за что б не стал! А для Бургомистра нашего дорогого – со всем душевным радушием…
Алик мог еще долго заливаться соловьем по поводу щедрот, любезностей, благонравности и прочих восхитительных качеств доброго хозяина. Поэтому Мара сочла за должное вмешаться.
– И что ты на этот раз учудил, чудовище?
Она так и сказала «на этот раз». Из чего всякий внимательный слушатель мог сделать вывод, что этот прокол у Алика не первый. А потому шенген знал, как следует себя вести в такой ситуации.
Алик опустил голову, стыдливо потупил взор, спрятал руки за спину и негромко, скромно так, произнес:
– Кадавра.
Мара подалась вперед, как будто какой увалень что есть мочи толкнул ее в спину.
– Что?
Алик быстро глянул на жену из-под насупленных бровей.
– Кадавра, говорю, – и на всякий случай поинтересовался: – Ты что, оглохла?
– Нет, – медленно, с затаенной угрозой покачала головой Мара. – Я-то не оглохла. А вот ты, должно быть, совсем из ума выжил! Зачем тебе кадавр понадобился, ирод ты стоеросовый?
– А как бы я иначе пол в зале натер? – Алик, должно быть, вспомнил, что лучшая защита – это нападение, и тоже повысил голос. – Там же этот рояль огромадный стоял!
– Рояль можно было в сторону сдвинуть!
– В сторону? Тогда бы на паркете полосы остались!
– Он прав, – быстро кивнул Жорик. – Прав, остались бы полосы.
Только произнес он это так тихо, что Мара не услышала.
– И что же ты своему кадавру велел сделать?
– Велел вынести рояль из зала!
– И он?..
– И он вынес!
– Куда?
– Понятия не имею, – немного растерянно пожал плечами Алик. – Я его больше не видел.
– То есть как это не видел?
– А вот так! – Алик демонстративно глянул сначала в одну сторону, затем в другую, а потом еще зачем-то и ногу поднял. – Где кадавр? Нету кадавра!
– Нет кадавра – нет и проблем, – заметил склонный к философским умозаключениям Гена.
– Так, хорошо. – Мара явно не была склонна соглашаться с выводами Гены, она лишь настраивала себя на нужный лад, прекрасно понимая, что разруливать тупиковую ситуацию, созданную надотепой-муженьком, как всегда, придется ей самой. – Теперь скажи мне точно, слово в слово, что ты приказал кадавру?
Алик сосредоточенно помассировал пальцами складки на лбу.
– Ну, я так сразу и не вспомню…
– А по башке? – предложила посильную помощь Мара.
– Хорошо, я постараюсь, – тут же изменил тональность речи Алик. – Значит так, – он несколько раз щелкнул пальцами, как будто стараясь поймать нужный ритм. А затем быстрой скороговоркой выдал: – Я сказал ей, возьми этот чертов ящик и оттащи куда подальше. Да, именно так!
Справившись с задачкой, поначалу казавшейся ему невыполнимой, Алик счастливо улыбнулся.
Но нет, Мара не разделяла его восторгов.
– Во-первых, ты понимаешь, что таким образом формулировать задание для кадавра может только полный идиот?.. Хотя о чем я спрашиваю? Конечно же, нет!
– Ну почему же? – обиделся Алик.
– Потому что если бы ты это понимал, то никогда бы не отдал кадавру такого идиотского приказа!
– Логично, – подумав, согласился Алик.
– Второе. «Я сказал ей» – я правильно тебя поняла?
– Ну, это смотря в каком смысле, – задумчиво закатил глаза Алик.
– Кадавр был женского рода?
– Во всяком случае, мне так показалось… Или, может быть, мне хотелось так думать.
– Из чего ты его создал?
– Из старого манекена, что валялся в подвале. Он был никому не нужен. Точно. Я спрашивал у хозяина – он велел мне ее сжечь.
– Так это был женский манекен?
– Возможно, – попытался уйти от прямого ответа Алик.
– Точно, женский! – улыбнулся Гена и, подняв обе руки, изобразил то, что именно давало ему право признать манекен женской копией.
Мара живо представила себе эту картину – манекен с четко прорисованными женским формами среди ночи тащит из Желтого Дома рояль. Интересно, что могли подумать видевшие ее честные граждане Централя? Хотя, конечно, все честные граждане ночью спят. Если бы кто-то из них видел среди ночи кадавра с роялем, то в городе уже поднялся бы шум. А между тем в утренних новостях, которые Мара слушала, готовя завтрак, не было ничего сенсационного. Ну разве что только хозяин филателистской лавки на площади Звезды непонятно с чего вдруг повесился. Так с кем не бывает?
– Вы ее хотя бы одели? – строго посмотрела Мара сначала на главного злоумышленника, а затем на его подельника.
Те быстро переглянулись. Улыбнулись как-то странно – Маре это совсем не понравилось. И дружно кивнули.
Глава 6
От Академии до Первого круга Централя монорельсом чуть больше часа.
Гиньолю повезло. Необремененный багажом, он едва ли не первым выскочил на привокзальную площадь и поймал одно из немногочисленных такси. В противном случае пришлось бы еще с полчаса трястись в переполненном трамвае. А так он уже к ужину был дома. Улица Дзуйхицу – это уже почти на границе Первого и Второго круга. Зато здесь не в пример тихо и спокойно. И трамвайная остановка всего в двух минутах ходьбы от дома. Такси, что и говорить, штука удобная, но оно не всегда оказывается там, где нужно. А трамвай ходит четко по расписанию.
Взбежав по невысокой лесенке, Гиньоль, как всегда, с чувством затаенной гордости глянул на овальную фарфоровую табличку, которую он сам выбрал в мастерской – дом два, дробь двадцать один, – распахнул дверь и радостно улыбнулся, услыхав мелодичный перезвон любимого колокольчика.
– Я дома! – возвестил Гиньоль, переступая порог.
В дом на улице Дзуйхицу Гиньоль перебрался без малого одиннадцать лет назад. Тогда он только-только начинал свое дело, которое, по первому времени, даже ему самому казалось в некоторой степени необычным, и ему требовалось помещение под офис. Ну а раз уж подвернулся такой замечательный дом в не менее замечательном местечке, Гиньоль решил и сам сюда перебраться. Чтобы не бегать на работу каждый день, а все свое время посвящать работе. Благо работа была интересная, захватывающая и порою опасная. Что еще требуется для того, чтобы почувствовать себя живым и здоровым мужчиной в полном расцвете сил?
Гиньоль кинул трость в подставку, сделанную из задней ноги пятирога, и прошествовал в расположенную на первом этаже гостиную.
Поначалу Гиньоль снимал только два верхних этажа. На четвертом, среди подсобных помещений, располагалась небольшая спальня. На третьем – кабинет и гостиная, в которой Гиньоль принимал посетителей. Через три года, когда штат фирмы несколько расширился, финансовые возможности перестали внушать опасение и мысль о завтрашнем дне уже не сверлила мозг, как червяк прогнившее яблоко, Гиньоль решил выкупить все здание. Теперь на первом этаже, в столовой и кухне, хозяйничала невысокая, чуть полноватая дама средних лет по имени Туанона. Она также исполняла обязанности сиделки, ухаживающей за Франтишеком Йи.
Франтишек Йи жил на втором этаже. Комната его располагалась точно под гостиной, в которой Гиньоль разговаривал с клиентами. И это была не случайность. Франтишек Йи обладал уникальными сенситивными способностями. Ему не всегда удавалось прочитать мысли человека на расстоянии, зато он безошибочно мог уловить его чувства. Специальный вентиляционный ход позволял Франтишеку слышать все, о чем Гиньоль разговаривал с посетителем. И если что-то было не так или хотя бы казалось Франтишеку подозрительным, он тут же подавал Гиньолю знак с помощью особой сигнальной системы. Таким образом, Гиньоль всегда был в курсе, насколько искренен с ним клиент. А кроме того, мог многое узнать о складе его характера, а значит, и об истинных намерениях, приведших человека к тому, кто может решить любую проблему. И, надо сказать, удивительная способность Франтишека не только во многом облегчала Гиньолю жизнь, но также дважды ее спасла. Франтишек вовремя почувствовал и успел дать знать Гиньолю, что очередной посетитель горит жаждой мести. И причины у него на это, похоже, имеются. А под курткой спрятан ятаган – это в первом случае, отравленное шило – во втором.
Вот так-то!
Гиньоль встретил Франтишека Йи в одно из теплых марковских воскресений, прогуливаясь по Мемориальному кладбищу ветеринаров. Вокруг цвели и благоухали цветы, порхали бабочки, жужжали пчелки, мило улыбались необыкновенно красивые в этот удивительный весенний день женщины и мерзко вопили младенцы. Само собой, Гиньоль не просто так решил прогуляться туда, где каждый централец хотя бы раз назначал встречу и, как минимум, трижды – свидание. Он, как всегда, делал свое дело. Дело, с которым никто другой не смог бы справиться. Дело было настолько конфиденциальным, что мы не станем ничего о нем рассказывать. Мы даже не назовем имя того, чью проблему решал в этот час Гиньоль, поскольку даже его инициалы слишком хорошо известны.
Да и не важно это!
Для нашей истории значение имеет лишь то, что на черной мраморной плите, под которой, если верить золоченой надписи, покоился бренный прах Жана-Клода Фрера – ну а уж кто такой Жан-Клод Фрер, надо думать, объяснять никому не нужно! – Гиньоль увидел нечто, что потрясло его воображение до самых глубин. А после, когда все устаканилось, снова всплыло на поверхность. Все верно – это был он, Франтишек Йи.
Что Франтишек делал на Мемориальном кладбище ветеринаров? Он и сам этого не знал. Скорее всего, искал тишины и успокоения. А может быть, и забвения заодно. От всех и вся.
Франтишеку Йи было нелегко. Во всех отношениях.
Начать хотя бы с того, что он был круглым сиротой, никогда не знавшим ни своих родителей, ни братьев с сестрами, ни дядей с тетками, ни даже деда с бабкой. Младенцем его подбросили к дверям сиротского приюта имени Эволюционной теории. В коробке из-под пиццы.
По единодушному мнению работавших с Франтишеком психологов, именно это обстоятельство – коробка из-под пиццы, – которое работники приюта не потрудились скрыть от маленького подкидыша, стало причиной его нездоровой тяги к еде. К любой еде. В любом виде и в любой консистенции. К еде как к процессу и как к совокупности продуктов питания. Единственное, что совершенно не интересовало Франтишека, это еда как философия.
Франтишек ел постоянно. Он безостановочно что-нибудь жевал. Он заталкивал себе в рот все, что попадало под руку. И при этом, что удивительно, не испытывал ни малейших угрызений совести, терзающих патологических обжор. Из чего можно было сделать вывод, что Франтишек вовсе не был обжорой. Он просто любил поесть. Как следует. А в приюте ему это никогда не удавалось. Сами знаете, что такое сиротский приют.
Франтишек рос с немыслимой, можно даже сказать чудовищной, устрашающей скоростью. Он не только раздавался в ширину, набирая вес, но и вытягивался вверх. Сначала он стал на голову выше всех своих сверстников. Затем перерос тех, кто был на пять лет старше его. К двенадцати годам он сверху вниз смотрел на строй марийских гренадеров. А в марийские гренадеры, как известно, коротышек не берут.
Но и на этом Франтишек не остановился. Он продолжал расти.
Воспитанник Йи ел за пятерых. Одежду для него приходилось шить на заказ. Все это было весьма и весьма обременительно для скудного приютского бюджета, в который то и дело залезала чья-нибудь загребущая лапа. Поэтому, когда Франтишек решил покинуть приют, никто возражать не стал. Ему даже выправили документы, как для взрослого. Сделать это было не сложно, поскольку выглядел он вполне по-взрослому.
Отправляясь в большой мир, Франтишек был полон радужных ожиданий. Однако мир встретил большого человека, как каменная стена врезавшегося в нее мотоциклиста. Люди не желали принимать гигантского толстяка в свое общество. Они не считали его своим, потому что видели в нем не свое отражение, а уродливую пародию на человека. Что поделаешь, люди хотят видеть себя такими, как сами они себя представляют. Не задумываясь о том, какие они есть на самом деле. И когда они видят что-то, не соответствующее их представлениям, они считают, что перед ними кривое зеркало. И приходят от этого в бешенство.
Франтишека дразнили. Его обзывали. С ним не желали разговаривать. В него кидали палки, камни и кожуру апельсинов. Его отовсюду гнали прочь.
Франтишеку было грустно и обидно. Обидно втройне из-за того, что, будучи сенситивном, он видел, какие мелкие, грязные душонки у тех, кто без всякой на то причины обзывал его последними словами. От страшной обиды Франтишек ел все больше и становился все толще. Расти вверх он перестал, а потому все шире и шире раздавался в стороны.
Он приходил на Мемориальное кладбище ветеринаров, потому что здесь было тише и спокойнее, чем в других известных ему местах. Здесь он садился возле понравившегося ему надгробия и предавался размышлениям о тщете и суетности всего сущего. Проходившие мимо принимали его за скорбящего по усопшему. На него и здесь бросали неприязненные взгляды. От него воротили носы – а ведь Франтишек следил за своим огромным телом, хотя это было и нелегко. Но здесь, по крайней мере, в него ничего не бросали. И не кричали, чтобы он убирался куда подальше.
Гиньоль был не похож на других людей. Потому, едва завидев огромное, перепоясанное многочисленными складками жира тело Франтишека, растекшееся по надгробной плите на могиле Жана-Клода Фрера, он понял, что перед ним нечто, не вписывающееся в рамки обыденности. Проще говоря, нечто удивительное. Еще проще – чудо.
Он подошел к необъятной груде плоти, коснувшись двумя пальцами полей шляпы, вежливо представился и поинтересовался, не требуется ли господину помощь.
– Вы это серьезно? – спросил Франтишек, не поднимая головы.
Он не любил смотреть на тех, кто над ним насмехался.
– Вне всяких сомнений! – ответил Гиньоль.
Франтишек медленно поднял голову и посмотрел на Гиньоля своими маленькими грустными глазками.
– Вы хороший человек, – сказал он.
– Кто бы сомневался! – согласился с ним Гиньоль.
Это стало началом большой и долгой дружбы.
Франтишек стал помощником Гиньоля и переехал жить в дом 2 дробь 21 по улице Дзуйхицу. Со временем – хотя это может показаться невероятным, – он сделался еще толще. Ему стало трудно выходить из дома, и он почти все время проводил в своей комнате. Затворничество отнюдь не тяготило Франтишека. У него были книги, которыми Гиньоль снабжал его в избытке, и три волнистых попугайчика. Он звал их Му, Ма и Титикака. Мир за стенами дома перестал для него существовать еще до того, как Франтишек встретил Гиньоля. Он сам отказал этому миру в праве на существование. Кому нужен мир, который приносит лишь страдания и боль?
Врачи, самые именитые, которых неоднократно приглашал к Франтишеку Гиньоль, только в растерянности качали лысыми головами. Они ясно видели перед собой человека, страдающего патологическим ожирением. Настолько патологическим, что, вообще-то, его можно было назвать несовместимым с дальнейшей жизнедеятельностью организма. Однако ж толстяк был жив. Мало того, за исключением проблем с перемещением в пространстве и телесной моторикой – он, к примеру, не мог дотянуться кончиками пальцев правой руки до локтя левой, – у пациента не наблюдалось никаких проблем со здоровьем. Все его органы работали если и не замечательно, то вполне удовлетворительно. Хотя им давно уже полагалось заплыть жиром и выйти из строя. Медики никак не могли объяснить сей странный феномен. Им оставалось лишь констатировать, что такова уж природная особенность Франтишека Йи. И сожалеть, что им ничего не известно о его родословной. Как сказал Гиньолю один из врачей, Франтишек не толстел из-за того, что много ел, а много ел, потому что постоянно толстел. В чем тут разница, Гиньоль, признаться, так и не понял. Но он и без того был рад, что у его друга нет проблем с внутренними органами.
Гиньолю повезло. Необремененный багажом, он едва ли не первым выскочил на привокзальную площадь и поймал одно из немногочисленных такси. В противном случае пришлось бы еще с полчаса трястись в переполненном трамвае. А так он уже к ужину был дома. Улица Дзуйхицу – это уже почти на границе Первого и Второго круга. Зато здесь не в пример тихо и спокойно. И трамвайная остановка всего в двух минутах ходьбы от дома. Такси, что и говорить, штука удобная, но оно не всегда оказывается там, где нужно. А трамвай ходит четко по расписанию.
Взбежав по невысокой лесенке, Гиньоль, как всегда, с чувством затаенной гордости глянул на овальную фарфоровую табличку, которую он сам выбрал в мастерской – дом два, дробь двадцать один, – распахнул дверь и радостно улыбнулся, услыхав мелодичный перезвон любимого колокольчика.
– Я дома! – возвестил Гиньоль, переступая порог.
В дом на улице Дзуйхицу Гиньоль перебрался без малого одиннадцать лет назад. Тогда он только-только начинал свое дело, которое, по первому времени, даже ему самому казалось в некоторой степени необычным, и ему требовалось помещение под офис. Ну а раз уж подвернулся такой замечательный дом в не менее замечательном местечке, Гиньоль решил и сам сюда перебраться. Чтобы не бегать на работу каждый день, а все свое время посвящать работе. Благо работа была интересная, захватывающая и порою опасная. Что еще требуется для того, чтобы почувствовать себя живым и здоровым мужчиной в полном расцвете сил?
Гиньоль кинул трость в подставку, сделанную из задней ноги пятирога, и прошествовал в расположенную на первом этаже гостиную.
Поначалу Гиньоль снимал только два верхних этажа. На четвертом, среди подсобных помещений, располагалась небольшая спальня. На третьем – кабинет и гостиная, в которой Гиньоль принимал посетителей. Через три года, когда штат фирмы несколько расширился, финансовые возможности перестали внушать опасение и мысль о завтрашнем дне уже не сверлила мозг, как червяк прогнившее яблоко, Гиньоль решил выкупить все здание. Теперь на первом этаже, в столовой и кухне, хозяйничала невысокая, чуть полноватая дама средних лет по имени Туанона. Она также исполняла обязанности сиделки, ухаживающей за Франтишеком Йи.
Франтишек Йи жил на втором этаже. Комната его располагалась точно под гостиной, в которой Гиньоль разговаривал с клиентами. И это была не случайность. Франтишек Йи обладал уникальными сенситивными способностями. Ему не всегда удавалось прочитать мысли человека на расстоянии, зато он безошибочно мог уловить его чувства. Специальный вентиляционный ход позволял Франтишеку слышать все, о чем Гиньоль разговаривал с посетителем. И если что-то было не так или хотя бы казалось Франтишеку подозрительным, он тут же подавал Гиньолю знак с помощью особой сигнальной системы. Таким образом, Гиньоль всегда был в курсе, насколько искренен с ним клиент. А кроме того, мог многое узнать о складе его характера, а значит, и об истинных намерениях, приведших человека к тому, кто может решить любую проблему. И, надо сказать, удивительная способность Франтишека не только во многом облегчала Гиньолю жизнь, но также дважды ее спасла. Франтишек вовремя почувствовал и успел дать знать Гиньолю, что очередной посетитель горит жаждой мести. И причины у него на это, похоже, имеются. А под курткой спрятан ятаган – это в первом случае, отравленное шило – во втором.
Вот так-то!
Гиньоль встретил Франтишека Йи в одно из теплых марковских воскресений, прогуливаясь по Мемориальному кладбищу ветеринаров. Вокруг цвели и благоухали цветы, порхали бабочки, жужжали пчелки, мило улыбались необыкновенно красивые в этот удивительный весенний день женщины и мерзко вопили младенцы. Само собой, Гиньоль не просто так решил прогуляться туда, где каждый централец хотя бы раз назначал встречу и, как минимум, трижды – свидание. Он, как всегда, делал свое дело. Дело, с которым никто другой не смог бы справиться. Дело было настолько конфиденциальным, что мы не станем ничего о нем рассказывать. Мы даже не назовем имя того, чью проблему решал в этот час Гиньоль, поскольку даже его инициалы слишком хорошо известны.
Да и не важно это!
Для нашей истории значение имеет лишь то, что на черной мраморной плите, под которой, если верить золоченой надписи, покоился бренный прах Жана-Клода Фрера – ну а уж кто такой Жан-Клод Фрер, надо думать, объяснять никому не нужно! – Гиньоль увидел нечто, что потрясло его воображение до самых глубин. А после, когда все устаканилось, снова всплыло на поверхность. Все верно – это был он, Франтишек Йи.
Что Франтишек делал на Мемориальном кладбище ветеринаров? Он и сам этого не знал. Скорее всего, искал тишины и успокоения. А может быть, и забвения заодно. От всех и вся.
Франтишеку Йи было нелегко. Во всех отношениях.
Начать хотя бы с того, что он был круглым сиротой, никогда не знавшим ни своих родителей, ни братьев с сестрами, ни дядей с тетками, ни даже деда с бабкой. Младенцем его подбросили к дверям сиротского приюта имени Эволюционной теории. В коробке из-под пиццы.
По единодушному мнению работавших с Франтишеком психологов, именно это обстоятельство – коробка из-под пиццы, – которое работники приюта не потрудились скрыть от маленького подкидыша, стало причиной его нездоровой тяги к еде. К любой еде. В любом виде и в любой консистенции. К еде как к процессу и как к совокупности продуктов питания. Единственное, что совершенно не интересовало Франтишека, это еда как философия.
Франтишек ел постоянно. Он безостановочно что-нибудь жевал. Он заталкивал себе в рот все, что попадало под руку. И при этом, что удивительно, не испытывал ни малейших угрызений совести, терзающих патологических обжор. Из чего можно было сделать вывод, что Франтишек вовсе не был обжорой. Он просто любил поесть. Как следует. А в приюте ему это никогда не удавалось. Сами знаете, что такое сиротский приют.
Франтишек рос с немыслимой, можно даже сказать чудовищной, устрашающей скоростью. Он не только раздавался в ширину, набирая вес, но и вытягивался вверх. Сначала он стал на голову выше всех своих сверстников. Затем перерос тех, кто был на пять лет старше его. К двенадцати годам он сверху вниз смотрел на строй марийских гренадеров. А в марийские гренадеры, как известно, коротышек не берут.
Но и на этом Франтишек не остановился. Он продолжал расти.
Воспитанник Йи ел за пятерых. Одежду для него приходилось шить на заказ. Все это было весьма и весьма обременительно для скудного приютского бюджета, в который то и дело залезала чья-нибудь загребущая лапа. Поэтому, когда Франтишек решил покинуть приют, никто возражать не стал. Ему даже выправили документы, как для взрослого. Сделать это было не сложно, поскольку выглядел он вполне по-взрослому.
Отправляясь в большой мир, Франтишек был полон радужных ожиданий. Однако мир встретил большого человека, как каменная стена врезавшегося в нее мотоциклиста. Люди не желали принимать гигантского толстяка в свое общество. Они не считали его своим, потому что видели в нем не свое отражение, а уродливую пародию на человека. Что поделаешь, люди хотят видеть себя такими, как сами они себя представляют. Не задумываясь о том, какие они есть на самом деле. И когда они видят что-то, не соответствующее их представлениям, они считают, что перед ними кривое зеркало. И приходят от этого в бешенство.
Франтишека дразнили. Его обзывали. С ним не желали разговаривать. В него кидали палки, камни и кожуру апельсинов. Его отовсюду гнали прочь.
Франтишеку было грустно и обидно. Обидно втройне из-за того, что, будучи сенситивном, он видел, какие мелкие, грязные душонки у тех, кто без всякой на то причины обзывал его последними словами. От страшной обиды Франтишек ел все больше и становился все толще. Расти вверх он перестал, а потому все шире и шире раздавался в стороны.
Он приходил на Мемориальное кладбище ветеринаров, потому что здесь было тише и спокойнее, чем в других известных ему местах. Здесь он садился возле понравившегося ему надгробия и предавался размышлениям о тщете и суетности всего сущего. Проходившие мимо принимали его за скорбящего по усопшему. На него и здесь бросали неприязненные взгляды. От него воротили носы – а ведь Франтишек следил за своим огромным телом, хотя это было и нелегко. Но здесь, по крайней мере, в него ничего не бросали. И не кричали, чтобы он убирался куда подальше.
Гиньоль был не похож на других людей. Потому, едва завидев огромное, перепоясанное многочисленными складками жира тело Франтишека, растекшееся по надгробной плите на могиле Жана-Клода Фрера, он понял, что перед ним нечто, не вписывающееся в рамки обыденности. Проще говоря, нечто удивительное. Еще проще – чудо.
Он подошел к необъятной груде плоти, коснувшись двумя пальцами полей шляпы, вежливо представился и поинтересовался, не требуется ли господину помощь.
– Вы это серьезно? – спросил Франтишек, не поднимая головы.
Он не любил смотреть на тех, кто над ним насмехался.
– Вне всяких сомнений! – ответил Гиньоль.
Франтишек медленно поднял голову и посмотрел на Гиньоля своими маленькими грустными глазками.
– Вы хороший человек, – сказал он.
– Кто бы сомневался! – согласился с ним Гиньоль.
Это стало началом большой и долгой дружбы.
Франтишек стал помощником Гиньоля и переехал жить в дом 2 дробь 21 по улице Дзуйхицу. Со временем – хотя это может показаться невероятным, – он сделался еще толще. Ему стало трудно выходить из дома, и он почти все время проводил в своей комнате. Затворничество отнюдь не тяготило Франтишека. У него были книги, которыми Гиньоль снабжал его в избытке, и три волнистых попугайчика. Он звал их Му, Ма и Титикака. Мир за стенами дома перестал для него существовать еще до того, как Франтишек встретил Гиньоля. Он сам отказал этому миру в праве на существование. Кому нужен мир, который приносит лишь страдания и боль?
Врачи, самые именитые, которых неоднократно приглашал к Франтишеку Гиньоль, только в растерянности качали лысыми головами. Они ясно видели перед собой человека, страдающего патологическим ожирением. Настолько патологическим, что, вообще-то, его можно было назвать несовместимым с дальнейшей жизнедеятельностью организма. Однако ж толстяк был жив. Мало того, за исключением проблем с перемещением в пространстве и телесной моторикой – он, к примеру, не мог дотянуться кончиками пальцев правой руки до локтя левой, – у пациента не наблюдалось никаких проблем со здоровьем. Все его органы работали если и не замечательно, то вполне удовлетворительно. Хотя им давно уже полагалось заплыть жиром и выйти из строя. Медики никак не могли объяснить сей странный феномен. Им оставалось лишь констатировать, что такова уж природная особенность Франтишека Йи. И сожалеть, что им ничего не известно о его родословной. Как сказал Гиньолю один из врачей, Франтишек не толстел из-за того, что много ел, а много ел, потому что постоянно толстел. В чем тут разница, Гиньоль, признаться, так и не понял. Но он и без того был рад, что у его друга нет проблем с внутренними органами.